Я знаю, кто на фото третий слева.
Какая это подлость, право слово.
А в новостях сказали – королева,
по-видимому, очень нездорова.
Хрустальные сосуды наших лёгких
наполнены отличным от всех прочих
составом из галактик недалёких.
Но что-то бьётся в глиняности почек,
ведь, дёрнув на прощанье лунной водки,
мы все теперь уходим понемногу, -
как те надёжно слаженные лодки
могли плыть рядом. Но они не могут.
И кто-то в предпоследнюю минуту
сочувственно блеснёт по нам стекольцем
окна нецентрового института
глазных болезней имени Гельмгольца.
Русскоязычная Вселенная
выпуск № 17 от 15 января 2022 года
Россия
Дана Курская
Автор книг стихов "Ничего личного" (М:2016), "Дача показаний" (М:2018), и "Средство от земли" /в соавторстве с мистиком Андреем Явным/ (М:2020) Организатор Международного Ежегодного фестиваля современной поэзии MyFest. Основатель и главный редактор издательства «Стеклограф». Главный редактор литературного журнала "ДК". Основатель Международной поэтической премии MyPrize - для авторов возрастной категории от 35 лет. Основатель семинаров MyTalk для авторов от 18 до 35 лет. Лауреат Всероссийской поэтической премии "Лицей" 2017 год (второе место). Победитель Всероссийского конкурса имени И.Рождественского (2020 год), лауреат премии "Вечерние стихи" (2014 год), победитель поэтической премии "Живая вода" (2015 год), лауреат премии "Всемирный Пушкин" (2020 год), лауреат премии "Русский Гофман" (2020 год), лауреат премии журнала «Эмигрантская лира» (2020 год), шорт-лист Григорьевской премии (2016 год), шорт-лист премии "Писатели 21 века" (2017 год), шорт-лист премии "Заблудившийся трамвай" (2017, 2018, 2019, 2020 год), лонг-лист международной премии "Белла" (2015 и 2017 год), лонг-лист поэтической премии «Дебют» (2015 год). В 2019 году от БВПФ "Застава св.Ильи Муромца" награждена Орденом "Стражу Отечества". Член Союза Писателей Москвы. Публиковалась в журналах "Знамя", "Интерпоэзия", "Новая Юность", "Волга", "Юность", "Крещатик", "Дети Ра", "День и ночь", "Аврора", "Москва", "Эмигрантская лира", "Кольцо А", "Плавучий мост", "Этажи", «Фабрика литературы», «Автограф», в газетах "Литературная Россия", «Литературная газета", и т.д., а также на интернет-порталах «45 параллель», «Полутона», «Сетевая словесность», «Интерлит» и других. Выступает на российском радио и телевидении.
Материал подготовлен Редактором Алексеем Рацевичем
СТИХИ
Институт глазных болезней
гляди, тут осень, ночь и гаражи...
гляди, тут осень, ночь и гаражи
чего ещё ты просишь - расскажи
о чём тебе убийственно мечталось
какая здесь высокая трава
всего лишь шаг – и ты опять жива
как будто смерть вообще не начиналась
сейчас тепло, но завтра ровно в семь
на город холод спустится совсем
начнётся серость, старость или слякоть
но эта ночь как рельсы в темноту
мы помнили тебя другую ту
которая ещё умела плакать
ну так поплачь, мы смотрим с высоты
как ты бредёшь – опять другая ты
мы шепчем, что кончается дорога
мы шепчем, что тебе уже пора
и в тишине гаражного двора
ты думаешь, что слышишь голос Бога
чего ещё ты просишь - расскажи
о чём тебе убийственно мечталось
какая здесь высокая трава
всего лишь шаг – и ты опять жива
как будто смерть вообще не начиналась
сейчас тепло, но завтра ровно в семь
на город холод спустится совсем
начнётся серость, старость или слякоть
но эта ночь как рельсы в темноту
мы помнили тебя другую ту
которая ещё умела плакать
ну так поплачь, мы смотрим с высоты
как ты бредёшь – опять другая ты
мы шепчем, что кончается дорога
мы шепчем, что тебе уже пора
и в тишине гаражного двора
ты думаешь, что слышишь голос Бога
Волчок
Дверь закроешь на крючок,
кто там хороводит?
Придёт серенький волчок,
он всегда приходит.
Всё равно откроет дверь,
сядет на кроватке
стальноглазый лунный зверь
до неспящих хваткий.
Расскажи ему про всё -
пожалеет может.
В тёмный лес не унесёт,
зубками по коже
подождать полосовать,
даст ещё недельку.
Как тепла твоя кровать,
сладкая постелька.
В серых лапах хорошо.
В красной пасти - круче.
Я б в бессмертные пошёл,
пусть меня научат.
Споки ноки, малыши.
Крик никто не слышит.
Ведь в квартире – ни души.
Души где-то выше.
Сидит ворон на дубу,
и дубовы стенки.
Мы лежим с тобой в гробу,
раздвигай коленки.
Что ж ты хнычешь, мать твою,
стонешь круговертью.
Баю-баюшки-баю.
Вот оно, посмертье.
кто там хороводит?
Придёт серенький волчок,
он всегда приходит.
Всё равно откроет дверь,
сядет на кроватке
стальноглазый лунный зверь
до неспящих хваткий.
Расскажи ему про всё -
пожалеет может.
В тёмный лес не унесёт,
зубками по коже
подождать полосовать,
даст ещё недельку.
Как тепла твоя кровать,
сладкая постелька.
В серых лапах хорошо.
В красной пасти - круче.
Я б в бессмертные пошёл,
пусть меня научат.
Споки ноки, малыши.
Крик никто не слышит.
Ведь в квартире – ни души.
Души где-то выше.
Сидит ворон на дубу,
и дубовы стенки.
Мы лежим с тобой в гробу,
раздвигай коленки.
Что ж ты хнычешь, мать твою,
стонешь круговертью.
Баю-баюшки-баю.
Вот оно, посмертье.
Последний кабак у заставы
Безутешная лунная тишь.
Эх, по осени ломит суставы.
Что ты окнами жадно глядишь,
мой последний кабак у заставы?
Тусклым светом бутылки маня,
в темноте сигареткой маяча,
что ты хочешь теперь от меня?
Я усталая старая кляча.
Вот я, впрягшись в телегу, дремлю
на картине Василья Перова,
а вокруг темнота во хмелю
или просто сплошное Перово.
Мне огни твои нынче на кой?
Для чего твоя песнь про станочек?
Нам давно всем пора на покой.
Так что ты уж старайся не очень.
Но когда время выставит счёт,
и закончатся злые подставы,
мы с тобой погуляем ещё,
мой последний кабак у заставы.
Эх, по осени ломит суставы.
Что ты окнами жадно глядишь,
мой последний кабак у заставы?
Тусклым светом бутылки маня,
в темноте сигареткой маяча,
что ты хочешь теперь от меня?
Я усталая старая кляча.
Вот я, впрягшись в телегу, дремлю
на картине Василья Перова,
а вокруг темнота во хмелю
или просто сплошное Перово.
Мне огни твои нынче на кой?
Для чего твоя песнь про станочек?
Нам давно всем пора на покой.
Так что ты уж старайся не очень.
Но когда время выставит счёт,
и закончатся злые подставы,
мы с тобой погуляем ещё,
мой последний кабак у заставы.
Олегу Бабинову
у кого бутылка - тот и прав
горлышко сияет из кармана
этот город сир и златоглав
в нем живут скворцы и графоманы
ты не озирайся на погост
там и не таких ловили музы
виноват во всем кузнецкий мост
и его счастливые французы
возраст - не помеха для хихи
статус - не помеха для унынья
напиши пропащие стихи
пьяной горловой своей латынью
пусть тебе поет гребенщиков
пусть сияют съехавшие крыши
посмотри на них из-под очков
и еще на небо чуть повыше
где заводит кто-то первый снег
он летит как звуки из шарманки
и под ним шагает челолег
в гости к самой главной графоданке
горлышко сияет из кармана
этот город сир и златоглав
в нем живут скворцы и графоманы
ты не озирайся на погост
там и не таких ловили музы
виноват во всем кузнецкий мост
и его счастливые французы
возраст - не помеха для хихи
статус - не помеха для унынья
напиши пропащие стихи
пьяной горловой своей латынью
пусть тебе поет гребенщиков
пусть сияют съехавшие крыши
посмотри на них из-под очков
и еще на небо чуть повыше
где заводит кто-то первый снег
он летит как звуки из шарманки
и под ним шагает челолег
в гости к самой главной графоданке
Мельбурн
недетская площадка в темноте
уключины антенн и в небе окна
дожди уже настолько тут не те,
что я, пожалуй, даже не промокну
здесь хор над нами ангельский молчал
здесь август наливался тёмным соком,
чтоб было чем запить твою печаль,
о, финист не совсем мне ясный сокол
по ком ты плачешь? ляжем на кровать
и завершим беспутное кочевье
нас будут синим всуе поминать
тишковская посадит нам деревья
как хорошо, что ты не идиот
как хорошо, что в сумке контрабанда
нас пьяный чемоданов отпоёт
лаванда моя горькая лаванда
ушедшие прозрачны до поры
пришла людмила в платьице особом
нас дико искусали комары
пока мы шли по кладбищу за гробом
но ты разлил в стаканы – будем жить
пока звезды нам дворники не дали
и чёрный ворон погодил кружить
ты говоришь: "Смотри, какие дали!
пока ещё я смугл, золотоглаз,
уехать бы под этим новым небом
в тот город, где никто не знает нас"
и я смеюсь и спрашиваю: «Мельбурн?»
уключины антенн и в небе окна
дожди уже настолько тут не те,
что я, пожалуй, даже не промокну
здесь хор над нами ангельский молчал
здесь август наливался тёмным соком,
чтоб было чем запить твою печаль,
о, финист не совсем мне ясный сокол
по ком ты плачешь? ляжем на кровать
и завершим беспутное кочевье
нас будут синим всуе поминать
тишковская посадит нам деревья
как хорошо, что ты не идиот
как хорошо, что в сумке контрабанда
нас пьяный чемоданов отпоёт
лаванда моя горькая лаванда
ушедшие прозрачны до поры
пришла людмила в платьице особом
нас дико искусали комары
пока мы шли по кладбищу за гробом
но ты разлил в стаканы – будем жить
пока звезды нам дворники не дали
и чёрный ворон погодил кружить
ты говоришь: "Смотри, какие дали!
пока ещё я смугл, золотоглаз,
уехать бы под этим новым небом
в тот город, где никто не знает нас"
и я смеюсь и спрашиваю: «Мельбурн?»
готовая к предательству стоишь...
готовая к предательству стоишь
пуская корни в новое пространство
как будто этот космос только твой
но также и освоенный другими
зловещий месяц смотрит из-за крыш
как ты себе опять меняешь имя
вокруг лежат бескрайние поля
какого-то маркиза карабаса
что рисовал палатинский пейзаж
но сам в палатинске ни разу не был
здесь светится серебряный гараж
за ним стремянка просится на небо
а вот ещё подумай про сирот
про всех сирот казанских и канзасских
не двигайся и дай им рассмотреть
тебя из тёмных слуховых оконцев
пока растёт как желудь чья-то смерть
и радуется завтрашнему солнцу
индейский август утром воцарит
но мгла плитой пока легла на город
каким тебя сработали кайлом
что ты вот так торчишь гвоздём невбитым
и что в твоей опавшей голове
зачем в ней столько стёклышек неясных
пока всю ночь валяется в траве
железная заколка для несчастных
пуская корни в новое пространство
как будто этот космос только твой
но также и освоенный другими
зловещий месяц смотрит из-за крыш
как ты себе опять меняешь имя
вокруг лежат бескрайние поля
какого-то маркиза карабаса
что рисовал палатинский пейзаж
но сам в палатинске ни разу не был
здесь светится серебряный гараж
за ним стремянка просится на небо
а вот ещё подумай про сирот
про всех сирот казанских и канзасских
не двигайся и дай им рассмотреть
тебя из тёмных слуховых оконцев
пока растёт как желудь чья-то смерть
и радуется завтрашнему солнцу
индейский август утром воцарит
но мгла плитой пока легла на город
каким тебя сработали кайлом
что ты вот так торчишь гвоздём невбитым
и что в твоей опавшей голове
зачем в ней столько стёклышек неясных
пока всю ночь валяется в траве
железная заколка для несчастных
стеклянный, оловянный, деревянный...
стеклянный, оловянный, деревянный
хрустальный, цинковый, какой-нибудь ещё
к ним приходили люди с фонарями
и предъявили очень личный счёт
им в позвоночник забивали сваи
иглой цыганской штопали глаза
и увезли в бесчувственном трамвае
кондуктор не нажал на тормоза
любой молящий о последнем шансе
готов башкою биться об косяк
не уходи, Жакопушка, останься
давай еще хоть раз по пятьдесят
хрустальный, цинковый, какой-нибудь ещё
к ним приходили люди с фонарями
и предъявили очень личный счёт
им в позвоночник забивали сваи
иглой цыганской штопали глаза
и увезли в бесчувственном трамвае
кондуктор не нажал на тормоза
любой молящий о последнем шансе
готов башкою биться об косяк
не уходи, Жакопушка, останься
давай еще хоть раз по пятьдесят
Птахе
Все переулки, гаражные тупики,
сломанные качели на гнутых ножках
выпитые стаканчики, личные дневники
с «Сектором» и Шакирою на обложках
Все эти «алгебру дашь списать?»,
все эти мамины «в девять дома как штык», -
всё это будет громко под ним орать,
всё это будет биться под ним впритык.
Все выпускные, весь этот первый раз,
все медляки и кассеты от группы «Звери» -
всё это входит прямо в меня сейчас.
Бог – это только то, для чего я верю.
Мой-то Господь прячется за гараж.
Мне не пятнадцать, мне не опять за тридцать.
- Слушай, какой тут год?
Он отвечает:
- Наш.
Просто наш год,
Просто всё повторится.
сломанные качели на гнутых ножках
выпитые стаканчики, личные дневники
с «Сектором» и Шакирою на обложках
Все эти «алгебру дашь списать?»,
все эти мамины «в девять дома как штык», -
всё это будет громко под ним орать,
всё это будет биться под ним впритык.
Все выпускные, весь этот первый раз,
все медляки и кассеты от группы «Звери» -
всё это входит прямо в меня сейчас.
Бог – это только то, для чего я верю.
Мой-то Господь прячется за гараж.
Мне не пятнадцать, мне не опять за тридцать.
- Слушай, какой тут год?
Он отвечает:
- Наш.
Просто наш год,
Просто всё повторится.
и под вечер я сама или кто...
и под вечер я сама или кто
надевает без застёжек пальто
и походкою – не лунной – земной
тяжело плетется вдруг в овощной
потому что лучше так, чем никак
хоть на улице кромешный дубак
кто-то прячется в кустах у ларька
если что, то пусть не дрогнет рука
потому как или здесь, или там
получу однажды я по мозгам
может встали бы на место мозги
А пока – в башке не видно ни зги
я гуляла бы с тобой или с кем
или с тем, кто не имеет проблем
а такого в мире нет, оттого
буду снова я гулять в одного
только как бы на душе не скребло
знай, что мне невыносимо светло
потому что я живу на звезде
под Челябинском, в Москве, или где
надевает без застёжек пальто
и походкою – не лунной – земной
тяжело плетется вдруг в овощной
потому что лучше так, чем никак
хоть на улице кромешный дубак
кто-то прячется в кустах у ларька
если что, то пусть не дрогнет рука
потому как или здесь, или там
получу однажды я по мозгам
может встали бы на место мозги
А пока – в башке не видно ни зги
я гуляла бы с тобой или с кем
или с тем, кто не имеет проблем
а такого в мире нет, оттого
буду снова я гулять в одного
только как бы на душе не скребло
знай, что мне невыносимо светло
потому что я живу на звезде
под Челябинском, в Москве, или где
Польское кладбище в Смоленске
Антону Азаренкову
«Земную жизнь пройдя… ты, кстати, знаешь,
Что это он писал про тридцать пять?»
Смоленский вечер. Кладбище в апреле.
Деревьев бронхи вытянуты в небо.
«Гляди, тут некто Кшиштоф похоронен,
и он до сорока не дотянул.
Здесь многие вообще не повзрослели».
И в темноте чудовищно нелепо
твои слова под хохоток вороний
звучат не то о мёртвых, а не то
о тех, кто были утром посторонней,
кто родились в июле и в апреле
и умерли в апреле и в июле,
теперь стоят в своих смешных пальто.
А кладбище уже немного больше,
чем показалось мне на первый взгляд.
Кто разрастался кольцами, тот знает
про девять (или сколько там?) кругов.
По сути – даже кладбище взрослеет.
А мы с тобой совсем не повзрослеем,
мы станем только каменней и злее.
Я Данте, через день мне тридцать пять.
Но знаешь что, мой пьяный друг Вергилий,
я прошепчу, пока нас не отрыли,
и ты мои слова не забывай.
Однажды я полягу под Смоленском,
вот прямо здесь, а ты ложись попозже,
и твой барвинок синий и нахальный
через мою грудную клетку прорастёт.
И кто-то молодой и очень пьяный,
придёт на нашу чёрную поляну,
не Данте, но похожий идиот.
И это будет рай. Ты, кстати, знаешь,
что мы уже практически в раю?
Зачем пришли мы в этот край печальный,
божественных комедий возжелав?
А, впрочем, виски кончился некстати,
и надо успевать до магазина,
а мы ещё к тому же и хромаем,
и как-то резко стало всё равно,
кто и когда в какую домовину.
А вот ещё б пол-литра для души!
И мы уже по кладбищу спешим,
Чужую смерть пройдя до половины.
«Земную жизнь пройдя… ты, кстати, знаешь,
Что это он писал про тридцать пять?»
Смоленский вечер. Кладбище в апреле.
Деревьев бронхи вытянуты в небо.
«Гляди, тут некто Кшиштоф похоронен,
и он до сорока не дотянул.
Здесь многие вообще не повзрослели».
И в темноте чудовищно нелепо
твои слова под хохоток вороний
звучат не то о мёртвых, а не то
о тех, кто были утром посторонней,
кто родились в июле и в апреле
и умерли в апреле и в июле,
теперь стоят в своих смешных пальто.
А кладбище уже немного больше,
чем показалось мне на первый взгляд.
Кто разрастался кольцами, тот знает
про девять (или сколько там?) кругов.
По сути – даже кладбище взрослеет.
А мы с тобой совсем не повзрослеем,
мы станем только каменней и злее.
Я Данте, через день мне тридцать пять.
Но знаешь что, мой пьяный друг Вергилий,
я прошепчу, пока нас не отрыли,
и ты мои слова не забывай.
Однажды я полягу под Смоленском,
вот прямо здесь, а ты ложись попозже,
и твой барвинок синий и нахальный
через мою грудную клетку прорастёт.
И кто-то молодой и очень пьяный,
придёт на нашу чёрную поляну,
не Данте, но похожий идиот.
И это будет рай. Ты, кстати, знаешь,
что мы уже практически в раю?
Зачем пришли мы в этот край печальный,
божественных комедий возжелав?
А, впрочем, виски кончился некстати,
и надо успевать до магазина,
а мы ещё к тому же и хромаем,
и как-то резко стало всё равно,
кто и когда в какую домовину.
А вот ещё б пол-литра для души!
И мы уже по кладбищу спешим,
Чужую смерть пройдя до половины.
Скудельница
тот, кто отдавал себя в залог,
назывался поутру заложным,
тот, кого, охваченного дрожью,
в тёмный лес ягнёнка поволок,
тот теперь навеки не всеблаг,
из груди растёт сухой отросток,
не ходи к нему на перекрёсток,
не корми собою бедолаг
нас таких, недышащих в ночи,
пожалей, но рук не размыкай нам
не ходи по тропам нашим тайным
нами кто замечен, промолчи
в спаленке сырой огонь зачах
мы лежим в ней слева и направо
бездыханной белою оравой
при трескучих тоненьких свечах
кто взойдёт изрытою луной
по-над нашим общим тихим домом
передаст привет твоим знакомым
мы лежим в скудельнице гряной
тот, кто губы эти целовал,
призывал на царствие земное,
будет пробуждён от сна луною –
словно в небе личика овал
моего, которое теперь,
вылеплено заново оскалом.
не стучись в скудельничную дверь
путником живым, но запоздалым
назывался поутру заложным,
тот, кого, охваченного дрожью,
в тёмный лес ягнёнка поволок,
тот теперь навеки не всеблаг,
из груди растёт сухой отросток,
не ходи к нему на перекрёсток,
не корми собою бедолаг
нас таких, недышащих в ночи,
пожалей, но рук не размыкай нам
не ходи по тропам нашим тайным
нами кто замечен, промолчи
в спаленке сырой огонь зачах
мы лежим в ней слева и направо
бездыханной белою оравой
при трескучих тоненьких свечах
кто взойдёт изрытою луной
по-над нашим общим тихим домом
передаст привет твоим знакомым
мы лежим в скудельнице гряной
тот, кто губы эти целовал,
призывал на царствие земное,
будет пробуждён от сна луною –
словно в небе личика овал
моего, которое теперь,
вылеплено заново оскалом.
не стучись в скудельничную дверь
путником живым, но запоздалым
Шёл трамвай Даниле Давыдову
Шел трамвай десятый номер.
А в трамвае… всё в порядке.
То есть просто – ВСЁ В ПОРЯДКЕ,
Не случилось ничего.
Неужели так бывает?
Да, представь, что так бывает.
Просто еду я в трамвае
Вся свободна от всего.
У меня никто не умер,
Не сидит опять по тюрьмам,
И не надо по больницам
Никого опять искать.
Не разверзлась преисподня,
Я в трамвае тихо еду,
Я не бэтмэн на сегодня,
Излучаю благодать.
Потому что ты сказал мне:
«Деточка, ну сколько можно,
Я пять лет претерпеваю
Твой негаснущий вулкан.
У тебя сплошные грабли:
У тебя три первых мужа,
У тебя в фейсбуке травли
И орущий телефон.
Сто один зловещий автор,
И морских четыре свинки,
И одна меня кусила,
Хоть не больно, но вполне.
Я устал, давай прощаться,
Я совсем уже не молод.
Ты, спасая мир наш хлипкий,
Позабыла обо мне».
Вот поэтому я еду
В очень радостном трамвае,
Уверяю, что в трамвае не случилось ни-..у-я!
Ты меня, наверно, встретишь
На промерзшей остановке,
Спросишь: «Это кто приехал?»
Я отвечу: «Это я».
А в трамвае… всё в порядке.
То есть просто – ВСЁ В ПОРЯДКЕ,
Не случилось ничего.
Неужели так бывает?
Да, представь, что так бывает.
Просто еду я в трамвае
Вся свободна от всего.
У меня никто не умер,
Не сидит опять по тюрьмам,
И не надо по больницам
Никого опять искать.
Не разверзлась преисподня,
Я в трамвае тихо еду,
Я не бэтмэн на сегодня,
Излучаю благодать.
Потому что ты сказал мне:
«Деточка, ну сколько можно,
Я пять лет претерпеваю
Твой негаснущий вулкан.
У тебя сплошные грабли:
У тебя три первых мужа,
У тебя в фейсбуке травли
И орущий телефон.
Сто один зловещий автор,
И морских четыре свинки,
И одна меня кусила,
Хоть не больно, но вполне.
Я устал, давай прощаться,
Я совсем уже не молод.
Ты, спасая мир наш хлипкий,
Позабыла обо мне».
Вот поэтому я еду
В очень радостном трамвае,
Уверяю, что в трамвае не случилось ни-..у-я!
Ты меня, наверно, встретишь
На промерзшей остановке,
Спросишь: «Это кто приехал?»
Я отвечу: «Это я».
Ника
Столешница полметра на сто тридцать,
но ты на ней сумела поместиться.
Пелёнки, марли, запах молока.
Сейчас я так бессильна далека,
а это было много лет назад.
Теперь тебя закрыли в автозак,
и в нём мазутом пахнет и больницей.
Я не успела толком надышаться,
как ты смогла вместиться в девятнадцать.
И вот тебя куда-то повезли
холодные и злые феврали.
Я только и успела, что обнять.
В тебе уже так мало от меня.
Но твой висок повеял молоком.
Он был знаком.
И вот ты долго едешь. Белый холод
не помешает верить тем, кто молод,
что скоро будет тихо и тепло.
Гудит мотор, и за окном бело.
Когда-нибудь, мечтая о тепле,
я помещусь на собственном столе.
И ты меня проводишь в автозак,
и только после волю дашь слезам.
Но молока не победит мазут.
Пока нас всех везут, везут, везут.
но ты на ней сумела поместиться.
Пелёнки, марли, запах молока.
Сейчас я так бессильна далека,
а это было много лет назад.
Теперь тебя закрыли в автозак,
и в нём мазутом пахнет и больницей.
Я не успела толком надышаться,
как ты смогла вместиться в девятнадцать.
И вот тебя куда-то повезли
холодные и злые феврали.
Я только и успела, что обнять.
В тебе уже так мало от меня.
Но твой висок повеял молоком.
Он был знаком.
И вот ты долго едешь. Белый холод
не помешает верить тем, кто молод,
что скоро будет тихо и тепло.
Гудит мотор, и за окном бело.
Когда-нибудь, мечтая о тепле,
я помещусь на собственном столе.
И ты меня проводишь в автозак,
и только после волю дашь слезам.
Но молока не победит мазут.
Пока нас всех везут, везут, везут.