Игорь Белов - поэт, переводчик. Родился 27 июня 1975 года  в Ленинграде. Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Континент», «Воздух», «День и ночь», «Север», «ШО» и др., переводы из польской, украинской и белорусской поэзии – в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Воздух», «Сибирские огни», «Интерпоэзия», «ШО», «TextOnly» и др. Лауреат всероссийской литературной премии «Эврика!» (2006), дипломант международного Волошинского конкурса (2007, 2008), стипендиат Министерства культуры РФ (2003), Шведского института (2007) и министра культуры Польши «Gaude Polonia» (2009), участник ряда литературных акций в России и за рубежом. Стихи переводились на шведский, немецкий, польский, эстонский, украинский и белорусский языки. Член Союза российских писателей и Русского ПЕН-центра. Автор книг стихов «Весь этот джаз» (Калининград, 2004), «Mузыка не для толстых» (Калининград, 2008). С 2013 года живет в Варшаве.

 

СТИХИ

 

ВЕСЬ ЭТОТ ДЖАЗ

Когда весь двор забит оранжевой листвой,
уже нет разницы, что будет с нами завтра.
Ты только посмотри, вон там знакомый твой
наяривает джаз в кафе у драмтеатра.
Ах, летнее кафе, бегущая строка,
большой телеэкран и эхо стадиона!
Уносит прошлое гниющая река,
лежащая среди промышленных районов.
Но только с музыкой и это не беда.
Оркестр покурит и настроит инструменты,
сыграет что-то очень нежно, и тогда
вернёт любви твоей счастливые моменты.
Играть он будет, не взглянув на календарь,
покуда время, что всему идет на смену,
в прямой эфир радиостанции «Янтарь»
своим дыханием не сдует с кружки пену.
И этот день не ждёт, промокший, золотой,
мелодию свою он обрывает, дурень.
Он паузу берёт. И до сих пор в пивной
про белый теплоход поёт Антонов Юрий.

ЕРАЛАШ

Неделя до каникул.
Вся жизнь — как на ладони.
А ты с открытой книгой
сидишь на подоконнике,
до одури красивая,
в отстиранной до блеска
рубашке, юбке синей,
сняв галстук пионерский.
Был зелен школьный сквер.
Мне снились на уроках
Дантон и Робеспьер,
патлатые, как рокеры,
но где теперь, дружок,
страна моя и школа?
Адреналин, ты сжёг
героев рок-н-ролла,

3

и тень ложится на
их лица, чуть живые.
Другая им цена,
и мы — совсем другие.
Так редко, стороной,
кивнув чужой свободе
обритой головой,
вчерашний день проходит,
не расправляя плеч,
не опуская ворот,
но для нечастых встреч
уже и это — повод.
Ну, вспомни — целый мир:
неслыханное будущее,
зачитанный до дыр
роман несуществующий,
погасшая звезда,
рифмованные жалобы,
большие города,
магнитофоны ржавые,
зеленоградский пляж
с забытым полотенцем —
весь этот ералаш
в отдельно взятом сердце.
Верни его, и пусть
звучит над променадом
припев, что наизусть
ты помнила когда-то.
Плюнь на взаимосвязь
судьбы и нервных клеток,
любовь не удалась —
станцуем напоследок.
Пусть, вырубая свет
и не жалея легких,
хрипит живой концерт,
зажёвывая плёнку,
а с фотографий выцветших
глядят на этот праздник
от праздников отвыкшие
друзья и одноклассники,
святые и подонки,
скучающие зрители —
мальчишки и девчонки,
а также их родители.

4

 

***

 

Синий фрак — за стеклом, а метель до сих пор горяча,
подморожен рукав, в луже радуга пахнет бензином —
это битой посудой звенит под ногами печаль,
разбазарив добычу и стол на себя опрокинув.
Все одно к одному — точно туфельки тают в снегу,
и уже воротник накрахмален до дыр менуэтом,
и в сочельник окно догорает на каждом шагу —
всё повалится на пол, в дверях сквозняком пообедав.
Лотта, вам ли любить до рождественских первых морщин?
Надавайте-ка лучше пощёчин беззубому веку —
парика не снимает ваш почерк без веских причин,
но и хвастать не станет упрямой походкой калеки.
Нынче ночью от пороха разом седеет висок.
Чтоб набросок романа не мёрз у чужого порога —
отвернуться от пули, как молодость чья-то, босой,
над страницей всплакнуть, и остаться в живых — в эпилоге.

***

 

Последняя тяга раскуренной дури.
Подъезд неумыт и, как небо, нахмурен.
Растоптан окурок. Пора, брат, пора.
Мы вышли и хлопнули дверью парадной.
Сквозь ливень, бессмысленный и беспощадный,
спускаемся в чёрную яму двора.
Отдайте мне солнца отцветшую душу,
квартал, где есть липы и бронзовый Пушкин,
есть горькое пиво, а горечи нет.
Разбитая улица, радио хриплое,
а рядом — две местные девушки-хиппи,
гитара, оставленный кем-то букет.
В причёске цвели полумёртвые розы.
По воздуху плыл разговор несерьёзный.
Навстречу единственной в жизни весне
ты шла босиком по проспекту Победы,
дразнила прохожих, и целому свету
смеялась в лицо, позабыв обо мне.
Последних объятий рисунок печальный,
бухло и наркотики в сквере вокзальном —

5

 

всё это, как ты повторенья ни жди,
скрывают похлеще разлапистой тени
мазутом пропахшие воды забвения,
в которых весенние тонут дожди.
Библейская тьма в опустевшей квартире.
Я еду в троллейбусе номер «четыре».
Я вспомнил линялые джинсы твои,
глаза твои ясные, мир этот жлобский,
расхристанный голос с пластинки битловской,
поющий о гибели и о любви.

***

 

Открытое окно — как откровение,
и взгляд уже пренебрегает прозой.
Поэзия — лекарство внутривенное,
когда июнь чуть дышит под наркозом.
Я знаю, наше прошлое измерят
страницы, не имеющие возраста,
чтоб онемевшие каштаны верили
в отравленную гениальность Моцарта.
И мимо нас, стихами одурманенные,
брели войной подстриженные рощи,
вползал в сентиментальные романы
неуловимый призрак пугачевщины.
Нам подарил Мадрид ухмылку волчью,
и русский бунт нам вывернул карманы,
когда в подъезде, чёрно-белой полночью,
мне подставляла губы Донна Анна.

ДОННА АННА

Снег в октябре — всё равно, что удар ниже пояса.
Подмосковье болеет рассветом, и рассеивается туман.
Всё, что тебе остаётся — это восемь часов до поезда,
сюжет для повести и пластиковый стакан.
В твоём родном городе полгода стояла жара,
на вокзале цвела черёмуха и плакал аккордеон,
но наступают заморозки, печалится детвора,
бесполезный оккупировав стадион.

6

 

Твои кавалеры бритоголовые дерутся на площадях,
проклиная буржуев и не сочувствуя алкашам,
а разговор о политике и прочих серьёзных вещах
давно уже пахнет смертью, как афганская анаша.
Анна, ночь на исходе, прошлого больше нет.
Ты придёшь на работу, оденешь белый халат
сестры милосердия, снова увидишь в окне
провонявший лекарствами листопад.
А всё остальное забыто — пережито, точней.
Лишь вспоминаются умершие от ран
собутыльники мужа, сгинувшего в Чечне,
да застреленный бандитами Дон Жуан.

APTЮР РЕМБО

Предчувствия — в форточку, зеркальце — прямо к губам,
которым в конверте уже не цвести незабудкой.
Клянитесь, что лестница больше не лопнет по швам,
а новый протез заласкает её не на шутку!
Как будто февраль — весь издёрган сонетом. Озноб —
на каждой скамейке, уже перепачканной мелом.
Беги же из дома, и хоть головою — в сугроб,
пока не изрублен в капусту бессонницей белой.
Сестрица, не помнишь ли — станция, вечер... Один.
И как не привыкнуть к пружинам чужого дивана,
когда не лохмотьями платят за дерзость витрин,
за хлеб, с подоконника брошенный отрокам пьяным.
Ни к чёрту ночлежки, а сердце её — как Париж,
когда наглотается солнца больничная койка,
когда по утрам с забинтованных рифмами крыш
спускается вниз аромат баррикад и попоек.
А завтра — одеться; и поезд, и в профиль Верлен,
дожди, точно грипп, и одни лишь плевки в колыбели,
пока в синяках от панелей, окошек и стен
идти, унося на плечах миллиарды Брюсселей!

7
СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ

Мы убиваем время в кварталах, глухих и диких,
там, где кольцо трамвая и неземной рассвет,
там, где мятая скатерть цветёт пятнами от клубники
и о жизни в розовом свете
поёт кларнет.
Шляется по квартирам в моей дорогой провинции
музыка, из-за которой во двор забредает дождь.
Что же он все плетёт разные небылицы,
исцарапанный голос прошлого, мол, прошлого не вернёшь?
Ангел мой, расскажи, почему это так очевидно,
что, когда опустеют скверы, перепачканные листвой,
лето кончится, и, как следствие, обломается «дольче вита»,
и в лицо дохнёт перегаром город наш золотой.
Буду с грустью смотреть, шатаясь во время оно
по усопшему этому городу, забуревшему от тоски,
как на улице на Воздушной своего компаньона
бьют ногами в лицо черножопые «челноки».
Вечер кажет кулак сквозь завесу табачного дыма,
но разбитые губы шепчут бережно, будто во сне:
«Я люблю тебя, жизнь. Я уверен, что это взаимно»,
и играет пластинка в распахнутом настежь окне.

***

 

Такси почти на взлёт идёт
сквозь дождь и ветер,
и радиоприёмник врёт
про все на свете,
и в свете этих миражей
и фар летящих
разлука кажется уже
ненастоящей.
Но всё развеется к утру.
Я стану снова
шатающимся по двору
глотком спиртного,
и горизонт сгорит дотла,
тоска отпустит.
Про эти, видимо, дела
с оттенком грусти,

8

да про лазурь над головой
и жар в ладонях
снимал кино любимый твой
Антониони.
Среди бульваров, площадей,
и глаз печальных
проходит жизнь, и нет вообще
ролей провальных,
льет улица простой мотив,
вздыхая тяжко,
в кинотеатр превратив
кафе-стекляшку.
Но что друг другу бы сейчас
мы ни сказали,
не будет в кадре жестов, фраз,
иных деталей,
и, строчкой в титрах вверх поплыв,
исчезнем сами
за жёлтым контуром листвы,
за облаками.

СЕРДЦЕ АНГЕЛА

Закурив сигарету, спускаешься в преисподнюю,
будто падая в шахту лифта, где самое интересное — впереди.
Она садилась в трамвай — джинсы, куртка на «молнии»,
фарфоровая улыбочка ангела во плоти.
В трущобах потрошили кур и воскрешали мертвых,
чернокожий гитарист отплясывал у костра.
Тебе мерещилась пентаграмма на женских бёдрах —
татуировка, исчезающая по утрам.
Ты приезжал к ней в гости на черную мессу,
и природа готовилась лечь под нож.
В комнате начиналась ночь по прихоти беса,
за окнами шёл ритуальный дождь.
Перед отъездом, взвинченный, как пружина,
чтобы узнать расписание, ты позвонил на вокзал,
а потом с таким голливудским шиком
выплюнул окурок и платье на ней разорвал.
Теперь ты спишь в своей ванной, не сняв халата,
не смыв следы крови с белых холеных рук,
и так безучастно глядит на тебя с плаката
спившийся ангел по прозвищу Микки Рурк.

9

Снится, что в баре столы и тарелки вертятся,
и гипсовый пионер играет блюз на жестяной трубе,
и что в груди у неё всё ещё бьётся сердце
со сплошной червоточиной в качестве памяти о тебе.

РОК-Н-РОЛЛ

В веренице нечаянных встреч и движений неловких
разукрашенных фраз, как звонков телефонных, не жаль.
Но всё чаще хотелось сойти на твоей остановке,
и к губам перечёркнутым целое лето прижать.
Значит, нужно сегодня, пока облака не остыли,
и летят из конверта пластинки тебе на ладонь,
Посадить на иглу чернокожий осколок винила,
чтобы в омут обоев вплыл голос, ещё молодой.
Этим грустным рассказом наш мир навсегда изувечен,
а чернильные сумерки, день на стихи изорвав,
и настольную лампу держа на прицеле весь вечер,
с неземной прямотой лезут в душу, как лезут в карман.
Мы не знаем куплетов, слова нам никто не подскажет,
но знакомый припев, точно выкрик, гортань обожжет —
так родимые пятна дворов, тротуаров и пляжей
проступают на солнце — далеком, и значит, чужом.
Мне б испытывать действие времени с привкусом яда,
пережить все несчастья, от всех лихорадок страдать…
Только город притихший дурным, закатившимся взглядом
провожает троллейбус, и провод гудит, как струна.

***

 

В майский полдень от зноя желтеет трава,
пахнут первой грозой голубые экраны.
Невозможный портвейн номер семьдесят два
разливает Акимов по белым стаканам.
Выпиваешь, пока ещё держишь удар,
крутишь ручку приёмника вправо и влево,
перекрыв нержавеющий скрежет гитар
разговором о жизни такой вот нелепой.
В самом деле, как странно сложилась она —
в старших классах, чуть сердце сильнее забилось,
ты за партой мечтал о стакане вина,
о концерте с участием группы «The Beatles».

10

 

Проклиная грядущий последний звонок,
шпарил взгляд, подгоняемый силой привычки,
от раздвинутых воображением ног
до окрашенных локонов географички.
Твой состав приходил на вокзал для двоих.
В область бреда отчалила средняя школа.
обработал дыханием улиц своих
пыльный город, внимательный к женскому полу.
Мир любви, он тебе кислород перекрыл:
балансируя между залётом и дракой,
ты, наверное, около года прожил
с полюбившей тебя выпускницей педфака.
Всё, что можно, в красивых глазах прочитал,
образ жизни был блеском винила разрушен,
алкоголь добивал, но живая мечта
растянула в улыбке лицо, потому что
всю буквально весну, я не помню уж, как,
но вчера, в прошлый вторник, в апреле и в марте,
пили водку с Коляном до дрожи в руках,
а сегодня в Москву прилетел Пол Маккартни.
Он рассеянно смотрит на башни Кремля,
и брусчатку знакомый мотив лихорадит,
только здесь уже полночь, и спят тополя,
и поэтому, милая, музыки хватит.
Остаётся одно теперь, как ни крути —
навестить ещё раз нашу тихую пристань,
душной ночью с любимой в обнимку пройти
вдоль по улице этих — ну, как их? — Радистов!
Я рассказывал, помнишь — боярышник цвёл,
во дворе с пацанами поддали «Столичной»,
говорили с Михайловым за рок-н-ролл,
за стихи и за что-то ещё, как обычно.
И вернувшись, пластинку впотьмах отыскав,
я настроил вертушку, по корпусу врезав,
и, глотнув из горла, дожидался, пока,
на весь дом заиграет фрагмент «Марсельезы».
А потом, наплевав на удары в стене,
так доходчиво и доверительно даже
объясняли битлы: все, что нужно тебе,
это, парень, любовь, а всё прочее лажа.

11
9 МАЯ

Временами от улицы тянет мятой,
мир потрёпан, но всё-таки моложав,
и в подушку лицо неохота прятать,
целый ворох событий к груди прижав.
И, ресницы бессонницей окропив,
чей-то профиль нечаянно заслоняет
недостроенный Спас на чужой крови,
взятый в скобки дождем в середине мая.
Пусть так будет — хоть целую ночь напролёт,
и не рад ты, конечно, такой обузе —
со столетьем на шее ползти вперёд
непрожёванной хлябью Восточной Пруссии.
Скучно стало, и нечего рассказать,
даже книжные полки до блеска вылизаны —
прогуляться «налево» теперь нельзя
рука об руку с классиками марксизма.
Ну, а воздух на ржавом штыке повис
там, где мемориал, точно знак вопроса,
и в учебниках пригоршни стреляных гильз
кромку неба забрызгали звёздной россыпью.
Вот и твой подоконник сиренью взорван,
вот и музыка ловко петлёй затянута
на букетах, и память бормочет: «Здорово!»,
и фальшивые ноты в петлицах вянут.
Век наш короток, век — не калашный ряд,
и пускай он точней, чем часы на Спасской —
не сегодня, так завтра его до пят
обольёт некролог типографской краской!

***

 

Горячий воздух, ордена, букеты,
хмельной закат, прожжённый сигаретой,
сирень. Уехать к морю в День Победы,
ни сна, ни яви не отдать врагу.
Плывет паром, и видно близко-близко
обветренные лица обелисков,
точёный профиль города Балтийска,
поддатого меня на берегу.
На берегу, где облако и птицы.
Из жизни глупой вырвана страница
очередная. Надо было становиться
убитым службой прапором, а не

 

12

 

пьянчугой в чёрной вылинявшей майке,
корабликом из жёваной бумаги.
Стать памятью о роковой атаке.
Стать кораблём, скучающим на дне.
На всём стоит войны упрямый росчерк,
и эта жизнь становится короче.
Красавица, а ну, лицо попроще,
всё начинаем с чистого листа.
Побудь со мной, пока это возможно,
пока весна вот так неосторожно
слова любви диктует пересохшим
от горькой жажды подвига устам.
Да будет — мир всем нам без исключения,
беседа в романтическом ключе и
на небе обалденное свечение,
когда, вздохнув над мутною волной,
меня, заснувшего у самого причала,
разбудит голосом прохожего случайного
судьба моя, такая беспечальная:
«Бери шинель, братан, пошли домой».

БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ

Закурим на прощание, и вдоль трамвайной линии
один из нас отправится — так отпусти меня,
дождём отполированный парк имени Калинина
с печальными приметами сегодняшнего дня.
Был праздник, было целое столетие в прострации,
друзья лежали пьяные, как павшие в бою.
Был дождь, толпа растаяла, вовсю цветет акация,
вино и страсть, как водится, терзают жизнь мою.
А на скамейке выцветшей, среди живых и мёртвых,
ведёт беседу с облаком под перезвон листвы
старик в бейсболке розовой и в пиджаке потёртом
с неполным рядом пуговиц и рукавом пустым.
Отгрохотала музыкой и холостыми выстрелами
большая жизнь, привыкшая не замечать в упор.
Взгляни, как героически в руке его единственной
дрожит слегка увядшая «Герцеговина Флор».
И он уходит медленно, молчанья не нарушив,
а в старом парке отдыха, под небом голубым,

13

асфальт блестит, и радио транслирует «Катюшу»,
и исчезает молодость, как папиросный дым.
Любуясь мокрой зеленью, дрянную запись слушая,
пойму, как верно, милая, рифмуется с тобой
простая эта песенка про яблони и груши,
и безусловно книжные туманы над рекой.
И я пойду по городу сквозь центр, искалеченный
войной и русским бизнесом, шагая всё быстрей
туда, где неизменная весна и наши женщины,
живущие на улицах разбитых фонарей.
Закат над новостройками растаял, небо хмурится
и ночь большими звёздами на плечи мне легла.
Идет солдат, шатается, по грязной, тёмной улице,
но от улыбок девичьих вся улица светла.