Армянская песенка

Армения, Арташат

 

Гол, как сокол ты? – живи королём!

Пусть твой бумажник потерян пустой.

Нечем платить за вино и постой? –

друг – платежом, если деньги при нём.

Беден? Так значит, свободен, как птица.

Мир не дворец, а шатёр, и – в заплатах.

Стиснуто горло, коль в клюве зажато

больше, чем следует, чтоб прокормиться.

Гол? Это лучше, чем голый король.

Голый иной точный гол забивает,

а королей, в основном, забывают,

гимны сменив и прислужников рой.

Вуйя-ман, вуйя-ман, вуйяа-ман,

выверни в танце последний карман,

мелочь оркестрику ссыпь и кружись

в танце, кипящем и пьяном, как жизнь!

Гегард

Армения, Гегард

 

Бессмыслица ручьёв в мелодию ложится,

а камень сам себя рисунками покрыл.

Здесь претворится в быль любая небылица,

здесь не сотрутся в пыль останки сильных крыл.

 

Прислушайся. Всмотрись. Без достиженья цели –

не повернётся ключ в заржавленном замке.

Тяжёлой цепью гор оцеплен и оценен,

ты всё-таки уйдёшь отсюда налегке.

 

Доверь свои грехи гранёному Гегарду –

он заморозит их в прозрачную слюду,

тенями прихожан играющий, как в нарды

и эхом голосов смиряющий беду.

Подражание Бродскому

Беларусь, Орша

 

Я сижу в саду за столом и верчу головой,

ощущая себя в пещере Али-Бабой

и наследницей Ротшильда одновременно.

Я дружу теперь с золотым тельцом: 

у меня есть полдома, полсада, крыльцо

и четыре яблони в белой пене.

Я сижу под одной из них, предо мной 

длинный торс трюмо с оголённой спиной

в чешуе и парче амальгамы,

рукомойник, кровать, чугунок и стул,

и сколько в душе не крепись, не бастуй,

но увидев, заплачешь и ослабеешь ногами.

Потому как жили и выжили здесь

дед Василий, сын эмигранта и экс-

благородная дева из Смольного института –

моя бабушка и три дочери их

(средней, правда, давно уже нет в живых,

а у старшей с меньшою – судебная смута).

Над участком тёти с неубранным кирпичом,

пролетела ворона, Владимиром Ильичём

прокартавив нечто, похожее на «шикарно».

Серый шнауцер, пёсьи приличья поправ,

влез в карман и, последний сухарь сожрав,

смотрит мне в глаза благодарно.

Вторая родина

Беларусь, Орша

 

1

 

Дом вымер и стал походить на контору

количеством пыли и чашек без ручек.

Крапива отныне не в контрах с забором,

уже не во вражеский лагерь лазутчик,

а надоедливый, наглый попутчик

всего, что осталось расти в огороде.

Осталось-то, Господи! – так после путча

мужчин остаётся в восставшем народе…

 

2

 

Родившись южанкой, я родом отсюда,

из этих окрестностей, где моя мама

ещё довоенные вальсы-этюды

играла, размявшись какой-нибудь гаммой.

Родившись на юге, я к этому дому

питаю такие же нежные чувства,

как будто он старый и добрый знакомый,

в глухом городке повстречавшийся чудом.

 

3

 

Я окна открою, воды натаскаю,

и зеркало вымою, чтоб было видно,

как детство моё на диване вникает

в историю юного Д. Копперфилда.

А милая, добрая бабушка Женя

с манерами закоренелой смолянки

никак не приучит меня к распорядку,

никак не отучит от резких движений.

 

4

 

Серебряный Днепр струится, как прежде

струился…Кувшинки, камыш и осока…

Какие же всё-таки все мы невежды,

пока не поймём, до чего одиноки

в итоге, в конце, на какое явились

мгновенье! Вот замок боярина Орши 

сравнялся с землёй – на века возводился!

…и нет этой мысли страшнее и горше.

 

5

 

…и даже всё то, что не сеяно, жнёшь ты…

Но сына-трёхлетки круженье по залу

оршанского старого дома – как дрожжи,

на коих взошла и уже заплясала

надежда, что вот ведь – и бабушка Женя,

и я с Копперфилдом, и мать за роялем,

и прадед, и пращур, и Орша-боярин…

…и резкость движений, и плавность движений.

Речь и горечь листвы

Беларусь, Орша

 

Беспрепятственна речь переспелой листвы,

беспрерывен её монолог.

Слушать, слышать её, от себя поостыв – 

ради воздуха строк.

В остролистый ракитник уткнусь головой,

в его тёплый массив.

Пусть эпоха быстрей протечёт надо мной,

мной слегка закусив.

Вероятно, игра и не стоила свеч,

не рассеявших тьмы.

Потому-то закон мне и истина – речь.

Речь и горечь листвы.

Сыну

 

…отпрыск мой, росток, былинка,

веточка, привой, побег,

прыскающий смехом бег

по коротенькой тропинке

от прадедова крыльца – 

до Даждь-Бога-молодца.

Вот порог.

А вот и Бог!

Каждому, малыш, свой срок.

Бог-Перун и …Бог-отец!

…речка Днепр, наконец.

Валино отражение

 

Валентине Андреевне Янковской,

белорусской золотошвейке-иконописцу

 

Июль. Коровы. Рыбаки

с уловом знатным.

Ты отражаешься в реке

в чём-то нарядном. 

 

Подруга лет моих лихих,

да дней суровых,

всё чёрно-белых и худых,

как те коровы.

 

Я в отражение всмотрюсь,

склоняясь к бликам

воды, поранившись о куст

шипшины* дикой.

 

Алеют от людских обид

её сердечки.

Перекликаясь с ней, горит

в саду паречка**.

 

Не позвонить, не навестить,

не отогреться…

Горит кроваво-красным нить

от сердца к сердцу.

 

Ах, одиночество моё!..

Так, в одночасье

друзей уводят за жнивьё –

туда, где – счастье

 

бледно-лазурного стекла.

Где ангелочки

блаженствуют. Где ты светла

 в своём платочке. 

 

___

* Шипшина (бел.) – шиповник.

** Паречка (бел.) – красная смородина.

Диптих: в Кодрах

Молдова

 

1

 

Я глохну в этой тишине, но зренье

утраиваясь, ловит измененья.

Я мёрзну, кутаюсь, я дёргаю плечами,

чтоб олицетворение печали

стряхнуть – сухой кленовый лист. Он давит

всей тяжестью весенних соков. Плавит

июльским зноем раскалённой стороной,

игрой воображенья – злой иглой –

укалывает, впрочем, я стряхнула

весь этот вздор, и я могу глазеть

на лес, его цыганские пестроты,

что подлежат – законами природы –

замене на торжественный глазет.

И я могу пройтись по табору осинок,

глотая кислород и думая вполсилы

о том, о сём, но Боже упаси! – 

не про цыплят, от века на Руси

считаемых по осени, цепляя

за строчку строчку. Так по небу стая,

стараясь не отстать, летит за вожаком,

растягиваясь чёрным кушаком.

 

2

 

Она ложится мне на душу

жёлтым кленовым листом.

Я глохну, зато начинаю лучше видеть –

ведь она разговаривает пейзажами –

безлюдными, левитановскими.

Наверное, потому что ни в одном из них 

нет тебя,

и до самого ноября не будет.

До того дня, когда расстояние сожмётся в точку

и превратится в ничто,

до той минуты, когда нам покажется,

что мы так и не расставались.

Мы не заметим, 

что лето выглядит вполне по-зимнему.

Перевал

Крым

 

1

 

Этот возраст трезвости и забот

на вершине жизни меня догнал.

Каждый месяц – как високосный год.

Каждый день – как дорога на перевал.

Я карабкаюсь. Я молчу, терплю

вместо сердца игольчатый холодок.

Пекло лета. Века моего июль.

Я по Крымским дорогам уже не ходок.

Не зовут меня ни морская волна,

ни скала, ни сосна, что растёт на ней.

Я жива пока. Я пока сильна.

На губах моих соль и пена дней.

 

2

 

Это сорок три. Это срок потерь.

это право плакать в своих тисках.

И, наверное, единственный приоритет

перед глупой молодостью – тоска, 

а, вернее, искусство её нести,

и вообще, всё своё держать под стеклом.

От нелепой судьбы заслоняясь – прости! –

светской шуткой, дурашливым пустяком.

 

3

 

Где-то там, где ни тени добра и зла,

я уже не услышу всплеска весла,

ни сурового окрика – мне назло…

Я уже не пойму, как мне повезло,

что ушла с земли, где моя тропа

уводила всегда от моей строфы,

вдаль от Музы моей, а она строга –

всё искала меня в пустоте графы,

в списке тех, стареющих за столом,

за которым почти не едят, не пьют,

а всё пишут и пишут, глухой надлом,

невеселье своё, нелюбовь поют.

Видно, мой звездочёт так решил, в тепле,

долгой жизни и сытости мне отказав.

Потому-то звезда позвала, потемнев,

потому-то и мчусь я за ней, стремглав.

Памяти Дафны

Нидерланды, Зэйст

 

Дафне ван ден Берг-Верфяй

 

Как дела твои, Дафна? В ответ – ничего… Тишина.

Только речка Буеш, спотыкаясь о камни, бушует.

Только птичья мелодия в воздухе зыбком слышна,

только ветер, срываясь с деревьев, уносится с шумом.

 

Только белое облако пёрышком лёгким плывёт.

Уж не ты ли на нём, как на скутере, движешься в вечность?

Этим летом в Буеше вода холодна, словно лёд,

как, наверно, летейская, – там, где обещана встреча.

 

Знаешь, Дафна, тут в принципе нет ничего,

что держало бы прочно. Ни радости нет, ни опоры…

Так за небо и держимся, вверх уходя кочевой 

птичьей стаей – от злой обезумевшей своры,

 

до конца не постигнув ни каменных книг этих скал,

языка этих вод, па-де-де двух подружек – двух бабочек дивных,

бирюзового неба, полей изумрудных лекал,

корсиканского хора лягушек и фокусов рыбьих.

 

Был бы рай на земле, если б… лучше взахлеб промолчу.

Как рыбёшки, рискнувшие прыгнуть на камень и с камня

сиганувшие в воду, – у рыбок довольно причуд –

в материнскую реку – в небесное синево – канем.

Лианозовские пруды

Москва

 

Под застройку закатаны насмерть пруды.

В летний дождь они из-под земли проступают.

Под застройку закатаны насмерть пруды.

В летний дождь они из-под земли проступают.

Привидение чистой зелёной воды –

видишь, пар от земли? – лёгким облаком тает.

Тяжелы лианозовским землям дома:

ни вздохнуть в феврале, ни оттаять к апрелю;

из расщелин асфальта траву выдувать

всё трудней – не справляются с прелью.

…вот на детском ведре, красной бусиной, жизнь

лакированных божьих коровок...

– Чем угодно клянись, как угодно божись,

что не будет здесь этих коробок!

Ты скажи, а дома здесь стоят – навсегда?

– До поры, до скончания века,

моего, твоего, сын. И будет вода

проступать, как слеза из-под века.

– Высыпай свой песок, и пошли, брат, домой…

…видно, памяти старое русло

под дождём воскрешает горячий настой

разнотравья, густой, точно сусло.

Будто в бывшем пруду, я барахтаюсь там,

где чешуйчата кожа в царапинах ярких,

где на всех ещё хватит с листвой пополам

наворованных яблок,

где не надо пока прорываться во сне,

в забытьи, в прокалённое солнцем

то пространство и время...

Ни каплей –

коснись

той воды – уже не уколоться.

Gorge de la Meouge

Франция, Альпы, ущелье Горж де ла Мьюж

 

C камня террас белocнежных, как мел,

льётся поток, точно вьющийся уж.

Видно, Господь меня в сказку привёл

за руку – в Горж де ла Мьюж. 

Южная Франция. Синька небес.

Прачки небесные вволю плеснули

синьки, не пожалев на навес,

туго натянутый над караулом

сосен, стоящих построчно, в ряду.

Сосен, звенящих – во сне, наяву ли?

Если когда-нибудь в рай попаду, –

уж не сюда ли? Меня завернуло

лето само в разноцветный букет

белых ромашек с цыплячьей макушкой,

в россыпь гвоздик, красный маковый цвет,

в розовой мальвы горящие ушки.

Быстрой воды детский лепет и вкус,

сладкий, как нежная млечная пенка.

Ива плакучая. Зной. Барбарис.

Ветер. Скала. Облаков летка-енка*.

___

* Популярный в 60-е годы танец.