Русскоязычная Вселенная
выпуск № 17 от 15 января 2022 года
Русскоязычные Соединеные Штаты Америки
Луиза Глюк
Луиза Глюк (также Глик, англ. Louise Elisabeth Glück) род. 22 апреля 1943, Нью-Йорк) - американская поэтесса и эссеист. Адъюнкт-профессор Йельского университета. Лауреат Нобелевской премии по литературе (2020) и ряда других литературных премий. Родилась в семье российского и венгерского происхождения. Отец — бизнесмен Даниэл Глик (1905—1985), который вместе с шурином основал компанию по производству запатентованного ими ножа X-Acto; мать — домохозяйка Беатрис Глик (урождённая Гросби, 1909—2011). Старшая сестра Сюзана (1941) умерла до рождения Луизы, младшая сестра — Тереза Глик (1945—2018), вице-президент «Ситибанка», литератор, мать актрисы Абигейл Сэвидж. В подростковом возрасте страдала от тяжёлой формы нервной анорексии. В 1961 году окончила школу Джорджа В. Хьюлетта в Хьюлетте, но из-за состояния здоровья не смогла поступить в колледж и до 1968 года проходила психоаналитическое лечение, параллельно посещая поэтические семинары колледжа Сары Лоуренс и (в 1963—1965 годах) Колумбийского университета, где её преподавателями были Леони Адамс и Стэнли Кьюниц. Так и не окончив колледжа, Глюк устроилась на работу секретаршей. В 1967 году она вышла замуж и в следующем году вышел её дебютный поэтический сборник «Firstborn» (Первенец). В 1971 году стала преподавателем поэзии в Годдард-колледже в Вермонте. К этому времени её брак распался и она начала встречаться с коллегой по колледжу — Дж. Драноу; в 1973 году у них родился сын, в 1977 году они узаконили отношения, но и этот брак вскоре распался. В 1984 году стала старшим преподавателем кафедры английского языка Уильямс-колледжа в Массачусетсе. Впоследствии была приглашённым преподавателем Стэнфордского, Бостонского и Айовского университетов.
Материал подготовлен Редактором Алексеем Рацевичем
СТИХИ
***
Мы мечтаем, но мы не помним.
Механизм семьи: темный мех, чащобы материнского тела.
Матери механизм: белокаменный город внутри.
А прежде: земля и вода.
Мох, травинки, листва средь камней.
Прежде еще – клетки в великой тьме.
А до того – мир под покровом.
Вот почему ты рожден – чтоб меня успокоить.
Клетки матери и отца моих, ваша очередь
стать судьбоносными, творения стать венцом.
Я жила по наитию и ничего не запомнила.
Теперь твоя очередь быть погоняемым,
важно тебе теперь знать ответ:
«Почему я страдаю? Почему невежествен?»
Клетки в великой тьме. Некий нас сотворил механизм.
Твоя очередь этим заняться, вернуться к вопросу:
«Для чего я здесь? Для чего?»
Подснежники (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)
Знаешь ли, как жила и что было со мной?
Ведь тебе знакомо отчаяние, так
что должен понять, что такое зима.
Я не думала выжить, земля
подавляла меня. Не надеялась
вновь уж проснуться и ощутить
в этой сырой земле свое тело
способным вновь откликаться, спустя
столько дней вспоминая,
вновь каково раскрываться
под светом холодным
так рано пришедшей весны –
страшно, да, зато с вами опять,
плачу, да, ликовать я рискую
средь промозглого ветра нового мира.
Полевые цветы (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)
о чем вы говорите? достичь желаете вы
вечной жизни? действительно ль ваши мысли
столь основательны? да, знаем,
на нас не смотрите, нас вы не слушаете,
на вашей кожице
пятна от солнца, лютиков
желтеет пыльца: эй, я вам
говорю, вы сквозь решетку
глазеете высокой травы и колеблются
все погремушечки ваши – душа!
разве тебе, душа! достаточно ль
глядеть внутрь себя лишь? пренебрежение
к человечеству, пусть, но зачем
вам просторы полей презирать,
чистых голов подняв взоры поверх
лютиков диких, во что вы упретесь? невзрачно
ваше понятие небес: ведь нет
в нем перемен. лучше земли? откуда
вам это знать, ведь вы ни там –
и ни здесь, посреди нас стоите?
Притча о заложниках (из книги «Луга» /Meadowlands/, 1997)
Расположились греки на пляже, размышляя,
чем заняться после войны. Домой
никого не тянет, обратно
на костлявый остров, каждый хочет
еще чуток того, что в Трое есть – пожить
на грани, ощущая, что готовит
сюрпризы каждый день. Но ты домашним
попробуй это втолковать, ведь воевать –
разлуке оправданье, тогда как
проба силы в развлеченье – отнюдь.
Это, впрочем, все впереди;
они
делами славны и готовы
проникновенье в суть детишкам
оставить и женам.
Так под жгучим мозгуя солнцем, и силой
новою хвалясь в предплечьях, налившихся
загаром золоченым, какой не чудился, уж
понемногу скучать по дому начинают,
по женам, разобраться надо,
вдруг постарели, пока война. Кого-то
слегка снедает
беспокойство: что если
битвы – лишь маскарад мужской,
игра такая, чтобы от тяжелых
уклониться вопросов духа? Однако,
вина была не только лишь войны. Вселенная
звать начала их, прелюдия с войны аккордов громких
завязалась, а развязкой оперы мы слышим
переливы арий сирен.
Тогда на пляже, планы строя,
когда же домой возвращаться, никто
не думал, что добраться до Итаки
займет десять годин. Неразрешимых
дилемм декаду было не предвидеть –
о напасть людского сердца без ответа:
как ты поделишь всю красу мира
между любовью, что допустима,
и тою, что нежеланна! На брегу Трои
не догадаться было грекам,
что в заложниках они: тот,
кто отложит путь свой,
тот пленен; как было знать им,
что из малого отряда
останется навеки часть его рабами здесь – кто сна,
кто музыки, кто пленником мечты отрадной?
Власть Цирцеи (из книги «Луга» /Meadowlands/, 1997)
Никого никогда не превращала в свиней я.
Есть люди что свиньи, а я лишь
Придаю им облик свинячий.
В печенках ваш мир у меня,
Оттого, что нутро позволяет скрывать под личиной.
Ваши мужчины не были столь плохими,
но отсутствие дисциплины
сделало их такими. Впрочем,
как свиньи, с присмотром
фрейлин моих и заботой
вполне привлекательны стали они.
Обратное заклинанье тогда я прочла, явив
вам мою
доброту, ну и силу. Сочла,
что мы можем быть счастливы здесь,
как бывают мужчины и женщины, если
желанья просты их. И тут же прозренье пришло,
как ты уплывешь, как команда твоя со штормящим
морем сразится и при поддержке моей
победит. Полагаешь,
что пара слезинок расстроят меня?
О друг мой, практично
сердце колдуньи любой. Суть тому не подвластна,
кому не под силу лишенья стерпеть.
Удержать я тебя не пыталась.
Лишь захотела б,
ты бы остался в плену у меня.
Стихотворение (из книги «Дом на болоте» /The House on Marshland/, 1975)
День на исходе, смеркается, склонился
над столом мужчина.
Взгляд подымает тихо, и с букетом роз
возникла женщина.
Вдоль зеркала, зелеными лучами стеблей
размечено, лицо ее плывет.
Страданья
таково обличье: затем всегда прозрачный лист
бывает поднят на просвет окна, пока его прожилки
не явятся чернильной плотью слов.
Предполагается, что я постичь должна,
что воедино их сводит
или что приводит в укорененный в сумерках мой дом.
Вот почему в их жизнь должна я вникнуть.
Вокруг весна, вся груша в дымке
цветенья хрупкой белизны.
Дикий ирис (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)
В конце моего страдания
была дверь.
Выслушайте меня: то, что смертью зовете,
я помню.
Звуки над головой, сосновых ветвей
колыханье.
Потом ничего. Трепетало
слабое солнце над поверхностью безразличной.
Жутко в живых оставаться,
если сознанье
под спудом мрачной земли.
Потом закончилось всё: чего люди страшатся –
бытность
души, неспособной ни слова
произнести, вдруг прервалась, тугая земля
слегка накренилась. И то, что за птиц принимала,
юркнуло в низких кустах.
Тем, кто не помнит
дорогу обратно из того мира,
скажу, снова могла говорить я – ведь что бы
ни возвращалось из небытия, возвращается
с целью голос найти:
из средоточия жизни моей появился
великий фонтан и тени густого
ультрамарина в лазурном зеркале моря.