Русскоязычная Вселенная № 15

Русскоязычная Эстония

 

Лариса Ванеева

 

Родилась в 1953 году в Новосибирске, печатается с 1968-го года. Автор пяти книг стихов и прозы. В Эстонии издана ее книга стихов «Ларос» (Куремяэ, 1999). Окончила Литературный институт им. Горького (1981) и МГУ. Член Союза писателей СССР с 1990-го года, член Союза писателей Эстонии с 1995-го года. Живет при Свято-Успенском монастыре в Пюхтице.

Милостыня

 

Старушка была такая скромная, маленькая, робкая, что Зинаида Николаевна, пролетев по туннелю метро, замедлила шаг и вернулась. Стала искать по карманам, где болтались копейки для нищих, чтобы не отяжелел кошелек. На них и спичек не купишь. А подавать? Плохая примета, говорят, мелочью. Хочешь не хочешь, а дающий и о себе думает. Оберегает себя. Что-де воздастся от чужой благодарности?

Но это когда у самого не пусто. А когда только бренчит…

Ищешь мелкие деньги, опасаясь сглазить себя приметой, подаешь на гривенник, зато ждешь на полтинник; и еще злишься, дома шаром покати, на еду не хватает, а нищие, известное дело, кум королю, побогаче некоторых. И не ценят трудовую копейку.

Таких размышлений Зинаиде Николаевне хватило ненадолго, пока в слепенькую не всмотрелась.

Стала в сумке искать, возиться. Сколько дать? Вдруг и десяти рублей показалось мало. Уж такая старушка была чистенькая, опрятная: и такая бедность сквозила во всем… проникновенная. И самое главное — не деградировавшая она была вовсе. Не было в ней ничего, что свидетельствовало бы о грязи в любом смысле. Как определяли таких россиянок писатели-деревенщики, о творчестве которых Зинаида Николаевна вела речь на уроках в старших классах, “культурна внутренней гармонией”, что ощущалось, словно сияние незримое.

Все бегут куда-то, а старушка, убогая, маленькая, стоит в валеночках, в деревенской шаленке, прислонившись к стене, и сияет.

Чудеса, да и только. Такая милая, а бедствует? Некому пожалеть и пригреть? Как-то надо ей существеннее помочь… И еще десятку прибавила, а старушка вдруг прозрела. Испуганно оттолкнула ассигнацию. Глазки востренькие взблеснули.

“Для меня это не деньги, — уговаривала Зинаида Николаевна торопливой присказкой, вязнущей на языке, так торопливо и невнятно врут только, — у меня их много, для меня это не деньги, возьмите, пожалуйста!”

А бабулька отталкивала, зажимала ей в кулак деньги слабенькой своей, почти птичьей лапкой: “Это мне много, тебе самой надо”.

Вот же и месяц назад подарила Зинаида Николаевна сотню после зарплаты, разговорившись в автобусе с пенсионеркой. Воспитывает двух малых внуков. Дочь пьет, такое несчастье… Разведенный зять платит одни алименты. Пенсия сами знаете. Как тут ребят прокормить, а они же растут. На рынке бы масла растительного купить, так денег нет. Государство? Какое там государство, о ком оно заботится. Соседка принесла для сироток-то при живых родителях крупы. Открыли мешочек, а там черви! Вот так люди-то хотят помочь…

Зинаида Николаевна затосковала душой: живем все-таки один раз на свете, надо иногда поступать, как душа жалится, просит. Душа так запросила, что Зинаида Николаевна решила потешить ее вопреки рассудку и интересам семьи. Да и отдала пятую часть от зарплаты, на которую, чтобы прожить, вертеться надо уметь.

Вот именно, что потешиться, резонно возразили ей. Она, конечно, дня три молчала о своем геройстве. А потом, когда пригласили их с Юрой богатенькие друзья на ситцевую свадьбу, подвыпили в туристском ресторанчике “Монастырская башня” — стены из известняка, бойнички, скрипучие деревянные лестницы, крахмальные салфетки, молитвенный дух до сих пор витает в трапезной, возведенной много веков назад, хотя и раньше башня эта была бойцовой, — у нее развязался язык.

“Наконец взяла. Да руку мою не отдает, целует! — с мукою рассказывала Зинаида Николаевна о своем втором геройстве. — А это я ее сухонькие-то ручки целовать должна! Прямо обожгла она меня целованием своим. Прям я взвилась вся. Сразу откуда-то в голове: ад, рай, Господь, милосердие —это я должна была ей руки целовать! Это я благодарна должна была быть ей за ее бедность и убогость, за сирость ее в этом мире, за то, что от меня приняла гроши эти! Нас-то Господь ее благодарными слезами спасает. А ей-то самой каково так?! Это я виновата перед ней, что она в жалком таком состоянии! Да-да!”

У Зинаиды Николаевны навернулись слезы:

“Что головами качаете? Эта древняя старуха выброшена нами! Общество мнится мне именно обществом нас, активных взрослых, мы составляем его деятельное большинство, а старики, дети — это окраина; бродяги, больные, подростки — это периферия. Скажите еще: что от нас зависит? Да все!”

“Я их не рожал…” — буркнул, помрачнев, бизнесмен Олег, а его жена Ольга, сложив затейливыми складочками салфетку, бросила ее в пепельницу.

“Зин, у меня на этой почве уже невроз. Ты думаешь, мы не помогаем? А мы помогаем, помогаем”, — почти вскричала она.

Олег надулся и покраснел.

“Об этом не говорят”, — буркнул он.

“Понимаете, надо жить так, чтобы постоянно помнить, где наша истинная родина!”

“В Израиле, что ли?” — пошутил Юрий, чтобы разрядить атмосферу.

Зинаида Николаевна бросила на него укоризненный взор:

“Помните эту притчу… Молодой человек пришел к учителю и стал просить его совершить чудо, чтобы он мог уверовать. Учитель совершил чудо и сказал: ступай, теперь я не могу взять тебя в ученики…”

“При чем тут притча”, — раздражился Олег.

“При том, что потребность в чуде должна содержаться внутри самого человека, органично! — это как источник питания, родник, к которому он хочет дойти… и дойдет, если продолжает в нем нуждаться. Когда же ты доходишь до чуда внутри себя, ты сам становишься иным”, — выдала тираду заплетающимся языком Зинаида Николаевна то ли под влиянием третьей бутылки “Монастырской избы”, которую они пили, то ли путаясь в том, что еще не совсем ей самой было ясно.

“Должны, должен, — огрызнулся Олег. — Лично я никому и ничего”.

“Зин, ты не права, — вмешалась Ольга, — вот у меня лично потребность в чуде есть. У Олега нет. Это я точно тебе, как близкому человеку”.

“Мам, не порть людям праздник, — попросил Юрий Петрович. — Лучше обсудим это дома, с моей тещей!”

“Ты прав — одни рассуждения, — рвалась в бой Зинаида Николаевна, — и можно тома написать, заложив в фундамент собрания сочинений детскую слезку, но так и не суметь полюбить это дитя настолько, чтобы духовно родиться!”

“Это ты о Достоевском?”

“Ну, ты загнула, мам…”

“На этом поприще ханжества, лицемерия и фарисейства хоть отбавляй. Желания вести за собой массы нет только у святых, а таковых я не встречал”, — пасовал разволновавшийся под потной кожанкой Олег.

“Кого пасешь, того и стрижешь…” — усмехнулась Ольга.

“Ну, вот, какие ж вы, ребята, приземленные, что ли… — вступился за жену Юрий Петрович. — А ты, мам, это у тебя комплексы лезут на бессознательном уровне, — стал он подшучивать. — И все-то твое подаяние-достояние в том, что строишь на свой счет иллюзии и компенсируешься за счет нищих. Дома жрать неча, а она деньгами разбрасывается!”

Ольга с Олегом переглянулись.

“А если серьезно, — разволновался Юрий, сообразив, что допустил промах, — то ты их развращаешь. Развращаешь людей сказками о добрых феях. Чего та же пенсионерка с внуками уже от других не дождется, а надеяться будет! А надеяться надо только на себя, как советует нам наш уважаемый Олег Владимирович! Так вот… если бы серьезно… ты бы давно в сиротских приютах побывала, в домах престарелых. Бывала?”

Зинаида Николаевна вдруг превратилась в статую:

“Тебе прекрасно это известно”, — меловыми губами тихо обронила она.

“Олежка, не наезжай, — упрекнула мужа Ольга, — мы женщины, и милосердие, забота — наше предназначение”.

“Нет, но это же характер такой, как не понять! Депутатом ее бы избрать. Был бы наш человек”, — не мог остановиться Олег. Чем-то, видимо, она его все-таки достала.

Нищие хотя бы тем хороши, что душу тревожат…

“Бабуленька, чем я тебе могу помочь? Что с тобой случилось?”

“Бездомная я, доченька. На вокзале живу полгода уже. Так при буфете и живу. Днем-то побираюсь, да сил уж нет”.

“Да что с тобой случилось, бабуленька, откуда ты?”

“Стыдно-то как побираться. Да, говорят же, нужда научит. Дочка у меня умерла, а зять квартиру продал. Люди там теперь чужие живут, а где он, и не знаю. Вот как дочь умерла, так и живу без дома”.

“А паспорт, прописка у вас есть. Пенсию вы получаете?”

“А как же, доченька, — возразила она с достоинством, — все у меня есть”.

“Так вам бы в дом престарелых обратиться”.

“А то как же! — воскликнула она. — Я на вокзале-то живу для чего? Добиваюсь, чтобы взяли меня”.

“А что, бабуленька, разве так трудно?”

“Да никак вот за эти полгода, никак не могу… Я уж полгода-то нормально ни разу не поспала. Застудила себе все. При буфете-то меня уже знают, подкармливают. Ведь когда милостыню-то соберу, а когда расхвораюсь, они уж меня кормят”.

И обе замолкли настороженно, замедлились. Как и куда взять бабушку? Зинаида Николаевна сокрушалась, как, и куда, и как родные на это посмотрят. Как обрадовалась она, заметив бабулечку на привычном месте. Но — лучше бы, как говориться, всего ей этого не знать. Сунуть десятку и — мимо. Что начнется? Война миров? Надуются до утра, чтобы потом ей без обиняков и без посторонних высказать. Весь мир не облагодетельствовать — это точно. Но хотя бы одного человека? То есть лучше бы она к своим была бы чуточку внимательнее… А то свалила. И детей. И старух вот теперь… Самой-то дома не видать. Чужими-то руками хорошо жар загребать.

“Бабуленька, роднулечка моя, я постараюсь помочь, но только не обещаю. Я не обещаю”, — чуть не расплакалась Зинаида Николаевна. Записала фамилию-имя-отчество, год рождения, старый адрес. Сказала, что если не найдет, то оставит записку в буфете.

На том и расстались.

Красиво старушку звали, Александрой.

“Я не обещаю”, — повторяла молча Зинаида Николаевна, соображая, что дальше делать. В висках забилась деятельная кровь, под гуд этот планы отчетливо-резко: во-первых, московская прописка, хотя нет жилья, облегчает дело! Пойти по адресам, разыскать зятя? Поглядит в светлые учительские очи, станет ему стыдно. Ладно, это отметаем. В районе, в собесе, действительно, наверное, очередь в дом престарелых, значит, лучше обратиться в какое-нибудь гуманитарное общество. “Милосердие” или что-нибудь в этом роде… Позвонить по фондам. Еще куда? Нет такой проблемы, которую нельзя было бы решить современному индивиду.

У себя в гимназии попечители решили помочь с новой мебелью, стоившей немало, экспортируемой из Бельгии. Учителя с наслаждением листали увесистый каталог, выбирая отделку и цвет. И тут осенило Зинаиду Николаевну предложить с мебелью повременить. Обойтись старой, благо, неплоха. А на пожертвование купить-открыть небольшой дом для престарелых за городом, куда могли бы наведываться с гимназистами и родители их — по желанию, и, конечно, учителя, помогая заброшенным старикам, на практике, таким образом, развивая у воспитанников лучшие человеческие качества и черты.

Далее, можно было бы войти с ходатайством к местным властям и арендовать детский сад, что стояли теперь пустыми по области. Лично у Зинаиды Николаевны был один такой на примете. Закрыт который год. Изрядный участок с соснами. Воздух, тишина. Газовая котельная топит его в зиму, чтобы не разморозился. Сторожа сторожат, чтобы не растащили. “На какие шиши? — переспросил коллектив. — Ах, на те, на которые решили сменить мебель-интерьер?”

И на педсовете воцарилась тишина. Коллеги молчали не просто так, коллеги испытали легкое оскорбление. А потом вдруг так же легко и облегченно рассмеялись и долго успокоиться не могли. “Тимур и его команда”, — бросил кто-то.

“Вы юная женщина, Зинуля, но я не думал, что настолько, — пожурил Эдуард Ефимович. — Нас тоже душат понимание и бессилие, понимашь ли. Но, как ни странно, лично меня вы уговорили — только на будущее, когда гимназия окрепнет материально, станет по-настоящему на ноги… Ведь встречают, как известно, по одежке. А для гимназии такая одежка — интерьер. Иначе коллектив подсознательно будет страшиться конкуренции. Сейчас не школа берет ученика, а ученик выбирает школу. Да еще отечественный законодательный дракон то и дело нависает тенью своей, пролетая… Какие уж там старушки по вокзалам. Самим бы выжить!” — тяжко он вздохнул.

Заболела Светланка, сидит с ней родная бабушка, но и мать мчится с работы сразу домой. Так… Что еще? Масса всего! “Вика Нестерова, подруга по институту, снова выходит замуж, и выходит блестяще, молод, красив — богатство прямо из ушей валит, представляешь, каково ее первому мужу?”

“Я в отрубе!” — говорит муж. Он и правда “в отрубе”. Олег, школьный друг, денег дал, а дело не идет, грозит банкротством. “Никчемный я щас”, — сокрушается Юрий Петрович ночью.

В гимназии у Зинаиды Николаевны фронтальная проверка по урокам. Реакция на “ноу-хау” после педсовета.

Словом, все откладывала. По “Комсомольской” как-то пробегая тем же переходом и тоже с утра, понадеялась старушку увидеть, страшась — никуда же еще не позвонила, ни с кем не переговорила, даже не пыталась, увы. Может быть, взять ее пока? А уж из дома устроить… Матери когда рассказала, та зависла в паузе, испытующе: дескать, что ж сплоховала, не привела?

“Господи, спаси и сохрани! Зовут-то как?” — перекрестилась бывшая учительница-атеистка, с испугом глядя на дочь.

“Александрой”.

Валентина Ивановна об Александре обещала помолиться сугубо.

“Куда бы мы ее устроили. На кухне? — жалко оправдывалась Зинаида Николаевна. — Подай хоть записочку в церкви за нее, ма. Свечку за здравие поставь”.

Надо же, думала, будет протестовать, если привести, а она смотрит так жалобно, будто ее оставили в метро. Но это мать. А есть еще муж Юрик. Уж тот-то поднял бы бучу. “Может, и пошумел бы малость, — согласился Юрий Петрович. — Только куда бы делся обожатель твой”.

В общем, плохи дела. Получается, у самой духа не хватило взвалить на себя новую обузу.

Так никуда и не дозвонившись, недели через две отправились искать. Давно не бывали на вокзалах, потому поразило: на втором этаже Ленинградского рыхлая неопрятная толстуха с взбитым коком, перевязанная шарфами, расположилась подле батарей со скарбом, как у себя в хате, то есть сушка белья, кипятильник, посуда, бутылки; картонные коробки и яркие лоскутки на веревках — мебель и территориальная граница. Стало быть, дом и хозяйство. Мужики из бомжей спали по лавкам бесприютно, без намека на имущество.

Побродили в одном, потом в другом зальце. Поздно специально приехали, чтобы застать. Подождали. Юрий Петрович решил пострелять в игровых автоматах. Зинаида Николаевна еще прошлась вдоль рядов, расспрашивая старожилов. Бомжи испуганно отнекивались — никого не знают, не ведают. Может, и была какая, кто их поймет, этих старушек, была она или вообще ее не было.

Тут Юрий Петрович помахал ей от окошка буфета.

Зинаида Николаевна подоспела, обрадованная.

“Вот”, — сказал Юрий Петрович.

“Так вы кого ищете? — снова начала буфетчица, сочувственно разглядывая их обоих. — Жила у нас тут одна старушка. Кажется, ее-то вы и ищете? Да-а, жила у нас такая старушечка с полгода так. Да-а, хорошая такая была, да-а. Мы ее всегда кормили, чем могли. Мы о ней заботились. И наша смена, и другая. Выделяли мы ее среди этих-то. Уж недели две прошло, как вот тут, на скамьях, и отдала душу. Тихо. Никто и не заметил. Потом уж глянь, а она и померла. Мы ее подкармливали всегда. Мы ее всегда жалели. Хорошая старушка, среди оглоедов этих, — осерчала буфетчица на бомжей, — одна, как божий одуванчик, тут сидела”.

Зинаида Николаевна быстро-быстро спускалась в метро, будто торопясь отвязаться, убежать от Юрия Петровича. Зинаида Николаевна всхлипывала на ходу в гулком, почти пустом переходе. Когда сели в пустой вагон, то под рев поезда тоже подвыла:

“Бабулечка моя, бабулечка моя родная, как же ты меня не дождалась, прости меня, бабулечка моя, слышишь ли ты меня!”

Ужасно ей было, что, может быть, старушка умерла от счастья, обнадежившись ею, Зинаидою. Или еще ужаснее — что от напрасных ожиданий.

На улице Юрий Петрович все задерживался, прикуривал, все Зинаиду Николаевну нагонял.

“Девочка моя, ну все, хватит, ты же взрослая уже женщина, надо сдерживаться, держаться”, — пытался он ее обнять, пригреть.

“Никогда этого не прощу”, — сказала залепленная слезами Зинаида Николаевна в лифте.

Юрий Петрович струхнул.

“Никогда этого себе не прощу”, — уточнила она.