Русскоязычная Вселенная выпуск № 15
Русскоязычная Россия
Геннадий Красников
Геннадий Николаевич Красников (род. 30 августа 1951, пос. Максай, Чкаловская область) — советский и российский поэт, переводчик, публицист, эссеист; доцент кафедры литературного мастерства Литературного института имени А. М. Горького. С 14 лет работал автоэлектриком, электриком; учился в вечерней школе, которую окончил в 1969 году. Одновременно занимался в литературном объединении при заводской многотиражке «Металлург» и городской газете «Гвардеец труда» у А. М. Цирлинсона. В 1974 году окончил факультет журналистики Московского университета с квалификацией «литературный работник». Работал корреспондентом районной газеты в городе Озёры Московской области. В 1978—1992 годы работал в издательстве «Молодая гвардия» редактором альманаха «Поэзия» (вместе с Н. К. Старшиновым), с 1992 — главным редактором издательства «Звонница-МГ», директором одного из коммерческих издательств. Спустя некоторое время посвятил себя творчеству. С 2006 года — доцент Литературного института им. А. М. Горького, ведёт поэтический семинар на заочном отделении. Неоднократно входил в состав жюри литературных поэтических конкурсов, литературных фестивалей, Горьковской литературной премии за 2012 год (2013). Член Союза писателей СССР, Союза писателей России (с 1999 — член контрольно-ревизионной комиссии Союза). Живёт в городе Лобня Московской области. Первые стихи опубликовал в газетах Новотроицка. В центральной печати дебютировал в 1977 году. Автор книг стихов: «Птичьи светофоры» (1981), «Пока вы любите…» (1985), «Крик» (1987), «Не убий!» (1990), «Голые глаза» (Монреаль, 2002), «Кто с любовью придёт…» (2005), «Все анекдоты рассказаны» (2016). В центральных журналах и газетах публикует переводы, публицистику, эссе по вопросам литературы, культурософии, истории; в 2002 году выпустил книгу эссеистики «Роковая зацепка за жизнь Или в поисках утраченного Неба», в 2011 — «В минуты роковые. Культура в зеркале русской истории». Некоторые из стихов положены на музыку. По поэме-плакату «Эпицентр» был поставлен спектакль в нескольких городах страны, а также на Оренбургском телевидении. Составитель и редактор книг поэзии и прозы, среди которых произведения С. А. Есенина, М. И. Цветаевой, М. А. Волошина, А. А. Блока, Ю. В. Друниной, В. А. Кострова, Н. Н. Матвеевой, Л. Н. Васильевой, В. М. Гаршина, Б. А. Лавренёва, Л. Н. Андреева, Е. И. Замятина, Б. К. Зайцева, Н. С. Гумилёва и др. Выпустил антологии «Русская поэзия. ХХ век» (1999, совместно с В. А. Костровым), «Русская поэзия. ХХI век» (2009). Участвовал во Всемирном фестивале искусств (Эдинбург, 1987), V Международном конгрессе «Русская словесность в мировом культурном контексте» (2014).
Материал подготовлен Владимиром Спектором
СТИХИ
ПТИЧЬИ СВЕТОФОРЫ
( 1970 - 1981 )
Эти дни
Что за дивная легкость!
Дни, как воздух, легки.
Одинокая лодка
у осенней реки.
У реки на приколе,
никуда не спеша...
Как в груди под рукою
сердце. Или душа.
х х х
Здравствуй —
в дождях и грозах,
в темной и светлой дали!..
Скоро в сентябрьских гнездах
птицы замолкнут твои.
И в облаках, словно в дыме,
станут совсем невидны,
вновь ощутим перед ними
давнее чувство вины...
Ну а когда постучится
белое в окна крыло,
милая, словно в светлице —
пусть тебе будет светло!..
х х х
Ю. К.
А та зима, что не легла
пока на лист осенний,—
она еще, как зеркала
в момент предотраженья.
Как та строка, что не легла
еще на лист тетрадный,
как та судьба,
что не была,
а ей уже не рады.
х х х
Тихий мальчик с грустными глазами
о моем приезде узнает,
по утрам заходит: "Я — за вами!" —
и меня по городу ведет.
Ах, какой за городом шиповник,
как шумят здесь птицы к сентябрю...
"Помните?" — он говорит. — "Не помню!" —
"Знаете?" — "Не знаю..." — говорю.
И легко мне с ним и тяжело мне
родиной метельною идти,
я дороги в прошлое не помню
и не знаю из него пути.
х х х
И мне не додуматься даже,
Какой там ударит салют.
С е р г е й О р л о в
Без вас будет пусто на свете,
когда достопамятным днем
мы — послевоенные дети —
к Большому театру придем.
Уже ветераны в ту пору —
среди невидавших войны...
На нас будут юные взоры
с волнением устремлены.
Ведь мы родились под раскаты
победных салютов и труб,
и горькие наши рассказы
из первых получены рук.
В немыслимых розах и маршах
впервые за столько-то лет
в тот день на живых и на павших
уже разделения нет.
Весенний, счастливый, прекрасный,—
тот праздник нас будет кружить!..
И все-таки, все-таки страшно
до этого мая дожить.
Э. По
Жанне Жамеловой
И пока наша совесть больна
(слава Богу — не быть ей здоровой!),—
мы не судьи с тобой. Мы — вина.
Это наше последнее слово.
В сигаретном дыму до темна
просидим, горячась бестолково...
Мы не судьи с тобой. Мы — вина.
Это наше последнее слово.
И войдут к нам из тьмы на порог —
век,
друзья,
и насупленный ворон,
и продрогший добряга щенок —
с беспощадным своим приговором.
Мы не судьи с тобой. Мы — вина.
Слышишь, жизнь! Ты ответить готова?
Но уже не услышит она
это наше последнее слово.
х х х
Николаю Дмитриеву
Привыкли счастье видеть только в спину,
и вот в лицо его не узнаем...
Оно с дороги не свернуло длинной,
а мы его непрошенным зовем.
Ему бы отдохнуть, зайти с дороги —
из темноты и холода на свет,
а мы его встречаем на пороге,
и говорим, что счастья в жизни нет.
х х х
Какой, должно быть, ветер в небесах!..
Луна — то вспыхнет, то — опять потемки.
От сумасшедшей облачной поземки
мерцает свет в земных твоих глазах.
А здесь — ни шороха, ни ветерка...
Лишь в отсыревшем воздухе апреля
печальной хвои запах стал острее
и эта ночь весенняя горька.
Но отчего так неспокойны мы,
в космическую вглядываясь стужу,
в седую улетающую душу
еще одной оконченной зимы?..
Под этим небом
Вселенная — настолько велика,
что каждый мог бы
не только жить на собственной планете,
но даже солнечную целую систему
свою, отдельную, иметь!
Хотя...
Мы все равно бы —
поздно или рано —
здесь, на Земле, однажды собрались,
не выдержав космической тоски,
от одиночества ища спасенья...
Но, может быть, уже все так и было?
И мы совсем забыли, для чего
все вместе собрались под этим небом...
х х х
Т. Чаловой
Удивительное сходство
осень в людях выявляет!..
Одиночество, сиротство —
нас легко соединяет.
Словно кто за нас продумал,
где больнее оступиться:
выбираем для прогулок
путь под окнами больницы.
Там — за рамами двойными,
хоть и с грустью очевидной —
безнадежными больными
быть, наверное, не стыдно...
Кто-то там к стеклу прижмется:
скоро зимние денечки!..
А ведь их-то и придется —
пережить поодиночке!
х х х
Георгию Зайцеву
Наша жизнь теперь
одно "А-у!.." —
из пустого ковшика ладоней.
Неразлей-друзей, по одному
нас разлило времени водою.
Всё могли!..
Друзья. Одна душа.
Петь. Любить. Остановить мгновенье.
И сама-то жизнь, казалось, шла
с нашего лишь соблаговоленья.
Было сразу всё дано сполна —
молодость, и сумасшедство планов,
и к глотку дешевого вина
пушкинского пунша дерзкий пламень!
Пусть другие дружбы настают,
не унесть уже струе летейской —
университетский наш союз,
словно вздох о времени лицейском.
Возвращение
Хорошо просыпаться от летнего грома!..
И, пока по-хозяйски он в небе гремит,
с облегчением чувствовать: снова ты — дома,
и затерян обратный твой путь и размыт!
Как знакомо за рамою, настежь открытой,
пахнет утренний воздух близкой рекой,
и холодной, серебряной, свежею рыбой,
и соструганной с удочки — желтой корой.
От дождя под застрехи попрятались птицы.
То-то крику у них и веселой возни!..
Всё проходит!.. Но радости давней частицу
мне сегодня нежданно вернули они.
Я не знаю, что делать мне с нежностью этой,
жизнь мою — не она ли —
связала с землей,
с этой грустною, солнышком снова пригретой —
с убегающей в дальнюю даль колеей!..
Ремонт
Давай с тобой нагасим, мама, извести,
добавим синьки,
стул — верхом на стол!
Останется тряпье на кухню вынести
да выстелить многотиражкой пол.
Да на балкон — от книжек и до валенок —
снесем вещички. Запахнем плащом.
И комната, как человек в предбаннике,
предстанет вдруг неловко нагишом...
И мне покажется, пока хлопочется,
отъезд мой скорый — он из небылиц!
И только знаешь ты, что одиночества —
не забелить ничем,
не забелить...
Память
Я все занесу на скрижали....
Е в г . В и н о к у р о в
Всё было:
верили, грешили,
стальной выковывали дух,
а что запомнили? —
Россия.
Пятидесятые идут.
Никто оценки не завысил.
Все взлеты, слезы, жизнь и труд —
в рассказе, что недлинным вышел:
пятидесятые идут.
Да, может быть, две-три детали
припомнит каждый, но они
на ход времен не повлияли,
не подняли престиж страны.
Но чтобы завтра не фальшиво
могли узнать нас и понять —
нельзя событьями большими
детали эти заслонять.
Они ведь в чьих-то судьбах были,
да и останутся в цене,
как те, что со станков сходили
в полуразрушенной стране.
х х х
За эту серую дождливую погоду —
давайте пить сегодня светлое вино,
и долго-долго на струящуюся воду
смотреть в размытое, неясное окно!
И кто там что сумел увидеть и приметить,
в какие мысли и надежды погружен!..
Есть свой у каждого, наверное, на свете —
необитаемый, прекрасный горизонт.
Пускай мы с грустью наши души открываем,
(пожалуй, мало в них веселого найдешь!),
но мы друг друга, слава Богу, понимаем,
как понимаем невеселый этот дождь...
х х х
Сын уборщицы, в интеллигенты
в туфлях, сбитых на` бок,
выхожу...
Цвет лица приобретаю бледный,
и плевком окурков не гашу.
А случится — карта моя бита,
я несу тоску в себе, как срам, —
по знакомым точкам Общепита,
для примера, скажем, в ресторан.
Спорю о первичном и вторичном,
но, признаться ( все же!), за столом —
лучше под севрюжку и горчичку
разбираюсь в первом и втором.
Я кладу платок в карман нагрудный,
на индийский фильм я не бегу,
от гитар отламываю струны
в тесном подпевающем кругу...
Но, как в детстве, в окна полнолунье —
вставит белый ватман. Не уснешь.
Затоскуешь.
Чиркнешь спичкой.
Сплюнешь.
Да еще подошвой разотрешь!..
х х х
Дурея по квартирам коммунальным,
то уши затыкаем, то поем,
то объявленья вешаем:
"Меняем",
"Съезжаемся", "Потерян", "Продаем!".
Годов тридцатых стиль многоизвестный,
краснокирпичный, многолюдный быт,
где с окон клей бумажных перекрестий
с времен военных до сих пор не смыт.
Уборщицы, пенсионеры, няньки,
текстильщики и временный народ!
Друг перед другом наших изнанка
во всем великолепье предстает.
Она чужому не открыта глазу —
то грустная, а то — веселья гром,
простая, не согретая ни разу,
сухая и залитая вином.
Жизнь в "третьем классе".
Общего вагона —
и дым, и кашель, исповедь и треп...
А за окном, резонно и законно,
несется время. И зовет вперед.
х х х
Владимиру Трунченко
Белый катер,
белый катер!
При веселом свете дня —
ты возьми с собой меня,
куда катишь, куда катишь...
Эти волны
очень больно,
очень грустно разрезать —
в них качается Рязань,
и Кашира, и Коломна.
Только к прежним,
только к прежним
адресам не повернем,
через память проплывем —
как отрежем, как отрежем.
Может, ты оттуда, катер,
и туда спешишь пристать,
где, как в детстве, тихо мать —
стелит скатерть, стелит скатерть.
Скатерть светлого застолья,
у которой по краям —
как сейчас по берегам —
лес и поле, лес и поле...
Каникулы
Они до пляжа целый час — не менее —
педалят в такт, как топчут виноград,
и девочкины легкие движения
до онеменья мальчика пьянят.
Купальник красный из-под белой маечки —
просвечивает. Мчит велосипед!
Как хорошо коричневому мальчику
и страшно ехать на запретный свет.
Как хорошо узнать, что эту плотную,
наивеселую из скоростей —
ты можешь сделать пленной и свободною —
лишь с позволенья девочки своей!
х х х
Мой милый май!
Сияющий, цветущий!
Тебя мне стало в жизни не хватать.
Все больше осень и по небу тучи,
и раньше начинает холодать.
Как быстро грозы в небе отсверкали,
как скоро с яблонь облетает цвет!
А помнится — в невозвратимой дали
казалось — им конца и края нет.
Все перепутал возраст.
Я-то знаю!
Хоть подходи к мальчишкам во дворе
и спрашивай: когда начало мая
и первый гром на их календаре?..
х х х
Что с воспоминаньями случилось?
Грустные — становятся веселыми!
Гневные — сменяются на милость,
мелочи — с годами — всё весомее...
Стал добрее?.. Что со мной случилось?
Может, время мудростью отметило?
Просто кто-то гнев сменил на милость,
вспомнив обо мне легко и весело!
х х х
Девочка, хватит курить!
Мучить мотивчик случайный.
Голову набок клонить
и улыбаться печально.
Девочка, хватит кружить
в этой оконченной теме,
белой рукой отводить
дыма неясные тени.
Хватит, как в муке ангин,
губы коверкать вопросом,
и на чужие шаги —
вздрагивать горько и взросло.
Сколько же можно тоске —
(вот он случайный мотивчик!) —
жилкой знобить на виске,
словно бы горлышком птичьим!
Встреча
Матушка-матушка!
Все не представишь,
все не поверишь: в сборе ль семья?..
Вот и опять ты окурки считаешь —
много ли за ночь выкурил я.
Милая!
Да я и сам не представлю,
и не пойму
в сигаретном дыму —
как я одну тебя снова оставлю,
да и куда мне идти — не пойму.
Лечь на заре, ничего не решивши,
и, замирая, нежно следить,
как ты на кухне ходишь чуть слышно —
только бы гостя не разбудить!..
Мучаюсь, нежностью той потрясенный —
долго ли будет так у людей:
зимы — без снега. Весны — без солнца.
Лето — без вёдра. Мать — без детей?
Ты не печалься. Я еще дома!..
Ты позабудь,
что разлуки — длинны.
Я привезу тебе сетку лимонов
да еще тюбик от седины...
х х х
И в любом неказистом селе,
равнодушные к славе и шуму,
о душе, о любви, о земле
люди думали думу большую.
Пусть неспешный славянский наш ум
лежебокством никак не насытишь,
но какой-нибудь там тугодум
знал такое, что в книгах не сыщешь!
То он в звездное небо глядел,
то, как Бог, тяжело прозревая,
собирался шагнуть за предел,
где забвенье да глина сырая...
Но своею дорогой земной
проходил он достойно и просто,
всех богатств у него за душой:
речка в поле, береза да звезды.
Что о жизни нелегкой он смог
передумать? Никто не узнает!
Чей тот холмик, где, словно дымок,
и светлеет береза и тает?..
х х х
А есть на свете и житейщина:
подвалы, кухни, чердаки,
долги, прокуренные женщины
и убиенные с тоски!..
То, что вы "грязью" называете,
тая брезгливость в голоске.
Но, черт возьми, а что вы знаете
хотя б о той же о тоске?!
Душа...
Что делать с этой бездною,
как можно разобраться в ней,
витая в облаках над бедною,
над грешною землей своей?
Каких пророчеств ни наслушался,
каких ни насмотрелся драм —
любой наш русский, захолустнейший
пристанционный ресторан!
И как нам счастье своевольное
ни улыбается подчас,
но что-то все-таки надломное,
надрывное всегда есть в нас.
Не оттого ль за землю держимся,
сгорая с ней одним огнем,
и с горькой удалью и дерзостью
мы — то клянемся, то — клянем?
х х х
Вот все, чему он научился,
свидетель — университет!
А л е к с а н д р П о л е ж а е в
Рассветы университета,
что вытворяли вы со мной,
когда вокруг стояло лето
густой, зеленою стеной!
О свежести знобящий натиск!
Нейлон на мне заледенел,
как будто бы рубашку наспех
я непросохшую надел.
Хожу на цыпочках по клумбам,
цветы заочнице дарю,
мы третий день друг друга любим —
"Не уезжайте!.." — говорю.
Но это утро наше все же,
и рядом с ней почти летя,
я чувствую гусиной кожей
тепло лебяжьего плеча...
х х х
Мою душу хоть в напарницы —
веселую — смани,
жизнь, разбитая на праздники,
предпраздничные дни!
Мою душу в соучастницы —
сумасбродную — бери,
жизнь, метелями свистящая,
спасенье на крови!
Можешь взять ее в печальницы —
одинокую — сестрой,
ни с чего она, случается,
разрывается порой.
А когда врата последние
захлопнутся за мной —
можешь взять ее в посредницы
между небом и землей.
х х х
Опять стрижи над головой кружатся.
Безлюдный двор хранит покой и грусть.
Взрываются весь день стручки акаций,
и треск стоит сухой, как снежный хруст.
Напрасно в дом — запущенный и ветхий,
как на мели застрявший во дворе,
стучат,
стучат обугленные ветки —
замерзших яблонь в прошлом янвавре.
Их мертвый стук — пугающий и ждущий,
как весть от тех, кто не придет назад,
на этот стук, на эту весть летят
сквозь пыль стекла —
слепые наши души...
Любимая!
Всю ненадежность счастья
острее чувствуешь перед дождем.
Ты знаешь, как пережидать ненастье —
в холодном доме, в городе чужом!..
х х х
Марии Аввакумовой
Когда-нибудь мы все по листьям
пройдем. И это будет осень.
И стыдно будет веселиться,
и всю тщету с себя не сбросить.
Селенья, города, поселки —
одним стремленьем отзовутся,
от стирки, штопки и засолки,
от громких будней оторвутся.
Не дрогнет тишина над нами,
когда в невиданном порыве —
дождем умытыми глазами
себя увидим мы впервые.
Останется одна забота,
одно мученье и прозренье:
и с легкостью прощать кого-то,
и позднее просить прощенье.
Плащами прошуршим и, горбясь,
пройдем вне возрастно. Бессчетно.
И от путей земных и горьких
никто из нас не отречется.
Дымком смолы пронизан воздух,
грохочут кровельщики жестью,
опять дрова лежат на ко`злах.
Всё на свое вернулось место.
К пределу возвратясь земному,
мы в удивлении застыли:
за нами тянутся по дому
следы —
от листьев золотые.
х х х
Пожалей меня, Мария,
помоги мне!.. Видит Бог —
в эти ночи ледяные
страшно тем, кто одинок.
Страшно мне пошевелиться,
бросив на плечи пальто,
страшно видеть землю в листьях —
не земля, а решето.
По какому только праву
я посмел тебя позвать,
я храню такую правду —
никому не рассказать!..
Прокурив чужие стены,
глядя в темное окно,
я поверил в утешенье
невеселое одно:
все ошибки, все былое,
что давно пережито,
все пройдет сквозь золотое —
золотое решето...
Пожалей меня, Мария,
помоги мне!.. Видит Бог —
в эти ночи ледяные
страшно тем, кто одинок.
х х х
За плечами дороги легли
и глухие следы бездорожий,
я стою на пороге любви —
ни хозяин, ни гость, ни прохожий.
Для чего же пришел я сюда,
и у темной, нескрипнувшей двери —
забываю спокойно года,
как листву забывают деревья?..
Неужели все поздно теперь,
и меня уже не огорчает,
что закрыта тяжелая дверь,
что молчанием здесь отвечают?
Но, когда поверну я назад,
на осенней исчезну дороге,
вспыхнут окна, осветится сад
и окликнут меня на пороге.
х х х
Уже дожди успели потушить
осенний лес. И вместе с ним уныло
сентябрьскую черту переступила —
моя неприукрашенная жизнь.
Я проводил и поезда и птиц,
прощальных крыльев позабыл призывы,
растерянность и пустоту предзимья
когда-нибудь я должен был испить.
Когда-нибудь я должен был взглянуть
в глухие окна, отодвинув шторы:
как долго звезды —
птичьи светофоры —
открытым держат для кого-то путь...
х х х
Подумать только — все прошло!
Я в это не могу поверить.
Ведь ты сейчас — назло, назло —
спокойна, чтоб меня проверить?!
Ведь ты сейчас, дразня, дразня,
чужое имя называешь,
и то, что мы с тобой "друзья"
с настойчивостью повторяешь!
Бросая вызов мне: смотри! —
хохочешь и остришь не к месту,
чтобы заметил я твои
привычки новые и жесты.
Всё к женской прихоти сведя:
сейчас,
назло,
без промедленья —
вдруг стать прекраснее себя
хотя бы на одно мгновенье!
Но эта дрожь в твоих руках,
но эти игры в безрассудство!..
Теперь уже я знаю, как
навеки люди расстаются!
Зимние часы
Снова зимние часы.
Легким пущены нажимом
шестереночки снежинок
на невидимой оси.
Занесло. Задуло век.
Изметелило. Сковало.
И над ним вопрос коварный:
"Вам уже который снег?".
А часов верховный ход
приближает постаренье,
и в эпоху прилунений —
где найти времяотвод?
Время — под ноги. Сверкнет,
засвистит сейчас. Завоет.
И под сердце, и за ворот
зябко руки окунет.
Все невзгоды потесня,
с будущим часы сверяйте,
ведь на снежном циферблате
без одной пурги —
весна!
х х х
Н. К. Старшинову
Круговертью веселой
я с дороги не сбит,
словно кружка рассола —
эта вьюга трезвит.
Все, что держит, и тянет,
и гудит, как струна,
все она — отметает,
заметает она.
Вовзвращается резкость,
замедляется бег,
разлетается с треском
все, что строил навек.
Остается — дорога,
старой матери плач,
остается — тревога,
у крыльца карагач
да снегов хороводы...
Слышу чей-то вопрос:
это ты непогоду
нам с собою привез?
Что отвечу им,
грешный?
Где б ни жил на земле —
вьюга родины нежной
не стихает во мне.