Подземный дневник

 

1.

 

Кремлёвская стена, прекрасен твой кирпич,

не римским, а египетским фасоном

облагорожен пролетарский кич,

двуглавый Гор парит над фараоном,

в когтях сжимая тухлую звезду,

пленённую в семнадцатом году.

 

Ещё тепла под мумией кровать,

прозрачен саркофаг –

что мертвецу скрывать:

восставший хрен, дырявые колготки?

Так нынче, в офисах, чтоб не шалил народ,

по блогам шастая и портя кислород –

прозрачные вокруг перегородки.

 

Так зыбок мироздания каркас:

чьи мумии ворочаются в нас?

…стеклянный шар из сувенирной лавки –

домой принёс, перед глазами тряс –

и грянул снег, сквозь корни и приставки,

 

на площадь Красную. Вращается винил

трофейных луж, оплакивая Нил,

и сколько эту сказку не уродуй,

царевна явится и в дивный склеп войдёт,

где поцелуй животворящий ждёт –

Тутанхаленин, царь огнебородый.

 

2.

 

Е .Жумагулову

 

Усни, Ербол, покуда твой аул

помазан электрическим елеем,

но знай: на глубине, под мавзолеем

московских диггеров почётный караул

 

возвёл туннель, и зреет свет в туннеле –

озимый колос, путеводный злак…

…и мы когда-то вышли из шинели

Осириса и сели в автозак.

 

Прощай шпана в резиновых бахилах,

танцующая джигу на могилах,

дороги наши разошлись опричь,

и сердце так похоже на осколок,

гуд бай, Анубис, падший археолог,

шолом, Ильич!

 

Россия, где ты? Не видать России –

в разливах нефти и педерастии,

мы б для тебя, чудовище, смогли –

любую хрень достать из-под земли,

нырнуть в Козельске –

вынырнуть в Париже,

но, Ленин – ближе!

 

Он слишком долго в мавзолее чах –

стал лёгок на подъем, как надувное

бревно, или индейское каное,

и мы его уносим на плечах –

 

к себе, во глубину московских руд,

где фараону в душу не насрут –

ни коммунисты, ни единороссы…

...душистый, забинтованный во мрак:

он – опиум народа, он – табак,

которым набивают папиросы –

 

затянешься, и шелест горних крыл

почуешь от Моздока до Курил,

и лопнет земляная переборка

на выдохе: я Ленина курил!

Ербол, проснись, я Ленина скурил!

Всего-всего! Закончилась махорка.

* * *

 

Полусонной, сгоревшею спичкой

пахнет дырочка в нотном листе.

Я открою скрипичной отмычкой

инкерманское алиготе.

 

Вы услышите клёкот грифона,

и с похмелья привидится вам:

запятую латунь саксофона

афро-ангел подносит к губам.

 

Это будет приморский посёлок –

на солдатский обмылок похож.

Это будет поэту под сорок,

это будет прокрустова ложь.

 

Разминая мучное колено

пэтэушницы из Фермопил…

…помню виолончельное сено,

на котором её полюбил.

 

Это будет забытое имя

и сольфеджио грубый помол.

Вот – её виноградное вымя,

комсомольский значок уколол.

 

Вот – читаю молчанье о полку,

разрешаю подстричься стрижу,

и в субботу молю кофемолку

и на сельскую церковь гляжу.

 

Чья секундная стрелка спешила

приговор принести на хвосте?

Это – я, это – пятка Ахилла,

это – дырочка в нотном листе.

Поминальная

 

Многолетний полдень, тучные берега —

не поймёшь: где пляжники, где подпаски,

по Днепру сплавляют труп моего врага —

молодого гнома в шахтёрской каске.

 

Пешеходный мост опять нагулял артрит,

тянет угольной пылью и вонью схрона,

и на чёрной каске врага моего горит —

злой фонарь, багровый глаз Саурона.

 

Середина киевского Днепра,

поминальная — ох, тяжела водица,

и на тело гнома садится его сестра —

очень редкая в нашем районе птица.

 

Донна Луга — так зовут её в тех краях,

где и смерть похожа на детский лепет,

вся она, как будто общество на паях:

красота и опухоль, рак и лебедь.

 

Вот и мы, когда-нибудь, по маршруту Нах,

вслед за ними уйдём на моторных лодках,

кто нас встретит там, путаясь в именах:

жидо-эльфы в рясах, гоблины в шушунах,

орки в ватниках, тролли в косоворотках?

* * *

 

Почему нельзя признаться в конце концов:

это мы — внесли на своих плечах воров, подлецов,

это мы — романтики, дети живых отцов,

превратились в секту свидетелей мертвецов.

 

Кто пойдёт против нас — пусть уроет его земля,

у Венеры Милосской отсохла рука Кремля,

от чего нас так типает, что же нас так трясёт:

потому, что вложили всё и просрали всё.

 

И не важно теперь, что мы обещали вам –

правда липнет к деньгам, а истина лишь к словам,

эти руки — чисты и вот эти глаза — светлы,

это бог переплавил наши часы в котлы.

 

Кто пойдёт против нас — пожалеет сейчас, потом —

так ли важно, кто вспыхнет в донецкой степи крестом,

так ли важно, кто верит в благую месть:

меч наш насущный, дай нам днесь.

 

Я вас прощаю, слепые глупцы, творцы

новой истории, ряженные скопцы,

тех, кто травил и сегодня травить привык —

мой украинский русский родной язык.

* * *

 

Почему-то грустит о Капри

раб мой, выдавленный по капле.

Накормил голубей в окошке –

раб мой, выщипанный по крошке.

 

И замешкался третий раб,

был пророком и вот – ослаб:

из себя, не щадя плетей,

выбивает святых людей.

 

И они на восток бегут,

– Партизан, – говорят, – зер гут!

травят газом и трупы жгут.

 

А четвертый, последний смерд,

своенравен, жестокосерд,

не покрышки ему, ни дна.

Вот поэтому ты – одна.

* * *

 

к Пушкину в том числе

 

Поэзия должна быть виноватой,

она идёт по жизни вороватой:

ее карманы – два бездонных храма,

она свята, она не имет срама.

 

Должна, должна, вслепую отдаётся,

а что от человека остаётся:

один вагон да малая тележка

и между ног – обрезанная флешка.

 

Такая пошерсть или это почесть,

живу один, часов не тороплю,

по осени – на Пушкина охочусь:

а что поделать – ниггеров люблю.

 

Не состоял, теплее одевался

зимой в меха и в винные мехи,

да будет проклят тот, кто сомневался,

кто утверждал, что я – пишу стихи.

Пришествие

 

Чую гиблую шаткость опор, омертвенье канатов:

и во мне прорастает собор на крови астронавтов,

сквозь форсунки грядущих веков и стигматы прошедших, –

прёт навстречу собор дураков, на моче сумасшедших.

 

Ночь – поддета багром, ослеплённая болью – белуга,

чую, как под ребром – все соборы впадают друг в друга,

родовое сплетенье корней, вплоть до мраморной крошки:

что осталось от веры твоей? Только рожки да ножки.

 

И приветственно, над головой поднимая портрет Терешковой,

миру явится бог дрожжевой — по воде порошковой,

сей создатель обломков – горяч, как смеситель в нирванной,

друг стеклянный, не плачь – заколочен словарь деревянный.

 

Притворись немотой/пустотой, ожидающей правки,

я куплю тебе шар золотой в сувенировой лавке –

до утра под футболку упрячь, пусть гадают спросонок:

это что там – украденный мяч или поздний ребёнок?

 

Будет нимб над электроплитой ощекотывать стужу,

и откроется шар золотой – бахромою наружу:

очарованный выползет ёж, и на поиски пайки –

побредёт не Спаситель, но всё ж – весь в терновой фуфайке.

 

Принудительно-яблочный крест на спине тяжелеет:

ёжик яблоки ест, ёжик яблоки ест, поедая – жалеет,

на полях Байконура зима, чёрно-белые строфы,

и оврага бездонная тьма как вершина Голгофы.

* * *

 

Проговоришь «часы» наоборот:

ысач в потёмках шевелит усами,

ысач съедает с кровью бутеброд

и шлет e-mail Бин Ладену Усаме.

 

В ответ Бин Ладен шлет ему Биг-Бен –

подточенную вирусом открытку.

И дольше века длится этот дзен,

и динь-дилинь без права на ошибку.

 

Пружинка – украинская вдова,

рождественская в яблоках кукушка,

ысач глядит на нас во все слова,

и даже в цифрах прячется подслушка.

 

Так, проходя сквозь воздух ножевой,

нащупывая мостик через Лету,

мы встретимся под стрелкой часовой,

стреляя у бессмертья сигарету.

* * *

 

Проснулся после обеда, перечитывал Генри Миллера,

ну, ладно, ладно – Михаила Веллера,

думал о том, что жизнь – нагроможденье цитат,

что родственники убивают надежней киллера

и, сами не подозревая, гарантируют результат.

 

Заказчик известен, улики искать не надо,

только срок исполнения длинноват…

Как говорил Дон Карлеоне и писал Дон-Аминадо:

«Меня любили, и в этом я виноват…»

 

Заваривал чай, курил, искал сахарозаменитель,

нашёл привезённый из Хорватии мёд,

каждому человеку положен ангел-губитель,

в пределах квоты, а дальше – твой ход.

 

Шахматная доска тоже растёт и ширится,

требует жертв, и не надо жалеть коня,

смотрел «Тайны Брейгеля», переключил на Штирлица:

он прикончил агента – и вдруг увидел меня.

* * *

 

Протрубили розовые слоны –

над печальной нефтью моей страны:

всплыли черти и водолазы…

А когда я вылупился, подрос –

самый главный сказал: «Посмотри, пиндос,

в небесах созрели алмазы,

 

голубеет кедр, жиреет лось,

берега в икре от лосося,

сколько можешь взять, чтоб у нас срослось,

ибо мы – совсем на подсосе.

Собирай, лови, извлекай, руби

и мечи на стол для народа,

но, вначале – родину полюби

от катода и до анода,

 

чистый спирт, впадающий в колбасу –

как придумано всё толково:

между прошлым и будущим – новый “Су”

и последний фильм Михалкова.

Человек изнашивается внутри,

под общественной под нагрузкой,

если надо тебе умереть – умри,

смерть была от рожденья – русской…»

 

…Ближе к полночи я покидал аул,

по обычаю – выбрив бошку,

задремал в пути, а затем – свернул,

закурил косяк на дорожку:

 

подо мной скрипела земная ось,

распустил голубые лапы

кедр, на решку упал лосось –

римским профилем мамы-папы.

 

Вот и лось, не спутавший берегов,

в заповедном нимбе своих рогов,

мне на идиш пел и суоми –

колыбельные о погроме.

 

Что с начала времён пребывало врозь,

вдруг, очнулось, склеилось и срослось:

расписные осколки вазы –

потянулись, влажные от слюды,

распахнулись в небе – мои сады,

воссияли мои алмазы.

 

***

 

Я из Киева не бежал, я из Харькова не летел,

конституцию уважал, проституцию расхотел,

мне приснился трамвай шестой –

черный, мертвый, как сухостой,

он лежал на пути во Львов, как буханка чужих хлебов.

Над виском прогудит пчела: из грядущего – во вчера,

в скотобойню ведут вола наши ляхи и немчура,

видишь рощу бейсбольных бит, а под ней – пирамиду тел,

я под Марьинкой был убит и в Одессе с тобой сгорел.

О героях своих скорбя, украинцы ушли в себя,

и на кладбищах смотрят вниз - им не нужен такой безвиз,

будет время для гопака, будет родина, а пока -

Украина моя пуста, даже некого снять с креста.