Русскоязычная Вселенная выпуск № 16 октябрь. 2021г
Русскоязычные США
Александр Межиров
Александр Петрович Межиров (26 сентября 1923, Москва — 22 мая 2009, Нью-Йорк — русский советский поэт и переводчик. Родился 26 сентября 1923 года в Замоскворечье, в еврейской семье, переселившейся в Москву из Чернигова незадолго до его рождения: отец — юрист по профессии Пинхус (Пётр) Израилевич Межиров (1888—1958) — работал в московском представительстве Черниговского крайсоюза, позже экономистом, автор книги «Цены и торговые накидки: Краткое пособие для инструкторов-ревизоров и ревизионных комиссий коопорганизаций при проверке цен» (М.: Советская торговля, 1934); мать — учительница немецкого языка Елизавета Семёновна Межирова (1888—1969). Семья снимала квартиру № 31 в доме № 1/39 в Лебяжьем переулке (бывший доходный дом Г. Г. Солодовникова, 1913). Межиров — участник Великой Отечественной войны, воевал на Западном и Ленинградском фронтах. В самом начале войны был призван в армию и после курсов подготовки десантников в Татищево отправлен на фронт в составе 8-го парашютно-десантного корпуса. Был ранен, в госпитале переболел тифом. В 1942—1943 годах воевал под Ленинградом в 1-м батальоне 864-го стрелкового полка 189-й стрелковой дивизии, которая в разное время входила в состав 42-й, 67-й и 55-й армий. С 1942 года — заместитель командира стрелковой роты по политчасти, в 1943 году был принят в ВКП(б). Участник боёв по прорыву блокады Ленинграда на синявинском и красноборском направлениях. В марте 1943 года под Саблино был контужен. В 1944 году после лечения демобилизован в звании младшего лейтенанта. После войны учился в Литературном институте им. А. М. Горького (1943—1947). Некоторое время учился на историческом факультете МГУ (1948). Член СП СССР с 1946 года. Участвовал вместе с Н. К. Старшиновым в занятиях литературного объединения И. Л. Сельвинского. Поддерживал дружеские связи с С. С. Наровчатовым. Стихи писал с 1941 года. В послевоенные годы особенной известностью пользовалось его стихотворение «Коммунисты, вперёд!». Первый поэтический сборник «Дорога далека» вышел в 1947 году. За ним последовали сборники «Коммунисты, вперёд!» (1950), «Возвращение» (1955), «Подкова» (1957), «Ветровое стекло» (1961), «Ладожский лёд» (1965), «Лебяжий переулок» (1968) и другие, в которых поэт вновь и вновь обращался к военной теме. В конце 1980-х годов начал также писать стихи для детей. Много переводил с грузинского (И. Абашидзе, С. Чиковани), литовского (Ю. Марцинкявичюс) и других языков народов СССР. Написанное в 1956 году стихотворение «Мы под Колпином скопом стоим, / Артиллерия бьёт по своим…» получило широкое хождение в самиздате. Преподавал на кафедре литературного мастерства Литературного института имени А. М. Горького с 1966 года. Многие годы вёл в этом институте поэтический семинар на Высших литературных курсах (ВЛК). Оказал влияние на молодых поэтов 1960-х годов — Е. А. Евтушенко, И. И. Шкляревского, О. Г. Чухонцева, А. К. Передреева. В 1986 году Межиров получил Госпремию СССР — за книгу «Проза в стихах». С 1967 года жил с семьей в ЖСК «Советский писатель» — Красноармейская улица, д. 21 (до 1969: 1-я Аэропортовская ул., д. 20). С 1992 года проживал в США, сначала в Портленде (штат Орегон, где ранее поселились его дочь и внучка). Читал курс лекций по русской поэзии на русском отделении Портлендского университета. Затем жил в Нью-Йорке. Продолжал писать стихи. Последней крупной работой поэта стала поэма «Позёмка» (1993)
Скончался 22 мая 2009 года в больницe Рузвельта в Нью-Йорке 25 сентября 2009 года урна с прахом покойного, привезённая из США дочерью поэта, была захоронена на Переделкинском кладбище (уч. 2, 17-я аллея) рядом с могилой тёщи — Ф. Е. Ященко.
СТИХИ
Коммунисты, вперёд!
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжёлом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашёл
Всё равно.
Год двадцатый.
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб, -
И не встать под огнём у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал, -
Но стучит над шинельным сукном пулемёт.
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Есть в военном приказе
Такие слова!
Но они не подвластны уставам войны.
Есть -
Превыше устава -
Такие права,
Что не всем, получившим оружье, даны…
Сосчитали штандарты
Побитых держав,
Тыщи тысяч плотин возвели на реках.
Целину подымали,
Штурвалы зажав
В заскорузлых тяжёлых рабочих руках.
И пробило однажды
Плотину одну
На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре.
И пошли
Головные бригады ко дну,
Под волну,
На морозной заре в декабре.
И когда
Не хватало
«…Предложенных мер…»
И шкафы с чертежами грузили на плот,
Еле слышно
сказал
молодой
инженер:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
«Мессершмитты» плеснули бензин
В синеву, -
И не встать под огнём у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях,
Закопанных в пашни «KB»,
Высыхали тяжёлые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил «максим»,
И Родимцев ощупывал лёд.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В Мае
Прошли у древка…
Под февральскими тучами -
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля…
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного - невпроворот,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
- Коммунисты, вперёд! Коммунисты, вперёд!
Возвращение
Промеж леска вихляют
вихры одноколейки.
Здесь ты, моя красавица,
сегодня поезд ждёшь.
И аккуратный, ровный,
как будто бы из лейки,
На ту одноколейку
накрапывает дождь.
А пахнет та дороженька
осинами, берёзами
И соснами, смолистыми
с верхушки до корней,
И чёрными, лохматыми,
смешными паровозами,
Которые раз в сутки
проносятся по ней.
А ты, моя красавица,
стоишь на том разъезде,
А над разъездом тучи
да ночь темным-темна,
Над тучами разбросаны
мудрёные созвездья,
Под тучами дождинки,
да ты, да тишина.
А у того разъезда
есть махонький базарик, -
Оглобли смотрят в небо,
сутулятся возы…
Ах, если был бы я бы
человек-прозаик,
Не петь мне этой песни
и не глотать слезы.
Ну как мне быть, красавица,
скажи, моя хорошая, -
Ведь я не разучился
всё это замечать.
Бежит одноколейка,
бежит леском поросшая.
Грустить или смеяться?
Петь или замолчать?
Так пусть на том разъезде
незваный я и лишний…
Ложится сонный дождик
на мягкую траву.
Бежит одноколейка,
растут грибы неслышно,
И в этой благодати
я на земле живу.
Мы под Колпином скопом стоим
Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьёт по своим. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно. Недолёт. Перелёт. Недолёт. По своим артиллерия бьёт. Мы недаром присягу давали. За собою мосты подрывали, - Из окопов никто не уйдёт. Недолёт. Перелёт. Недолёт. Мы под Колпиным скопом лежим И дрожим, прокопчённые дымом. Надо всё-таки бить по чужим, А она - по своим, по родимым. Нас комбаты утешить хотят, Нас, десантников, армия любит… По своим артиллерия лупит, - Лес не рубят, а щепки летят.
***
Летит сосулька из зимы в весну
И, перед тем как сделаться водою,
Звенит, исходит песней молодою,
И гонит сон, и клонит не ко сну.
Проулок ваш не узок, не широк,
И окна в окна смотрят не мигая,
И, по карнизу шибко пробегая,
Тревожит занавеску ветерок.
Ваш двор как перевернутый колодезь,
На дне колодца — небо, как вода.
В ту воду вы однажды окунетесь
И захлебнетесь ею навсегда.
Что там творится, в мире заоконном?!
Зима в исходе, видно по всему.
Давайте вместе слушать, как со звоном
Летит сосулька из зимы в весну.
* * *
Мне комнаты в привычку обживать,
Но не могу никак обжить вот эту —
Скольжу но навощенному паркету
И падаю на смятую кровать.
Не то чтобы сомненье одолело,
Не то чтобы мерещились враги,
А не могу обжить — такое дело! —
Перешагни порог
и помоги.
* * *
Возле трех вокзалов продавали
Крупные воздушные шары,
Их торговки сами надували
Воздухом, тяжелым от жары.
Те шары летать умели только
Сверху вниз — и не наоборот.
Но охотно покупал народ, —
Подходили, спрашивали:
Сколько?..
А потом явился дворник Вася,
На торговку косо поглядел,
Папироску «Север» в зубы вдел
И сказал:
А ну, давай смывайся...
Папиросой он шары прижег,
Ничего торговка не сказала,
Только жалкий сделала прыжок
В сторону Казанского вокзала.
На земле вокзалы хороши!
Слушай голоса гудков усталых!
От души смеются на вокзалах,
На вокзалах плачут от души.
Вижу, вижу смутно, как в тумане:
В темном, непротопленном углу
Чутко дремлют пестрые цыгане
В рухляди, на каменном полу.
Вез тебя не жить па белом свете,
Не дышать, не петь, не плакать врозь,
Мой вокзал! Согрей меня в буфете,
На перроне гулком заморозь.
* * *
Подкова счастья! Что же ты, подкова!
Я разогнул тебя из удальства
И вот теперь согнуть не в силах снова
Вернуть на счастье жалкие права.
Как возвратить лицо твое степное,
Угрюмых глаз неистовый разлет,
И губы, пересохшие от зноя,
И все, что жизнь обратно не вернет?
Так я твержу девчонке непутевой,
Которой все на свете трын-трава, —
А сам стою с разогнутой подковой
И слушаю, как падают слова.
* * *
От зноя и от пыли,
От ветра и воды
Терраску застеклили
На разные лады.
Цвела моя терраска!
Для каждого стекла
Особенная краска
Подобрана была.
С терраски застекленной,
Из пестрого окна
Мне жизнь видна зеленой
И розовой видна,
Оранжевой, лиловой
И розовой опять,
И розовое слово
Мне хочется сказать.
Стекляшками на части
Разъято бытиё,
И розовые страсти —
Призвание мое.
Нет ни зимы, ни лета,
Ни ночи нет, ни дня,
И розового цвета
Румянец у меня.
Не ведаю, какая
Погода наяву.
От жизни отвыкая,
Живу и не живу.
Но жизнь — превыше быта,
Добро — сильней, чем зло,
И вдребезги разбито
Обманное стекло.
И, как в волшебной сказке,
По мановенью лет
Приобретают краски
Первоначальный цвет.
* * *
Стоял над крышей пар,
Всю ночь капель бубнила.
Меня ко сну клонило,
По я не засыпал.
А утром развели
Мастику полотеры,
Скрипели коридоры,
Как в бурю корабли...
Натерли в доме пол,
Гостиницей пахнуло,
В дорогу потянуло —
Собрался и пошел.
Опять бубнит капель
В стволе у водостока,
А я уже далёко,
За тридевять земель.
Иду, плыву, лечу
В простор степной и дикий,
От запаха мастики
Избавиться хочу.
СПОРЫ
Мы ни о чем не спорили тогда,
Делили молча сухари и сало.
Синявинская черная вода
Под снегом никогда не замерзала.
Кто как умел спасался от зимы.
Умел ли кто? Быть может. Но едва ли...
К огню вплотную придвигались мы
И, задремав, шинели прожигали.
И, лишь размяться отойдешь па шаг,
Огнем займется кровельная хвоя,
Взрываются патроны в шалашах
И облако встает пороховое.
Но минул срок Синявинских болот,
Остались только гильзы от патронов.
Теперь мы спорим ночи напролет,
Вагон вопросов с места трудно стронув.
Теперь всю ночь, до поздних зимних зорь,
И при дневном от снега белом свете
Стой на своем, не засыпай и спорь,
Не отступай. Упрямым будь, как дети!
Мы спорим, загораясь как огонь,
Опасности таятся в наших спорах,
Как будто мы с ладони на ладонь
Вблизи огня пересыпаем порох.
ВОЗРАСТ
Наша разница в возрасте невелика,
Полдесятка не будет годов.
Но во мне ты недаром узрел старика —
Я с тобой согласиться готов.
И жестокость наивной твоей правоты
Я тебе не поставлю в вину,
Потому что действительно старше, чем ты,
На Отечественную войну.
* * *
Наедине с самим собой
Шофер, сидящий за баранкой,
Солдат, склоненный над баландой,
Шахтер, спустившийся в забой...
Когда мы пушки волокли
Позевывающей поземкой,
Команда:
«Разом налегли!..» —
Старалась быть не слишком громкой.
С самим собой наедине
Я на лафет ложился телом,
Толкал со всеми наравне
Металл в чехле заиндевелом.
Когда от Ленинграда в бой
Я уходил через предместье,
Наедине с самим собой,
И значило — со всеми вместе.
ПРОВОДЫ
Без слез проводили меня...
Не плакала, не голосила,
Лишь крепче губу закусила
Видавшая виды родня.
Написано так на роду...
Они, как седые легенды,
Стоят в сорок первом году,
Родители-интеллигенты.
Их предки, в эпохе былой,
Из дальнего края нагрянув,
Со связками бомб под полой
Встречали кареты тиранов.
И шли на крутой эшафот,
Оставив полжизни в подполье, —
Недаром в потомках живет
Способность не плакать от боли.
Меня проводили без слез,
Не плакали, не голосили,
Истошно кричал паровоз,
Окутанный клубами пыли.
Неведом наш путь и далек,
Живыми вернуться не чаем,
Сухой получаем паек,
За жизнь и за смерть отвечаем.
Тебя повезли далеко,
Обритая наспех, пехота...
Сгущенное пить молоко
Мальчишке совсем неохота.
И он изо всех своих сил,
Нехитрую вспомнив науку,
На банку ножом надавил,
Из тамбура высунул руку.
И вьется, густа и сладка,
Вдоль пульманов пыльных состава
Тягучая нить молока,
Последняя в жизни забава.
Он вспомнит об этом не раз,
Блокадную пайку глотая.
Но это потом, а сейчас
Беспечна душа молодая.
Но это потом, а пока,
Покинув консервное лоно,
Тягучая нить молока
Колеблется вдоль эшелона.
Пусть нечем чаи подсластить,
Отныне не в сладости сладость,
И вьется молочная нить,
Последняя детская слабость.
Свистит за верстою верста,
В теплушке доиграно действо,
Консервная банка пуста.
Ну вот и окончилось детство.
* * *
Паровозного пара шквалы
Вырываются из-под моста,
Смоляные лоснятся шпалы,
За верстою свистит верста.
Жизнь железной была дорогой,
Версты — годы, а шпалы — дни.
На откосе, в земле пологой,
Возле рельсов похорони.
По какой летел магистрали,
До сих пор не забыть никак.
Буксы тлели и прогорали,
Зубы ныли на сквозняках.
Кое-как заберусь в телятник,
На разъезде куплю молоко,
Подстелю под голову ватник,
Сплю спокойно и глубоко.
А проснусь, потянусь — и вскоре
Полегчает житье-бытье.
В Туапсе начиналось море
И кончалось горе мое.
И солдаты поют на нарах —
Зарыдаешь, того гляди, —
В порыжелых шинелях старых,
С медальонами на груди.
Сшей мне саван из клочьев дыма,
У дороги похорони,
Чтоб всю смерть пролетали мимо
Эшелонов ночных огни.
НОЧЬ
В землянке, на войне, уютен треск огарка.
На нарах крепко сплю, но чуток сон земной.
Я чувствую — ко мне подходит санитарка
И голову свою склоняет надо мной.
Целует в лоб — и прочь к траншее от порога
Крадется на носках, прерывисто дыша.
Но долго надо мной торжественно и строго
Склоняется ее невинная душа.
И темный этот сон милее жизни яркой,
Не надо мне любви, сжигающей дотла,
Лишь только б ты была той самой
санитаркой,
Которая ко мне в землянке подошла.
Жестокий минет срок — и многое на свете
Придется позабыть по собственной вине,
Но кто поможет мне продлить минуты эти
И этот сон во сне, в землянке, на войне.
КАЛЕНДАРЬ
Покидаю Невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу —
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.
Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.
Перейдем по Охтенскому мосту
И на Охте станем па постой —
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.
Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова.
Только жизнь, она сильнее быта:
Быта нет, а жизнь еще жива.
Боганов со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим —
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм я нелюдим.
Слишком на лице его усталом
Борозды о многом говорят.
Спиртом неразбавленным и салом
Боганов запасливый богат.
Мы на Верхней Охте квартируем.
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде — школьный, а потом — иной.
Прежде — буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни.
Ну, а после — записи иные.
Иначе написаны они.
Помню, помню, как мало-помалу
Голос горя нарастал и креп:
«Умер папа». «Схоронили маму».
«Потеряли карточки на хлеб».
Знак вопроса — исступленно дерзкий.
Росчерк — бесшабашно-удалой.
А потом — рисунок полудетский:
Сердце, пораженное стрелой.
Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила —
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.
Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво:
«Поселились. Пили. Веселились».
Вот и все. И больше ничего.
Здесь и я с друзьями в соучастие, —
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.
Дождь на стеклах искажает лица
Двух сестер, сидящих у окна;
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.
Наступаю, отхожу и рушу
Все, что было сделано не так.
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.
Вижу вновь, как, в час прощаясь
ранний,
Ничего на память не берем.
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.
МЕДАЛЬОН
...И был мне выдан медальон
пластмассовый,
Его хранить велели на груди,
Сказали: — Из кармана не выбрасывай,
А то... не будем уточнять... иди!
Гудериан гудел под самой Тулою.
От смерти не был я заговорен,
Но все же разминулся с пулей-дурою
И вспомнил как-то раз про медальон.
Мою шинель походы разлохматили,
Прожгли костры пылающих руин.
А в медальоне спрятан адрес матери:
Лебяжий переулок, дом 1.
Я у комбата разрешенье выпросил
И, вдалеке от городов и сел,
Свой медальон в траву густую выбросил
И до Берлина невредим дошел.
И мне приснилось, что мальчишки
смелые,
Играя утром от села вдали,
В яру орехи собирая спелые,
Мой медальон пластмассовый нашли.
Они еще за жизнь свою короткую
Со смертью не встречались наяву
И, странною встревожены находкою,
Присели, опечалясь, на траву.
А я живу и на судьбу но сетую,
Дышу и жизни радуюсь живой, —
Хоть медальон и был моей анкетою,
Но без него я долг исполнил свой.
И, гордо вскинув голову кудрявую,
Помилованный пулями в бою,
Без медальона, с безымянной славою,
Иду по жизни. Плану и пою.