Русскоязычная Вселенная № 14

Израиль

Борис Филановский

Закат Союза глазами инженера

Закат империи для нас выдался вполне безоблачным.  Мне, скажем прямо, сказочно повезло. Нашу лабораторию разыскали деятели из Института электрохимии АН СССР (ИЭЛ АН). А по-простому, из Фрумкинского института. Фрумкинский институт был тогда одним из мировых центров электрохимии. Я знаю, о чём говорю. Потому что одно упоминание, что мы работали вместе с фрумкинским институтом, открывало дверь во многие лаборатории на Западе.
Академик Фрумкин, членкор Левич, и проф. Некрасов предложили принципиально новый инструментальный метод изучения кинетики сложных электродных реакций – метод дискового электрода с кольцом (ВДЭК).  Этот метод сильно упрощал трудоёмкую и муторную процедуру изучения кинетики сложных реакций. И время экономил. И давал дополнительные возможности. Которые раньше и не снились. И на Западе ничего похожего не было.
Конечно, кинетика сложных многостадийных реакций была никому на хрен не нужна. Но оказалось, что, скажем, технологию литиевых батарей без знания кинетики разработать почти невозможно. И получение стратегического никеля высокой чистоты (а также заодно и палладия) тоже было большой проблемой. Простой перебор вариантов (так называемый «метод научного тыка») не давал ожидаемых дивидендов при разработке новой технологии. Поэтому прибор разработки Фрумкина (и его школы) оказался нарасхват.   Москвичи сделали прототип. А нужно было разработать прибор. Название у нас было подходящее: Институт научного приборостроения (Научприбор). Ну они и приехали. Попробовать.
Тут был ещё один момент. На самом деле выбор москвичей не был таким уж случайным. У нас работал известный электрохимик Михаил Семёнович (Миша) Грилихес. Миша был талантливым теоретиком. Но даже не в этом было дело. Миша был представителем целой династии электрохимиков; четвёртое или пятое (как считать) поколение учёных. (В Википедии отмечено, к примеру, что мастер монетного двора Авенир Грилихес был автором одного из вариантов Геогиевского креста). Я думаю, репутация династии Грилихесов была не последним аргументом в пользу этого их выбора.
 Этот «прибор Фрумкина» был сложной машиной. Опыта у нас никакого. Да и ни у кого такого опыта не было.  И быть не могло. Поскольку если есть опыт решения новой задачи – то она (задача) не новая. И т.д. Тем более для фрумкинцев риск был небольшой. Советская верхушка, состоящая в основном из крестьянских детей, по-крестьянски уважала "науку".
Они даже марксизм считали наукой. И деньги на науку (не только на марксизм) отпускали немалые. А известно, что с госбюджета упало – то пропало. Максимумом неприятностей для Института электрохимии были бы вялые упрёки на заседании президиума академии наук. Как так получилось, что такие авторитетные учёные совершили ошибку. Не довели работу до практики в рамках согласованных сроков. (В переводе на нормальный русский язык этот упрёк может означать: зачем ты её поматросил и бросил). И всё. Никаких тебе братков – за базар ответишь, падла очкастая. И даже никаких откатов. Что вообще странно сейчас слышать. Диетические для научной работы были времена. Никаких тебе Чубайсов.

Эдакий своеобразный антракт между сталинскими плановыми посадками и ельцинско-путинским полу- а то и полным криминалом.   
Мы взялись за эту задачу с энтузиазмом, если можно так выразиться. А выразиться наверно можно, т.к. задачка была интересная. И заняла она у меня лет эдак 15 сознательной жизни.  
И поработали мы с многими замечательными химиками. Нас курировали (а проще сказать опекали) блестящие химики школы академика А.Н. Фрумкина. По-простому говоря, это была сборная Союза по электрохимии. И они нас многому научили. Но у них не было опыта инженерной работы. Так что и наш опыт тоже пригодился. 
Ну чего стоит такой диалог. Приезжают наши москвичи. Во главе группы молодой профессор Плесков (автор монографии по электрохимии полупроводников, возможно первой в мире). Ему технологи задают вопрос: «какая точность биений на валу вращающегося электрода допустима?». Мы ожидали, что в ответ нам назовут более-менее обоснованную цифру, скажем 0.01-0.02 мм. Или совсем уж неприемлемую цифру - 0.08 мм. Получаем ответ (дословно): «с точностью до наших представлений». И ответ совершенно честный. Почтенный профессор абсолютно искренне сообщает нам своё видение требований к научному прибору. Он не знает, как будет использоваться его совет. Но его научная честность требует именно такой реакции на вопросы технологов. Согласитесь, что здесь трудно найти компромисс между научным подходом и простыми инженерными решениями. И тем не менее к компромиссам обычно приходили довольно легко.   
Теперь по порядку. Работа у нас началась сколько я помню году в 73. Разрабатывали мы ВДЭК лет 6 (это была трудная работа)– году в 79 окончательно закончили. Мы работали в содружестве с блистательной командой учёных школы А.Н. Фрумкина. Хочется помянуть добрым словом не только профессора Юрия В. Плескова. Замечательным химиком и просто славным человеком был Александр Б, Эршлер. Кроме всего прочего большим эрудитом был Александр Борисович. Вспоминается изречение великого химика Юстуса Либиха (или кого-то из его учеников). «Если человек утверждает, что знает химию, и ничего, кроме химии, не верьте ему. Не знает он химию». Прав был Либих - один из отцов немецкой химии. Он знал о чём говорил. 
Одно время главным в московской бригаде был профессор Михаил Р. Тарасевич. Если пользоваться современным русским, он был известным ‘авторитетом’ в химии. (Его замечательная книга «Химия углеродных материалов» много лет была настольным руководством для химиков). Он пытался руководить нами. Иногда ему это даже удавалось. Это был умный и активный человек. Вспоминается такой диалог. Я возвращался с работы поздно вечером. Ноябрь, дождь со снегом. Холодно и мокро. У самого моего дома на углу Литейного и ул. Жуковского мне навстречу неожиданно попадается московский проф. Тарасевич. -Добрый вечер, Михаил Романович-. –А ты, Борис, что здесь делаешь??-. Человек всё-таки сложное устройство.
Со временем вместо Тарасевича нами занималась его заместительница Галина В. Жутаева, автор книги на заграничном языке (это в то ещё время). Книга называлась: GV Zhutaev'a: "Silver", series "Electrochemistry of elements, ed. A Bard ". Это было хорошее время. Галина Викторовна потом помянула нашу совместную работу в своей капитальной книге: «летопись рода Жутаевых, М. 2017, стр. 135 и сл.» Галина В. была потомком славного русского рода. Тем не менее в её хронике нашлось место и для «безродных космополитов». 
Наконец эту телегу со скрипом и неизбежной руганью снарядили. Отправили все документы на завод в Гомель. И завод их принял (что само по себе целая история – это история с горячей картофелиной, которую перебрасывают из рук в руки. А она горячая и жжётся). Потому что им даром не нужна была новая техника. Ведь для завода внедрение новой техники означает только новые неприятности. И никакой прибавки к зарплате. Так остроумно построило цепочку внедрения новой технологии родная советская власть. То есть правила были так построены, что от новой техники никому (ни разработчикам, ни заводу) не достаются пироги да пышки. И всем участником только одни синяки да шишки.  
Инженеры завода знали технологию и имели солидный опыт в разработке и серийном выпуске электрохимической аппаратуры. И неплохо к нам относились. Только поэтому и согласились принять документацию. Ну и колбаса «любительская». Возили из Питера целыми «батонами». Или «буханками». (В Союзе не только самой колбасы, даже слова такого не было. Не было, сколько мне известно, даже названия для целой упаковки колбасы). 
Цена прибора была 12000 рублей. (Заметим, тогда официальный курс валюты в СССР был два доллара за один рубль – это был брежневский научно-фантастический курс). Только в Союзе требовалось несколько сотен штук. Нигде в мире такой прибор даже и не начинали разрабатывать. Я повторяю – это была уникальная разработка. И на то время СССР был монополистом. И мог заламывать цену. Фрумкинская научная школа была одной из ведущих в мире. И этот их прибор был одним из наиболее впечатляющих результатов их работы. Я совсем не примазываюсь к этой научной школе. Просто мне повезло - я оказался в нужное время в нужном месте. Характерный для того времени штрих. Академик Фрумкин даже заявку на патент не подал. Идиллические были времена. 
Для сравнения можно привести простой пример. Нам в Тель-Авивском университете понадобился прибор для реализации метода А.Н Фрумкина. Сейчас-то этот метод стал одним из основных в электрохимии.  Такие приборы выпускают ведущие мировые фирмы (кроме России). Мы заказали прибор в США (это не реклама, поэтому название фирмы я не привожу). За всё про всё они запросили с нас побольше сорока тысяч зелёных. Конечно, таких денег мы не нашли и работаем по принципу: сапожник без сапог. 
Я совсем не экономист. И не разбираюсь не только в тонкостях, но и в её «толстостях», если можно так выразиться. Но даже я понимаю, что в Штатах и Европе прибор бы с руками оторвали. Ну и дальше расчёт простой – общая потребность была на тот момент тысячи и тысячи приборов. Рубль, как известно, был тогда равен двум долларам (вообще-то это не шутка.  А если и шутка, то не моя). Дальше мы не будем всё на всё перемножать, теня кота за хвост. Но получается, что наши коммунисты-альтруисты (или наоборот) потеряли до хрена зелёных рублей. А то и больше. Это только на одной работе. Которой (работой) заняты были от силы 10-15 разработчиков. Ну и примерно в два раза побольше вспомогательных сотрудников.  
Никак не может быть, что мой пример совсем такой уж уникальный. Я уверен, что любой инженер может привести не один такой случай. Простая статистика на моей стороне. Ведь это была огромная страна, в которой работало много знающих людей. О ответственных. И здесь бросается в глаза один забавный момент. Речь идёт о ‘бескорыстии’ наших вождей. Они просто обожали бросать деньги на ветер.

Любили члены ЦК помогать науке и не получать никакой пользы. Бескорыстно. Такие были эти своеобразные обитатели «башни из слоновой кости», которую так воспевали поэты-декаденты. А также, видимо, могли бы воспеть члены ЦК КПСС. А не воспели только из скромности. Вот она широкая русская душа в период строительства коммунизма в одной отдельно взятой стране. 
Но не надо думать, что жизнь в советском НИИ была сладкой. Это не была сладкая жизнь. Никаких молочных рек и кисельных берегов – руководство твёрдой рукой использовала коммунистический принцип всеобщей занятости. В соответствии со своими представлениями о полезном. Все были заняты. Всегда. И всегда не хватало времени для выполнения плана. Так как всё планировалось.  Все работы были расписаны по клеточкам подробнейших планов-графиков. И по каждому пункту необходимо было представить документ о выполнении. Это приводило к составлению невообразимого количества документов. Народ с увлечением и прямо-таки с энтузиазмом гнал туфту (надеюсь, термин "туфта" не нуждается в пояснениях). Если на мою беду термин туфта для части аудитории недостаточно репрезентативен, мы можем также использовать в качестве рабочего термина (но упаси бог не синонима) более популярный в наше время термин: фуфло. Не совсем академическая формулировка: гнать фуфло достаточно адекватно описывает деятельность такого исследовательского центра.
Там был ещё один момент. Документы надо было ещё и напечатать. Не научным же сотрудникам доверить пишущую машинку. И множительную технику. Вдруг самиздат напечатают. Для печатания существовали специальные машинистки. Это была закрытая корпорация под названием: «машбюро».  В машбюро всегда были огромные очереди. И борьба за место в очереди прекрасно описывалась в терминах гипотезы Чарли Дарвина о внутривидовой борьбе. Так как тогда документом назывался только отпечатанный (да часто и на кальке) в пяти экземплярах текст. На котором необходимо было получить штук десять-пятнадцать подписей. Чтобы никто из проверяющих не отвечал, если что не так. Система работала в ретро-стиле.  Это была система круговой поруки. Не иначе. Поэтому все всегда были по горло заняты. 
Но многие лопухи ухитрялись при этом ещё и работать. И работали вполне профессионально. И продуктивно. Судя по результатам.
Но я как всегда отвлёкся. Прибор мы сделали. Сдали заводу. Умные гомельские инженеры даже выпустили чуть не сотню приборов. И создали дефицит. К ним (и к нам) ездили кланяться вполне уважаемые профессора. И один из них, профессор Никулин из Казанского технологического института, купил прибор за свои личные сбережения. Это единственная в своём роде история. Причём подлинная. О которой я просто не могу не упомянуть. Не все в Союзе были жульвернами и вальтер-скотами. Далеко не все. 
А вот для сравнения я могу привести один диалог, который происходил в большом кабинете Минприбора, в Москве, на улице Огарёва, д.6. В начале 80-х. Одна дама, сотрудница нашего института была отправлена в Москву в командировку. Целью командировки было определиться с экспортом наших приборов. Наша дама попала на приём к заведующему отделом Минприбора по фамилии тов. Шкабардня. (Этот деятель впоследствии стал министром Приборостроения СССР). Я не присутствовал при этом заседании, но могу поручиться, что мой пересказ этого научного разговора достаточно точен. Уж очень этот диалог запал мне в душу. Сколько лет прошло, всё забыть не могу. Трудно забыть, согласитесь.
На вопрос представительницы института, какие приборы по мнению этого высокопоставленного чиновника могут представлять интерес для Запада, он ответил: «дорогая, вы что, не знаете о чём идёт речь. Из наших приборов на экспорт идёт только дождемер и ртутный термометр. Дождемер, дорогая – это ведро с делениями. Когда идёт дождь, ведро наполняется. По количеству воды судят о силе дождя. И всё.
А ртутные термометры на границе разбивают. Выливают ртуть (очень чистую). И используют эту ртуть в своей технике. Поскольку очистка ртути перегонкой в большинстве развитых стран просто запрещена. Так-то, дорогая Татьяна Сергеевна».
Он не загибал и не гнал чернуху. Так он считал. Совершенно искренне. И он был не одинок. Этот очень неглупый человек просто выражал общее мнение Союзного министерства.  Этому большому начальнику просто в голову не приходило, что в СССР могут сделать что-то толковое. В то же время в его же министерстве было достаточно готовых разработок, чтобы обеспечить безбедную жизнь этих одуванчиков на долгие годы. 
Этот Шкабардня стал министром при Горбачёве (см. Гугл). Понятно, когда такие диссиденты и антисоветчики становятся у руля, то советский корабль быстро тонет. Он и утонул в 1991. 
Несколько штрихов к портретам. Шкабардня был директором приборостроительного завода в Краснодаре. Завод выпускал вполне современные двух-координатные рекордеры. В Иерусалиме я пытался заказать такой прибор швейцарского производства. Наши не сразу нашли нужную сумму – прибор стоил дороже трёх компьютеров. А краснодарский стоил не дороже одного ПС. И уж никак не был хуже. А то и лучше. Сравнивали. Но в голове директора завода была одна мысль – Советы могут произвести только ведро. И ничего другого. 
И ещё один момент. В незабываемом 1990 были собраны все ленинградские приборостроители (и наши приборы) в здании ОКБ аналитического приборостроения на пр. Огородникова. Ждали большого начальства. Приехал Предсовмина тов. Силаев. Часов в 11 вечера. Наши парторги к тому времени были уже тёпленькие. Поэтому объясняться с высоким начальством пришлось мне. Тов. Силаев оказался серым потёртым мужичонкой лет 50-ти. А может и 60-ти.Одетым в сногсшибательный серый костюм. И серую рубашку. Хотелось бы написать про серый галстук, но цвет галстука я не помню. Волновался.  Я рассказал о приборе. И увидел совершенно стеклянный взор.  Наш «диск с кольцом» был на ходу, К слову, та ещё морока, перевезти стационарный и довольно капризный прибор. И сходу заставить его работать. Я включил прибор. Продемонстрировал красивые кривые. Традиционно осведомился насчёт вопросов. Вопросов не оказалось. И возникло такое странное ощущение, что этот товарищ просто не понял, о чём ему рассказывали. Может я и ошибаюсь.
Но вспоминается и другой эпизод. В далёкие 60-е к нам в институт приезжал министр Минприбора Константин Руднев. Тот ещё сталинский сокол. О нём много мемуарной литературы. О том, какой крутой был мужик. Так получилось, что докладывать про нашу лабораторию пришлось мне – молодому инженеру. Какая-то была у начальства катавасия с командировками. Точно сейчас и не вспомнить. И я оказался один на один с высоченным седым министром. И неласковым. Я начал довольно сбивчиво рассказывать про наши работы. Меня поразило, с какой скоростью этот деятель разобрался в ситуации. Не только хорошо, но и быстро. Завидная скорость обработки информации.

Мы потом долго обсуждали этот визит. И пришли к не очень-то оригинальному выводу. Может они и не очень хорошие люди. Но никак не дураки.
Но время идёт. И всё меняется. В соответствии с теорией Дарвина в борьбе за существование должны выживать наиболее приспособленные создания. То есть развитие должно идти от простого к сложному. А не наоборот. Прав ли был великий Чарли Дарвин в нашем частном случае? Или в здесь мы столкнулись с некими флуктуациями. Если сравнивать сталинского министра с горбачёвским. Поскольку сталинский уж явно обходит горбачёвского по части сообразиловки. Или вообще вся теория основоположника была совсем неприменима в стране победившего социализма? Эти вопросы ох как далеко выходят за рамки моей (довольно вшивой) компетенции. Возможно здесь требуется естествоиспытатель с квалификацией покруче, чем подозрительно похожий на Карла Маркса заросший бородой по самые глаза англичанин Дарвин.

Батяня-комбат Исаак Исаакович

Вот тут всё правда. И очень легко проверить. И сайты есть и всё такое прочее. Исаак Сечкин был комбатом. Артиллеристом. Дошёл аж до Воронежа. Там его и ранили. 1 декабря 1942. Тяжело. Лишился руки. И в голову попали осколки. На лице заметные шрамы. Два. Один на губе, другой сбоку, на носу. «Нос слишком длинный оказался». 
На этом его война кончилась.
Мы познакомились на каком-то семейном празднике. Вышли покурить. Смотрю, стоит однорукий седой молодой красавец. Очень похожий на немецкого графа, который в июле 1944 хотел пригробить Гитлера (Штауффенберг, что ли). Он пытается зажечь спичку. Одной рукой. Я расстарался, чиркнул спичкой. Он не обратил внимания. Потом внимательно посмотрел. «Не надо, сам справлюсь». Видимо, очень его достали помощнички. 
Встречались мы с Исааком на семейных праздниках. Так, от случая к случаю. Очень нескоро мы разговорились. Да и не разговорились бы вообще. Случай помог. Как от всех нормальных фронтовиков, рассказов про войну и всякие геройские подвиги от него не слышали. Не рассказывали про войну, кто горюшка хлебнул на фронте. Только махнёт рукой (последней) – ну, что скажешь, вонь, кровь, грязь.
А разговорились из-за моей ‘чуткости’. Опять перекур. Я посочувствовал инвалиду, как, мол, тяжко пришлось герою войны. Как не повезло. Вот тут он и взорвался. «Вот, Борис, ты как был, так и остался круглым идиотом. Я-то живой остался. Только рука до сих пор в речке Воронеже плавает. Кролем. А ведь нас был целый батальон. И почти все полегли. В живых-то человек двадцать осталось. Не больше. А ты, дурак, меня ещё жалеть вздумал. Просто чудо, что только ранило. И ещё чудо, что до медсанбата сестричка дотащила. Совсем девочка. На себе».
Ну и как-то повело его на воспоминания. Да и беленькая повлияла. Он водкой особенно не увлекался. А тут, видать, всё сошлось. Так ведь оно и бывает. Минус на минус дают плюс. И бывший старлей (старший лейтенант) чуть-чуть оттаял. Разговорился. 
«Я учился в Политехе. Началась война, пошёл добровольцем (хотя у политехников была бронь – прим. БФ). Я ведь учился на инженера. Может, и поэтому нас отправили на курсы сапёров».  Видимо, их очень тщательно проверили. И ещё до блокады (в сентябре 41-го) всю группу перевезли в Москву. На поезде, в хороших вагонах (это он запомнил). С особым заданием. «Какое будет поручено дело, нам, естественно, не сказали. Война». Дальше он немного сбился, поэтому придётся мне пересказать, что запомнилось. А запомнить его рассказ было легко. Потому что ему (и таким же лопоухим лейтенантам, как Сечкин) приказали взорвать Москву. «Нас вызвали куда следует и на грудь приклеили большой пакет». Был приказ не вскрывать без приказа. В пакете, наверно, были инструкции на случай прорыва немцев.  «Чем приклеили,- встрял я,- ведь скотча в природе тогда не было». «Чем, чем, пластырем двойным. Чтоб не дай бог не отвалился. И приказали не мыться, пока не прикажут». 
Подумать только, советское руководство решило повторить подвиг царского московского градоначальника Растопчина. Это он дал распоряжение в 1812 году поджечь Москву. Чтобы ничего не досталось супостату-французу. Видно, воспоминания о Бородинском сражении повлияли на решение взорвать Москву к такой-то матери. Тактика выжженной земли, видимо, стала хорошей национальной традицией.   
Дело было организовано грамотно. На всех станциях метро наши секретные лейтенанты сами заложили по нескольку тонн взрывчатки. Судя по рассказу Исаака, это был аммонал, плюс селитра. Для полного счастья в смесь добавляли мелкий порошок магния. Когда термит загорится, тут уж не потушить.

(Это у меня профессиональный интерес проявился. И Исаак довольно толково мне растолковал, что к чему). 
«Ну а дальше-то что?» – народ слушал, затаив дыхание.  «Что, что – а ничего, вот что. Месяца через полтора (наверно это уж в ноябре, или к началу декабря 41) вызвали, проверили пакет. Очень тщательно проверяли, между прочим. Не сунул ли нос кто из нас в тайну взрыва Москвы. И при нас каждый экземпляр документа уничтожили. И приказали – немедленно в баню. Очень аромат шёл от нас специфический». «Да, совсем забыл, в самом начале перед минированием инструктаж проводил сам Лаврентий Павлович Берия». «Ну и ну, главный изверг Союза». «Да нет, тогда он был совсем не изверг. Это был генерал, которому поручили поставить офицерам боевую задачу.»
«Исаак, расскажите. Это как встретиться с самим Князем Тьмы» «Да, чего там рассусоливать. Ночью нас собрали в метро. По-моему, это была станция «Маяковская». Мы долго сидели, ждали. Курить запретили. Наконец в торце платформы появился такой небольшой генерал. Довольно толстый. Явно нацмен. Свету-то почти не было. И далеко. Этот генерал чего-то вещал.  Разобрать было трудно. Акцент сильный. Очень отдавал кахетинским и чебуреками. Да и без микрофона почти не слышно. Только в конце он как заорёт: у кого есть вопросы? Вопросов не было. Народ всё ушлый попался. Задашь вопросик здесь – ответ получишь в Магадане. Тем и кончилось моё «знакомство» с Берией». Что тут скажешь.
А дальше – пожалте бриться. Эшелон, и на фронт. Я так и не понял, как лейтенант Сечкин попал в артиллерию. Но попал. К тому времени кадровых офицеров всех поубивали. Исааку привинтили ещё одну звёздочку. Так он стал комбатом. Железные дивизии НКВД сдали Воронеж за три дня (известный факт истории той войны). А простым солдатам пришлось чуть не полгода отвоёвывать город обратно. И его противотанковый артиллерийский батальон со своими соропятками (противотанковая пушка калибра 45 мм под названием «смерть врагу – пипец расчёту) храбро дрался с фрицами. «Сколько там народу положили - не сосчитать. Да и немцы своих не жалели». Там старлей Сечкин был ранен. Война его закончилась. В декабре 1942.
Такая история батяни комбата, простого старлея Сечкина. Сколько этих лейтенантов (год рождения 1921) лежит до сих пор не похороненными. Трудно сосчитать. Остаётся добавить, Исаак вернулся в Питер. Так и не женился («кто за такого пойдёт» - это его подлинные слова). Почти до конца работал в Ленэнерго. Вкалывал. И помогал людям. Иногда и нам доставал дефицитные продукты. Как инвалид войны. Инвалидам войны выдавали такие специальные удостоверения, чтобы они могли не стоять в очередях. А ведь очереди тогда были зверские. И народ не смотрел, инвалид, не инвалид, а смотрел, кто без очереди лезет. В народе эти карточки носили название: «спасибо Гитлеру». Я всё думал, писать или не писать про такую гадкую подробность. А потом решил, чего уж там, выдавать такие позорные удостоверения можно, а писать, значит, нельзя. Нет, из песни слово не выкинешь. 
А человек Исаак Стечкин, как писал Борис Полевой (хоть, и не онём), был настоящий. Смелый, порядочный, честный. И забывать таких, как он, нельзя.

Доктор Вася

За свою быть может лучшую работу я получил довольно небольшой гонорар. Это было грамм 300-400 грамотно по Менделееву разведённого медицинского спирта. Который мы честно распили вдвоём с моим заказчиком. В роли заказчика выступал врач Василий Николаевич Спиридонов. Он и рад был бы заплатить побольше. Но больше у него не было. 
Он работал в ленинградском 1-м мед-институте им. акад. Павлова. И был не последним специалистом по болезням почек. В те далёкие годы, думаю, так же, как и сейчас, советская передовая медицина была самой передовой в мире. Самый передовой общественный строй определял наши преимущества во всех отраслях народного хозяйства. И особенно в сфере заботы о здоровье советских людей. Достижения советской медицины опережали уровень классово чуждой народу американской. Понятно, про уровень какой-нибудь там шведской, или упаси боже швейцарской не стоило даже и говорить.
В распоряжении советских врачей был целый арсенал передовых лекарственных средств. Включая даже настойку травы «медвежье ушко». И совместные усилия врачей и фармакологов облегчали страдания людей. Но надо же так случиться, что какая-то занюханная шведская фирма объявила о выпуске аппарата для гемодиализа. Шведы просто чистили кровь от шлаков своим аппаратом. За валюту. Тоже мне механизаторы. И ведь помогало, вот что обидно. Понятно, что этот антинародный способ получил должную оценку у советских специалистов. И оценка эта, как легко можно догадаться, не была позитивной. В свете передового научного учения. 
Казалось бы, вопрос решен. Раз и навсегда. Но Василия Николаевича заело. Он был человек тихий и неторопливый. И руки откуда надо росли.  И он начал подумывать о простой вещи. Ведь люди сделали, а мы что, хуже людей. И начал чертить разные схемки. А чертить он не умел. Да и механикой до того не интересовался. Ну не учили врачей чертёжной грамоте и теормеху. Много чему учили врачей. Одна анатомия чего стоит. А вот чертёжной технике и сопромату – увы. 
Мне кажется, он подумал, что надо учиться технической грамоте. Естественно, мне он об этом не заикался. Он только сухо сказал: «надо было подучиться, поэтому я связался с Политехом (Политехническим институтом). Они меня выслушали. Вошли в положение. И зачислили на заочный. По сокращённой программе». Он подучился. И начал работать над своим проектом. Так получилось, что доктор Василий Спиридонов первым в Союзе стал конструировать аппарат для диализа почек. Один. В Швеции диализ разрабатывала целая фирма. А здесь пришлось одному. 
Василий был, видимо, человек достаточно упрямый. Или упорный. Кому как больше нравится. Хотя с виду по нему не скажешь. Высокий, светловолосый. Глаза очень светлые. Медленный. С виду обманчиво похожий на крестьянина. Он был родом с псковской земли. Когда-то ведь псковщина граничила с тевтонским орденом. И входила с состав Ганзейских городов. Там столько кровей намешано. Не знаю, почему мне всё это вспомнилось. Может, и не к чему. А может это смешение кровей поможет объяснить, что к чему в этой, ох, не такой простой истории.

Меня он разыскал уже к ближе к концу своей работы над установкой. Наверное, в конце 70-х. Мне приятели сообщили, что одному врачу нужна помощь. И честно предупредили, что денег не будет. И что человек достойный. 
Медикам на проведение исследований, не включённых в Госпрограмму, финансирования не полагалось. А в Госпрограмму диализ не включили. И Василий Николаевич остался один на один со своей работой. Но остановиться он уже не мог. И бегал по приятелям, выискивая дурачков. Вроде него самого. 
   И тут он в числе прочих набрёл на меня. Я всю жизнь проработал в питерском научном центре ВНИИнаучприбор. Разрабатывал датчики. Василию понадобился контроль диализа. А я в то время занимался датчиком контроля солёности морской воды. Мы встретились. И Василий прочитал мне лекцию о том, что мы занимаемся практически одним и тем же. Я слушал, разинув рот. Для меня было просто откровением каким-то, что кровь и морская вода одно и то же. По содержанию соли. Что в ту войну раненым иногда вливали в вену морскую воду. Когда не было физраствора. И море было под боком. В Севастополе, в Одессе. 
И ещё один момент пришёл мне на ум. Неужели мы так недавно выползли из моря. Что даже не успели заменить морскую воду у себя в крови на что-нибудь более приличное? То есть получается, мы просто одно из земноводных. Только зачем-то выкарабкавшихся на сушу.  Ничего себе получился венец творения. Но это так, кстати. Для антинаучности. 
А если по делу, то ситуация была просто гаси свет. Я бы с удовольствием помог доктору. В кои-то веки раз можно заняться осмысленным делом. Но на простой вопрос завлаба (впрочем, такого же бедолаги, только партийного): «Борис Касриэлович, вам что совсем делать нечего? А плановые работы за вас Пушкин делать будет?» у меня не нашлось ответа. И тут родная советская власть плюс электрификация сами пришли мне на помощь. 
Неожиданно для всех, но неотвратимо как любовь пришло время брать на себя соцобязательства.  И я возьми, да и впиши в графу соцобязательства пункт: ля-ля-ля тополя. Что буду делать датчик диализа. В свободное время. И ведь помогло. Как это ни смешно 
Видимо, когда-то на заре советской власти какой-то виртуоз промфинплана изобрёл в числе прочих аббревиатур замечательное выражение: соцобязательства. Философический смысл этой аббревиатуры ускользал от меня. Как, впрочем, и от остальных участников забега. И мой завлаб оказался совершенно беспомощным перед силой этой схоластики. И я получил разрешение. В рамках соцобязательств. И этот момент является лишним доказательством, что советскую жизнь объяснить невозможно. Не только посторонним, но часто и нам самим, бывалым участникам этого марафона. Я и не берусь.
Василий Николаевич начал знакомить меня со своей установкой. Это было настоящее сборище разных насосов, прозрачных пластиковых трубок (тогда ещё новых) и других таинственных приспособлений. Это была довольно большая установка. Видно было что здесь работало человек пять-шесть механиков и электриков. И сборщики тоже здесь трудились. И все бесплатно. Не перевелись ещё «дураки» на Святой Советской Руси.
Там был ещё термостат для подогрева крови до 36,6 градусов. Он был весь опутан проводами и прозрачными трубками. Наверно, чтобы не убежал. Это был легендарный УТ-150 (единственный и неповторимый) – творение хрущёвских зеков на благо советской науки. Делали его где-то в мордовских лагерях.

Он дребезжал, скрипел, плевался, иногда даже подпрыгивал от своего творческого труда. Но заданную температуру держал. Как это ни удивительно. Что лишний раз свидетельствовало о преимуществах социализма.
 В рамках из оргстекла крепились гемодиализные мембраны - центральный элемент конструкции. Василий с гордостью показал мембрану. «Борис, я перепробовал много материалов. Это самый лучший». Это была пластиковая плёнка для упаковки букетов цветов. «Это я в цветочном ларьке на площади Льва Толстого у продавщиц выпросил. Немного поворчали, но вручили целый рулон. Надолго хватит». К сожалению, я забыл, как назывался тот пластик. А может и к счастью. Зато шпион не узнает тайну советского изобретения. (Примечание: вспомнил, название плёнки – целлофан, но эта информация предназначена только для шпионов. И диверсантов, разумеется). 
Василий показал мне фронт работ. Мне нужно было просто сделать проточный датчик. Тут был ещё один момент. Датчик не должен вредить пациенту. Этот старинный врачебный принцип: «не навреди» оказывается ещё действовал. Для меня это значило, что электроды из нержавейки, никеля, хрома, и даже тантала не годились. Пришлось пойти на преступление. Прошло много лет, и я могу сделать признание, что позаимствовал (на время, конечно; без отдачи) платиновые электроды. Целых 0.3 грамма. Надеюсь, что прошёл срок давности. Короче говоря, я сделал свою небольшую (но тоже не такую простую) часть работы. Вставил датчик, куда надо, и он показал то, что надо. И до сих пор считаю, что это была может быть лучшая моя работа. 
Как правильно отметил поэт, «жизнь оказалась длинной». В России мы с толковыми и работящими моими товарищами получили десятка три авторских свидетельств (ныне патентов) России. И в Израиле, уже с толковыми и работящими хаверами (товарищами-ивр.) тоже больше двадцати патентов США и Евросоюза. Это были нормальные инженерные работы. В общем, вполне приличные. А вот то, что я имел честь работать с доктором Спиридоновым, дорогого стоит.
Следует также признаться, что в начале своей заметки я приврал. Василий Николаевич неоднократно (а именно три раза) приготавливал вышеуказанный напиток. И мой гонорар составил тотально: три по сто пятьдесят. Плюс просветительские лекции доктора. Он много чего говорил. Многое подзабылось. Многое и запомнилось.
Одно его рассуждение, на мой взгляд, стоит пересказать. К случаю. Как раз во время одного из наших очень скромных праздников. Относительно эндогенного алкоголя. Который бушует внутри нас. Василий заметил, что имеет значение не сам эндогенный С2Н5ОН. Не является большой загадкой, что у всех нас внутри он есть. Даже у тех, кто ни-ни. Это каждый второкурсник знает. (Для меня, кстати, как и для многих русских, это сведение было в новинку). Василий продолжил: «возможно, это о нас природа позаботилась. Бережёт популяцию. Если б не алкоголь, может быть мы бы и не могли выдержать жизненные невзгоды. Это нас так господь бережёт от суицида. 
Но тут есть ещё один момент: уровень эндогенного алкоголя в крови человека отличается больше, чем в 10 раз от особи к особе». И добавил печально: «вот те, у кого он (этот уровень) аномально высок, и есть потенциальные вожди. Я думаю, что те персоны, у которых не только (и не сколько) уровень интеллекта высокий, выходят в лидеры. А скорее те, кто постоянно находятся в состоянии алкогольного опьянения. Соматически. Известно, пьяному море по колено». 

Эта новая для меня идея казалась может объяснить многое в отечественной истории. Кроме того, даёт простое физиологическое объяснение точному диагнозу Высоцкого: «настоящих буйных мало\\вот и нет у нас вождей\\». Поэт рассматривал ситуацию с сумасшедшим домом. Но его наблюдение на мой взгляд тем более действительно и для так называемого «нормального» общества.
Остаётся добавить, что медленный доктор добился своего. Не торопясь. Его установка гемодиализа со скрипом и грохотом исправно проработала в Питере года два. А то и три. Сколько народу от смерти спасла эта кустарщина. То-то и оно. 
А потом, разумеется, купили шведскую. Вместо того, чтобы тиражировать отечественную. Что было бы не только на порядок дешевле, но и свело бы к минимуму расходы по эксплуатации (мембраны не надо было бы каждые полгода возить из той же Швеции). И наступил хороший советский хеппи энд. 
После которого уж совсем некстати (а может и кстати) мне вспомнилась одна история из жизни доктора. Которую он, запинаясь и краснея (честное слово) немного «под шафе» вспомнил во время наших вечерних бдений. Как раз тогда у нас на Крестовском острове воздвигли величественное здание Обкомовской больницы. Чтобы лечить «слуг народа». И набрали врачей по известному принципу: полы паркетные – врачи анкетные. И всё было хорошо. Пока кто-то из этих обкомов (или парткомов) не заболел. И его срочно нужно было лечить. А с этим делом возникли трудности. Потому что с помощью одной, даже очень хорошей анкеты пациента, даже очень большого партайгеноссе, не вылечить. И начали искать врача. И быстро нашли. Поскольку точно знали, где искать. Так беспартийный доктор Спиридонов пошёл в народ. И начал с самых низов. Со слуг. Точнее, начал консультировать «слуг народа». Его стали вызывать на консультации к властям. Про одну такую консультацию доктор и вспомнил. 
«К нашему корпусу подкатывает чёрная «волга». Меня ведут вниз. «Волга включает мигалку и с гиканьем мчится по Кировскому, через Марсово поле, и дальше по Московскому проспекту. Поворачивает к старому аэропорту. Не останавливаясь едет прямо по лётному полю. Сходу подкатывает к военному транспортному самолёту. По сходням заползает прямо в брюхо самолёта. Я сижу внутри машины, жду, что будет. Самолёт взлетает. Минут через 40 приземляется в Москве. Машина по трапу сползает вниз. И опять включив мигалку мчится в город. Я Москву плохо знаю, но сообразил, что везут в Кремлёвку. У ворот больницы КПП, как во время войны. Нас не проверяют, едем дальше. У двухэтажного корпуса остановились. Меня под белы ручки в новом хрустящем халате привели в палату. Меня встретил высокий худой деятель в олимпийском спортивном костюме. Синий с белой полосой. Лицо мучительно знакомое по портретам. Очень вежливый. Но деловой. Наша встреча продолжалась минут сорок. Вежливо поблагодарил, пожал руку. Просил полной откровенности.  Я ему сказал, не буду скрывать, что диагноз его тяжёлый нефрит. Возможен полный отказ почек. И всё.»
-А что дальше?
-Да ничего. Подкинули до метро. Дали билет на «стрелу». «С Вашим начальством мы договорились. Прогул Вам не поставят» - ухмыльнулся старшой. 
Такой был скромный советский доктор Василий Спиридонов. Советские тоже ведь разные бывали.