Мой милый город, Киммерия, Бах,
Романтика, навязшая в зубах,
Осколки детства, вырванного с корнем –
Оно росло, и было мне легко в нем.
Оно прошло – и, рыба на песке,
Лежу в тоске.
Какая беспросветность впереди!
Какая боль сидит в моей груди!
Какая пустота стоит по полкам –
Ни чувства нет, ни расстановки с толком!
И только память шмыгает внутри.
Глаза утри.
Раз умудрилась пережить – живи,
Но не пускайся в пляски на крови,
Не завывай на людях покаянно
Про то, какая песня без баяна.
Сиди себе собакой на цепи –
Терпи. Терпи.
Литературно-исторический альманах
Русскоязычная Вселенная выпуск № 23
от 15 июля 2023 г.
Россия и Регионы
Русскоязычный Крым
Анна Гершаник
Анна Гершаник - поэт. Родилась в Керчи в 1980 году. Окончила филологический факультет Симферопольского университета. Публикации в журнале «Октябрь», в Интернете.
СТИХИ
Мой милый город, Киммерия, Бах
Еще один диалог
– Ну, что? – говорит человек человеку,
Надев на зрачок непрозрачное веко.
Вокруг зеленеет рекламная плесень,
Журнальчик в руке отвратительно пресен,
И небо ночное висит над кустом
Тяжелым от выпитой тьмы животом.
– Ну, что? – две фигуры, во мгле бронзовея,
Неясно очерчены. Та, что правее,
Сжимает безвкусный журнальчик в руке –
Глаза под очками, душа на замке.
Вторая фигура тяжелоголова,
Роняет блестящее оловом слово –
И слово царапает слух глуховато,
И в нем не металл проступает, а вата.
– Ну, что? – в шелестенье древесных апсид
Секундная стрелка луны колесит.
Над сквериком ветер зашелся от воя.
И то, что хотели сказать эти двое,
Висит на фонарной иголке луча,
Невнятно и радостно лепеча.
Надев на зрачок непрозрачное веко.
Вокруг зеленеет рекламная плесень,
Журнальчик в руке отвратительно пресен,
И небо ночное висит над кустом
Тяжелым от выпитой тьмы животом.
– Ну, что? – две фигуры, во мгле бронзовея,
Неясно очерчены. Та, что правее,
Сжимает безвкусный журнальчик в руке –
Глаза под очками, душа на замке.
Вторая фигура тяжелоголова,
Роняет блестящее оловом слово –
И слово царапает слух глуховато,
И в нем не металл проступает, а вата.
– Ну, что? – в шелестенье древесных апсид
Секундная стрелка луны колесит.
Над сквериком ветер зашелся от воя.
И то, что хотели сказать эти двое,
Висит на фонарной иголке луча,
Невнятно и радостно лепеча.
Лето уже на исходе пора линять
Лето уже на исходе – пора линять:
Кожу не кожу, но звуки пора менять,
Корни пора корчевать, приставки жечь.
Грохот костра. Вороны. Ветра. Дымы.
В жалкое «я» превращается каждое «мы».
В небо вживили жесть.
Щурюсь на пламя, золу шевелю клюкой.
Холод земли. Отдаленный прибой людской.
Не отойти от костра и на четверть шага.
Странно – огонь очищает себя огнем,
Машет руками, бормочет, хрипит. А в нем
Молча горит бумага.
Кожу не кожу, но звуки пора менять,
Корни пора корчевать, приставки жечь.
Грохот костра. Вороны. Ветра. Дымы.
В жалкое «я» превращается каждое «мы».
В небо вживили жесть.
Щурюсь на пламя, золу шевелю клюкой.
Холод земли. Отдаленный прибой людской.
Не отойти от костра и на четверть шага.
Странно – огонь очищает себя огнем,
Машет руками, бормочет, хрипит. А в нем
Молча горит бумага.
Если писать всего лишь по стихотворению в год
Если писать всего лишь по стихотворению в год,
То есть считать, что такой тебе отпущен лимит,
То – именно сейчас, когда майская зелень в глаза ползет,
Заражает взгляд, травой о траву звенит.
Не потому что весна – возрожденье и прочий бред.
Не потому, что сеятель вышел в поле – вершить свой труд.
Не потому, что нет ни вражды, ни бед –
Они тут как тут и наждачкой по сердцу трут.
Просто май – это редкое время, когда
Все замерло на максимуме, достигло высот.
Земля не дрожит, не горчит от пота вода,
Гнилью и гарью в воздухе не несет.
Завтра этот нарыв прорвется – и желтый зной
Выплеснет отдыхающих в море, сожрет траву.
Хронос опять скрежетнет усмешкой злой
И продолжит откусывать дни от моего «живу».
Завтра ангел прикажет: «Смотри»! И буду смотреть –
Наполнять бездонность глаз, копить бездомность в груди.
Этому делу посвящают не только жизнь – но и смерть.
Назначили соглядатаем – гляди, гляди, гляди!
А пока ничего еще не случилось. Пока покой.
И слова свободно стекают вниз по карандашу.
Если писать – то сегодня, плясать по листу строкой.
Другого шанса не будет – пишу, пишу, пишу.
То есть считать, что такой тебе отпущен лимит,
То – именно сейчас, когда майская зелень в глаза ползет,
Заражает взгляд, травой о траву звенит.
Не потому что весна – возрожденье и прочий бред.
Не потому, что сеятель вышел в поле – вершить свой труд.
Не потому, что нет ни вражды, ни бед –
Они тут как тут и наждачкой по сердцу трут.
Просто май – это редкое время, когда
Все замерло на максимуме, достигло высот.
Земля не дрожит, не горчит от пота вода,
Гнилью и гарью в воздухе не несет.
Завтра этот нарыв прорвется – и желтый зной
Выплеснет отдыхающих в море, сожрет траву.
Хронос опять скрежетнет усмешкой злой
И продолжит откусывать дни от моего «живу».
Завтра ангел прикажет: «Смотри»! И буду смотреть –
Наполнять бездонность глаз, копить бездомность в груди.
Этому делу посвящают не только жизнь – но и смерть.
Назначили соглядатаем – гляди, гляди, гляди!
А пока ничего еще не случилось. Пока покой.
И слова свободно стекают вниз по карандашу.
Если писать – то сегодня, плясать по листу строкой.
Другого шанса не будет – пишу, пишу, пишу.
Полночь моя. Золотая звезда
Полночь моя. Золотая звезда
Небо пришпилила к черной основе.
Ветер вздыхает. Бормочет вода –
Неутолимая память о слове.
Двор осыпается. Двери скрипят –
Точно в ночи разминают суставы.
Пятна закатных изнеженных пят,
Будто бы женские лица, усталы.
Мама моя – колыбельный божок.
Редко мне голос твой медленный снится.
Вот и еще одно утро – ожог
Вдоль опрокинутой в сон роговицы.
Небо пришпилила к черной основе.
Ветер вздыхает. Бормочет вода –
Неутолимая память о слове.
Двор осыпается. Двери скрипят –
Точно в ночи разминают суставы.
Пятна закатных изнеженных пят,
Будто бы женские лица, усталы.
Мама моя – колыбельный божок.
Редко мне голос твой медленный снится.
Вот и еще одно утро – ожог
Вдоль опрокинутой в сон роговицы.
Сочащийся бедой
Сочащийся бедой,
Как небосвод, высок,
Мне месяц молодой
Вбивает боль в висок –
Густой лимонный яд
И тяжесть в голове.
И в головах стоят
Часы и свечи – две.
Из чада черноты
Поднявшись поутру,
Случайные черты
Себе с лица сотру.
А зеркало больно,
Мир надвое кроя.
Лицо обнажено,
Но в нем живу не я.
Твое письмо опять летит ко мне
Леониду Гуревичу
Твое письмо опять летит ко мне,
Танцующей на кожаном ремне
Безденежья и пробок на дорогах.
А что в ответ? – шуршащие листы
С горчащим «ты», и струпья пустоты,
И черные цветы – совсем немного.
На рыбу Крыма с керченским хвостом
Охотились то с пулей, то с шестом –
Шестые чувства нам не изменили:
Мы собирали звуки и слова,
Чтобы потом – как кость из рукава –
Влепить их в глаз заезжему атилле.
Теперь слова – пустая чешуя,
Ракушечные холмики гнилья,
Раскинутый про нас дождливый невод…
Рыбачий быт – зачем оно тебе?
Гудит архангел в заводской трубе
И пеньем отравляет небо. Мне, вот,
Прописывают лирику – она,
Как та болезнь, что к нам завезена
Утопленным испанским галеоном.
Лови и ты дыхание мое.
В нем – лирика, и вирусы ее
Уже разъели душу и нутро нам.
Но резкость наших страшных берегов…
Но ржавчина клинков и скрип клыков…
Но кровь морская – та, что крепче водки…
И ты над пограничьем карт и виз
Еще услышишь мой нептичий свист –
Мой свист стрелы – пронзительный, короткий.
Твое письмо опять летит ко мне,
Танцующей на кожаном ремне
Безденежья и пробок на дорогах.
А что в ответ? – шуршащие листы
С горчащим «ты», и струпья пустоты,
И черные цветы – совсем немного.
На рыбу Крыма с керченским хвостом
Охотились то с пулей, то с шестом –
Шестые чувства нам не изменили:
Мы собирали звуки и слова,
Чтобы потом – как кость из рукава –
Влепить их в глаз заезжему атилле.
Теперь слова – пустая чешуя,
Ракушечные холмики гнилья,
Раскинутый про нас дождливый невод…
Рыбачий быт – зачем оно тебе?
Гудит архангел в заводской трубе
И пеньем отравляет небо. Мне, вот,
Прописывают лирику – она,
Как та болезнь, что к нам завезена
Утопленным испанским галеоном.
Лови и ты дыхание мое.
В нем – лирика, и вирусы ее
Уже разъели душу и нутро нам.
Но резкость наших страшных берегов…
Но ржавчина клинков и скрип клыков…
Но кровь морская – та, что крепче водки…
И ты над пограничьем карт и виз
Еще услышишь мой нептичий свист –
Мой свист стрелы – пронзительный, короткий.
Сперва беспокойство. В глубины ушли
Сперва беспокойство. В глубины ушли –
Морские, земные –
Все жители неба, воды и земли
И твари иные.
Прибита сухая травинка тепла к
Обочине мая.
Свои длиннопалые руки в кулак
Деревья сжимают.
Потом – полумесяц сверкнет золотой,
И, тяжелоноги,
На нас надвигаются черной ордой
Татарские боги.
Изломы зазубренных сабель блестят –
Сверкание стали.
Нас всех перетопят в дожде как котят,
Нас скоро не станет.
И позже, когда отревет, отрычит,
Отлязгает громом,
Не нам прогнусавят отбой трубачи –
Кому-то другому.
И кто-то другой прогрохочет вперед,
Насупясь по-бычьи.
И рак милицейским свистком отпоет
Все наше бесптичье.
Морские, земные –
Все жители неба, воды и земли
И твари иные.
Прибита сухая травинка тепла к
Обочине мая.
Свои длиннопалые руки в кулак
Деревья сжимают.
Потом – полумесяц сверкнет золотой,
И, тяжелоноги,
На нас надвигаются черной ордой
Татарские боги.
Изломы зазубренных сабель блестят –
Сверкание стали.
Нас всех перетопят в дожде как котят,
Нас скоро не станет.
И позже, когда отревет, отрычит,
Отлязгает громом,
Не нам прогнусавят отбой трубачи –
Кому-то другому.
И кто-то другой прогрохочет вперед,
Насупясь по-бычьи.
И рак милицейским свистком отпоет
Все наше бесптичье.
Цыганские тропы российских стихов
Цыганские тропы российских стихов –
Кибитки, составы, заставы.
Гремит в темноте, безголос, бестолков,
И мой колокольчик картавый.
Зачем из алькова далекого дня
Украла ворона-цыганка меня
Зачем повела за собою
Неверной звериной тропою?
Здесь нет никому ни кола ни двора –
Какого двора и кола им?
Тоску отворяют, как вену, с утра,
И сумерки пенятся лаем.
Густая трава, неживая вода,
И в небе ночном – золотая орда,
А утром – соленые росы
И верная смерть – безголосым.
На память от матери названой мне
Досталась вороняя память –
Я вижу корабль в узловатом бревне,
Зерно в поседевшей от зноя стерне,
Кружочек монеты на кружечном дне,
Бессонницу – в черном от полночи сне,
Смеющийся крюк вижу в каждой стене.
И взгляд мой никак не устанет.
А там, где тропа продолжается, там
Пьет кровь чернозема поэт Мандельштам
И в рамке пеньковой старинной
Заходится птица Марина.
Туда не пройти, и обратно – никак.
Мой ангел с мечом – мой смеющийся враг –
Смешал голоса. И гудит голова,
Когда из нее вынимают слова,
Как жемчуг из мертвой ракушки,
Как время из птицы-кукушки.
Кибитки, составы, заставы.
Гремит в темноте, безголос, бестолков,
И мой колокольчик картавый.
Зачем из алькова далекого дня
Украла ворона-цыганка меня
Зачем повела за собою
Неверной звериной тропою?
Здесь нет никому ни кола ни двора –
Какого двора и кола им?
Тоску отворяют, как вену, с утра,
И сумерки пенятся лаем.
Густая трава, неживая вода,
И в небе ночном – золотая орда,
А утром – соленые росы
И верная смерть – безголосым.
На память от матери названой мне
Досталась вороняя память –
Я вижу корабль в узловатом бревне,
Зерно в поседевшей от зноя стерне,
Кружочек монеты на кружечном дне,
Бессонницу – в черном от полночи сне,
Смеющийся крюк вижу в каждой стене.
И взгляд мой никак не устанет.
А там, где тропа продолжается, там
Пьет кровь чернозема поэт Мандельштам
И в рамке пеньковой старинной
Заходится птица Марина.
Туда не пройти, и обратно – никак.
Мой ангел с мечом – мой смеющийся враг –
Смешал голоса. И гудит голова,
Когда из нее вынимают слова,
Как жемчуг из мертвой ракушки,
Как время из птицы-кукушки.
В этом густом июле
В этом густом июле
Зной, как чайник, сопел.
Чайки ли нас обманули?
Перепел перепел?
Звуки роились жирно,
Пачкали скатерть вод.
И за небесной ширмой
Нервничал кукловод.
Все ему не терпелось
Что-то во мне починить –
«Перепел перепел вас…
Голос!» – и дерг за нить!
Скрежет. Потом клокочет,
Колется и болит –
Каркает мокрый кочет,
Рыба ртом шевелит,
Лает волчица, сипнет,
Кормит луной волчат…
Кажется, больше сил нет
Чем-то в себе звучать!
Но эта нитка, волос, –
Мука июльских дней.
«Голос! – мне сверху. – Голос!
Выше! Сильней! Больней!»
Зной, как чайник, сопел.
Чайки ли нас обманули?
Перепел перепел?
Звуки роились жирно,
Пачкали скатерть вод.
И за небесной ширмой
Нервничал кукловод.
Все ему не терпелось
Что-то во мне починить –
«Перепел перепел вас…
Голос!» – и дерг за нить!
Скрежет. Потом клокочет,
Колется и болит –
Каркает мокрый кочет,
Рыба ртом шевелит,
Лает волчица, сипнет,
Кормит луной волчат…
Кажется, больше сил нет
Чем-то в себе звучать!
Но эта нитка, волос, –
Мука июльских дней.
«Голос! – мне сверху. – Голос!
Выше! Сильней! Больней!»
Она начинает. Она говорит, говорит
Она начинает. Она говорит, говорит,
Как будто незрелая лампа в прихожей горит –
Всегда одинакова, буднична, вечно желта.
Так длится одна из двухсот восемнадцати глав
Дорожного чтива. Так хнычет на хлеб нищета.
Он стонет в ответ: my love!
Она продолжает – она рождена продолжать.
Ее монолог как всегда не дожат, недосжат;
Гримаса прилипла к лицу, обжила выраженье.
Она различает приветственный кукиш небес,
Но делает вид, что узрела Господне движенье.
Он тоже узрел: o’yes!
Она изучает науку течения слез.
Она заявляет всерьез, что рыдает всерьез,
И даже уходит всерьез, но серьез далеко –
Значительно ближе засиженный мухами рай.
Скисает вино. Простоквашей тошнит молоко.
Он гонит волну: don’t cry!
Она замолкает, потом подается вперед,
И верхнюю ноту за тоненький хвостик берет,
И, черную точку вогнав ему в левое ухо,
В лицо непрофессиональную чушь верещит.
Продюсеры в ужасе. Тенор лишается слуха.
Он чешет башку: O shit!
Она молчит. Повисает глухая тьма.
Суфлер стреляется. Зритель сходит с ума.
The end застревает в глОтке – как мятный ком.
Она молчит. Наливается соком плоть.
Божок немоты устает наконец молоть
Раздвоенным языком.
Взвывает хор. Облетает сад камней.
Она спускается в зал и идет ко мне,
И шелест дыханья не поспевает за телом.
Все чаще бьется птица в моей груди.
Мотор стрекочет. И в воздухе загустелом
Я слышу свое «Уйди!!».
Как будто незрелая лампа в прихожей горит –
Всегда одинакова, буднична, вечно желта.
Так длится одна из двухсот восемнадцати глав
Дорожного чтива. Так хнычет на хлеб нищета.
Он стонет в ответ: my love!
Она продолжает – она рождена продолжать.
Ее монолог как всегда не дожат, недосжат;
Гримаса прилипла к лицу, обжила выраженье.
Она различает приветственный кукиш небес,
Но делает вид, что узрела Господне движенье.
Он тоже узрел: o’yes!
Она изучает науку течения слез.
Она заявляет всерьез, что рыдает всерьез,
И даже уходит всерьез, но серьез далеко –
Значительно ближе засиженный мухами рай.
Скисает вино. Простоквашей тошнит молоко.
Он гонит волну: don’t cry!
Она замолкает, потом подается вперед,
И верхнюю ноту за тоненький хвостик берет,
И, черную точку вогнав ему в левое ухо,
В лицо непрофессиональную чушь верещит.
Продюсеры в ужасе. Тенор лишается слуха.
Он чешет башку: O shit!
Она молчит. Повисает глухая тьма.
Суфлер стреляется. Зритель сходит с ума.
The end застревает в глОтке – как мятный ком.
Она молчит. Наливается соком плоть.
Божок немоты устает наконец молоть
Раздвоенным языком.
Взвывает хор. Облетает сад камней.
Она спускается в зал и идет ко мне,
И шелест дыханья не поспевает за телом.
Все чаще бьется птица в моей груди.
Мотор стрекочет. И в воздухе загустелом
Я слышу свое «Уйди!!».