ОБОЙДЁННЫЕ СЧАСТЬЕМ

 

Афанасия ворочалась без сна в холодной своей, неуютной кровати. За окном шумел дождь. Прямо над её изголовьем стена набухала от сырости. Афанасию бил озноб. Надо было протянуть руку и включить калорифер. Минут двадцать она смотрела на коробочку переключателя, борясь со своей скаредностью. Напрасно! Скаредность победила. Как, впрочем, всегда.

«Лучше буду думать о чём–нибудь приятном!» – решила она. От сырости разболелась рана от давно сделанной операции. Ничего приятное не вспоминалось. В голову лезли мысли о холоде, смерти, одиночестве. Почему–то всплыл из глубин памяти прошлогодний разговор с сестрой Антонией… Или это было два года назад? Или три?

– Ты что, хочешь просидеть в кровати, всю жизнь? – сердито отчитывала её Тоня. – Предприми хоть малейшее усилие, попробуй встать! За здоровье надо бороться! За счастье надо бороться!

– Счастье – мимолётное состояние души, – возразила Афанасия. – Как бороться за нечто мимолётное? И вообще, как сказать: «я счастлива», когда на рассвете будит меня назойливая муха? Вот и борись с мухой! Где–то полыхают войны. Кто–то убивает кого–то. А вредное насекомое жужжит над ухом и лезет грязными лапками прямо мне в ноздри. Теперь–то я точно знаю, – торжественно заключила она, и лицо её приняло выражение Сфинкса, понявшего, наконец, в чём заключается смысл жизни, что есть борьба за счастье! Это – тотальное истребление мух.

– Да ты рехнулась, голубушка! – рассердилась Тоня. – Валяешься целыми днями в кровати и от нечего делать занимаешься переливанием из пустого в порожнее. Тоже мне – Аристотель в юбке!

– А вот и не угадала! И вовсе я не философствую. Только думаю о Боге. Хочешь, открою тебе тайну? – И чёрные глаза её зажглись огнём. – Это господь наш послал мне страдания свыше. Если выдержу, значит, быть мне в раю…

– Афанасия! – закричала Тоня, – Говорила же я тебе: не связывайся ты с ними! Ты продолжаешь с ними видеться?

Та молчала.

– Отвечай! Они опять приходят читать сюда свои грязные книжонки?

– Мы толкуем Библию, – гордо заявила Афанасия.

– Ересью вы занимаетесь!

– Что ты понимаешь?!

– Это они внушили тебе мысли о страданиях, ниспосланных тебе свыше?

– У меня что, своего ума нет?

– Отвечай, они?

– Ну и что с того?!

– Если б они действительно верили в Бога, то помогли бы тебе дельным советом, а не толкали на жизнь паралитика. Объясни, чего ради ты здесь разлеглась? Ты что, больна?

– Моя болезнь Паркинсона…

– Твоя болезнь Паркинсона – не паралич. Почему же ты целыми днями валяешься в кровати? Мало того, что тебе потакают домашние, так ты ещё целую свору сумасшедших баб для этой цели нашла. И не перечь мне, а слушай! Если ты с этой шайкой не порвёшь, я к тебе больше ходить не стану. Пусть к тебе твои стервы ходят! Но ведь они не приходят, чтобы помочь, а?! Они ходят только книжонки свои читать, да охмурять тебя всякой чушью.

С этими словами, Тоня поднялась, решительно собрала своё рукоделие в сумку, а сумку повесила на плечо.

– У меня, между прочим, как и у Агни, кроме тебя ещё и внуки есть. А я, вместо того, чтобы ими заняться, тебя ублажаю. Тогда как ты валяешь дурака. Когда я тебе действительно понадоблюсь, ты только позвони. Я приеду, чтобы помочь. А в этом спектакле я участвовать не намерена!

И ушла. Прошёл год…Собственно, прошло целых три. Но Афанасия стала сильно путаться во времени. И ни за что уже поручиться не могла. «Так она и не позвонила ни разу!» – и Афанасия с тоской посмотрела на телефонный аппарат. В их семье все страшно упрямы.

Впрочем, надо признаться: права была Антония – стервы с книжками, в самом деле, приходят лишь тогда, когда это нужно им самим. Пока Афанасия притворялась больной, то не замечала этого. И только теперь, истина открылась ей в самом неприглядном виде. Но дело в том, что и Афанасия…

Словом, друзей у неё никогда не было. Сначала ей и её сёстрам запрещали их иметь. Мать у девочек была строгой, а старший брат – просто монахом в штатском. Девочек одевали в чёрные, глухие платья. Видеться не давали ни с кем. Книги в дом покупались только духовные.

Даже дом их был построен так, чтобы из окон можно было видеть лишь внутренний дворик, где одиноко рос старый дуб. Цветов они не сажали. На цветы нужны были деньги, а их брат был скуп. Именно по той же причине, в доме имелось лишь пять стульев: по одному на каждого члена семьи, один платяной шкаф, наглухо запертый сервант, пять железных кроватей и стол.

Но раз, по неизвестным причинам, Апостолос Маркеллу решил монашек из них всё–таки не делать. А потому, выдал замуж всех троих в один месяц. Словно боялся, что передумает. Выйдя замуж, однако, девушки продолжали вести монашеский образ жизни. Друзей у них не было. Книг они не читали. И мужей своих не любили.

Афанасия, как оказалось, стала просто копией своего брата. Мужа своего она никогда и смогла полюбить. Он так и не добился от неё ласкового взгляда, а дети – поцелуя. Младшего – богобоязненного и молчаливого – она ещё кое–как терпела. Зато старший, так похожий на своего отца – талантливый и весёлый – внушал ей страх.

Когда он был маленьким, она боялась болезней, дурного влияния, плохих отметок. Когда он стал взрослым, стала бояться девушек, попоек да брака. Брака особенно. И разве она была не права? Послушай её Алексис, стань он офицером, наверняка не встретил бы Эмму, не уехал в Париж, не выпил бы яду, не стал калекой…

– Ну, как ты сегодня, Афанасия?

На пороге спальни стояла её младшая, любимая сестра, Агни.

– Как хорошо, что ты пришла, – обрадовалась было Афанасия, но вовремя спохватилась. – Я одна. Я больна. Я страдаю.

– Знаю, Афанасия, знаю, – с лёгкостью согласилась Агни, вытаскивая из пластмассового кулька картонные коробки с пирожными, пачки печенья и пакеты конфет. Вот, ты это любишь. Поешь, утешься!

– Куда мне там! – загрустила Афанасия. – Я и так разжирела. Несчастный Фотис с трудом теперь меня поднимает, чтобы подложить судно… – и жадными, трясущимися пальцами, разодрала коробку с пирожными. – Ах, мои любимые: экмек с кремом шантиги! Принеси мне ложечку!

Уничтожив три куска, Афанасия перевела безучастный взгляд на балконную дверь. Дождь перестал идти. Первые лучи солнца сверкали радугой, отражаясь в миллионе дождевых капель, повисших на мандариновых деревьях в саду, на давно не крашеных перилах балкона, на телефонных проводах. Оно стучало в дверь, приглашая её выйти…

Но уже много лет ничего в том мире, за окном, не интересовало Афанасию. Её жизнь была здесь, в этой сырой, пахнущей лекарствами спальне, в узком коридорчике перед ванной комнатой и в соседней комнате, в мастерской сына, куда он ежедневно переносил её, сажая в большое неудобное кресло, откуда она, молча, взирала на работающего Фотиса.

Иногда в этот больной мир врывалась деятельная Агни и приносила ей вести извне. Не то, чтобы эти новости действительно интересовали Афанасию, но приход сестры был хотя бы поводом поговорить. С сыном она почти не говорила. Он целыми днями стоял у мольберта, иногда спрашивал, не голодна ли она, не время ли принять лекарство. И всё.

– Как дети? – для проформы спросила Афанасия сестру.

Со времени её мнимой, а потом уже настоящей болезни, прошло уже много лет. Её племянники давно уже выросли. Но Афанасия не хотела примириться с властью времени. Она придумала себе мир, в котором время не двигалось. В этом мире, дети её сестёр навсегда остались подростками.

– Вчера мы праздновали помолвку Агни.

– Нашей кузины? – равнодушно отозвалась Афанасия.

– Нет, моей внучки.

– А я думала – кузины, – упрямо проговорила Афанасия.

Агни знала про эту её игру со временем. Но сегодня она была просто не в силах оперировать возрастом родственников. Неужели Афанасия не понимает, что её, Агни, приход на рассвете не значит ничего хорошего?! Она внимательно посмотрела на сестру. Похоже, та перестала воспринимать часы так же, как уже давно перестала считать сначала дни, а потом и годы.

«Может не стоит ей говорить? Зачем ей это? И что это изменит?» – думала она.

– Сегодня мне не спалось, – между тем бормотала Афанасия, – и я почему–то вспомнила Антонию.

Агни резко подняла глаза на сестру.

– Дай–ка мне телефон, надо ей позвонить, – продолжала Афанасия.

«Быть этого не может! – думала Агни, – Афанасия ещё никому в жизни не звонила».

Её сестрица и вправду никому никогда не звонила. И не потому, что её не интересовали другие люди, а потому, что не хотела тратить денег на звонки…, да и вообще на что бы то ни было. Вот и дом сколько лет не ремонтировался. Между тем, прямо за спиной Афанасии, стена стала совершенно чёрной от грибков. Но Агни всё–таки протянула сестре телефон. «Случаются же на свете чудеса, – подумала она. – Пусть лучше узнает не от меня!»

– Понимаешь, – говорила ей Афанасия, принимая аппарат из рук сестры, – ей не нравились мои подруги. Ну, знаешь, те, с которыми я Библию толкую. Антония всегда считала себя умнее всех. А сама–то больна раком, хотя делает вид, что у неё грыжа. Лучше бы помолилась лишний раз. Так нет! И сама не просит о помощи, и другим запрещает. А ведь я за всех прошу: за себя, за тебя, за Антонию, за детей… И вообще эти чтения для меня, быть может – единственная возможность говорить с богом! Нет, не стану ей звонить! Опять упрекать будет. А я хочу любви. Хочу понимания.

И Афанасия, стала заталкивать телефонный аппарат в открытый ящик тумбочки. Она всё тыкала аппарат, держа его в негнущихся пальцах, не попадая куда надо, и всё больше от этого свирепея. Из ящика начало что–то сыпаться. Что–то звякнуло о пол и разбилось. Комната наполнилась резким запахом.

– Моё снотворное! – ломающимся голосом закричала Афанасия.

Агни с готовностью бросилась на помощь. Засуетилась над бутылочкой. Но спасти удалось лишь несколько капель зловонной жидкости.

– Как я теперь буду спать? – сокрушалась Афанасия.

– Пошли Фотиса в аптеку. Вот и все дела, – резонно заметила Агни.

– Все дела? Все дела?! – захныкала Афанасия. – Лекарство такое дорогое! Ты думаешь, я – миллионерша?

– Да не расстраивайся ты так из–за пустяков!

– Легко сказать: не расстраивайся, – уже рыдала Афанасия. – А я, может быть, не могу.

Агни задумчиво смотрела на сестру.

– Дай мне рецепт. Я куплю тебе лекарство.

– Предупреждаю, оно дорогое! – всхлипнула Афанасия.

– А я сказала, что куплю!

Афанасия недоверчиво взглянула на сестру. Помолчала для проформы и пробормотала:

– Рецепт в тумбочке, – она уже не плакала, а пыталась вскрыть пачку с печеньем. Но пальцы не слушались её.

«Небось, брезгует мною», – подумала она, глядя в спину сестре. Все, все брезгуют ею: сёстры, зятья, племянники. Невестки не желают жить с нею даже в одном городе. Одна утащила старшего в Париж. А вторая живёт с детьми в Ламии. Приезжает в Афины на считанные часы.

«Ну, как вы, мама? – бросает небрежно в открытую дверь. – Лучше, не правда ли?» И исчезает в огромной и гулкой квартире.

Хорошо, что у неё есть Фотис! Её послушный, верный Фотис. Недаром же она всегда отличала его. Пусть Алексис талантлив, что ей до того?! Когда он смотрел на неё своим дерзким, всезнающим взглядом, она хотела одного: заключить его в монастырь.

С тех пор, как он заболел, Афанасия ни разу его не проведала. Даже говорить о нем ей было трудно. А тот факт, что Алексис знаменит, задевало Афанасию особенно: «Ну почему, почему это не мой Фотис?» И чем больших успехов добивался старший, тем явственнее она выражала привязанность к младшему.

– Нельзя же так! – выговаривал ей в своё время муж. – Ты совершенно откровенна в своей неприязни к Алексису. Мальчик переживает, разве ты не видишь? Если уж ты не в состоянии изменить свои к нему чувства, то, по крайней мере, придержи язык! Нельзя же, в самом деле, говорить детям всё, что тебе приходит в голову!

– О! – глядя на него исподлобья, отвечала Афанасия. – У тебя с твоим сыном никогда не найдётся для меня ласкового слова. За что же вас любить?

– Будь ты другим человеком, я бы объяснил тебе, что любят не «за что», а просто так. Как я люблю тебя и детей. Но тебе этого не понять. Тебе нечем любить.

«Нечем любить!!! Подумать только! – гневно прошептала Афанасия, утыкаясь носом в подушку. – Разве можно их, таких, любить?! Нехристей. Гордецов». Впрочем, любить уже некого: муж – в могиле, а Алексис – в инвалидной коляске. Зато Фотис – всегда при ней. Свет очей. Её сын. Её бог.

Алексис звонил лишь раз в неделю. Рассказывал о своих успехах. Делился планами. К чему это было Афанасии? Ей нужно было поесть, попить, поспать. А картины…Газеты писали, что полотна Алексиса стоят целое состояние. Она, Афанасия, никогда не дала бы и драхмы за кусок размалёванного холста. Грех–то какой!

Боже! Ну, разве она много хотела? Только человека, который всё время был бы рядом. Которому можно было бы пожаловаться на боли в ногах, на тяжесть в груди. Который подогрел бы еду, подложил бы судно. Взбил подушки. Подал лекарство… Разве её аппетит был неутолим?

Вот и с Эммой она не смогла ужиться. Лезла в её жизнь с ценными советами. Пилила за то, что не посещает церковь. Советовала запретить Алексису рисовать. И Эмма не выдержала. Сбежала и утащила с собой Алексиса. Да! Эмма оказалась порядочной мерзавкой! Это из–за её ненасытности пришлось сдать постояльцам верхний этаж дома.

А ведь квартиранты беспокоят Афанасию. Конечно, второй этаж дома достался Алексису по наследству. Но это же не значит, что надо беспокоить мать. Деньги! Деньги! Всем нужны деньги. Одной лишь Афанасии нужен покой. Расстроенная этими мыслями, она ковыряла ложкой в креме. И поедала одно печённое за другим, перемеживая их горькими вздохами.

Все ушли. Все бросили. Что Афанасии оставалось делать? Приходилось водиться с теми, кто по каким–то причинам не забывал её. Тем более, что она сама была не из тех, которые сами выбирают ниву карьеры или круг знакомств. Она предпочитала, чтобы всё выбиралось бы за неё другими. А она бы тем временем, командовала бы их мыслями и чувствами.

Лёжа на кровати, всей силой своего воображения, она жила чужой жизнью. Вернее тем, чем эта жизнь могла стать, если бы её послушали, вняли её советам, оценили её дар предвидеть. И зачем ей это бренное тело? Ей бы родиться бестелесной, как Святой дух!

И ведь вовсе не случайно попала она когда–то, ещё в ту пору, когда была ученицей в лицее, в круг, толкующий Библию, за что вечно выговаривала ей Антония.

– Если хочешь делать людям добро, то лучше помогала бы папе в магазине, – говорила она Афанасии. – Он убивается, чтобы заработать нам на приданное. Агни ходит к нему по средам и пятницам, я – по понедельникам и четвергам. А ты могла бы посидеть с ним во вторник.

– Но господь не упомянул в своих заповедях никакого магазина, – возражала Афанасия, упрямо поджимая губы, а щёки её загорались багровым румянцем, – Господь велел нам любить ближнего своего!

– Вот и начни с самого близкого! Начни с отца!

Но Афанасия не хотела помогать. Она хотела только рассуждать: о любви к ближнему, о вере, о теоретической помощи. Любила ломать голову над какой–нибудь фразой из Священного писания. Спорить о том, как толковать ту или иную фразу. Мир, реальный мир, был слишком ничтожен для неё. Она могла бы сделать его иным. Но никто, кроме Фотиса, не хотел внимать ей.

Её Фотис! Добрый, хороший мальчик! Мог бы стать отличным писателем или журналистом. Но не того хотелось Афанасии. Ей нужно было, чтобы младший стал лучше старшего. И для этого существовал только один путь – сделать Фотиса художником.

Нелогичность задачи Афанасию не смущала. И сколько сил было потрачено, чтобы запретить рисовать первому, столько же употреблено, чтобы второй этому научился. И такая ничтожная деталь, как талант, не могла спутать планов этой диковинной матери.

Она верила в то, что скрупулёзность и работоспособность вполне могут заменить талант. И даже, если бы весь мир собрался под её окном, чтобы осудить её за эту оригинальную мысль, то Афанасия просто рассорилась бы со всем светом.

Она была глубоко убеждена, что в этот мир, она, Афанасия, пришла исключительно для того, чтобы следить за порядком. И если она сама сворачивала с пути порядка, то вовсе не из–за собственных интересов, а из–за интересов Фотиса. Ибо, как не ему, Афанасия пожертвовала своим нежеланием любить?!

А раз, отказавшись от обета, она предалась любви, как пороку. И чем несчастнее, зависимее казался ей Фотис, тем больше любила его Афанасия. Она любила его за то, что он смотрел на неё беспомощно, как в те годы, когда был ребёнком. Она любила в нём себя, всё то, чем она могла бы стать, но не стала. Она любила в нём свои мечты. Она любила в нём свою волю. Она любила его уже не как мать, а как дочь, любовница, жена.

– Ну, вот и все дела! – произносила, между тем, Агни, входя в комнату.

– Купила, что ли? – с подозрением покосилась на сестру Афанасия.

Вместо ответа Агни поставила на тумбочку упаковку с лекарством. Рука её дрожала. Молча, уселась она на край кровати. И взяв руку Афанасии в свою, попыталась заглянуть той в глаза. Но Афанасия отсутствующим взглядом уставилась на этикетку лекарства.

– Я должна сказать тебе …Афанасия!

– А?! – недовольно отозвалась та.

– Тоня умерла, – сказала Агни, и голос её дрогнул.

– От чего? – машинально спросила Афанасия, не отрывая взгляда от этикетки.

– От рака, – мягко напомнила ей Агни. – Ты же сама недавно упомянула её болезнь.

– Да, рак – дело нешуточное!

– Афанасия!!! Брось ты эту упаковку! Я говорю о нашей сестре!

Афанасия послушно отбросила лекарство и взглянула на Агни. Во взгляде её не было боли, а одно только удивление.

– Хочешь сказать, что умерла наша сестра Антония?

Агни кивнула. По щекам её текли слезы. Теперь обе молчали. И только часы отсчитывали чьё–то время. Солнце за окном светило, разливая повсюду свой живительный свет. Но в комнату Афанасии не входил ни один его луч. Казалось, эта комната отказывается принять что–либо извне.

За двадцать лет её болезни дом превратился в своеобразную гробницу. Даже воздух в нём застоялся так, что здесь установилась независимая, присущая только этому дому температура.

– Наша сестра Антония! – повторила Афанасия, и её щёки затряслись в праведном гневе. – Она так и не позвонила мне! Так и не вспомнила меня! Целых три года! Целых три!

В полночь Афанасия вдруг проснулась, как от толчка. Ночь свалилась на неё внезапно всей своей тяжестью. Пульсирующая. Холодная. Злая. Шуршали по асфальту шины. Кто–то был жив. Ездил по улицам. Ходил по тротуару. Влажный шум улиц влился в застоявшийся ум Афанасии и вышел назад тяжёлыми мыслями.

И тогда, вытянувшись в одинокой своей неуютной кровати, Афанасия поняла, наконец, отчего так холодно бывает ей по ночам. Нашла нужное слово. Закрепила его в памяти. Но уже через мгновенье, забыла.

СКУДЕЛЬНЫЙ СОСУД ДАНАИД

 

Дом по–сиротски ютился на своих двухстах квадратных метрах, сжимаемый со всех сторон многоэтажками. Когда–то, ещё при жизни хозяина, он был выкрашен в охру. Но теперь краска сошла с него кусками, и он казался пегим.

Нестор толкнул хилую калиточку и вошёл в запущенный садик, где росли два мандариновых дерева и три куста жёлтых роз. На крыльце резкий ноябрьский ветер гонял жухлые листья. Дверь Нестору открыла старая служанка.

– А она вас ждала, ждала, да и заснула, – недовольно буркнула она, и, кажется, вовсе не хотела впускать его в дом.

– Ерунда, – беспечно отозвался Нестор, решительно отодвинул её и протиснулся в проём между дверью и служанкой. Он так устал! Боже, как же он устал! С утра он принял десятка два больных. Завтра, наконец, наступит долгожданный конец недели. И Нестор уже предвкушал радость отдыха, когда позвонила Марика, тётушкина помощница по дому, и объявила, что Афанасия хочет его видеть.

Пока он шёл к тётушке на соседнюю улицу, странные, совсем не характерные для него мысли бередили душу. Осенние листья шуршали под ногами. Влажный запах прения врывался в лёгкие, вызывая воспоминания, которые Нестор спрятал в тайники души…

Когда он вошёл в спальню, тётка его зажмурила глаза, делая вид, что спит. Но Нестора невозможно было провести. Скользнув ястребиным взглядом по её дёргающимся ресницам, по руке, сжимающей серебряную фольгу из–под шоколада, Нестор улыбнулся. Сел на стул подле кровати, и накрыв ладонью руку Афанасии, заговорил:

– Ты звала меня, и я пришёл.

Её ресницы дрогнули, но она продолжала делать вид, что спит.

– Ну, выкладывай, что у тебя на уме!

Рука судорожно дёрнулась, пытаясь высвободиться. Зашуршала в пальцах фольга.

– Видно, и в самом деле, спишь, – в голосе его послышалось разочарование. – Что ж, не буду тебя будить! Зайду как–нибудь ещё. Может, на следующей неделе…

Фольга снова зашуршала. Ресницы медленно открылись.

– А–а–а, племянник! – скрипнула притворщица. – Как поживаешь?

– Да я, тётушка, хорошо поживаю. Ты, я вижу, поживаешь ещё лучше. А теперь говори, что тебе нужно. Зачем звала–то меня?

Лицо Афанасии скривилось. Задрожали щёки. Полезли вверх изломанные болезнью брови. Фольга вывалилась из её пальцев и упала на пол.

– Видишь, я умираю, – тут голос её сломался, – и мне нужно обязательно знать, сколько мне ещё осталось?

– Да ладно, ты ещё всех нас переживёшь, – сказал Нестор и автоматически принялся считать её пульс.

Тут почему–то перед его внутренним взором вдруг встала средневековая тропинка Тиноса, по которой они с Артемис обычно поднимались на Чикнью. Артемис! Это удивительное существо! Как он любил её сумбурные, неподдающиеся никакой принятой логике мысли. Каким счастливым он чувствовал себя в те солнечные осенние дни!

Артемис – удивительное, волшебное существо! С ней он забывал, что на свете существует горе и боль. Казалось, эта девушка прогоняет прочь любые невзгоды

Иногда, правда, Нестор даже подумывал, что она больше похожа на инопланетянку. Говорила она как–то особенно. Рассуждала совершенно иначе, чем это делали окружающие. Заглядывала в глаза собеседнику и, как будто, искала там нечто.

– Ну, что, тётушка? – вырывая себя из трепетных объятий прошлого, проговорил Нестор – Пульс у тебя замечательный. Почему бы тебе не выйти в сад?

– Я не вставала с кровати уже лет двадцать, – заметила Афанасия с непривычным смирением.

– Что ж, – задумчиво проговорил Нестор, – значит, можно нарушить обычный режим и встать.

– Мне кажется, ты заработался, – холодным тоном заявила ему Афанасия, – и забыл, что я никогда не встаю с кровати.

– Приходит момент, когда надо отказаться от прошлого и сделать шаг к выздоровлению, – сказал Нестор.

Вероятно, он имел в виду себя. И даже тётушка заметила его необычное состояние.

– Собственно, – резко поменяв тон, заявила она, – я позвала тебя не совсем в связи со своим здоровьем. Знаю, что мне осталось совсем немного, и я хочу, чтобы ты съездил в Париж и привёз сюда Алексиса. Я лежу в постели, он сидит в инвалидном кресле… – она на минуту замолчала. А когда заговорила, тон её был командирским. – Я должна его видеть!

– Я понимаю, – очень серьёзно ответил Нестор. – Я привезу его, будь спокойна!

– Ну, вот и хорошо, – сказала Афанасия и снова закрыла глаза.

Уже через сутки, Нестор поднимался по широкой лестнице розового мрамора изумительного старинного особняка в самом центре Монмартра. На второй по счёту лестничной площадке он остановился.

Предстоящий визит был страшно болезненным для Нестора. С Алексисом он дружил с детства. Ведь родственники бывают разными, и разное бывает к ним отношение. Они с Алексисом были похожи во всём – и во взглядах и в мечтах. Когда–то…

Да, когда–то! Какое отвратное, разрушительное слово – когда–то!

Нестор выглянул в огромное, во всю стену, окно, выходящее в ухоженный сад. И с сомнением взглянул на блестящую белую дверь. Это поручение было ему неприятно. Да, он дружил с Алексисом! Да, они были почти неразлучны! Но это было много лет назад. До того, как Алексис женился на Эмме. До того, как Нестор бросил Артемис и женился на Фекле.

Дверь ему открыло странное существо в ситцевых штанах в полоску и просторной распашонке в горошек. Нестор с тоской взглянул на существо, и, помогая себе жестами, спросил:

– Дома ли госпожа Канари?

– Госпожа шёл офис, – кругло вытаращив глаза, сказало существо, перевирая все слова. – Господин не шёл.

– Не ушёл, – механически поправил её Нестор. – Тогда скажи ему, что я хочу его видеть.

– Кто сказать?

– Как, как? – удивился Нестор. – Ах, кто я?! Скажите, кузен пришёл. Кузен.

Существо удалилось, и только мелькнули вдали чёрные полоски шорт.

«Ну и заданьице!» – снова подумал Нестор.

– Нестор! – удивился Алексис, въезжая в прихожую в своём инвалидном кресле. – Какими судьбами?

– Действительно, сто лет не виделись!

И он нагнулся к кузену, чтобы обнять его. Оба чувствовали некоторую неловкость.

– Отчего же ты на пороге дожидаешься? – первым очнулся Алексис – Василиса, ты почему человека в дом не пригласила? Принеси нам, по крайней мере, кофе. Хотя нет, чай завари! Кузен кофе никогда в жизни не пил.

Нестор чувствовал себя глупейшим образом. Не знаешь, как подступиться к этому делу. Впрочем, Алексис спокойно воспринял желание своей матери.

А ещё через несколько часов кузены уже садились на самолёт. Как только они удобно устроились в креслах, Алексис, хитро щуря глаза, спросил:

– Ну, рассказывай, чем расстроен! Я же всегда видел тебя насквозь!

– Артемис, – только и сказал Нестор.

– Воспоминания?

– Да нет, встретил случайно. Три дня тому назад. С тех пор меня мучает вопрос: правильно ли я в своё время сделал, отказавшись от неё? Правильно ли сделал, женившись на Фекле?!

И он так ясно представил себе его случайную встречу с Артемис. Оба были смущены и пытались это скрыть. Ему хотелось прижать её к себе. Но было непонятно, как она на это отреагирует. Красивая, стройная женщина, стоявшая перед ним, была когда–то его возлюбленной. Он чувствовал себя странно.

– Ты вернулась в Афины? – спросил он. – Будешь работать здесь?

– Да нет! – ответила она, улыбаясь. – Здесь, к сожалению, для меня места нет.

– А если бы нашлось, ты бы осталась? – спросил он.

Она не ответила. Но то, что когда–то так раздражало его в ней, сейчас вызывало понимание. Но вместе с пониманием, открылась сердечная рана.

Он закрыл глаза, и тут прошлое снова накрыло его.

– То прошлое, которое уже второе десятилетие казалось мне навсегда закрытой главой, – пытался объяснить Нестор Алексису.

Тот слушал с участием. Как он понимал Нестора! Они удобно устроились в салоне первого класса. Под ними плыли густые облака, покрывавшие всю землю. Будто отделяя прошлое от будущего.

Нестор попытался отогнать образ, преследующий его уже второй день. Образ, который причинял одновременно и радость и боль. Напрасно! Внутренний взор уже рисовал родной средиземноморский пейзаж. Пейзаж Тиноса. Золотистые террасы. Каменные ограды… А всё существо заполнили родные с детства запахи трилистника и спелых гранатов

Артемис! Её мнение разительно отличалось от его собственного, хотя Нестор считал себя глубоко думающим человеком. Что же говорить о тиносцах?! Эти простые люди смотрели на Артемис в немом изумлении. Она отличалась от всех своими взглядами да и всем своим видом.

Особенно тяжко приходилось с нею тем людям, которые очень хотели считать себя образованными, хотя вовсе не были таковыми. И никто никогда не задумывался над её настоящей сущностью.

Нестора тогда тоже шокировали её рассуждения.

– Ты производишь впечатление самой большой фантазёрки в мире, – часто говорил он Артемис.

– Возможно, – спокойно отвечала она.

– Иногда мне кажется, что ты специально говоришь людям исключительно то, что им совершенно непонятно и даже приводит их в ужас.

– Не понимаю, почему самые обыкновенные мысли могут приводить людей в ужас. Неужели никого, кроме меня, не интересуют вопросы нашего существования? Мне, например, всё на свете кажется чрезвычайно интересным.

– Настолько интересным, что ты готова пугать простых людей своими гипотезами, например, о происхождении слов?

– Почему бы им не подумать над этим вместе со мной?

– А ты не предполагаешь, что людям совсем не интересно то, что приводит тебя в восторг?

– Нет, я считаю, что человек обязан соответствовать честолюбивому заявлению о том, что человек – звучит гордо. Если хочешь гордиться собой, то будь добр соответствовать.

– Но если все будут думать, кто будет работать? Думаю, тебе следует пересмотреть свои претензии к человечеству.

– Я очень сожалею, Нестор, но я не могу!

Ах, не надо ему думать об Артемис! Не надо! Мы не в состоянии принять тех, кого любим такими, какие они есть. И мы принимаемся переделывать их на свой вкус: долбим, ломаем, калечим… И вдруг, с ужасом понимаем, что существо, которое мы соорудили из обломков не внушает нам теперь ни любви, ни уважения.

– Да, она была невероятной эгоисткой, – оправдывался Нестор перед кузеном. – Хотела руководить каждым моим шагом! А я сам с удовольствием руководил всеми.

– Ты действительно, всегда был главным зачинщиком в компании, – с улыбкой согласился Алекс, – даже я всегда плясал под твою дудку.

– Понимаешь, до недавнего времени я был уверен, что сделал то, что должен был сделать. Принял единственно верное решение. – Нестор с трудом выбирал слова. – Я безумно любил её. Но сумел отказаться от неё. Она бы уничтожила меня и физически, и духовно. Она была эгоисткой. И никогда этого не скрывала.

– Голубчик, эгоизм не всегда уничтожает, – мягко возразил Алекс.

– Сама она добилась всего, чего хотела. Сделала сказочную карьеру. С её мнением считается весь научный мир. Но она хотела жить только для себя, а мне отводилась при ней роль простого придатка. Однако, я – не из тех, кого можно связать по рукам и ногам!

– Нестор, Нестор, мне кажется, ты понапридумывал Бог знает что!

– Непонятно, почему меня преследует это странное чувство усталости. Конечно, я подозреваю, что кроется за этой усталостью. Знаю, однако, и то, что ничего не могу поделать с этим чувством внутреннего разногласия. Я – в тупике! И со мной вместе, застряла в этом тупике Фекла.

Бедная Фекла, как, наверное, несладко ей живётся с ним! Но даже кузену Нестор никогда бы не признался в чувстве своей вины.

– Фекла так пассивна, так безропотна! – вместо этого заявил Нестор. Человеку так трудно признаться в своих недостатках. – Никогда, никогда она не упрекала меня. Сносила приступы моего гнева. Никогда мне не возражала. Однако, всё, что бы она ни делала, что бы ни говорила в последнее время, выводило меня из себя. Всё это так раздражало – и её терпение, и её желание сделать мне приятное. Безропотность, раболепство… Мне никогда не нравились эти качества в женщине!

– Смешно, но женился ты на ней именно за эти её качества. Именно потому, что она была так не похожа на Артемис.

– Просто прямая её противоположность! – подтвердил Нестор. – И те самые качества, которых я терпеть не мог у Феклы, я хотел бы видеть когда–то у Артемис.

Он только не смог найти в себе храбрости признаться, что последняя выводила его из себя своим неординарным взглядом на всё сущее. И тогда, двадцать лет назад, это казалось ему невыносимым.

Не надо было вообще вспоминать об Артемис! Не надо!

– Она была невероятной эгоисткой, – упрямо повторил он. – Я всегда был уверен, что сделал то, что должен был сделать. Принял единственно верное решение. Она бы уничтожила меня и физически, и духовно. Она была эгоисткой. И никогда этого не скрывала.

Он нашёл в себе силы избавиться от неё. Просто решил жить своей собственной жизнью. С ней это было бы невозможно. Она была обескуражена, услышав, что он не будет сопровождать её в Лондон, куда её зачислили в аспирантуру.

– Если тебе так дорога твоя карьера, – говорила она, – ты сможешь продолжить свою учёбу и там. Ты достаточно богат, да и я стану в ближайшем будущем получать очень большие деньги.

– Мне незачем учиться, – фыркнул он, – меня пригласил работать у себя сам профессор Маврогеннис!

– Это тот нелепый старичок, с которым ты познакомил меня в прошлом году?

– Этот нелепый старичок – самый знаменитый учёный в Греции! – он был взбешён.

Те горизонты, которые она рисовала перед ним, в данный момент были для него пустым звуком.

–У нас в Греции нет исследовательских лабораторий, – заявила она. – В Англии у тебя будет возможность делать открытия!

– Я не хочу делать открытия! – оскорбился он. – Мы могли бы пожениться и остаться жить в Афинах. А то и вовсе переехать на Тинос.

– Боже мой, Тинос! Это замечательный остров! Но я хочу идти вперёд! Мне надо идти вперёд! – и взгляд её загорелся. – Я еду в Лондон, а ты будешь сопровождать меня. Хочешь учиться – учись, не хочешь, найдёшь себе работу в больнице!

Он почувствовал, что загнан в угол и что выход у него один. И он бежал от неё.

Он очень страдал. Но был уверен, что поступил правильно. Он остался в Афинах. Наслаждался некоторое время, работая с Маврогеннисом. И через год женился на Фекле, которая была абсолютной противоположностью Артемис.

И всё бы хорошо, если бы он не встретился с Артемис совершенно случайно три дня тому назад.

– Кто бы мог подумать! – вскричала она, – неужели Нестор Канарис? Сколько же лет мы не видались? Лет двадцать?

Неужели это она?! Он смотрел на неё с восторгом.

– Да, около того.

Красивая, стройная женщина, стоявшая перед ним, была когда–то его возлюбленной. Но он не смел даже притронуться к ней.

– Ты вернулась в Афины? – спросил он, смешавшись. – Будешь работать здесь?

– Да нет! – ответила она, улыбаясь. – Здесь, к сожалению, нет для меня места.

– А если бы нашлось, ты бы осталась? – спросил он.

Она бросила на него понимающий взгляд. Но не ответила. Однако то, что когда–то так раздражало его в ней, сейчас вызывало в нём понимание и уважение. За эти годы он сам изменился.

– Как же я тебя любила! – вместо ответа, проговорила она. Эти слова, произнесённые почти шёпотом, показались Нестору криком.

– Может у тебя имеется и муж? – почти зло спросил он. Он был унижен.

– Я замужем. Если это действительно тебя интересует.

– Ты считаешь, что можешь бросить его из–за меня?

– Боже меня упаси! Он проявил столько искренних чувств по отношению ко мне.

– Значит, нет! – горько отозвался он.

–Лучше бы ты не затрагивал эту тему! Мне и так трудно…, – покрываясь красными пятнами, сказала она.

– Послушай, Теперь, когда я вижу тебя перед собой, я теряю рассудок, – признался он.

– Когда ты бросил меня, я не пыталась давить на тебя, – голос её задрожал. Она еле сдерживалась, чтобы не закричать. Лицо её то краснело, то бледнело. Она изо всех сил пыталась сдержать свой гнев. – Нестор, дорогой, ведь я не насиловала твои чувства! Или ты считаешь иначе?

Он смотрел на неё непонимающим взглядом. Как это было в действительности?! Что было на самом деле? А что они понапридумывали каждый для себя? Как им разобраться? Как отделить зёрна от плевел?

Как–то случайно он услышал, как про него говорила его собственная помощница – некрасивая сухая женщина с бледным цветом лица и решительным подбородком, работающая у него вот уже пятнадцать лет, когда он подслушал её телефонный разговор.

– Нет, мама, он вовсе не эгоист! Мне кажется, что он просто очень предан своему делу, – с убеждением говорила она в трубку. – Он бесподобный врач. Больные его боготворят.

Он с горечью понял, что речь идёт именно о нём. И этот подслушанный разговор надолго оставил в его душе неприятный осадок.

И вот, не то впоследствии этого разговора, не то в результате многолетних размышлений, в последнее время в его душе происходила переоценка ценностей. И он взвешивал заново каждое своё слово, каждый жест, каждое чувство. Всё это отнюдь не приводило его в восторг.

– Моя помощница сера, как мышь, жена – некрасива, – с деланным смехом сказал Нестор Алексу.

– Но ведь именно этого ты и хотел, – убеждённо отозвался тот.

– Да, именно этого я и хотел, – с горечью отозвался Канарис. – Я уже обладал красивой женщиной. И испытал на себе все прелести её эгоизма. Она готова была сделать со мной что угодно. После Артемис мне хотелось безопасности. Мне хотелось тишины, преданность, покоя. И Фекла отвечала моим пожеланиям. У неё никогда не было других мыслей, кроме как обо мне. Она подчиняется всем моим решениям. Никогда со мною не спорит.

– Самое страшное – это обладать тем, чего всегда желал? – пробормотал Алекс. – Кто это сказал первым?… Нет, не могу вспомнить…А ты?

– Как ты сказал: обладать тем, чего всегда желал? – рассеянно спросил Нестор. – Да, я нашёл в себе смелость отказаться от любви…

– Смелость? – шепнул тут ему злой демон. – И это ты называешь смелостью: поменять любовь на комфорт?

Меж тем, за иллюминатором небо налилось розовым цветом. Где–то, ещё невидимое солнце пробуждалось ото сна и посылало свои первые золотистые лучи на землю. Самолёт вынырнул на время из плотных молочных облаков. Внизу засияло серебряное море.

– В конце концов, – убеждённо заявил Нестор, – я добился всего, чего хотел!

– Никто с этим и не спорит! – ответил Алекс.

ИНВЕНТАРИЗАЦИЯ ЗАВЕТНЫХ ЖЕЛАНИЙ

 

– Евстафий! – послышался в эфире властный голос. – Что там у тебя опять творится? Это уже в который раз за последнюю неделю ты оставляешь весь Тинос без света!

Стасис вздрогнул и выронил из рук зажжённый фонарик.

– Сейчас всё исправлю, учитель!

– Ну, ну! Пошевеливайся, молодой человек! Я так надеюсь на твой гений! Хочу тебе напомнить, что я лично хлопотал, чтобы Институт Межкосмических Исследований дал это интереснейшее задание именно тебе. Ты, Евстафиос Видалис, просто счастливчик!

– Знаю! – уныло отозвался Стасис, перезапуская главный пищеблок центрального компьютера. – И я вам, право, очень благодарен!

Пищеблок недовольно пискнул. На экране компьютера появилась строка «Перепроверка данных». Замелькали цифры.

– Ах, молодой человек, – проскрипел зануда в ответ, – к чему мне твоя благодарность? Важно, чтобы ты делал своё дело. А эти твои ночные эксперименты компания ИнтерПространство оплачивать не обязана.

Юноша, к которому обращались, с трудом подавлял в себе желание выругаться. Петрос Марагос был его учителем и наставником. Толстяк лет пятидесяти пяти, с глазами строгими и неподвижными, какие бывают у хищных птиц, господин Марагос был серьёзным учёным. И к Евстафию, несмотря на юный возраст последнего, относился с крайней строгостью.

Стасису определённо везло. Вчера ему исполнилось, семнадцать. Был он учеником лицея, но успел уже достичь многого: ему были поручены промышленные исследования Космоса. Работа приносила ему удовлетворение. Тем более, что он чуть ли не с рождения мечтал только об одном – понять устройство нашей Вселенной.

И он сумел достичь того, чтобы его мечты, хобби и талант смогли послужить не только ему. Одним словом – прекрасная жизнь, идеальные перспективы, светлое будущее! Тысячу раз прав проклятый зануда!

Петрос Марагос ловко командовал созданной им экспериментальной группой юных дарований, которых он собрал в лицее из учеников последних классов. Дело своё господин Марагос любил, лени не терпел. К прогульщикам был строг. И брызгал ядом, когда видел, что кто–то из его питомцев не вполне серьёзно относится к своим новым обязанностям. Вот и сейчас, он не упускал случая побрюзжать:

– Доиграешься ты у меня! Ещё одна подобная авария и я буду вынужден принять строгие меры! И почему только я тебя всё время покрываю?

– Наверное, потому, что работаю я за четверых, – огрызнулся–таки Стасис, – а зарплату получаю за полчеловека.

– На сегодняшний день и такая зарплата – редкость! – заявил господин Марагос. – Тем более, что ты едва достиг семнадцатилетия.

На это Стасису нечего было ответить. Учитель был прав. Найти работу было почти невозможно. И в Греции нашлось бы немало специалистов, которые с удовольствием заняли бы его место.

К его счастью, пищеблок закончил свои расчёты и перерасчёты, и свет на острове, наконец, включился. Экран центрального компьютера зажёгся. На нём сразу же появилась физиономия господина Марагоса с бравыми усами и всклоченной седой шевелюрой.

– Ну, всё, иди спать! – добродушно посоветовал юноше господин учитель. – И не забудь выключить везде свет! Экономия – прежде всего!

Экран погас. Стасис вздохнул с облегчением. Наконец–то можно вернуться к прерванному занятию! Заверещал в клетке попугай, разбуженный ворчанием старого учителя.

– Ах, бедняжка Христофорос! – с сочувствием пробормотал юноша. – Разбудили мы тебя! Ты уж прости!

И он поправил платок, накрывающий клетку. Надо сказать, что отношения между юношей и попугаем были особенными. Попугая привёз ему отец из Африки, куда его забросила нелёгкая судьба капитана дальнего плаванья. Это было пятнадцать лет назад. Отец Евстафиоса давно уже погиб. А вот попугай всегда оставался рядом.

Их дружба с годами стала прочна, и чувства друг к другу столь сильны, что юноша нуждался в компании своего попугая даже здесь, в мастерской. Днями Стасис обычно обсуждал с Христофоросом все свои мысли. Объяснял любопытной птице про загадки звёздного неба. Мечтал вслух. Ведь родная мать мало понимала его. Ей чужды были и его мысли и его занятия.

Однажды юноша объяснил попугаю, наблюдавшему за читающим Стасисом, что в книгах заключается мудрость жизни. И Христофорос, веря ему, заглядывал в эти самые книги, взобравшись юноше на плечо. В книгах было множество чёрных закорючек–червячков. И Христофорос полюбил исследовать их, поворачивая к книге свой правый глаз. Иногда, кроме червячков, в книгах имелись и картинки. Однажды Христофорос увидел на картинке джунгли, а на ветке дерева – попугая.

– Христофорос! Христофорос! – узнавая своего собрата, закричал он.

– Видишь, внизу под картинкой подпись: «Попугай семейства Ара»?

– Видит, видит! Христофорос видит! – подтвердил попугай.

– Ты у меня умница!

– Христофорос – умница! Умница! – гордо повторял Ара.

Так проходили годы. Стасис читал книги. Христофорос читал книги. Иногда попугаю попадались картинки. Иногда картинок не было. И тогда Христофорос поворачивал к книге свой правый глаз, чтобы лучше рассмотреть несъедобных червячков.

Но часам к девяти попугай сникал. Переставал отвечать на вопросы и сонно глядел перед собой. Тогда юноша отправлял его на жёрдочку. А клетку накрывал тёмным платком

– Жаль, что ты спишь! Ведь никто не понимает меня, как ты – сказал юноша с сожалением. И стал страстно объяснять спящему Христофоросу. – Знаешь ли ты, что примерно 15 миллиардов лет отделяет нашу эпоху от начала процесса расширения Вселенной, когда вся Вселенная была сжата в комочек, в миллиарды раз меньший булавочной головки. Если верить математическим расчётам, то в начале расширения радиус Вселенной был и вовсе равен нулю, а её плотность равна бесконечности. Это начальное состояние называется сингулярностью – точечный объём с бесконечной плотностью. Итак, понятно, что известные законы физики в сингулярности не работают. Вот я пытаюсь узнать, что же работает!

Именно этим исследованиям Стасис и посвящал всё свободное время. Хобби – самая приятная сторона жизни любого мужчины. Одни, к примеру, любят валяться под своими машинами, или чинить бензопилу соседа. Другие – взбираться на недоступные вершины или погружаться на дно морей. Третьи – изобретать новый вид транспорта. Стасис Видалис был без ума от астрофизики.

– Итак, продолжим! Что дали исследования, которые ведут мои старшие коллеги в Афинах? Итак в состоянии сингулярности кривизна пространства и времени становится бесконечной, сами эти понятия теряют смысл. Идёт не просто замыкание пространственно–временного континуума, как это следует из общей теории относительности, а его полное разрушение. Правда, понятия и выводы общей теории относительности применимы лишь до определённых пределов – масштаба порядка 10–33 см.

Тут, повинуясь какому–то наитию, Стасис принялся строчить формулу за формулой. И вот сначала на экране его компьютера забегали чёрные молнии, а затем что–то хлопнуло, лопнуло, воздух заплёлся в светящиеся косы… И вдруг посередине его рабочей комнаты возникла девушка. Она спокойно стояла и глядела прямо в глаза Стасису.

– Ну, что ты таращишь на меня глаза? – спросила она. – Можно подумать, что мы давно не виделись!

Стасис с ужасом глядел на тонкую, феерическую фигурку, словно чудом возникшую в его мастерской. И слушал звенящий, как колокольчик голос девушки. Никакого чуда не произошло. Лела просто вошла в вечно открытую дверь мастерской.

Они с Лелой учились в одном классе ещё с гимназии, и вместе посещали кружок юных астрофизиков. Но никогда ещё девушка не проявляла интереса к его персоне.

– Как только на Тиносе вырубился свет, я сразу поняла, что это дело твоих рук. И вот, пришла! – спокойно продолжала она, словно её появление в его мастерской после полуночи было вполне естественным. – Ну, как идут исследования?

– Если считать, что начальная стадия расширения Вселенной является областью, в которой господствуют квантовые процессы, – объяснил ей несколько шокированный юноша, – то они должны подчиняться принципу неопределённости Гейзенберга, согласно которому вещество невозможно стянуть в одну точку. Тогда получается, что никакой сингулярности в прошлом не было и вещество в начальном состоянии имело определённую плотность и размеры. Характер пребывания материи в этом состоянии считаются неясными и выходящими за рамки компетенции любой современной физической теории. И… Собственно, на этих соображениях я и остановился.

– Может, надо обратиться к процессам, правящим до момента взрыва? – предложила она.

– А ты думаешь, я не пробовал? – задумчиво поскрёб он в затылке.

– А я за тобой уже давно наблюдаю, – заявила она, оглядывая его малюсенькую тёмную мастерскую. – Занятно ты тут устроился! А технику что, сам смонтировал? Такого оборудования я в продаже не видела. Просто удивляюсь, каким образом тебе это удалось?!

– Я и сам удивляюсь, – пробормотал юноша, покрываясь красными пятнами.

В груди его что–то дрогнуло, сердце забилось, как раненая птичка. И сознание затопило неведомой сладостью. Он давно уже сох по Леле. Но никогда не посмел бы ей признаться в этом. Однако сейчас он вдруг почувствовал, что отныне не жить ему без этого светлого взгляда!

– Отчего же ты всё молчишь и молчишь? – удивилась девушка. – Или тебе нечего мне сказать?

– Мне кажется, я тебя люблю! – вдруг вырвалось у него из груди. – Всегда любил…

Сколько всего ему хотелось высказать ей: все свои мечты о женском идеале, все бессонные ночи, все свои грёзы наяву. А тут – она – воплощение всего этого! Но слов Стасис не находил.

Всю свою сознательную жизнь он делился своими мыслями с одним лишь своим попугаем. Друзей у него не было. Наука была всем его миром.

– Да разве любовь ещё существует? – растерялась девушка. – Вот мои подружки считают, что любовь существовала когда–то, в античные времена, да со временем исчезла.

– Не могла она исчезнуть, – решительно заявил юноша. И встряхнул длинными золотистыми кудрями, обвивавшими бледное от вечного недосыпания лицо. – Такая сладкая боль, – и он приложил руку к месту, где действительно, притаилась боль, – не может быть ничем другим, как любовью.

– Ты что это, стихи читаешь? – прозвучал вдруг голос его учителя. – Позднее же ты время для этого выбрал, молодой человек!

Вспыхнул экран компьютера. И на нём появился сладко зевающий Петрос Марагос. Стасис шарахнулся влево, пытаясь заслонить девушку.

– Читаю вот! – вызывающе заявил он. – Разве это запрещено?

– Запрещено? – удивился господин Марагос. – Разве в этом дело? Это в моём возрасте людям не спиться! А вам, молодым, отдыхать надо!

Стасис обернулся. Но девушки за его спиной уже не было. Она исчезла. Сердце перевернулось в его груди.

Эта ночь изменила всю его жизнь. И с тех самых пор побежали, помчались лихорадочные дни ожидания, и ночи, полные щемящей тоской. А при встрече с ней, единственной – разговоры без конца и края. Разговоры обо всём на свете: о стихах, о любви, о науке.

Дошло до того, что бедняга Христофорос стал поглядывать на Лелу с ревнивой неприязнью. Ведь раньше он один делил с хозяином мечты и стремления. К нему одному были обращены внимание Стасиса и взгляд, полный надежд. Но бедняга держался и ничем не показывал своей обиды.

Так в работе и в счастье обоюдной любви промчался для Стасиса последний год учёбы. Наступила пора государственных экзаменов. Пришёл август и стали известны результаты приёма в государственные Университеты. Стасиса зачислили в Афинский Политехнический университет, а вот Лела попала в Салонинский Университет имени Аристотеля.

Стасис был бесконечно рад. Его мечты сбывались. Он прошёл на один из самых завидных факультетов в знаменитый Политехнический Университет. И делился с попугаем своей радостью:

– Христофорако, – радостно говорил он, – мы едем учиться в Афины – я и ты! Я зачислен в Политехнио.

– Учиться! Учиться! – хлопая крыльями, кричал страшно довольный Христофорос.

Для него всё это означало одно – он не расстанется с хозяином.

– Ты рад, Христофорако? – спрашивал юноша.

– Христофорос рад! – распушив перья, подтверждал Ара. – Рад!

Он вообще любил говорить о себе в третьем лице единственного числа. Но если мечты о научной карьере свершались, то в делах любви всё изменилось. И изменилось не к лучшему. Ожидание прихода Лелы стало для Стасиса жестокой болью. А короткие встречи стали отравлены мыслью о расставании.

– Пойми же, я больше не могу так жить! – жаловался он подруге. – Надо внести ясность в наши отношения!

– Что ты конкретно предлагаешь? – спросило мудрое дитя своего времени.

– Нам следует пожениться! – решительно заявил Стасис.

– Но ведь это невозможно! Ты будешь в Афинах, я буду в Салониках. Пять лет учёбы… Кто знает, что может за эти пять лет произойти!

– Лела, я уважаю твои убеждения. Но пойми, жить так невозможно!

– Но если я откажусь от своего места, никакая интересная карьера мне не светит.

От её холодной расчётливости щемило сердце его.

– Послушай, но ведь мы оба – будущие учёные. Что–нибудь мы обязательно придумаем. Не можем не придумать!

– Я подумаю, что с этим можно сделать, – пообещала она. – Даю тебе слово, что подумаю.

Сказала и исчезла. Стасис уныло взглянул на место, где она только что сидела. Начертил на поверхности компьютера виток во времени.

– А если древние греки были правы, – вдруг подумал он. Ведь, прежде всего он был учёным и только потом влюблённым, – Ещё Демокрит утверждал, что мир состоит из атомов и пустоты – абсолютно однородного пространства, разделяющего атомы и тела, в которые они соединяются. Современная наука на новом уровне интерпретирует атомизм, и вносит совершенно иной смысл в понятие среды, разделяющей частицы. Эта среда отнюдь не является абсолютной пустотой, она вполне материальна и обладает весьма своеобразными свойствами, пока ещё мало изученными. По традиции, эта среда, неотделимая от вещества, продолжает называться пустотой, вакуумом. Ну–ка, ну–ка!

И он дал задание компьютеру найти подходящую формулу.

– А это значит, что если вакуум – это пространство, в котором отсутствуют реальные частицы, и выполняется условие минимума плотности энергии в данном объёме. А раз нет реальных частиц, то пространство должно быть пусто, в нём не может содержаться энергия, даже минимальная. Но, если предположить, что древние греки были правы и в нём содержится энергия… – и он задумался, – Тогда пространство заполнено эфиром. И это всё меняет…

На следующий день он говорил девушке:

– Мне кажется, совершенно случайно я обнаружил некую закономерность. Конечно, это не весть что такое. К тому же, это пока только формулы и ничего конкретного. Посмотри–ка сюда, – и он ткнул в выведенную вчерашней ночью формулу. – Если вот это есть исходное состояние перед «началом» (ты ведь советовала мне вернуться к «началу» и я это сделал) не является точкой в математическом смысле, оно обладает свойствами, выходящими за рамки научных представлений сегодняшнего дня. Не вызывает сомнения, что исходное состояние было неустойчивым, породившим взрыв, скачкообразный переход к расширяющейся Вселенной. Это, очевидно, было самое простое состояние из всех, реализовавшихся позднее вплоть до наших дней. В нём было нарушено все, что нам привычно: формы материи, законы, управляющие их поведением, пространственно–временной континуум. Такое состояние можно назвать хаосом, из которого в последующем развитии системы шаг за шагом формировался порядок. То есть, Хаос оказался неустойчивым, это послужило исходным толчком для последующего развития Вселенной.

– Подожди, проверю! – и она, действительно, принялась проверять. – Слушай, а ты – гений!

– Думаешь? – скромно зарделся Стасис.

В следующую их кратковременную встречу, он радостно сообщил:

– Завтра я пошлю свои соображения коллегам в Афины. Пусть проверят. У меня ведь здесь нет возможности делать эксперименты.

Она ласково улыбнулась ему. Но вдруг сникла.

– Завтра?! – расстроилась она. – Через неделю я должна сдать свою работу. А у меня нет ни одной дельной идеи. Ничего, что бы положительно повлияло на мою карьеру. Мне бы суметь сделать работу, равную твоей! А ведь всё это – для тебя хобби, а для меня – моя будущая специальность. И если у меня отнять мою работу, я, наверняка, умру с горя! Слушай, а что, если тебе отказаться от Афинского Политеха и перевестись ко мне, в Салоникский Аристотелио?

– Лела! – с отчаяньем вскричал он. – Что я стану делать в Аристотелио? Ведь всё, что я делаю, это можно сказать, наитие. Я ведь всерьёз этими проблемами не занимался. И буду чувствовать себя обездоленным в вашем мире высоких технологий! Да ты и сама начнёшь стыдиться меня. Мужчина, который не способен добиться достойных результатов, не может заслужить любви такой девушки, как ты!

– Глупости! – горячо вскричала она. – Ты способный, ты всему научишься! Ведь именно ты придумал, что если число частиц равно нулю, то напряжённость поля не может равняться нулю, иначе оба параметра будут известны, и принцип неопределённости будет нарушен. И что значит, напряжённость поля в вакууме может существовать лишь в форме флуктуационных колебаний около нулевого значения. Я верю в тебя!

С этими словами она исчезла. А Стасис всё смотрел и смотрел слепыми глазами в свои формулы.

– Что делать? Как быть? – шептал он. – Она будет счастлива там, в своём мире, а я – в своём.

Он вскочил и заметался по мастерской.

– Ну, что ты мечешься? – вдруг раздался голос.

Стасис обернулся. На экране ласково улыбался ему его преподаватель.

– Что мечешься? Действовать надо, а не вздыхать!

– Действовать! Действовать! – закричал Христофорос и, вцепившись в свою жёрдочку, стал раскачиваться из стороны в сторону.

– А вы… откуда?… – обратился юноша к учителю. – Хотя… впрочем… ну, понятно… Понимаете, господин учитель, нас разделяют поля нашей деятельности. Она будет счастлива там…

– … а ты – тут, – сказал Марагос. – Это я уже слышал. Время, пространство, годы! Всё это глупости! Разве можно у человека, которому ты подарил свою любовь, отнять её. Вот так, вдруг?

– Вы думаете, учитель, потеря такого невзрачного типа, как я, сделает её несчастной?

– Я уверен!

– А я думал, вы – строгий!

– Дурашка! – сказал господин Марагос. – Докажи, что ты и в самом деле достоин её любви!

И отключился.

Слова шефа ненадолго растревожили Стасиса ещё больше. Всю ночь его трепала лихорадка. Он, то возносился на крыльях мечты, то горел в костре страшных сомнений. Наконец, решение пришло.

Тот, кто никогда не испытывал мук любовной лихорадки, вероятно, не сможет понять его. Потому, что истинная любовь, видно, прошла мимо, оставив его обделённым.

Синяя ночь удивлённо глядело в единственное окно маленькой мастерской. Было непривычно тихо. Но вот, что–то хлопнуло, скрипнула дверь. Сверкнули, сплетаясь, косы лунного света. Из этих кос возникла Лела. Взволнованно огляделась вокруг.

Компьютер был выключен. На столе валялись какие–то расчёты. Она включила свет и принялась изучать расчёты.

– Ничего, разберусь, – решила она, собирая все бумажки.

Потом достала отвёртку и принялась вывинчивать из компьютера жёсткий диск. Затолкав всё это в свою сумку, она потушила свет. И, не глядя по сторонам, вышла.

Небо было чёрным. Звёзды – золотыми. А с подсохшего Млечного Пути смотрели вниз, на веранду старого дома строгие глаза Вселенной.

Просто встретились три одиночества

Его привезли ранним утром и отвели на заранее приготовленное место. Он устало приоткрыл глаза и задремал. Подремав, поел немного, ибо он не привык есть в одиночестве. И заснул снова. Вообще казалось, что его мало трогает перемена места. Он просто воспроизводил ежедневно программу, которой следовал несчитанное количество лет.

Только ел он без аппетита. Дремал, едва прикрыв веки. Прислушивался к голосам в доме с ленивым безразличием. И дело было вовсе не в том, что он постарел. Просто ему так много всего пришлось пережить за последнее время, что действительность вдруг потеряла для него всю прелесть.

Звали его Христофор Евстафьевич, и было ему лет за восемьдесят. Впрочем, никто этих лет не считал. Так, одни предположения. Не знал этого и сам Христофор Евстафьевич. И хотя он отлично помнил все события своей жизни, но считать годы так никогда и не научился. Было в его жизни и хорошее и плохое. Знал он и нужду и голод. Настигала его порой и крылатая Беда.

Впрочем, пока он был молод, все беды казались преходящими. И хотя были они не считаны, это не мешало им двигаться вперёд. Годы шли, Христофор Евстафьевич старел и уже с трудом переносил беды. Всё теперь было позади: сильные привязанности, робкая любовь и даже смерть близких ему людей.

Вдруг, после сорока, он снова почувствовал себя иностранцем. И жизнь стала казаться ему обузой. Дело в том, что родом Христофор Евстафьевич был из джунглей Амазонки. И когда родился на белый свет, звался вовсе не Христофор Евстафьевич, а Фью–Фить.

Во всяком случае, его мать дала ему именно это имя. И когда он, счастливый, здоровый и крепкий, летал по джунглям в поисках лакомств, ему и в голову не приходило, что есть на свете места, где лето на полгода уступает место холодной зиме. Что небо извергается иногда сухим белым дождём. Что живые существа в этих местах вынуждены бывают строить гигантские гнёзда из камня, чтобы прятаться там от зимы.

Тогда, кстати, он и говорить–то не умел. Во всяком случае, по–человечески. Зато среди семейства Ара считался большим интеллектуалом. Наверное, именно поэтому, он и сумел усвоить с такой лёгкостью один за другим человеческие языки.

Первым человеком в его жизни был чёрный мальчишка по имени Саад. Впрочем, как раз его Христофор Евстафьевич хотел бы помнить меньше всего. Но он помнил! Отчётливо помнил холод металлических решёток, преградивших вдруг для него простор вольной воли. И помнил он безразличие ловких чёрных рук мальчонки.

Если бы он тогда умел говорить на его языке! Сколько гадостей наговорил бы он этому жестокому мальчишке по имени Саад! К счастью для сорванца, Фью–Фить умел проклинать исключительно на языке Ара. И, о Боже, Великий Птичий Боже, Фиу–Фиу–Фить, как же он проклинал этого чёрного мальчишку!

Когда же он научился отличать ругательства на языке людей, они стали уже ненужными. Лишними были они в той атмосфере безудержного веселья, в которое он окунулся, составляя компанию греческому мальчику по имени Стасис (уменьшительно–ласкательное от Евстафиоса).

Жили они на Тиносе в районе Старой Паллады, в уютном белом домике на пригорке. И только что получивший новое имя Христофорос любил сидеть на каменных перилах веранды и смотреть на море. Смотрел с любопытством и даже с каким–то радостным изумлением.

Четыре раза в день в порт заходил корабль–гигант, возвещая о своём прибытии радостным рёвом. Тогда на причале собирались владельцы гостиниц, таксисты и родственники, чтобы встретить пассажиров. И грузили, грузили в мини–автобусы, такси и легковушки чемоданы и сумки, узлы и канистры. Передавали из рук в руки детей.

Христофор выворачивал шею, чтобы лучше разглядеть эту праздничную суету и высматривал в толпе своего Евстафиоса. Ах, вот он! Бежит! Бежит, а в руках – конверт. Он доволен. Христофор всегда знал, когда его хозяин бывает довольным.

Запыхавшись, Евстафиос взбежал по крутым каменным ступеням дома.

– Христофорако, – радостно закричал он, – мы едем учиться в Афины – я и ты! Я зачислен в Университет.

– Учиться! Учиться! – хлопая крыльями, кричал страшно довольный Христофорос.

– Ты рад, Христофорако? – спрашивал юноша.

– Христофорос рад! – распушив перья, подтверждал Ара. – Рад!

Он вообще любил говорить о себе в третьем лице единственного числа.

– Уж как мы с тобой заживём в Афинах! – захлёбываясь в призрачных мечтах, говорил Стасис.

Впрочем, несмотря на предательство любимой Стасиса, они действительно зажили чудесно. И мимо мчались вперёд самые лучшие, самые беззаботные годы в жизни Христофороса. Он сытно ел. Он с радостью заучивал забавные человеческие слова. Он внимательно присматривался к жизни людей. И становился мудрым.

Они поселились на Плаке в малюсеньком домике, окна которого выходили на Акрополь. Раньше Христофорос любил смотреть на море, ждать корабли из Афин. Теперь же он всё время рассматривал развалины акропольской громады, зыркал большим чёрным глазом на иностранцев в вытянутых майках и дурацких шортах.

– Культура, господа! Культура! – кричал он, бывало, призывая их к пристойности.

Они оборачивались и тыкали в него пальцем. Он вызывал у них восторг. Но слова его воспринимались ими буквально. Он был чудесной говорящей игрушкой. Они же вызывали в нём гнев. Ему не нравилась их одежда, их громкий разговор. Не любил он также шуршания разворачиваемых карт.

«Что ищут они в этих огромных мятых бумажках? Еду?» – ломал он себе голову.

Он не представлял себе, что такое карта. Зато знал, зачем люди заглядывают в книги. Стасис объяснил ему однажды, что в книгах заключается мудрость жизни.

И Христофорос, веря ему, заглядывал в эти самые книги, взобравшись юноше на плечо. В книгах было множество чёрных закорючек–червячков. И Христофорос полюбил исследовать их, поворачивая к книге свой правый глаз.

Так проходили годы. Стасис читал книги. Христофорос читал книги. Иногда попугаю попадались картинки. Иногда картинок не было. Но Христофорос честно продолжал изучение.

Стасис, между тем, окончил Университет и поступил в аспирантуру. Раз в месяц к ним приезжала мать Стасиса – кира Параскевула, привозила ученикам лакомства с Тиноса. Лакомства Христофорос любил. Параскевулу – не очень.

Она, Параскевула, была редкостной чистюлей. Дай ей волю, она бы и Христофороса выварила в чане со щёлочью. А то бы и в хлорке выдержала для уничтожения лишних запахов.

– Ах ты, неряха! – говорила она попугаю. – Смотри, все зерна из кормушки на пол рассыпал!

– Караул! Караул! – поддразнивал её Христофорос.

– Ах ты, негодник! Ты ещё надо мной издеваешься?!

«Вот тебе и на! – думал бедняга. – Юмора женщина не понимает!»

– Христофорос – умница! Умница! – пытался объяснить ей бедняга положение вещей

– Да, конечно!!! – язвительно отзывалась кира Параскевула. – Что же в тебе умного?

Тогда попугай перелетал на стопку книг и открывал одну, наугад. Садился прямо посреди текста. И, тыча носом в червячков, ворчливо объяснял:

– Наука, господа! Наука!

– Ох, уж эта мне наука! – вскидывалась кира Параскевула. – Все деньги, что были отложены на чёрный день, отдала на вашу учёбу. А будет ли от этого толк? Я Евстафиосу говорила: иди учиться на врача! Врачи хорошие деньги зарабатывают. Но разве он слушает? На учёного учится, – продолжала Параскевула. – Бог его разберёт, кто такие учёные и чем они деньги на жизнь зарабатывают.

Христофорос, надувшись, молчал. Он не любил, когда критиковали его хозяина, его Евстафиоса. И в знак протеста прятал голову под крыло.

Бедной Параскевуле так никогда и не довелось узнать, чем зарабатывают на жизнь учёные. Она умерла весной того же года от сердечного приступа.

Ну а Евстафиос с Христофоросом продолжали свою учёбу. И так сроднились, так изучили привычки друг друга, что стало совершенно непонятно: кто же к кому приспосабливается.

Просыпались они рано – в семь тридцать. И первым делом купались: юноша в ванне, попугай – в корытце. Потом завтракали. Юноша с удовольствием пил свой кофе. А попугай, звонко стуча клювом о тарелку, клевал просо.

Потом юноша уходил на лекции. А попугай удобно устраивался на подоконнике, дабы изучать прохожих и следить за порядком на Плаке.

Но особенно юноша и попугай любили вечера. Именно вечерами, долгими и оттого особенно приятными, они, вперившись в книгу, наслаждались вековой культурой. Часов в девять попугай сникал. Переставал отвечать на вопросы и сонно глядел перед собой.

Тогда юноша отправлял его на жёрдочку. А клетку накрывал тёмным платком. И тогда в доме наступала тишина. Тогда юноша включал компьютер и долго мелькали на экране формулы. И только под утро юноша отправлялся спать.

Так шли годы. Пролетали десятилетия. Юноша превратился в старика. Евстафиос стал зваться господином Видалисом. Студент стал знаменитым астрофизиком. Ну а Ара не менялся. И был красно–сине–зелёным, рассудительным и очень довольным своей жизнью попугаем.

Он любил и был любим. Разве в этом не заключается смысл жизни?! Словом, эти двое были счастливы. Однако всё чаще и чаще теперь Евстафиос стал говорить попугаю:

– Стареем, брат.

– Чушь! – пытался взбодрить его попугай.

– Да нет, это вовсе не чушь! Годы прошли как сон. Надо было в своё время прислушаться к маминым советам и жениться. Представь, сидели бы мы сейчас в уютном домике, а вокруг – резвятся дети.

– Чушь! Чушь! – настаивал Христофорос.

– Да и вправду – шумно. От дела отвлекали бы, – соглашался Евстафиос.

– Наука, господа! Наука! – напоминал о самом главном попугай.

– Будь у меня семья, ничего бы я не добился как учёный, – рассуждал Евстафиос. – Жена бы уж точно не дала бы мне возможности заниматься исследованиями. Никто не знает, о чём только эти женщины думают.

– Знает! Христофорос знает! – возражал попугай.

– Ну, если только ты и знаешь на всём белом свете! – со вздохом отвечал Евстафиос – Потому, что все остальные мужчины на Земле постоянно задаются вопросом, а ответа не находят. Женятся – несчастны. Не женятся – несчастны. Прямо загадка какая–то!

– Чушь собачья! – гнул своё попугай.

Лексикон его был беден. Но рассуждать–то он умел. И совсем неплохо.

– А я тебе говорю, что ничего мы о женщинах не знаем. Вспомни хотя бы эту историю с Лелой! Кто мог бы подумать, что она способна на такое предательство? Присвоить себе мою научную работу…

– Женщина – сосуд мерзости! – осторожно высказался Христофорос.

– Говорил я тебе, Христофорако, не смотри ты телевизор, только глупостей набираешься! Женщина – это загадка. И несчастен тот, кто не сумеет разгадать эту загадку. Вот я ведь не смог угадать предательства. И потому рана сердца так навсегда и осталась открытой.

– Философия! – фыркал Христофорос.

– Да, пожалуй!

Так в беседах проходили их дни. Они и раньше много рассуждали о жизни, о науке, о цивилизации. Ну а сейчас, они стали старее, а значит мудрее. Единственное, что мешало проявляться мудрости Христофороса во всей её силе – это страх расстроить Евстафиоса каким–нибудь неприятным рассуждением.

И если бы попугай мог говорить так же связно, как мыслить, он наверняка сказал бы Евстафиосу: «Ты мне друг. И нет на свете никого дороже тебя. Даже истина блекнет перед нашей дружбой!».

Но если он и не умел говорить так складно, то уж показать свои чувства мог предельно точно! Бедный Христофорос, он думал, что это сможет продолжаться вечно. Однако всё кончилось в одночасье.

Однажды за завтраком Евстафиос вдруг охнул, выронил из рук чашку с ромашковым чаем и уронил голову на стол. Напрасно Христофорос звал его по имени. Напрасно заглядывал ему в глаза. Евстафиос так и не проснулся.

– Караул! Караул! – кричал Христофорос диким голосом снова и снова.

На крик сбежались соседи. Евстафиоса похоронили честь честью. Явились сотрудники – учёные, произносили проникновенные речи. Прибежали бывшие студенты, смахивали непрошеные слёзы. Приехали с Тиноса племянники, принялись делить наследство.

– Господи, всю жизнь прожил, а добра не нажил, – сетовал племянник.

– Дом мы, конечно, продадим, – рассуждала племянница. – А барахлишко выкинем на свалку.

– Зачем выкидывать? – вскинулся её брат. – Можно позвать скупщиков. Может, что и заплатят. Вон книг–то сколько! Дядька–то наш академиком был, книги наверняка у него важные.

– Ну что ж, зови скупщиков! – согласилась сестра. – Как ты думаешь, сколько всё это может стоить?

Юнец сморщил лоб, подсчитывая.

– Я бы такой гадости у себя дома не завёл, – вынес он свой приговор.

Попугай только молча слушал, с каким презрением эти люди отзывались о его хозяине. И только возмущённо прятал голову под крыло.

«Хотел бы я знать, что это за вещь – племянники и откуда они берутся?!» – с презрением думал он.

Наутро пришли цыгане. Попугаю стыдно было слушать, как торгуются из–за каких–то копеек племянники его покойного хозяина. Они вопили, срывая голос, нахваливали товар, и под конец, просто осипли.

– Моё последнее слово, – важно произнёс цыган. – Пятьдесят евро за книги. Восемьдесят за мебель и посуду. Итого – сто тридцать. Получите!

– Сто пятьдесят. И попугая возьмите в придачу.

– А зачем мне ваш попугай? Его ещё и кормить надо будет. Сплошные убытки.

– Так он, вроде, говорящий…

– Докажи!

– Попка, скажи дядьке, как тебя зовут!

Христофорос взглянул на недотёпу–племянника с полным безразличием и озорно каркнул: «Кар–р–р», не хуже ворона.

– Да такое добро не дорого стоит! – сказал цыган.

– Капризничает он просто, – оправдывалась горе–племянница. – Попка, скажи нам своё имя!

– Фью–Фить, – честно ответил попугай.

– За попку–дурака даю ещё десятку, – хитро поглядывая, сказал цыган.

Так Христофорос попал к цыганам. Правда, ненадолго. Был он в скором времени продан параличной бабушке. Бабушку эту провозила мимо цыганского лотка, на базаре, в инвалидной коляске затюканная женщина с растрёпанными волосами.

– Ой, что это за птица? – шамкая, спросила бабушка–инвалид, завидя прикорнувшего в своей клетке Христофороса.

– Да попугай это, – ответила женщина раздражённо. И уже толкнула коляску, но бабушка заупрямилась.

– Покажи мне попугая! – приказала она. – Поднеси поближе! Ещё ближе!

Клетку с попугаем поднесли. Попугай проснулся и удивлённо посмотрел на бабусю. «Это ещё кто?» – спросил он себя и задумчиво почесал за ухом правой лапкой.

– Занятный какой! – сказала бабушка. – И жутко цветастый. Давай, Вера, купим его!

– Зачем он нам? – огрызнулась Вера.

– Да буду с ним говорить. Ты–то по–гречески два слова связать не можешь. Так я с ним беседовать буду. Покупай!

Тяжело вздохнув, Вера достала кошелёк и спросила, корявя слова:

– Это сколько будет у вас?

– Пятьдесят, – ответила цыганка.

– Да ты что, кира Фросо?! Это же дорого!

– Плати! Не твоего ума дело. Деньги–то мои! – высокомерно заявила кира Фросо.

Вера пожала плечами и расплатилась. Ей торжественно вручили клетку.

– Дай мне! – приказала кира Фросо. – Моя птица. Я и буду её вести.

– Не урони только! – буркнула Вера.

– Птица моя, птица, – нежно шептала бабуся. И просунув пальцы сквозь решётку, поглаживала попугая. – Как звать–то тебя, золотко?

– Христофорос, – просвиристел попугай.

– Ой, он и говорить умеет! – обрадовалась бабуля и нежно прижала клетку к себе.

По дороге домой она успела рассказать Христофоросу историю своей жизни. Было ей девяносто пять лет. Из них пять лет обе её ноги парализованы. Прожила долгую, трудную, но прекрасную жизнь. Был у неё хороший муж. Учёный (услышав «учёный», Христофорос тяжело вздохнул), к сожалению, умер сорок лет назад. Имела кира Фросо двух дочерей, двух расчудесных зятьёв, пятерых внуков и, даже, четверых правнуков.

– Я – счастливая женщина! – верещала бабушка. – Прожила полную жизнь. Мужа любила до безумия. Когда умер он, думала – уйду за ним. Да дети, знаешь, не дают отвлекаться от их собственных интересов. Надо было тянуть семью. Работала не щадя себя. Состояние нажила. А теперь, вот она, – небрежный кивок в сторону Веры, – работает на меня. А я ей плачу.

– Бедняга! – вдруг сказал попугай.

Вера приободрилась и стала как–то веселей катить коляску. А бабуся приняла «беднягу» на свой счёт и снова принялась поглаживать попугая по красно–сине–зелёным крылышкам одеревеневшими пальцами.

Так они зажили втроём. Христофоросу ещё никогда не приходилось долго бывать в женском обществе. И он находил, что женщины совершенно не похожи на мужчин. Теперь он понял, почему Евстафиос пожурил его, когда он, Христофорос, сдуру повторил чью–то глупую фразу: «Женщина – сосуд мерзости».

А уж эти женщины, его женщины, так любили, так нежили его! И он, бедняга, привязался к ним всей душой. Правда, ему очень не хватало чтения вслух, философских бесед и острых замечаний Евстафиос. Вместо этого, он вынужден был выслушивать в который раз повесть о многотрудной жизни Фросо.

Ну, а когда словообильную бабушку укладывали спать, то Христофорос переходил во владение к Вере. Вот тогда–то по русскому обычаю, Христофорос и получил отчество.

– Скажи, Христофор, ты помнишь, как звали твоего предыдущего хозяина? – спросила его как–то Вера.

– Евстафиос, – сообщил ей Христофорос.

– Ну а ты, выходит, Евстафьевич. Христофор Евстафьевич, вот как я буду звать тебя!

– Евстафьевич! Евстафьевич! – хлопая крыльями, радовался Ара.

Так беседовали попугай и русская женщина Вера Ивановна, пока кира Фросо спала, громко храпя. Много чего Христофорос узнавал из этих бесед. Учился новым словам. Вникал в политику. И понял, что далеко не весь мир был занят наукой.

Вера была родом из Санкт–Петербурга. Преподавала в институте химию. Но что–то там у них развалилось. Какой–то Союз. Попугай не понял, что это за Союз такой и вследствие чего он развалился. Не то его плохо смазывали. Не то – неправильно был сколочен с самого начала. К тому же, на свою беду, полюбила женатого мужчину. Он метался между нею и женой. Но Вера не выдержала. Уехала. Убежала от проблем. И вот она в Афинах! Ну а к бабушке Фросо попала случайно.

– Вообще–то она добрая, – говорила попугаю Вера, – только больно сварливая. Может, в этом виновата её болезнь?!

– Да! Да! – соглашался Христофорос, не замечая даже, что он уже не только понимает, но и отвечает ей по–русски.

Между тем, годы шли. Бабушку Фросо, Христофора Евстафьевича и Веру Ивановну стало умилять ощущение их общности. Они научились (правда, не сразу и не вдруг) уважать друг друга.

И вот наступило время, когда кира Фросо не орала более в пять утра: «Вера! Вера, подай мне кофе! Да побыстрее!», а ждала, когда ровно в семь тридцать заверещит Христофорос свои утренние приветствия.

Вера стала терпимее к жестоким выходкам киры Фросо. И всё чаще, целуя её морщинистые щеки, приговаривала: «Ах, ты, моя Фрося! Родная, ты моя Фрося!» И кира Фросо расцветала от этих поцелуев. Ну а Христофорос привязывался к своим женщинам всё больше и больше.

Но жизнь у попугая длинная, а у человеческих существ – короткая. Годы пролетали как сон. И попугай как–то вдруг снова оказался один. «Что ж, может в этом – вся мудрость жизни, – решил он для себя. – Может жизнь испытывает нас одиночеством? И после этого испытания мы должны стать лучше и мудрей?!»

Однако жизнь не желала объяснять ему своих намерений. Если у неё они вообще имелись! И не у кого было спросить совета: люди не жили достаточно долго, чтобы постичь всю глубину своего одиночества. Ну а с попугаями, он попросту, не встречался более.

Вот тогда–то это с ним и случилось. Тогда он и загрустил вдруг. Размышления стали мучить его. Казалось: вот она – разгадка. Уже почти ощутима! Но оказывалось, что это не разгадка вовсе, а только очередной вопрос.

«Почему люди умирают? – думал Христофор Евстафьевич, он ещё не знал, что и попугаи умирают. – Почему люди умирают, а их мысли остаются живыми? Даже если они живы только во мне?! Есть в этом что–то магическое».

Такими были его размышления. И смерть киры Фросо заставила его рассмотреть этот вопрос со всех сторон. Задумался он глубоко–глубоко. И перестал замечать, что происходит вокруг. Вот тогда с ним и приключилось то, чего он менее всего ожидал: в жизнь его вошла самая большая любовь. Но Христофор Евстафьевич, поначалу, как–то не осознал этого.

Вообще–то, в расстройстве чувств, он не заметил, что после похорон киры Фросо, его увезли с собой совершенно незнакомые люди. Помнил только заплаканное лицо Веры Ивановны, её протянутые к нему руки и горячий шёпот: «Прости!»…

Не отреагировал он даже тогда, когда его клетку поместили в витрине зоомагазина, ни когда перевезли куда–то в машине и оставили в большой светлой комнате.

Он только устало прикрыл глаза и задремал. Проснувшись, он поел и снова заснул. Со стороны даже могло показаться, что его совершенно не трогает эта внезапная перемена места, и он просто воспроизводит ежедневно программу, которой он следовал несчитанное количество лет.

Но однажды, он открыл глаза и увидел прямо перед собой два блестящих карих глаза, прильнувших к стальным решёткам его клетки. Они глядели не него с любопытством и восторгом. Так ещё никто и никогда не смотрел на него. Христофорос остановил свой взгляд на лице, прижавшемся к клетке.

Лицо принадлежало девчушке лет пяти. У неё был нос картошкой и лопоухие ушки. Золотисто–каштановые волосы затянуты в конский хвост. А миндалевидные глаза были просто восхитительны. И в них плясали лукавые искорки.

– Ты проснулся? – с участием спросила его девчушка. И тут же, не дожидаясь ответа, закричала в открытую дверь. – Дедушка, бабушка! Он проснулся! Идите, поглядите!

– Наконец–то, – отозвался мужской голос. – А то я уж решил, что он будет грустить вечно.

И в дверях показался невысокий, подтянутый мужчина. Было в нём нечто хищное. Глаза его были глубокими, чёрными. Нос – острый, орлиный. Взгляд – повелительный. Мужчина прошёл в комнату и остановился у клетки.

– Дедушка, надо бы его накормить, – сказала девочка.

– Пойди на кухню к бабушке и возьми для него немного зерна.

Но попугай не хотел клевать зерна. Он не любил есть в одиночестве. Зато позже, когда вся семья уселась обедать, Христофорос влетел в столовую и стал кружить над столом в поисках своей тарелки.

– Дедушка, а можно я его своим обедом накормлю? – приняв задумчивый вид, сказала девчушка.

– Ну и хитрюга же ты, Каллиопи! – весело отозвался Леон. – Чего только не предпримешь, чтобы не есть свой обед.

– Да съем я этот обед… только поделюсь со своим попугаем.

«С чего это она решила, что я ей принадлежу? – удивился Христофорос. – Уж если я кому и принадлежу, так это дедушке Леону».

И пропланировав ещё раз по комнате, он опустился на край стола и с любопытством заглянул в пустую тарелку.

– Ой, дедушка, а мой попугай хочет есть из тарелки.

– Умница! – подтвердил Христофорос. – Каллиопи умница!

С тех пор попугай стал знакомить новую семью со своими привычками, а также привыкать к их. Скоро выяснилось, что его непосредственными хозяевами, действительно, являются дедушка Леон и бабушка Василики.

Леон был главным дирижёром военных оркестров страны и носил чин генерала. Считался лучшим аранжировщиком. Жена его, Василики, уже давно вышла на пенсию. А была когда–то дивой. Оперной певицей. Ну а девочка была приходящей. Строго говоря, она не приходилась им внучкой, только внучатой племянницей.

Но после смерти старшего брата Леона, супруги взяли на себя заботы о его дочке, а их племяннице. А потом, годы спустя, и маленькой внучатой племяннице – Каллиопи. Собственно, если бы не Каллиопи, то Христофорос никогда бы не попал в генеральский дом. Это она увидела попугая в зоологическом магазине и стала уговаривать мать:

– Купи мне красную птицу! Я видела точно такую же в нашем зоопарке в Неа Филадельфии. Давай купим её и устроим дома зоопарк!

– Да уж лучше не надо! – запротестовала мама.

– Нет, надо. Птица–то говорящая. Вот я и хочу её расспросить про джунгли. Ты–то ведь не хочешь свезти меня в джунгли?!

– Только джунглей нам не хватало! – сказала бедная мама.

– Вот видишь, значит, мне просто необходимо переговорить с этой птицей!

Но даже этот неоспоримый аргумент не помог Каллиопи. Её мама, София, всегда считала, что животным и птицам – не место в домах людей. И ничто не могло заставить её изменить своё мнение.

Каллиопи почувствовала, что её вынуждают сдаться. Но это было абсолютно ей несвойственно. Не могла Каллиопи допустить, чтобы кто–нибудь диктовал ей свою волю. Пусть даже то была её родная мать. Эта девочка, пяти лет от роду, прекрасно знала, чего она хочет. И тогда чудесный план родился в её упрямой головке.

– Дедушка, умеешь ли ты хранить секреты? – спросила она как–то Леона.

– Скорее всего, да, – ответил он. – Тех, кто не умеет хранить секреты, генералами не назначают. Ну, выкладывай, что ещё у тебя на уме?

– Понимаешь, мама не хочет мне птицу покупать.

– Птицу? Что за птицу, хитрюга?

– Красную, говорящую.

– Разве бывают на свете красные птицы?

– Ещё как бывают!

– Ну а зачем тебе, озорница, красная говорящая птица?

– Да так, – намеренно безразличным тоном произнесла девчушка. – Надо получить от неё кое–какую информацию.

– Ну, разве что надо, – серьёзно ответил генерал. – А от меня, собственно, что требуется?

– Купить птицу, – решительно заявила Каллиопи.

Именно таким образом была согласована покупка попугая. И благодаря этой сделке Христофор Евстафьевич попал в генеральский дом.

У генерала, и его супруги не было детей. И конечно, вовсе не карьера была виновата в этом. Получилось так, что своего ребёнка – четырёхлетнюю девочку они потеряли, будучи ещё совсем молодыми. Они очень переживали своё горе. Но любовь друг к другу помогла им справиться с горем.

А когда внезапно скончался брат, Леон решил заменить маленькой Софии отца. А спустя двадцать три года появилась на свет Каллиопи и, Леон с Василики почувствовали себя самыми счастливыми людьми на белом свете. Ибо одно дело, когда тебя называют «дядя» и «тётя», и совсем другое, когда доверчиво обняв за шею, шепчут: «дедушка»! «бабушка!»

Да, с этой девочкой счастье вошло в дом двух одиночеств. Они расцвели. Жизнь, наконец, показала им свою другую, прекрасную сторону. И если им никогда не довелось стать родителями, то, по крайней мере, они стали дедушкой и бабушкой. А девочка росла и её милый лепет, до краёв переполнял незнающие до этого нежности, сердца.

– Дедушка, почему все удивляются, когда я говорю, что у меня два дедушки и три бабушки?

– Потому что это редко встречается в природе, – смеясь, отвечал Леон.

– Как это?

– Обычно у маленьких девочек и мальчиков бывает две бабушки и двое дедушек. Ну а ты – просто счастливое исключение.

– Дедушка, но если я – счастливое исключение, то все они – несчастные?

– Да, да! – соглашался с этой аксиомой Христофорос.

– Честно говоря, количество не всегда гарантирует качества, – говорил Леон. – Вот у тебя – не просто много дедушек и бабушек, они, к тому же, любят тебя чрезвычайно.

– Любит! Любит! – поддакивал попугай из–под руки генерала. – Христофорос любит!

Бедняга Христофорос! Он так много хотел сказать, но язык не очень–то помогал ему. Попугаю просто необходимо было объяснить, что он любит их всех, и более всего, – Каллиопи. Но, несмотря на его косноязычие, девочка понимала его прекрасно. Вот и сейчас, она приговаривала, поглаживая его:

– Ты у меня – просто умница

– Умница! – соглашался попугай. – Христофорос – умница!

И пошли, побежали, помчались снова счастливые годы для Христофора Евстафьевича. Росла девочка и становилась всё любопытнее. Старели дедушка с бабушкой и становились всё любвеобильнее. Взрослел попугай и учился всё охотнее.

Жизнь в доме генерала была похожа на ту, к которой так тяготел Христофорос. Каждая минута была расписана с точностью. Вставали рано. Купались. Завтракали. И тут же, не теряя времени, принимались изучать прессу.

Леон устраивался в удобном кресле, клал на колени охапку газет. Христофорос пристраивался у него на плече и с удовольствием разглядывал червячков. Когда Леон одобрял какую–нибудь государственную реформу, то довольно хмыкал. Ну а попугай, переминаясь с ноги на ногу у него на плече, восторженно комментировал:

– Замечательно!

Когда же генерал бывал разгневан чьей–нибудь статьёй, попугай хохлился и заявлял тоном ментора:

– Безобразие! Безобразие!

Если при Евстафиосе попугай читал одну лишь научную литературу, то теперь явно отдавал предпочтение истории и политике. А своё любимое: «Наука, господа! Наука!», он очень находчиво заменил на: «Демократия, господа! Демократия!» в угоду генералу.

Теперь дни попугая были заполнены чтением и музыкой. И если при чтении Христофоросу разрешали комментировать текст, то при музицировании Василики, попугай обязан был сохранять тишину. И он её сохранял.

В остальном, ему предоставляли полную свободу. У попугая даже появилась манера подтрунивать над Леоном и Василики. Что вызывало безудержный смех хозяев. Если, к примеру, Василики запаздывала с завтраком, попугай возмущённо кричал, глядя в тарелку:

– Безобразие! Безобразие!

Когда в дверь звонили, а хозяева не торопились открыть, попугай расправлял крылья и восторженно вопил:

– Никого нет дома!

Иногда Леон спрашивал жену с подозрением:

– Куда ты задевала мои очки?

– А не сунул ли ты их снова в холодильник, совсем как в прошлый раз? Видно опять склероз разыгрался, – отвечала Василики.

– У меня?!

– У тебя!

Тогда попугай понимал, что если он не вмешается, то разгорится ссора. А он не мог допустить, чтобы ссорились самые любимые им люди. И кричал диким голосом:

– Караул! Караул, полиция!

Леон прыскал, Василики заливалась смехом.

– Ну, брат мой, уморил же ты меня! – говорил Леон.

– Ах, Христофорако, и как мы только жили без тебя?! – вытирая слёзы, вызванные безудержным смехом, спрашивала Василики.

– Умница! – как мог, объяснил попугай и распушил перья. – Христофорос – умница!

Хотя сказать хотел совсем иначе. Хотел казать: «Просто встретились три одиночества!». Именно так он чувствовал.

Вопрос лишь в том, где он только понабрался всей этой мудрости?! Вот что было настоящей загадкой.

(Продолжение следует)