СТИХИ

 

АВТОДОРОВСКИЙ ПЕРЕУЛОК

 

(Отрывок)

 

…Вон Толик Харламов,

                                  вон Пашка Сабило…

Куда вы? Куда? Как давно это было!

Гудел переулочек… Ставни скрипели.

Здесь плакали чаще,

                              чем сдавленно пели.

И ясень качался

                        над шиферной крышей,

Шуршали в подполье

                                голодные мыши.

А рядом, вся  будто из боли и стонов,

Больничка, где с трубочкой врач Спиридонов.

-

…Убился Валерка своим самопалом,

Чугунка заплакала – чёрным на алом.

Компостер

               на буром билетном жетоне

Как след от гвоздя

                            на Христовой ладони.

Но били в корыта весёлые струи,

И имя Господне не трогали всуе…

-

…Куда ж вы, куда вы,

                                и Толик, и Пашка?

Где ясень скрипучий?

                               Где я, замарашка?

Где дом мой?

                  Картаво проносят вороны

Сквозь бывший чердак

                          свой кортеж похоронный.

Неужто же век,

                      что так злобен и гулок,

Задул, как свечу,

                        мой родной переулок?

Здесь нынче чужие, кирпичные лица,

И солнце в корытах

                             давно не дробится.

Всё сплыло…

            Всё в Лету бесплотную сплыло –

И Толик Харламов…

                           И Пашка Сабило …

ГРУШЕВКА

 

Стирали на Грушевке бабы,

Подолы чуток подоткнув.

Водою осенней, озяблой

Смывали с одёжки войну.

-

Из грубой дощатой колонки,

Устроенной возле моста,

Прерывистой ниточкой тонкой

В корыта струилась вода.

-

От взглядов работу не пряча

И лишь проклиная её,

Стирали обноски ребячьи

Да мелкое что-то своё…

-

И, дружно глазами тоскуя,

Глядели сквозь влажную даль

На ту, что рубаху мужскую

В тугую крутила спираль…

  * * *

 

В «пятой графе», где о национальности

Воют анкеты с наркомовских лет,

Я б начертал, презирая банальности,

Гневно-торжественно: «Русский поэт».

-

И осторожно, чернилами синими,

В карточке, где обтрепались края:

«Русский поэт… Вывод сделал консилиум…» –

Вместо диагноза вывел бы я.

-

А упаду в одинокой дубравушке,

Бледным лицом да на заячий след,

«Русский поэт» – пусть напишут на камушке,

Просто, без имени: «Русский поэт»…

* * *

 

Как тревожен пейзаж,

Как понуро вдали заоконье!

Все мы – блудные дети,

Чьи головы меч не сечёт.

Вон уселись грачи

На чернёно-серебряной кроне,

Только б видеть и видеть,

А всё остальное – не в счёт.

-

Две исконных беды

На Руси – дураки и дороги.

Дураков прибывает,

А умным – дорога в острог…

Не могу, когда лгут,

Что душою терзались о Боге,

Позабыв, как недавно глумились:

«Враньё этот Бог…»

-

И в душе запеклась,

Будто кровь на обветренной ране,

Вековая обида

За этот забытый народ,

За того мужичка,

Что с получки ночует в бурьяне

И всё шарит бутылку…

А всё остальное – не в счёт.

-

Как он ловок

Венец за венцом возводить колокольню,

Как он любит по-старому мерить –

Верста да аршин!..

А поранится: «Больно, Михеич?»

Ответит: «Не больно…»

Всё не больно – и нажил не больно

До самых седин.

-

Он доволен житьём,

Хоть мерцает в зрачках укоризна:

«Кто заступник народный?..

Чего он опять не идёт?»

Изменяется всё…

Пусть останется только Отчизна

Да смурной мужичонка…

А всё остальное – не в счёт.

* * *

 

О, Родина, ты мой нательный крест,

Мой крест сосновый в горькую годину.

И первая любовь… И благовест…

И поздний взлёт… И ранние седины…

 

О, как же ты мучительно-добра

К тем, для кого ты – главное на свете:

Здесь дыбы, пытки, плети, топора

Достойны только любящие дети.

 

А кто тебя насиловал и жёг,

Те значатся в названьях улиц наших,

Как будто нет Руси, а есть чертог,

Где вместо «русский» – лающее «рашен».

 

Как будто бы из всех родимых мест

Родимый дух ушёл в слепые дали.

Как будто бы с груди нательный крест

Лихие люди в бешенстве сорвали…

* * *

 

Меня чуть что лекарством пичкая,

Мелькнуло детство. Чёт – не чёт…

Какой у мамы суп с лисичками,

Какие драники печёт!

 

Соседские заботы дачные,

А я не дачник, мне смешно…

Вновь Первомай!.. Вожди невзрачные,

Зато душевное кино!

 

Мы всех сильней?.. Я лучше с книгою,

Я нынче Блоком поглощён.

Но как красиво Брумель прыгает,

Как Власов дьявольски силён!

 

Куда все это вскоре денется?..

Молчанье из-под чёрных плит…

Но как же хочется надеяться,

Но как же Родина болит!

 

Болит… И горлицей проворною

Мелькает в дымке заревой,

Где столько лет над речкой Чёрною

Не тает дым пороховой.

* * * 

              

Мне не спрятать сейчас ни лица и ни глаз,

Ни в минуты прощанья, ни в миг озаренья.

Всё трещало не раз, всё сгорало не раз…

Человек – это всё ж единица горенья.

 

Эта песня твоя… Даже взгляды тая,

Я шептал, что тебе повторю я едва ли…

Боль разлуки – моя… И печалился я.

Человек – это всё ж единица печали.

 

А, когда ты ушла, от угла до угла

Я ходил и бессильно заламывал руки.

И текла из угла беспросветная мгла…

Человек – это всё ж единица разлуки.

 

Но остался твой свет… Только в горечь одет,

Век летит… И горьки мои воспоминанья.

Столько прожито лет!.. Скрип калитки в ответ.

Человек – это всё ж единица страданья.

 

Где-то колокол бьёт… Милый голос поёт.

Выпью чарку вина… Прошепчу тебе что-то.

Будет голос с высот звать в последний полёт…

Человек – это всё ж единица полёта.

***

Мне казался февраль
        воплощением дерзостной муки,
Мне казалось – отныне
       все грешное разрешено.
Если снег на дворе…
Если снова такие минуты,
Что страна и судьба
      умещаются в это окно.
А вдали – как всегда! –
      чередою безлистые клены,
И в крылечке все та же,
      поющая тихо доска…
Но какой горизонт!
Но какой горизонт просветленный!
И до полного сходства –
      каких-то четыре мазка.
И вбирая в гортань
      подмороженный привкус рябины,
И по стареньким сходням
      сбегая почти напрямки,
Я все слышу гудки за дорогой –
      короткий и длинный –
И манят, и тревожат
      далекие эти гудки.
Занеможется вдруг…
Занеможется и закричится…
Ого-го! Месяц ясный,
      а жизнь-то еще ничего!..
И появится в небе
      какая-то странная птица,
И подхватит стоусто,
      подхватит твое: «Ого-го-о!»
А потом – тишина!
А потом и хмельно, и не сладко.
До заплаканной свечки
      невольно сужается свет.
И во мгле не понять –
      то ль в снегу затерялась перчатка,
То ль вчерашняя птица
      когтями оставила след?..

***
Да, мы такие...Нечего пенять.
Уходят божества. Минуют сроки.
Но вновь: "Умом Россию не понять..."
Но вновь: "Белеет парус одинокий..."

С какой бы скорбной думой на челе
Мы не брели сквозь ужас и забвенье,
Опять: "Свеча горела на столе..."
Опять: "Я помню чудное мгновенье..."

И сам, итожа свой последний час,
Короткий путь служения земного
Прошепчешь чуть дыша: "Я встретил Вас...",
"Я встретил Вас..."
И больше ни полслова.

***
Заслушавшись молчанием твоим,
В неслышном крике будто цепенею.
И черный шарф удавкой давит шею,
Как знак любви, в которой нелюбим.

Как знак любви… Как тяжко отличить,
Где золото, где только позолота,
Где истина, где истовое что-то,
Где нитка, где не рвущаяся нить.

Пусть душит крик, судьбе равновелик,
В напрасной тишине не слышно крика –
Она сама судьбе равновелика,
Которая, по сути, тоже крик…

Что мне теперь? В знобящий час ночной
Лишь на портретах всматриваться в лица.
И цепенеть… И криком становиться…
А если так, то, значит, и судьбой…

* * *
Эх, с каким остервенением стирала,
Сколько вывернула в ванную всего,
Как выкручивала, тёрла, выжимала
Изо всех пододеяльников его.

Колыхалась над тазами двоеруко,
Подливала освежителя вдвойне,
Чтоб ни запаха, ни отзвука, ни звука
Не застряло в неповинной простыне.

На балконе вытрясала одеяло,
Колотила выбивалкой, а потом
Всё утюжила, да так утюг швыряла,
Будто вслед ему швыряла утюгом.

Даже тапочки и те вспорола шилом,
И забросила в помойку, на откос.
Только розу почему-то засушила --
Ту, что перед расставанием принес…

***

Съёжился день… Журавли улетели.
В свете померкшего дня
Тихо сопит на несмятой постели
Мальчик, забывший меня.

Мечется время… То камни, то комья…
Там, в параллельном краю,
Кроткая женщина бродит, не помня
Про позабытость мою.

То ли от ревности, то ли из мести,
То ли устав от потерь,
Если и встретимся, не перекрестит,
Вновь провожая за дверь.

Я б ей шепнул: «Как опять молода ты,
Как я мгновению рад!..»
Только утраты, утраты, утраты –
Целая вечность утрат.

Каждая – прежней утраты огромней –
Страсти… Записочки… Пыл…
Только одно мне останется – помнить,
Что я их всех позабыл.

И не сдаваясь житейским громадам
Даже в свой жертвенный час,
Так и брести мне с невидящим взглядом
Мимо невидящих глаз.

* * *
Эх, неужели, неужели
Моя любимая в постели
С каким-то странным человеком,
Который ей -- законный муж?..
И отражается во взгляде
Его -- со страстью! -- бога ради…
Не вырывается… Не бьется…
И улыбается к тому ж…

Ведь повторяла: «Милый… За́ю…
Тебе я с мужем изменяю…
И всякий раз потом -- без кожи!--
Днем перед зеркалом реву.
Как будто солгала святому…»
А я мечусь, мечусь по дому --
Зачем-то пью, зачем-то плачу,
Зачем-то грежу наяву.

Он обхватил ее за плечи…
К чему, к чему мне эти речи?
Они ведь венчаны… Всевышним
Она назначена ему.
Без счета чарку поднимаю,
Но все равно не понимаю --
Ну, почему такая мука,
Ну, почему?.. Ну, почему?..

За стенкой воет ветер зимний
И от себя куда уйти мне?
Моя… Любимая… Другому
Дари́т судьбу и бытиё.
Я -- третий лишний… Хата с краю…
Молю… Зову… Не понимаю,
Зачем сквозь боль и расстоянье
Ловлю дыхание твое?

 

***

 

Веранда. Полдень. Дождь отвесный.
На всем напрасности печать.
И мне совсем не интересно
От женщин письма получать.

Хотя лежит на стуле венском,
Не раз прочитано, не два,
Письмо, где крупный почерк женский,
Где очень грешные слова.

Грешил… Грешу… И словом грешным
Меня случайно не пронять.
Но этот голос безутешный
Мне вдруг почудился опять.

Как не поверить этой муке,
Не отозваться, не дерзнуть?
А эти скрещенные руки,
Напрасно прячущие грудь…

А этот ворот, ставший тесным,
Ладонь, где жилки – на просвет?
Веранда… Полдень… Дождь отвесный…
И этим письмам – тридцать лет…

***

 

Накинь вуаль, когда погаснет свет
В моих очах… И этим тайну выдай
Двух таинств, двух просторов, двух планет,
Не защищенных Богом и Фемидой.

Не опускай истерзанных очей,
Услышав колкий шепот за спиною.
Я был ничей… И снова стал ничей…
Кто виноват?.. Я сам тому виною.

А что толпа? Толпа всегда слепа,
Толпе и на кладбище горя мало.
Накинь вуаль… Пусть думает толпа,
Что ты хоть миг, но мне принадлежала…


***

Пусть скачет жених – не доскачет!
Чеченская пуля верна.
Александр Блок, 1910г.

Четвертый час… Едва чадит жасмин.
Бессонница… Рассвета поволока.
И чудится, что в мире ты один,
Кто этакой порой читает Блока.

Причем тут Блок? Талантливый пиит,
Скончался молодым… В своей постели.
Тем лучше – как Есенин, не убит,
Как Мандельштам, в ГУЛАГе не расстрелян.

У нас проблемы новые, свои,
И с блоковскими сходятся едва ли --
Кто пробовал то «золото аи»,
Кто незнакомкам розы шлет в бокале?

Блок это Блок!.. Прозрение не лжет,
Какие бы ветра вокруг ни дули.
Прошло столетье… Вновь десятый год…
Не доскакал жених… Чечня… И пуля…

***

…И выдох мой пускай зовется Русью,
И пусть зовется Русью каждый взгляд.
Вберу я Русь в зрачки… И не согнусь я,
Когда враги согнуться повелят.

А Русь моя пускай зовется мною,
Я – щит ее, она мне – тоже щит.
Я заболею – скажется больною,
Я возлечу – пусть тоже возлетит.

И будем мы парить над миром тленным,
Парить в больной, раздумчивой тиши.
Совсем одни, одни во всей вселенной,
Лишь я и Русь… А больше – ни души…