Русскоязычная Вселенная выпуск № 15 июль 2021г

Великобритания

 

Любовь Балагова-Кандур

 

Любовь Хазреталиевна Балагова-Кандур (7 февраля 1968 г.р., с. Каменномосткое, Кабардино-Балкарская Республика) – основатель и президент российско-британского международного кинофестиваля «СИФФА», доктор филологических наук Института мировой литературы имени А.М.Горького Российской академии наук, член Союза писателей России, член общественной организации «Адыгская (Черкесская) Международная Академия Наук», член Международной ассоциации писателей и журналистов «APIA». Л.Балагова-Кандур является поэтом, кинорежиссером и кинопродюсером. Опубликовала 12 книг, среди которых исторический роман «Царица» и поэтический сборник «Молюсь я…», а также более 100 публицистических и научных статей.

 

ЦАРИЦА

Вместо вступления

* * *

Бродит тень по дому моему,

будто мозг мой — опоили ядом.

То вдали мелькнёт, то канет в тьму,

то опять замечу её рядом.

Дальней дверью скрипнет в тишине.

(Иль её — качнул полночный ветер?..)

Одиноко в гулком доме мне,

словно я — одна на целом свете!

День и ночь она меня страшит,

превращая сон в подобье ада…

Говорят, что время — крепкий щит,

ну, а ей — и время не преграда!

Вот опять с чуть слышным сквознячком

проскользнула в дверь мою украдкой

и — присела на тахте бочком…

Как мне разгадать её загадку?!

* * *

...Что ж: «Входи!» — я тени говорю.

(А в душе — вопрос, что вслух не сказан:

может, это — жар, и я горю?

Может, просто — я теряю разум?)

Коль найдётся в мире кто-нибудь,

кто поверить сможет мне, когда я

говорю всё это — друг мне будь!

Вместе тайну тени разгадаем...

* * *

...Вновь симфонии такты звучат,

плачут флейты, как дети в постельках.

Всё так громко — как будто стучат

сто копыт лошадиных за стенкой!

Этот топот летит на меня,

бьёт под сердце тяжёлым копытом.

И пылаю я, как от огня,

табуном пролетающим сбита.

Слыша этот неистовый скач,

обрыдалась земля под мотыгой,

вызвав в небе рокочущий плач

бога Псатхи1 — кумира адыгов.

Снова слышу я — флейты звучат.

Будто — дети от страха кричат...

* * *

Я знаю двух отважных удальцов —

двух воинов, двух братьев-близнецов.

Один — в одежды белые одет,

и конь под ним — белей, чем белый свет.

Другой — на чёрном-чёрном скакуне

с широкой чёрной буркой на спине,

Из-под папахи чёрной — чёрный взгляд,

лишь газыри, как золото, горят.

Нисходит белый в окруженье муз

из-под вершины с именем Эльбрус,

Как белый нимб, неся вкруг головы

лучи тепла и света для травы.

Но ловит голос ухо молодца:

«Не рви траву! То борода отца!»2 —

и, спрыгнув наземь, клонит он главу

и долго гладит пальцами траву.

«Будь ты богат, будь знатен — всё не в счёт!

Лишь только тем заслужишь ты почёт,

как память предков в жизни почитал —

вот чем накопишь славы капитал!..»

...Вдохнув всю мудрость мира в свою грудь,

вновь белый всадник продолжает путь —

сквозь поле, лес, кудрявый виноград...

Куда?

То знает — только чёрный брат...

* * *

...Напрасно не жди — он ушёл и уже не вернётся.

Зови, не зови — не откликнется, не отзовётся.

Не скажет, входя утомлённо в родную калитку:

— Снимите с меня всю покрытую пылью накидку.

Сияют на ней и сквозь пыль золотые разводы.

Я знаю, что их

вышивали не жёны, а годы.

В орнаменте этом — истории вписаны тайны...

Нет времени ждать, пока жизнь их откроет случайно!

* * *

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Москва, август 1560 года. Только что скончалась супруга русского

царя Иоанна IV — Анастасия. Народ в трауре и тревоге. Всех очень

беспокоит состояние государя, от которого зависит покой в стране и

столице...

Небо похоже собой на морозную ночь,

чуткую, где каждый шаг за версту будет слышен.

Редкие звёзды мерцают во мраке — точь-в-точь —

свечки, зажжённые кем-то под храмовой крышей.

Будто копируя их, по соборам Кремля

и по церквям и часовням российской столицы —

теплятся свеч поминальных созвездья, суля

вечную память почившей московской царице...

* * *

...Что думает русский народ о кремлёвских интригах —

о том почему-то не пишут историки в книгах.

Но ты, мой читатель, не будешь томиться секретом:

тебе — я сама расскажу всё, что знаю, об этом.

Ведь жизнь протекает не только в пределах Кремля.

И разве же только слепцов порождает земля?..

За мною, читатель! Шагнём под кремлёвские стены —

и там мы узнаем царю и сановникам цену.

Смотри — вон торговки у лобного места стоят,

послушаем тихо, о чём они там говорят...

Первая женщина:

— Ах, государь! Весь в горе он теперь.

Знать, и царям не избежать потерь.

Вторая женщина:

— Тот, за кого ты своё сердце рвёшь,

людей считает меньше, чем за вошь,

Детей терзает, губит города...

А вот царица — та, конечно, да —

хотя сейчас лежит она, покойна,

она любви поистине достойна.

Из Кремлёвских ворот выходит царский глашатай и громко

объявляет:

— Снова измена в столице! Сильвестр-протопоп,

правой рукою крестя нечестивый свой лоб,

левой — с Адашевым — яд сыпал в чашу царице...

Нет хуже зла, когда вор воцарится в столице!

Царь ему верил. А вслед за царём — вся Москва...

Изобличён он теперь. А царица — мертва.

Народ огорошено молчит. Только один мужик украдкой шепчет

другому:

— Вишь, как ретиво находят виновных в столице?..

Другой, вполголоса:

— Видит Господь, быть Сильвестру до гроба в темнице!

Коли сейчас не прибьют, точно пса у крыльца...

Глашатай:

— Знаете все — царь Сильвестра любил, как отца!

Чтил его выше любого духовного сана!

Тот же — коварством воздал за добро Иоанна!

Хладной рукою царёву супругу травил

и вкруг престола, как сети, свой заговор вил.

Слушайте все, кому факты в сём деле нужны!

Грамота есть в подтвержденье Сильвестра вины.

Вот, что писал государю изменник и тать...

Ну-ка, притихли все! Я — начинаю читать.

Зачитывает послание протопопа Сильвестра к царю Иоанну:

«Слушай правду мою — я тебе говорю, государь.

Хочешь — плюнь мне в лицо или в гневе монаршем ударь,

но негоже царю лишь по прихотям дело вершить.

Если б бросил грешить —

мог царицы Господь не лишить.

Но и ныне есть шанс — я тебе, государь, говорю! —

поступай, как от Бога положено делать царю.

А останешься глух к тем, что я говорю, словесам —

значит, будешь наказан и сам».

В толпе начинают раздаваться женские причитания и

всхлипывания. Одна из женщин:

— Сиротинушка, я батюшку не знала,

только видела с войны пришедший гроб.

Через год уже и матушки не стало...

Если кто меня жалел — так протопоп...

Седой старик (с опаской озираясь по сторонам) — своему соседу:

— Ох, и крут, говорят, Иоанн!

За решеньем не лезет в карман.

В нём жестокость сидит, словно зуд.

Всё вершил бы неправый свой суд!

Видят все: справедливости в нём —

даже днём не отыщешь с огнём!

Нет итогов других, кроме плах.

Будь хоть свят — ему чудится враг!

Другой старик:

— Я слыхал, что им правит не ум,

а лишь крови бушующей шум.

И что нету души у царя,

вот и губит он всех почём зря.

Говорят, в нём сам дьявол сидит —

на молодок со страстью глядит...

Первый старик:

— Да уж, девок растить нынче — страх...

Второй:

— Власть всегда на расправу быстра...

(Оба торопливо крестятся.)

* * *

...А в кремлёвских палатах — потный воздух густой.

Там снуёт и толчётся всё народ непростой —

ходят в шубах бояре там важные,

чернецы, воеводы отважные,

но и те, будто только родясь,

разговоры ведут, не таясь...

Ох, опасен порой разговор,

если время висит — как топор!

* * *

В одной из полутёмных комнат беседуют два священника. Один из

батюшек говорит другому:

— Смерть есть смерть. И больше не вернётся

в плоть душа, как в клетку — соловей...

Но родня царицына клянётся,

будто сам Сильвестр подсыпал ей

порошок смертельный в кубок с квасом —

вот Анастасия и слегла…

Другой священник:

Ложь от правды не отделишь часом.

Но, боюсь, кровавые дела

скоро станут на Руси привычны.

Царь повсюду ищет дух измен…

Первый священник:

— Тише, отче! Не баси так зычно!

Нынче уши есть даже у стен.

Мне знаком кремлёвский норов грубый.

Потому-то, отче, воздержись:

чем плотнее сжаты наши губы —

тем длиннее будет наша жизнь…

* * *

...А в царских палатах, кичась своей властью,

гуляет НЕПРАВДА, суля всем несчастье.

И с ранней поры до вечерней поры —

стучат за окном палачей топоры.

Того, кто в хоромы кремлёвские вхож,

не раз пробирала ознобная дрожь:

он знает, что троны стоят на крови...

Кто царства возжаждал — забудь о любви!

Тут воздух пропитан, как копотью стены,

дыханьем коварства, вражды и измены.

И то, что творится сегодня, не ново —

низложат Сильвестра, назначат другого.

Скорее забыть поспешит Иоанн,

как — в ладан ныряя, как в сладкий туман —

он в храме недавно Сильвестра искал,

и тот — ему бездну грехов отпускал.

Кто может ручаться, что тайну грехов

священник не выдал кому из врагов?

(Хоть, надо признать, Иоанн замечал,

что всё же — он душу ему облегчал...)

Царь всё-таки верен был в сердце Христу.

Он знал, как молитва влечёт в высоту.

Но, вспомнив о смерти, что ждёт впереди,

горячее жжение чуял в груди.

«Когда бы другой кто хитрил, как лиса,

его б я, не дрогнув, пришиб, точно пса! —

так царь в раздражении думал в те дни. —

Но был мне Сильвестр ближе всякой родни...»

Царь Думу скликает и просит бояр,

чтоб выбрали старцу из множества кар

не дыбу, не петлю, не острый топор,

а дальнюю ссылку... Таков приговор.

Царь старца отправить велит в Соловки,

где стены крепки да снега глубоки,

где не с кем интриги плести по стране,

а есть только келья да Бог в вышине.

«Пусть молится там, в соловецкой глуши,

о зле, что копил он в глубинах души —

и, если простит его Бог, то и я

прощу злодеянья, обид не тая».

Так молвит он, смертью врагу не грозя.

А что там, в душе — то увидеть нельзя.

Грядущее страшно — до звона в ушах! —

но он уже сделал к нему новый шаг...

* * *

Угрюм Иоанн… На душе — будто кошки скребут.

Ни пить, ни кутить, ни в дела погружаться не хочется.

Опустится ночь — и опять его цепко сгребут

когтистые лапы дерущего грудь одиночества.

Но разве кому-нибудь выскажешь то, что внутри?

Того и гляди, что сочтут откровенье за слабость!

Ведь это не люди вокруг, а одни упыри,

и слабость чужая для них — настоящая сладость!

Плевать на сочувствия! Он не такой идиот,

чтоб жалость чужую от горя сосать, как конфету.

Не жалость взрослит нас! Мужчиной становится тот,

кому не нужны утешения или советы…

Молчит Иоанн. Чтобы всуе не тратить слова,

должны, как на пытке, всё время быть сомкнуты губы.

(Уж царскую шапку не в силах держать голова!..

Уж, кажется, плечи прогнулись под тяжестью шубы!..)

На край табурета присев, точно нищий на пень,

какими раздумьями царь себя ныне тревожит?

Быть может, увидеть пытается завтрашний день,

чтоб знать, кто ему стать достойным наследником сможет?

Остались два сына при нём от почившей жены.

Но связи духовной меж ними он видел не много.

Он вкладывал в них те идеи, что были важны…

Но в душу взглянуть — никому не дано, кроме Бога.

В небесных палатах давно уж и мать, и отец.

И Анастасия ушла нынче в райские рощи…

Но Бог — милосерден. И всё может сделать Творец

для тех, кто смиренен, и в сердце — на Бога не ропщет.

* * *

Москва, Успенский монастырь Кремля. Митрополит Макарий в

окружении причта.

Макарий:

— И в страшном сне представить я не мог,

что доведётся — вместо дней счастливых —

мне пережить клубок таких тревог,

что — даже словом описать нет силы!

Лишь подойду к царю — и в горле мрут,

будто птенцы в мороз, слова и звуки.

Понять его — мне непосильный труд,

но вижу, вижу — точат его муки…

Не просто сердцу вынесть боль разлуки…

Боярин Захарьин, дядя умершей царицы Анастасии:

— Теперь он мучится? Ну-ну…

Тираны все — сентиментальны.

Сперва сгубил свою жену,

ну, а теперь сидит печальный.

Чего ему Господь не дал?

Чего ему не доставало?

Ведь Настя — чистый идеал,

а счастья с ним не увидала!

Она могла и приласкать,

и навести уют в светлице.

Другой такой — не отыскать…

У-у, душегуб! Сгубил царицу…

Макарий:

— Боюсь, боярин, ты хватил лишку!

Да, государем часто правят черти,

но как тебе могло придти в башку,

что это он довёл жену до смерти?

Коль оглянуться на его судьбу,

то ты увидишь вместо супостата —

мальчишку в царском доме, как в гробу.

глядящего в окно на кровь заката…

Ты пробовал когда-нибудь понять

того, кто вырос круглым сиротою?

Царь рано потерял отца и мать,

жил, окружённый гулкой пустотою.

Людские души видит только Бог.

Но с детских лет остаться одиноким —

не легче, чем лишиться рук иль ног!

(Хотя, по мне, так лучше — быть безногим,

но видеть, что ты дорог хоть немногим…)

Так он и жил, как в клетке, во дворце

средь алчных лиц, мечтающих о власти,

как о бездонном сказочном ларце,

что утоляет все людские страсти.

Кто в тот ларец не лез свой рукой?

(Когда я вру — пусть Бог меня накажет!)

Но вот сейчас настал момент такой,

когда Сам Бог царю призванье кажет.

И кто царя предаст сейчас, кляня —

тот будет новый Каин для меня!

Захарьин с явным недовольством на лице поджимает губы и хочет отойти в сторону. Но слова митрополита неожиданно и довольно активно поддерживает Михаил Черкасский:

— Да ваши-то, Захарьины, коль честно,

кичась невесткой, на глазах людей —

не грабили ль державу повсеместно?

Ну, а теперь кричите: царь — злодей!..

Захарьин, злобно:

— Давай, давай! Потом поймёшь, да поздно…

Когда пригнёшь главу под топором…

Царь скоро всем себя покажет грозным,

и он не даст сорить своим добром!

Михаил Черкасский:

— Ты б постыдился клеветать, боярин,

ведь строго спросит за враньё Творец!

Ты жил в богатстве, хоть и был бездарен.

Так не греши ж, когда пришёл конец…

Макарий:

— Судьба царя — не самый лёгкий путь.

Ему на долю выпало немало.

Порой и зло его одолевало,

но чаще боль теснила ему грудь.

Данила Юрьев (брат Анастасии):

— Жить с Иоанном — что играть с огнём,

идя босым сквозь языки косые.

Давайте же мы нынче присягнём

на верность сыновьям Анастасии!..

Макарий:

— Ах, прекратите! Я собрал вас здесь

не для того, чтоб слушать вашу спесь!

И не затем, чтоб Кремль враждой наполнить…

А для того, чтоб лишний раз напомнить

вам истину, которая проста:

что Иоанн — помазанник Христа!

Русь не воздвигнуть за один присест.

Удел царя — не самый лёгкий крест.

Вот города, вот храмы в честь Христа —

не дай врагу попрать сии места…

Вы думаете, просто быть царём?

Уж лучше голым биться со зверьём!

Уйти бы в скит да ноги отрясти…

Но надо людям истину нести…

Андрей Курбский:

— Покуда живы дух мои и плоть,

я буду с тем, кого избрал Господь.

Я Иоанну — буду друг и брат,

и Сам Господь сей дружбе будет рад…

Курбский и Грозный

(предыстория)

...Андрей царю — не нынче другом стал.

Он с детских лет с ним рядом вырастал.

Они вдвоём над грамотой корпели,

псалмы учили и молитвы пели.

Один другого понимал без слов,

деля друг с другом книжности улов.

Когда ты молод, кажется — Сам Бог

тебя ведёт по вервиям дорог.

Но как-то раз — без умысла и плана —

пал страшный грех на совесть Иоанна:

не удержав неосторожный пыл,

он сверстника, приятеля, убил.

И Курбский — первым встал против толпы:

— Царь — в Божьей воле! Мы — его рабы!

Пусть тот, кто хочет осудить царя,

идёт к Творцу и не шумит тут зря!..

А час спустя, в честь дружеской отваги,

Андрей с царём вдвоём испили браги...

Так и росли — играя и бузя

иль стоя в храме рядом, как друзья.

Михаил Черкасский:

— Нельзя царя оставить одного.

Он — государь. Поддержим же его!

Прости, Владыко, глупого раба:

есть в сердце вера, но она — слаба.

Но всё ж и я не ем хлеб царский зря.

Прикажешь — я погибну за царя!..

Князь Михаил Черкасский

(предыстория)

...Черкасскому — нравится Курбский Андрей,

он князю во всём подражает.

Хотя он и сам из адыгских царей,

а горцы — в сраженьях мужают!

Родился — Салтаном, в Михайлу крещён,

он был государю по нраву.

Как воин, он в битвах отцом был взращён,

чтоб биться за царскую славу.

Был ум его острым, как горский кинжал.

Враг знал его взор, но не спину.

И князь Кабарды неспроста обожал

растущего рыцарем сына!

Был мудрым правитель адыгов Темрюк,

с Москвою дружил неустанно,

и лучшего сына из собственных рук

отправил служить Иоанну.

И царь Иоанн молодца оценил,

увидев в нём ум и дерзанье, —

Христовым крещеньем его осенил

и дал ему образованье.

А силы и ловкости — не занимать

ему было, как и удачи.

Всё это адыгам природа, как мать,

давала к рожденью впридачу...

Смотрел государь, отрываясь от книг,

на князя, что строен, как птица,

и чуял, что этот смышлёный адыг

когда-то ему пригодится.

Пришлись по душе государю и те,

что прибыли в свите с Салтаном.

Он всех их в соборе крестил во Христе,

потом опекал неустанно.

Так князем Черкасским Идаров Салтан

в Москве стал по милости Божьей.

Окреп его род. Зашумел, как платан...

Но всё это, впрочем, чуть позже.

Митрополит Макарий:

— Кто с Богом — тот и с Иоанном,

так я, Макарий, говорю.

Коль ваши чувства не обманны,

найдём скорей жену царю!

Царю нужна опора в доме,

улыбка, ласка, красота.

Негоже быть ему в истоме.

Вредна для духа пустота…

Данила Юрьев:

— Ещё труп Насти не остыл,

а вы уже, забыв про стыд,

решаете, какую б кралю

ввести царю в опочивальню…

Макарий:

— Твоя сестра сейчас уже пред Богом…

Так что ж нам — Кремль

теперь сменить острогом?

Мы помним Настю. Жаль её вполне.

Но нам-то надо думать о стране!

Ты посмотри вокруг, как серы лица!

Народ уныл без матушки-царицы.

Труд государя — тяжек и суров.

Пусть хоть любовь ему согреет кровь.

Господь с него ведь троекратно спросит

за всё, что он своей стране приносит.

Легко ли жить, коль ты один на свете,

к тому ж — за всё пред Господом в ответе?

Пусть хоть жены почувствует плечо.

Оно — душисто, сладко, горячо…

Грех одному жить на земле, отчаясь,

где день, как год, влачится, не кончаясь…

* * *

Во всём этом Курбский согласен с владыкой.

Ну, как же не видеть, что Бог наш великий

велел Иоанну народ так вести,

чтоб правую веру во всём соблюсти?

Он веру пробросит надёжным мостом,

и мы по нему поспешим со крестом

в грядущую, светлую, лучшую жизнь...

Кто враг Иоанну? А-ну, покажись!..

Коль кто-то обиду таит на царя —

пускай ею душу не мучает зря.

Сегодня нужна государю жена.

А русскому люду — царица нужна...

* * *

У многих сердце за царя болит.

О нём печётся сам митрополит.

Готов за друга Курбский жизнь отдать,

лишь перестал бы государь страдать.

Но смотрит хмуро Юрьева родня,

тоска им солнце скрыла среди дня.

А как узнать, как в душу заглянуть —

по ком тоска им прожигает грудь?

Им смерть сестры — страшнее, чем напасть:

как сохранить

теперь пути во власть?..

Иное дело — князь Черкасский. Он —

спокойно зрит на государев трон.

Он ради выгод не полезет в бой.

Тому порукой — Бог над головой.

И то — не поза.

Просто не привык

с чужих ладоней брать еду адыг.

Коль гордость есть, то лучше — умереть,

чем у костра чужого спину греть.

Он удивлялся русским: что за нрав —

служить тому, кто сотню раз не прав,

и честь свою ронять, как в битве флаг,

ради никчемных и минутных благ —

таких, как деньги, власть и прочий прах?!

Он — так не мог. Он по-другому жил.

Царю дав клятву — лишь ему служил.

Не отвергал награды и успех.

Но честь и гордость — ставил выше всех…

Делегация к царю

...И вот — всех, выше названных, с собой

(не обещав ни кары и ни платы)

митрополит собрал и ввёл гурьбой

в пустые государевы палаты.

Тут были очень важные мужи —

купцы, стрельцы, бояре, воеводы...

(Одни — в уме считали барыши,

другим — хотелось пользы для народа.)

С митрополитом по Кремлю пройдя,

вошли к царю и поклонились в ноги.

(Анастасии умершей родня —

преобладала среди прочих многих.)

Данила Юрьев, его дядя, брат,

Захарьин, да племянников орава.

Вокшерин, Бельский, Сукин... Снова ряд

дядьёв и братьев... Слева лица, справа.

Тут и Мякинин верный, сто земель

и сто народов изучивший с рвеньем.

Таких — судьба не выбросит на мель!

Таких — века не вычеркнут забвеньем!..

Тут и Черкасский — кабардинский,

и Старицкий Владимир, беспрестанно

в интригах хитрых или в распрях тайных

борьбу ведущий за престол и власть.

Но среди всех, ступивших за порог

светёлки царской в этот день туманный,

не отыскать ни одного, кто б смог

взглянуть в глаза без страха Иоанну.

И каждый чуял, что его страшит,

как на суде последнем перед Богом,

и втайне знал: коль царь не разрешит —

то даже грудь не разродится вздохом!

(Так думал каждый.) Сам же Иоанн —

смотрел на них и наливался злостью.

Мерзавцы! Трусы! Мало он их тростью

лупил порой, когда случался пьян.

Не царский двор, а сущий скотский хлев!

Боярам только жрать бы до упаду...

И он впадал в необратимый гнев,

ища, на ком сорвать свою досаду.

Ему давно нужна большая рать,

а не пиры в Кремле да объеденья.

Державу срочно надо расширять,

к ней прибавляя новые владенья!

И он лупил их, яростно рыча

на молодых и седовласо-старых.

Рубил им в гневе головы сплеча.

(Даже льстецы не избегали кары!)

Ну, вот они — сгрудились перед ним:

с кем ему Русь вести тропой величий?

С двумя, тремя... или хотя б — с одним...

Взгляд не находит преданных обличий.

Пугая разум и его страша,

в глазах встают виденья, от которых,

словно котёнок, прячется душа,

и жмутся мысли, точно мыши в норах.

Такого страха он до сей поры

ещё не знал, хоть видел много боен.

В глазах кроваво встали топоры,

и этот факт пугал его собою.

Мелькнула мысль: «А вдруг этот кошмар —

только начало умственной болезни?» —

и вслед за ним, как овцы из кошар,

в сознанье снова ужасы полезли.

Он гонит страх. Он не сошёл с ума!

Пусть даже мозг развалится на дольки,

пусть студит душу страшная зима —

то просто одиночество... И только.

* * *

Как ни суди, как ни ряди,

а вновь, все страхи пересилив

и оттеснив всех, впереди —

стоит родня Анастасии.

Под сенью царственной жены

к корыту власти припадая,

они тащили из казны

зерно и золото пудами.

А тут ступили — и стоят,

себя подёргивая за нос.

«Начни, владыко, — молит взгляд, —

скажи, зачем привёл сюда нас».

У всех — как будто в горле ком

при виде царских взглядов-молний.

И Иоанн — главы кивком —

велел митрополиту: молви...

Макарий:

— Всему есть время, государь.

Ты зря себя печалью гложешь.

Как говорили деды встарь —

слезами горю не поможешь

Ты — русский царь, тебе втройне

дано и мужества, и воли.

Сорвёшься ты — и все в стране

завоют от душевной боли.

Ты ослабеешь — и враги

ликуют и в Москве, и возле.

Будь с нами строг. Но береги

себя ради державной пользы…

* * *

Умолк владыка. И опять —

стоят, сопеньем зал наполнив...

Решил тут Бельский слово взять

(хоть это — и немалый подвиг).

Иван Бельский (первый боярин в Думе):

— Государь, не гони со двора

нас за мысли и речи пустые.

Мы клялись перед ракой Петра

и святителя Алексия,

что всегда тебе будем верны

точно так же, как нашему Богу.

Мы тебе — в услуженье даны

и в подмогу…

Иоанн, не дослушав слова Бельского, с нетерпением поворачивается к митрополиту Макарию:

— Давай, владыко, не тяни,

попробуй вздор сей подытожить.

Зачем пришли вы в эти дни

меня в печали потревожить?..

Макарий:

— Храни Господь нас от беды!

Пусть царский путь твой будет длинным.

Но жизнь — не райские сады.

Холоп ли, царь — ей всё едино.

Ещё не раз тебя судьба

столкнёт с печалью, словно с битвой.

Душа мирянина — слаба,

порой жива одной молитвой.

Есть в небе Бог — молись Ему,

чтоб в вере духом укрепиться.

А нам, народу твоему,

нужна любимая царица…

Иоанн:

— Ну что ж, владыко… вот теперь и мне

понятней стала цель сего визита…

Надолго умолкает и, глубоко задумавшись, опускает голову.

— …Пожалуй, в твоём слове о жене

и вправду мысль полезная сокрыта.

Я доверяю вам. Скажите мне,

кого сулите вы на роль царицы?

Она должна быть в радость всей стране,

с ней породнясь, должны мы укрепиться!

Борьба с врагами точит нашу мощь.

И, взяв жену, мне надо, чтобы это

могло не мне, а всей стране помочь

восстать в глазах враждебного нам света!

Родня жены должна наверняка

нам стать опорой верной на века…

Фёдор Сукин:

— Позволь мне, царь, озвучить своё слово.

У Сигизмунда, я слыхал, Второго,

который правит Польшей и Литвой

есть две сестры. Одна из них — хоть вой! —

так хороша, что, увидав однажды,

по ней иссохнешь, как в жару от жажды!

Сестра другая — холодней и строже.

Но красота и ум видны в ней тоже…

Иоанн:

— Ну что ж! Когда бы польский наш сосед

нам другом стал — в том было б меньше бед.

Таким путём бы мы, в конце концов,

вернули земли наших бы отцов.

Спасибо, Фёдор. Ты свободен, брат.

Иди, продумай этот вариант…

Сукин откланивается и уходит. Дождавшись, когда затихнут его шаги, царь обращается к оставшимся:

— Что? Все вы тоже думаете так?

А вдруг откажет в просьбе нам поляк?

Ведь он не глуп. Он знает, почему

своих сватов мы подошлём к нему.

Он сам давно лелеет в голове

мечты о том, как навредить Москве.

А мы к нему — с подарками обоз?!.

Да пусть он сдохнет, этот польский пёс!..

Макарий (крестясь):

— Прости нас, Боже, и беду отринь.

Пусть канут в ад католики… Аминь!

Фёдор Вокшерин:

— Зачем нам идти на поклон к Сигизмунду, друзья?

Москва — Третий Рим, и её унижать нам нельзя.

Чтоб брачные узы не стали для всех тяжким игом,

нам нужно готовить посольство к адыгам…

Иоанн:

— К адыгам?..

В палатах опять воцаряется томительное молчание. Наконец, тишину решается нарушить Мякинин:

— Почему бы и нет? Воевал с нами вместе Темрюк —

князь адыгов и наш очень верный и преданный друг.

Он сражался, как лев. Я не видел, чтоб бились смелей…

Кстати, он говорил о красавице-дочке своей.

Макарий:

— Это правда. Адыги — дружили с Москвою всегда.

Твой отец их любил. Называл их — моя Кабарда...

Иван Бельский:

— Я тоже их помню. Я видел адыгов в бою.

Они для победы и жизнь не жалели свою!

Иоанн:

— Я знаю об этом… Я с ними в сраженьях бывал…

Но что ж князь Черкасский сестру свою столько скрывал?

Он, может, не хочет её отдавать за меня?

Он, может, не хочет, чтоб нас называли — «родня»?..

Михаил Черкасский:

— Не суди, государь. И меня сгоряча не кори.

Есть сестра у меня. Да притом не одна — сразу три!

Стала старшая — ханшей татарской. Её теперь чтят

все от старцев седых — и до юных детей-татарчат.

Ну, а средняя — князю ногайскому стала женой,

вместе с ним управляет привольной ногайской страной.

Её слово — закон для ногайцев, и ныне она

почитается ими, как будто святая жена.

Что касается младшей — когда я в Москву уезжал,

то отец на плечо её, словно малышку, сажал.

А сейчас уж, наверно, вошла она в самый расцвет…

Коль отец скажет «да» — как же я-то скажу тебе «нет»?

Видит Небо — ты царь мой до самого смертного дня.

Быть с тобою в родстве — нету выше мечты для меня!..

Данила Юрьев:

— Боюсь я, царь, народов горных.

Они грубы и непокорны.

Нам бы с Европой сладить дружбу —

вот, что сегодня больше нужно!..

Иоанн молча смотрит в пол перед собой и не отвечает.

Михаил Черкасский:

— Ну да, к нам тоже раз, в апреле,

посольство прибыло из Рима…

Как жадно все они смотрели

на наш простор необозримый!

Ну, а до этого из Польши —

от Сигизмунда гости были…

Признаться, я не помню больше,

чтоб нас сильней в союз манили!

Отец — едва избегнул ссоры,

Полякам предпочев, вас, русских.

Их больше — не пустил он в горы…

Хотя видал мужей посольских.

Отец ведь мой — к Москве стремился,

и от союза — уклонился…

Иван Бельский:

— Союз с адыгами для нас

сулит довольно много выгод.

Они — ворота на Кавказ,

наш не закрытый южный выход.

Уж если с кем-то быть в родне,

то лучше с ними породниться —

мы этим сделаем вдвойне

надёжней южные границы.

Василий Юрьев:

— Для укрепления границы

указа хватит, как мне кажется…

Но смех ведь: русскою царицей —

жена нерусская окажется!

 

* * *

...Черкасский молчит. Но насмешка —

вошла в его грудь, как кинжал.

Взглянув на царя, он помешкал,

а то бы — не избежал

Василий расплаты за дерзость...

Глядит на него Иоанн:

«Такого едва ли удержишь —

от гнева багров, будто пьян!

Напрасно Василий щекочет

Черкасскому нервы, как тать.

Адыг — не забудет... А впрочем —

сестра его может ведь стать

и мне очень скоро супругой,

а значит — царицей Руси.

Тогда и напомним мы другу:

— Василий, прощенья проси...»

...А сам Михаил, не сердиться

стараясь, раздумывал так:

«О, край мой родной, кабардинский!

Да разве ж какой-то дурак,

не зная ни подвигов прошлых,

ни тех, что вершатся в сей миг,

сумеет твой образ опошлить,

унизить красавиц твоих?..

Ведь он не видал твои выси,

не знает, как пахнет трава...»

И тут Михаиловы мысли

опять оборвали слова,

что врезались в сердце адыгу,

как сабли калёная сталь…

…Но, зубы сцепив, он, как книгу,

закрыл в своём сердце печаль.

Захарьин:

— Они ведь все — язычники безбожные!

Живут там по звериному примеру.

Ну, как же породниться с ними можем мы

и — не унизить этим нашу веру?!.

Макарий:

— Да в том и суть, что этим обрученьем

мы ведь не просто заключим родство,

но принесём в народ Христа ученье,

ему открыв над смертью торжество!..

* * *

...Царь слушал спор. И через дали вязкие

уж видел всё, что сбудется в конце.

И даже то, что мучило Черкасского,

прочёл, как в книге, на его лице...

Иоанн:

— В лице друзей и родичей жены

мне на всю жизнь союзники нужны.

Я наблюдал адыгов в дни войны —

они надёжней каменной стены.

Когда такие будут нам верны —

мы сможем мирно спать и видеть сны…

Андрей Курбский:

— Я давно говорил: Бог глаголет устами царя!

Никогда государь наш и слова не вымолвил зря.

В его воле — вся жизнь наша, вся наша слава и честь.

Кто считает иначе — скажите, пока время есть.

Иоанн:

— Я готов исполнить волю Божью

и вести державу за собой

по лихим годам, как бездорожью,

так, как уготовано судьбой.

Я — не Бог. Но промысел Господний

я готов исполнить на земле.

Кто за нас — тот нам почти как сродник,

но дрожи, тот, кто живёт во зле!

Что ж, проверим горцев хлебосольство.

(Говорят — оно у них в роду.)

Эй, Мякинин! Собирай посольство

да езжай скорее в Кабарду!

Завтра ж утром трогай спозаранку,

будь там щедр, и — я тебя молю! —

привези мне славную горянку…

Чую: я её — уже люблю.

* * *

...Всё понимает Иоанн.

Он сто советов переслушал.

Но, чтоб не клюнуть на обман,

он слушал Бога лишь и душу.

Ему сулили все подряд

полячку, шведку... всех на свете!..

Но, как адыги говорят:

«Судьба — сама сквозь лоб наш светит».

Не нами пишется она,

а только Господа рукою.

Отвергнешь Божьи письмена —

и жизнь наполнится тоскою.

Всё это знает русский царь

и беспредельно верит Богу.

А потому сватов, как встарь,

он шлёт с подарками в дорогу.

А сам с Макарием спешит

в Успенский храм, и у иконы

творит молитвы и поклоны,

и — даже словом не грешит.

Он просит Бога, чтобы Тот

дал ему силы всё исполнить,

ещё — жену, чтоб жизни ход

красой и радостью наполнить.

Он страстно молится: «Господь!

Пролей любовь на наше царство —

чтоб крепче стали дух и плоть,

и твёрже стало государство...»

* * *

Тем часом Мякинин отправился в путь,

с собою Вокшерина взяв на подмогу.

Волненье терзает могучую грудь,

впивается взор с нетерпеньем в дорогу.

Длинна от столицы дорога до гор,

и многие трудности ждут их в походе.

Но Бог — тем, кто искренне верит в Него —

во всём помогает, и беды отводит…

* * *

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Кабарда, 1561 год.

Если ты здесь чужой — испугает тебя Кабарда.

Посмотри хоть куда — всюду гор окружает гряда!

И как будто в тюрьме — ты у каменной чаши на дне.

Только крыльев орлиных разносится свист в вышине.

Для адыгов тот посвист — что звонниц малиновый звон, —

и тревожит, и манит, и в небо срывает их он,

входит в сердце мужчины, его превращая в орла.

(Всё, что хочешь, горянка за взгляд бы его отдала!..)

И, готовя себя долгой жизни в седле посвятить,

тот же образ в свой ум должен будущий воин впустить:

должен видеть себя он — парящим над миром орлом,

тогда дух его станет надёжным для плоти крылом.

Труден для чужестранца адыгский бурлящий язык —

клёкот рек, голоса водопадов

в нём звучат и взрывают кадык.

Но он чист и прозрачен — для тех, кто владеть им привык.

Нет звучания слаще, коль ты по рожденью — адыг.

Тот, кто видел, как девушки, ставя на плечи сосуд,

от могучего Терека воду цепочкой несут,

тот не может сравнить их с какой-то картиной иной,

кроме стаи лебёдок, плывущих по глади речной…

* * *

…Мякинин в восторге от этой земли.

Он вынул бумагу и пишет, и пишет

о том, что встречает вблизи и вдали,

о людях, которых он видит и слышит.

Душой бескорыстной болея за тех,

кто двинется следом за ним в эту местность,

он пишет и пишет… легко, без затей…

не думая про мировую известность…

Из записок Семёна Мякинина:

«...Когда пред тобой предстаёт Кабарда,

то, кажется, едешь по райским пределам —

тут падает звонко с утёсов вода,

поля наливаются колосом зрелым.

В селеньях разбиты густые сады,

и люди, поющие в них, собирают

в большие корзины с деревьев плоды,

а рядом — счастливые дети играют.

Куда ни пойди — не найдёшь пустыря,

заросшего сорной травой по колени.

Земля у адыгов не топчется зря —

они её любят и пашут без лени.

Нигде я не видел такой красоты,

как, глядя на снежные горы и гроты!

На каждом шагу тут — пример чистоты,

заботы о доме и долгой работы.

Не может не тронуть души Кабарда

природы чарующим великолепьем!

Адыги — народ, что рождён для труда

и песен, которые не перепеть им.

Но если живёшь в окруженье врагов,

то надо готовым быть к войнам и битвам.

Адыги — любимые дети богов,

но боги, старея,

не внемлют молитвам...»

* * *

Не оступиться страшно, а — не встать.

Труд горбит спину, но спрямляет душу.

Тот, кто боится от труда устать —

тот мёртв душой, и никому не нужен.

В крови адыга — тяга к чистоте:

соринка в доме так же нестерпима,

словно пятно на праздничном холсте

иль след греха на совести незримой.

Когда чисты и совесть, и душа —

то Правда в них, как в зеркале, сияет.

Тем чистота в миру и хороша.

В ней суть адыгства3 — это всякий знает!

Пусть ты — адыг, пусть в жизни не грешил,

владеешь саблей и объездил лошадь,

но нет адыгства — значит, будет ложью

всё, что бы ты в судьбе ни совершил!

Забыв погост, где дремлет предков прах,

не купишь счастья никаким богатством.

Так ветвь на древе — высохнув в ветрах —

мертва, хоть не успела обломаться.

Кто это знает, тот до смерти чтит

культ чистоты в своём семействе… (К слову —

адыг безмерно уважает быт,

закон отцов4 блюдя непрекословно.)

* * *

Законы адыгства — сложны, но важны.

К примеру, берясь за устройство усадьбы,

вы в первую очередь строить должны

Хачеш5 для гостей — чтобы этим создать бы

для всякого странника тишь и уют,

чтоб он отдохнуть мог с далёкой дороги.

(Дом строят большим и красивым — чтоб тут,

коль надо, могли отдохнуть даже боги!..)

Любой, кто с дороги сюда завернёт,

привечен здесь будет, как вестник от Бога.

И стол, и подарки он здесь обретёт.

Никто не прогонит его от порога!

И люди простые, и местная знать

сюда заглянут в любопытной тревоге,

чтоб, долго беседуя с гостем, узнать

о мире, который он видел в дороге.

Все новости света, все были земли

сюда приносили и конный, и пеший.

Ну где бы ещё кабардинцы могли

узнать столько нового, как не в хачеше!

Казалось, что истина, словно лучи,

собой наполняла хачеш. Не случайно —

сюда молодых приводили учить

искусству речей, и искусству молчанья.

Вмещавший в себе все начала начал,

хачеш был для горцев — тогдашней Сорбонной,

и всех, приходивших в него, обучал

и личной отваге, и мысли соборной.

Не зря этот дом был в усадьбе во всей —

один из просторных и самых нарядных!

Заходишь — и будто ступаешь в музей:

на стенах — чеканка, доспехи, награды.

Старинные ружья висят над столом,

собой выражая искусность народа,

кинжалы, и герб на щите (как диплом

признания чести и древности рода).

Когда это — род из адыгских дворян,

то, чтоб отдыхали усталые ноги,

полы устилает, подобно коврам,

там катаный войлок, а ближе к дверям —

есть таз и сосуд, чтоб умыться с дороги.

В кувшины налита вода из ключа

(её каждым утром сменяют к намазу);

пусть лето пылает огнём, как свеча,

она — холодна и подобна алмазу

своею прозрачностью и чистотой.

Спроси знатока — он тебя не обманет,

расскажет, что вкус у воды не простой,

глотни — и усталость надолго отстанет.

Вода та — бодрит, как целебный настой…

Слово о воде

...Вода — вот код той жизни, что из вод

морских однажды на планету вышла!

Давно бы сушь собой всю землю выжгла,

когда б дождей не слал нам небосвод.

Вода — горда, что лодки и суда

легко качает на себе до срока.

В ней нет вреда. И всё же, иногда,

она несёт в себе возмездье рока.

Чтоб не дрожать в предчувствии беды

и не сгубить ни мира, ни Отчизны —

не плюй в колодец, не мути воды,

не отравляй источник вечной жизни!

Вода уводит думы в райский сад.

Вода — ведунья, видит наши души.

Коль согрешим — нас карой Бог иссушит,

безводный ад нам дав вместо услад!

Дух дышит вечно — всюду и везде,

даруя верным — радуги знаменье.

И кто-то счастлив, что крещён в воде,

а для кого-то — важно омовенье.

И Божий дух нисходит на мгновенье,

Чтоб задержаться в душах у людей.

Полоску речки увидав в ночи,

послушай грустный плеск у переката.

Постой в долине, где звенят ключи,

переливаясь в отблесках заката.

Впервые видя, как бежит в горах

ручей, звеня, иль бьёт по листьям дождик —

нельзя не вскрикнуть: как велик Аллах!..

(Знать, каждый бог в своей душе — художник.)

Вода владеет тайной красоты:

в ней — бирюза, лазурь и цвет индиго.

В ней символ жизни. Символ чистоты.

А чистота — священна для адыгов!

Не потому ли — чистой, как родник,

душа адыга быть всегда стремится?

И коль она не светит, как криница,

то как поверить в то, что ты — адыг?..

(…Чтобы признать правдивость этих слов,

перелистай историю адыгов:

в ней, как в горах — следы мощнейших сдвигов,

но не найти предательства следов!)

Любой, кто правду ищет на земле,

ступай за мной в сей чудный край за бродом,

где князь Темрюк живёт вместе народом,

растя детей не в люльках, а в седле.

Во всём адыгства тут видна печать,

оно весь быт собой определяет —

кого кто кормит, кто кем управляет,

кому когда запеть или смолчать.

В адыгстве — кодекс чести заключён

и полный круг семейных отношений;

путь нахожденья правильных решений —

чтоб ими не был кто-то огорчён.

Чтоб лад в семье и мире не губить,

народ вгляделся в быт своих селений,

создав идейный свод всех поколений.

Адыгэ Хабзэ - ...как тут отступить -

(К примеру, как — родителей любить…)

Притча о юном герое

По адыгскому обычаю, чтобы мальчик рос бойцом —

он живёт в семье учителя и не видится с отцом.

Учит правила ведения боя против ста полков;

танцы, нормы поведения и предания веков.

Изучает сабли с ружьями и придворный этикет.

Должен он владеть оружием и уметь «прочесть» букет.

Жизнь в седле, стихосложение — надо всё познать ему.

Но особенно — служение государю своему...

...Как-то, раненный в сражении юный воин умирал.

Он лежал в изнеможении и вокруг уж не взирал.

Только вдруг ему почудился конский топот у крыльца

и, скосив глаза на улицу, он увидел там отца.

— Эй! — вскричал он. — Ну-ка, срочно мне перебросьте два

ремня

через балки потолочные, да поставьте к ним меня!..

Так из сил последних поднялся он, цепляясь за ремни...

Тут — отец вступает в горницу... взглядом встретились

они...

— Ты - адыг! — сдержав рыдания, тихо вымолвил отец. —

Для героя нет страдания, чтобы плакать, как юнец.

И, покинув дом под кровлею, ускакал седой адыг.

Ну, а воин обескровленный рухнул на пол и затих.

Не прося отсрочить Господа смерть, летящую в гробу,

за одну минуту гордости он отдал свою судьбу...

* * *

Чистота имеет сто значений,

в ней сокрыт такой глубокий смысл,

но в адыгстве, и в его учении

много больше разных откровений

отыскать сумеет чья-то мысль.

В чём её отличье от религий?

Чистота — не требует молитв.

Но её, как Веру, чтят адыги.

Без неё — у них душа болит.

Быть достойным на людях не трудно,

напускным величием кичась.

Но попробуй жить, чтоб неподсудной

оставалась совесть каждый час!

(По адыгским правилам негласным,

надо стричь сначала — ногти ног.

То есть — жить не для людского глаза,

а болеть за то, что видит — Бог!..)

Совесть — вот адыгства сердцевина!

Без него пустеет весь уклад.

Женщина, ребёнок иль мужчина —

в каждом скрыт души бесценный клад.

Как хоть словом можешь ты обидеть

молоко, что мать тебе дала,

чтоб тебя здоровым с детства видеть?..

То же — и с адыгством: нет в нём зла,

только жизни праведной хвала…

Слово о материнском молоке

Жизнь — полноводная река,

но свой исток берёт —

с глотка грудного молока,

что в детстве мать даёт.

Пусть ум твой гибок и глубок,

а дума — высока,

в основе их лежит глоток

грудного молока.

Припомни — и увидишь ты

сквозь юности рассвет,

что это — символ чистоты

и праведности цвет.

Кто любит мать до ветхих дней,

душа того — тиха.

А кто не думает о ней,

тот будет изгнан от людей

и проклят богом Тха6.

Такой — не глазом, сердцем слеп!

Жди от него беды.

Он камень может дать, как хлеб,

и желчь вместо воды.

Коль этот яд в тебя проник,

другого нет пути —

или с собой покончить вмиг,

иль прочь скорей уйти...

(...Устав адыгства — в сердце весь,

а Хабзэ свод — в быту.

Взор чужеземца видит здесь

лишь то, что на виду.

Но тот незримый правил свод

адыгам всем знаком —

он, словно мать, поит народ

священным молоком...)

* * *

Теперь, читатель, поспешим

туда, где девушки играют.

Ах, до чего же хороши! —

как мотыльки в рассветной рани.

Движенья плавны и вольны,

наряды легче, чем дыханье.

Между собою все равны

по красоте и обаянью.

(Адыги учат не делить

людей по роду и богатству,

а призывают всех — любить

весь мир, словно большое братство!)

Вот — грациозны и стройны —

они пришли на луг все вместе.

Не угадать со стороны —

кто девушка, кто мать семейства.

(Здесь дочек учат с юных лет

на талии тугой корсет

затягивать из толстой кожи…

И лишь — жених его снять может!)

Обычай этот — не суров,

поскольку человек здоров

не от того, сколь он съедает,

а от того — чем дух питает.

Да и мужчина — видит Бог! —

не должен круглым быть, как плошка,

а чтоб — когда он на бок лёг —

под ним прошла свободно кошка.

Широк в плечах, силён в руках;

умеет видеть ночью, слышит —

и тихий шёпот ветерка,

и отдалённый прошмыг мыши.

Те из мужчин, кто жизнь свою

спасти оружием не в силах —

полягут в первом же бою,

закончив путь земной в могилах…

Но впрочем, мы ведь речь вели

о здешних девушках-невестах.

Они — в свободе все росли.

(Хотя и в рамках нравов местных.)

Отец рожденью дочки рад

не меньше, чем рожденью сына.

И дочь — адыгский чтит уклад,

трудясь на равных, как мужчина.

Сынов и дочек в Кабарде —

отцы растят в одном законе.

Для всех на равных хватит дел!

Всех ждут походы, сабли, кони!

Попав впервые в этот край,

нельзя не видеть, как тут мило.

В делах — закон, в природе — рай…

Всё это русских и пленило…

* * *

…И вот послы царя на месте.

Их принимает сам Темрюк.

Идут беседы о невесте.

Их вводят в самый высший круг.

Дивятся кабардинцам сваты —

смотри-ка, брат, народ каков!

Ведь тут гостям не просто рады,

а чтят их выше, чем богов!

(А здесь и впрямь такой обычай:

коль гостя ты впустил в свой зал,

то пусть он даже враг твой личный,

ты этим — месть свою связал.

Закон отцов гласит, что враг твой,

к тебе на пир, как гость, войдя,

из дома выходя обратно,

стать должен сыном для тебя!..)

Ну, а Мякинин и Вокшерин —

желанны всем. Им сам Темрюк

повсюду открывает двери

и чаши подаёт из рук.

И вот гостей из всех селений

в свой дом большой сзывает он,

и сто князей всех поколений

спешат на зов со всех сторон.

Кто звал на пир, тот им и правит —

так в Кабарде давно идёт;

тот всем махсыму7 в чаши льёт

и их высоким слогом славит.

Ну, а пока, спускаясь с гор,

спешат друзья на приглашенье,

кипит весельем княжий двор —

там танца начато движенье!

Летят танцоры, точно вихрь,

мелькают яркие наряды.

А рядом — много прочих игр

гостям устроено на радость.

Вот бубны застучали вдруг

так, что аж небо задрожало,

и закружил джигитов круг,

вонзая под ноги кинжалы!

А чуть поодаль, на лугу,

как кони резвые, гарцуя,

другие юноши в кругу

на пальцах ног легко танцуют.

Ту пластику и тот полет

Незабываемых движений,

Балетом зритель назовет,

Восторженным и вдохновенным.

А там уж скачки начались,

и кони рвутся к старту сами.

Сорвались с места… понеслись…

Кому отнять удастся знамя?..

* * *

Князь Темрюк принимает послов.

Им тепло от услышанных слов

и от чаш круговых за столом

(каждый тянется выпить с послом!).

Вот та речь, что толмач из-за плеч

в русский слог успевает облечь:

«Чтоб адыгу мужчиною стать —

должен он три богатства собрать.

Мне не трудно их здесь перечесть:

СЕРДЦЕ ЧИСТОЕ, ГОРДОСТЬ и ЧЕСТЬ.

Незнаком ему страх, ибо он —

жаждой воли навек опьянён.

Не страшит его жизнь в нищете,

СО ЩИТОМ важно, иль — НА ЩИТЕ!8».

Обращается к русским Темрюк:

«Нынче каждый из вас — стал мне друг!

И молю я богов наперёд,

чтоб стал другом нам весь русский народ!

Мы — адыги. Солнце бог нам и друг.

И, как радуга, дугой встав на луг,

Да помолимся Солнцу, О, Тха,

Будь Свидетелем нам.

Пусть мой внук,

Да продолжит дружбы дела!

Пусть князья наши будут на равных

Как равны они в битвах и саблях;

Пусть предательство не омрачит

Нашей дружбы крепчайший гранит...

Пусть то русский или адыг,

Сей союз вспоминает как миг

Величайший из всех мгновений,

Высочайший из всех вдохновений.

Два великих, о, Солнце, народа

Устремились к союзу сегодня.

Верю: мир вы с собой привезли

для российской и адыгской земли!..»

* * *

А где же княжья дочь, и что ж о ней

никто не вспомнит, в зал не приглашает?

Сидит в своей светлице Гошаней,

и свита её к пиру обряжает.

Снуют подруги с пудрой у лица,

кладут румяна яркие на щёки.

Ну, а она — бледнее мертвеца —

переживает свой удел жестокий.

Ну, как ей быть? Ну, как ей дальше жить

без Кабарды?

(Москва — совсем иная!)

Тут всё — родное. И тугая нить

её со всем вокруг соединяет.

Она ещё не ведает о том,

что ждёт её в Московии холодной,

хранимой верой в Бога и крестом,

а пуще их — любовью всенародной.

Она не знает, что в стране чужой

со златоглавой шумною столицей

её народ полюбит всей душой

и будет кликать матушкой-царицей.

Она душой — ещё в своём краю,

где ей родиться суждено богами.

Тут с неба свет нисходит, как в раю,

и шёлк травы струится под ногами.

Здесь вольный дух вошёл ей с ветром в грудь,

и с ним расстаться — нестерпимо больно.

И потому, укрывшись где-нибудь,

она, нет-нет, да и всплакнёт невольно.

Болит душа! И, молнией с крыльца

сбежав во двор, она летит, рыдая,

в конюшню, что в ста метрах от дворца,

где ждут её каурый и гнедая.

Там, к конским мордам припадя щекой,

она им шепчет о своей тревоге,

их гладит нежно тонкою рукой

и молит их, как будто это — боги.

А то вдруг вскочит на коня — и в даль

летит, покуда конь не утомится,

пытаясь выгнать из души печаль

о том, о ком она давно томится.

Весь белый свет ей стал невыносим.

В огромном доме — не находит места.

Ей каждой ночью снится князь Касим,

она мечтала — стать его невестой.

Она ждала — вот-вот, и он пришлёт

за ней сватов в украшенной коляске.

Душа рвалась, как ласточка, в полёт,

и жизнь текла, как в старой доброй сказке…

Сказка старой няни:

...В семи повозках с музыкантами,

играя песни всю дорогу,

увиты лентами и бантами,

подъедут к княжьему порогу

в семи повозках с музыкантами

сваты от князя удалого.

Как на подбор — красивы, молоды —

в черкесках чёрных с газырями.

Аж сердце ухнет тяжким молотом,

как дальний гром над пустырями!..

Как на подбор — красивы, молоды...

И среди них — её избранник.

Белее шапок гор заснеженных

на нём черкеска полыхает.

Глаза лучатся лаской нежною,

в устах слова любви вздыхают.

Белее шапок гор заснеженных

в упряжке лошади играют.

Он к Гошаней идёт и ласково

её берёт рукою твёрдой.

И, клятвой связаны, как связкою,

они идут по жизни гордо...

...Так в сердце с няниною сказкою

любовь плела свои аккорды...

* * *

Итак, чем дальше, тем пышней

цвела в душе у Гошаней

любовь к Касиму. Ей казалось —

её судьба навек связалась

с его судьбой на небесах…

Но жизнь иное на весах

ей отмеряла щедрой дланью.

Но что ж Касим не мчится ранью

к её дворцу, к её крыльцу,

чтоб в ноги пасть её отцу,

моля отдать её ему —

как сердца свет, как жизнь саму?..

Она ведь помнит, как Касим,

устав с дороги, но красив,

свернул к ним в гости, отдохнуть,

и ей тайком успел шепнуть,

что, хоть в душе он не монах,

но жизнь проводит в стременах,

а шумный дом и сытый вид

его безумно тяготит.

Но, встретив нынче Гошаней,

он бы хотел сдружиться с ней,

и лишь её глубокий взор

он будет помнить с этих пор…

И потому она ждала,

что, обрывая удила,

Касим сейчас несётся с гор,

гоня коня во весь опор,

чтоб пасть Темрюку в сапоги

и попросить её руки…

Гошаней. Слово об отце:

«Прости меня, мой милый, столько боли

не знало моё сердце. Я не лгу.

Но сделать шаг вразрез с отцовской волей —

я не могу.

На всей земле не знаю я мужчины,

который мог бы большим другом стать.

И не найти вовек такой причины,

чтоб мне его — предать.

Пусть даже он велит мне прыгнуть с кручи —

его слова приму я, как закон.

Он мой отец. И я не знаю лучше

людей, чем он.

Нет ничего, в чём отказать жестоко

могла бы я, когда б он попросил.

Достать прикажет до луны высокой —

и я пойду, пока мне хватит сил...»

(В краю адыгов не кричат о чувствах,

слова — туманят разум, как вино.

Уметь любить — высокое искусство,

и далеко не всем оно дано.

И Гошаней в своей любви дочерней

всем мудрецам науку преподаст…)

«...Лишь пережить бы этот пир вечерний,

а там, Бог даст,

металл подков процокает о камни —

и я уже не возвращусь назад.

Уж лучше смерть, чем огорчить отца мне.

Уж лучше — ад...»

* * *

Они друг другу не клялись

в любви до гроба.

Но их пути — пересеклись…

И тут же, оба

в себе почуяли недуг,

как от микроба!

Поплыл внезапно мир вокруг,

как снег в апреле.

И стало падать всё из рук…

Они не смели

сказать друг другу о любви.

(Они — робели!)

Но чувство билось в их крови,

рвалось наружу.

И, как его ни назови —

сжигало душу;

сжимало, как тугой корсет,

им грудь натужно.

Но было чистым, как рассвет

в начале мая…

…Вот какова в пятнадцать лет

любовь бывает!

* * *

Ты хочешь, верь или не верь,

свисти, кричи «Долой!» иль «Браво!» —

но знай: однажды скрипнет дверь,

и к нам на землю ступит — Правда.

Как лёд, застынет в жилах кровь

у тех, чей путь грехом отмечен!

А те, в чьих душах есть любовь —

с цветами выйдут ей навстречу.

Возьми любой народ, и он —

лишь плод Творца, как все мы, люди.

Сейчас — в цари он вознесён,

а завтра — в рабство сброшен будет.

Мы все — равны между собой.

А коль бессмертен кто меж нами —

то и того с его судьбой

переживёт поэт стихами.

Не всё приходит в тот же час,

когда должно прийти по праву.

Но грянет глас — и среди нас

восторжествует каждый правый!

Ну, так вглядимся ж, не спеша,

мы в нашей повести извивы,

чтоб стала ясной нам душа

княжны адыгской, и мотивы

поступков тех, кто рядом с ней...

Перевернём судьбы страницы

прекраснолицей Гошаней —

московской

завтрашней

царицы!..

* * *

Есть у Темрюка дом большой,

чтоб в нём гостей встречать.

Там всех с открытою душой

привыкли привечать.

Вот и сейчас там собралась

компания князей,

что к его дому добралась

на пир с округи всей.

Оставив стройки и сады,

примчались тот же час

с Большой и Малой Кабарды

друзья на княжий глас.

И вот сидят не в суете,

стирая пот с усов.

Жанинские князья — и те9

приехали на зов.

Вокруг полно вина, еды,

звучат то песнь, то сказ.

Трёхногих столиков ряды10

меняют каждый час.

Кипит в котлах бульон мясной,

пекут в огне ягнят.

С адыгской пастой просяной11

все мясо здесь едят.

Стучат копыта за окном,

ржёт конь под седоком,

и новый гость заходит в дом,

и всем он тут знаком.

Вот – громогласней эха гор -

Кандур идет во двор.

А вот — копыт рассыпав стук -

Примчал князь Атажук.

Темрюка верный друг всегда —

Каноко, верный друг.

Хоть борода его седа,

ум — как кинжал, упруг.

Он, думу думая, молчит,

но если молвить рад —

то речь, как деву, облачит

в прекрасных слов наряд!..

Тут Жилегот и Казбулат,

Канибулат, Кардан,

склоняясь к столикам, сидят

Биту, Касим, Беслан.

Возносят чаши над собой

и тосты говорят.

А в каждом тосте — смысл двойной,

кто понял — будет рад…

Джамирза:

— Не вырвет буря и не сгубит стужа

то дерево, чьи корни глубоки.

Сегодня мы пришли к такому мужу,

чей род могуч, как лес возле реки.

И привела сюда нас не забава,

не жажда скачек и не дух вина.

Зовёт в союз нас русская держава —

нужна нам дружба с нею? Не нужна?

Союз с Москвою — это ведь не цацки,

тут надо крепко думать обо всём.

Но для начала — за посланцев царских —

махсымы чаши дружно вознесём!

Жилегот (родной брат Темрюка):

— Я чую, чую: на беседу нашу

сам князь Темрюк уже спешит сквозь двор.

Но всё ж давайте, как хмельную чашу,

по кругу пустим этот разговор.

Пускай любой, в ком нынче мысль созрела,

встаёт и смело слово говорит.

Нас всех сюда одно собрало дело —

И сердце рвется, а душа горит.

Тут нет чужих. И кто из нас старее,

нам выяснять сейчас резона нет.

Сегодня старше — тот, чья речь мудрее.

Не тот, кто сед, а тот, кто видит свет!

Так нарт Сосруко, хоть и юн был телом,

но стал в почёте, старцев покорив

не возрастом своим, а смелым делом,

огонь Надежды людям подарив.

И до сих пор горит в душе адыга

тот пламень чести, славы и добра.

Ну, так сплотимся ж пред величьем мига!

Пусть молодые говорят… пора…

Беслан (другой брат Темрюка):

— Ты воистину прав! Уважая адыгов седых,

надо к делу решенья проблем допускать молодых!

И пускай не во всём молодёжь будет ныне права —

кто им слово даёт, тот не вправе его обрывать!

Да и им всё труднее в молчанье себя удержать.

(Так весной жеребята стремятся в поля убежать.)

Мы успеем ещё услыхать, что решат старики.

Но их голос — знаком нам, как голос могучей реки.

Пусть же выступит юность, звеня ручейками в горах!

И присутствие старших пускай не вселяет в них страх.

Лучше первых речей — лишь участие в первом бою!..

(Не затопчет корова растущую поросль свою…)

Молодой князь Касим (тайный объект любви Гошаней, также давно

в неё влюблённый):

— О, как же, друзья, нас опутал порок:

любой, кто шагнёт на адыгский порог —

собой заслоняет отца нам и мать,

и мы ему душу готовы отдать!

Мы гостеприимны — доносят царю.

Мы просто наивны — я вам говорю.

И эта наивность — наш стыд и позор.

И эта наивность — нам всем приговор.

Нельзя чужеземцу отдать Гошаней!

Она — кабардинка, и дома нужней.

Какая она Иоанну — жена?

В Москве ей рабыни судьба суждена!..

* * *

(...Хоть юн был Касим, но был знатен и смел,

за то и слова эти молвить посмел.

Он в битвах лихих сто врагов уложил,

и тем — уваженье к себе заслужил.

Он — воином создан без страха в крови.

Но сердце — впервые вдохнуло любви...

Он даже изведать её не успел.

Как песню — лишь воздух набрал, — но не спел.

Он столько ночей промечтал лишь о ней.

И вот — забирают его Гошаней!..

Как сердцу не лопнуть от тысячи жал?..

И пальцы невольно вцепились в кинжал...)

Казбулат (ровесник Касима):

— Ты напрасно впадаешь здесь в ярь!

Это Божий ведь знак над страною

в том, что нашу сестру русский царь

хочет видеть своею женою.

Крымский хан уж давно нам грозит

затопить нас ордой, как водою.

Из Османии явно сквозит

набирающей силу бедою.

Погляди на границы — везде

враг клубится грозою морскою!

Кто поможет в беде Кабарде,

если мы не сроднимся с Москвою?

Ты сказал, что наивность — позор

и назвал нас тем самым — глупцами.

Что ж! Выходим сразиться во двор —

я смеяться не дам над отцами!..

Касим:

— Идём! Я первый бурку расстелю,

чтобы она нам стала полем боя12.

И не надейся — я не отступлю,

пока кинжал мой рвётся в бой с тобою!

Джамирза (жёстко, с укором в голосе):

— Вы пришли, чтоб удивить нас гонором?

У адыгов это не в чести.

Не роняйте имя рода гордое.

Ведь хрусталь упавший — не спасти.

Расколовшись, разлетится по полу,

точно пыль, подобная росе!..

…Если вы о — славе рода помните,

то храните его нравы все13.

Не сдержав свой гнев перед старейшими,

вы их тем посмели оскорбить.

Ведь в хачеш идут — чтобы острейшие

для всех нас проблемы обсудить.

Для всего есть в этой жизни место —

для игры, для слова, для меча.

Придержите страсть, что неуместна,

и кинжал не троньте сгоряча!

Касим:

— Наш старший брат, я возвращаю в ножны

свой острый нож, кинжал чеканный свой.

Я чту хачеш14. Я знаю — невозможно

затеять ссору в зале гостевой!

И если я нарушу своё слово,

то грудь моя — принять ваш меч готова.

* * *

(Так произнёс Касим, прося прощенья,

и скрыв от всех душевное смущенье...

А, между тем, коль забежать вперёд и

Посмотреть страницы Книги Жизни,

то мы увидим: так и проживёт

холостяком Касим, служа Отчизне.

И хоть прославлен был в больших сраженьях

и ведал славу, как никто другой,

но не пошёл к царю он на служенье,

и за всю жизнь в столицу — ни ногой...)

Князь Кандур:

— О, Жилегот, что слышно о Салтане?

Он рад в столице жить или не рад?

Легко ль ему служить при Иоанне?

Что говорят?..

Жилегот:

— Послы царя — те хвалят Иоанна,

твердят: умён, хотя порой и строг.

Мол, очень любит нашего Салтана…

А как там, вправду — знает только Бог.

Биту (ещё один брат Темрюка):

— Кто нас с Москвою хочет породнить —

тот на века сплетает дружбы нить.

Сроднясь, мы станем общею страной,

и кто посмеет нам грозить войной?..

Кандур:

— Не обольщайся, брат, насчёт Москвы.

Народ российский — вовсе не безгрешный.

Коль не иметь своей нам головы,

то превратят

они нас в полк потешный!

Меж них самих идёт сейчас грызня

за то, кому стать новым Иоанном,

и не проходит на Москве ни дня,

чтоб не рубили головы смутьянам.

Коль царь сумеет с этим совладать,

тогда придёт конец российским бедам…

Вопрос лишь в том, чего адыгам ждать

от этой дружбы с северным соседом?

* * *

...Кандур не любил, когда надо сказать «да» иль «нет».

Уж так ему в тягость давать односложный ответ!

Он сопоставляет обычно все «против» и «за»,

чтоб не было стыдно смотреть потом людям в глаза.

Но логики ход утомительно слушать князьям!

(Да каждый, к тому же, считал, что он знает всё сам.)

И только Темрюк отличался от всех, кто вокруг,

и слушать готов был любого, кто был ему друг.

Не зря говорят, что не любит советов глупец,

мудрец же — советы вбирает в себя, как в ларец.

И верный совет — много раз ему жизнь продлевал,

на крыльях ума унося за любой перевал.

Послушать иных же — так нет на просторах земли

проблемы такой, что они бы решить не могли.

А ближе вглядишься — гордыней любой обуян,

и весь от гордыни — сильней, чем от выпивки пьян!

Откуда в них это? Как душу сожгло пустотой,

тогда как должно бы — как светом! — залить чистотой?..

Подобное видя, адыгство судить не спеши,

оно — лишь одежда для голого тела души.

А душу другого — не каждый с полслова поймёт,

пусть даже другой и в согласии с Хабзэ живёт.

Дорога к душе — через сердца глубины ведёт...

Касим:

— Мы русским нужны для того лишь, чтоб нас, точно щит,

иметь на Кавказе, закрыв себя им от Востока!

Ну, кто нам сказал, что Москва нас от бед защитит?

Она лишь использует нас в своих целях жестоко…

* * *

...Вот так, читатель — если ты войдёшь

в истории заброшенные ниши,

то много тайн в тех нишах обретёшь

из тех, о чём в учебниках не пишут.

Здесь, словно в шахте — так темно, что дрожь

в суставы входит, как от страшных книжек...

Но кто мне даст за этот труд хоть грош,

коль Темрюка не покажу я ближе?

Конюшня — вот то место на земле,

где воин любит собираться с духом.

Тому, кто годы просидел в седле,

поговорить с конём — равно, как с другом.

Здесь и Темрюк — горячею щекой

прижавшись плотно к чистой конской коже,

он гладит друга трепетной рукой

и шепчет то, что его душу гложет.

Он — полководец. И полки в бою

спешат послушно делать всё, как нужно.

Но, чтобы душу высказать свою,

нет князю места лучше, чем конюшня...

* * *

Ох, нелегко своими же руками

родную дочь отдать в чужую весь!

Лежит сомненье на душе, как камень,

но только князю ведом его вес.

Кто средь адыгов жил, тот понимает,

что мир их чувств — закрыт от наших глаз.

А кто до срока душу обнажает,

тот выставляет — слабость на показ…

(Слабость — дочку к груди прижать.

Слабость — слёз своих не сдержать.

Слабость — боль свою выражать,

и — от озноба при всех дрожать.

Чтобы душа оставалась жива,

чтобы сияла в глазах синева,

чтобы тоска не отлилась в слова —

боль растирают в груди жернова...)

Слово о князе Темрюке:

Князь Темрюк — сух и строен. Спина —

широка и крепка, как стена.

Долгота его лет не видна.

Лишь виски серебрит седина.

Славен он и в делах и в бою!

Крепко любит Отчизну свою.

В строгом духе содержит семью.

Вот при жизни о нём и поют15.

Славен, славен в народе Темрюк!

Почитаем князьями как друг.

Как герой всем известен вокруг.

И любим как отец и супруг.

Для адыга опорой — жена.

(Сыновей — забирает война.)

Если ж дочка ему суждена —

значит, с нею продлиться должна

та наука адыгства, что ей

прививалась с течением дней

под сиянье домашних огней...

Что же плачет душа: «Гошаней!..»

…Князь идёт через дом, через двор.

Опускает жена его взор.

Что одна, что другой — дети гор...

Не понять нам их душ до сих пор.

Темрюк и Гошаней:

Не колеблясь, лучших из коней

отдавал князь юной Гошаней.

Сыновья тому не удивлялись —

тоже все заботились о ней.

Гошаней всех позже родилась,

и её любил безмерно князь16.

Что поделать? Человек — не камень,

и любовь — берёт над всеми власть!

Дочь была горячей, как огонь,

и мальчишек била — только тронь!

Чуя в ней царицу, подчинялись

ей вокруг — и кот, и пёс, и конь.

Так росла — красива и горда,

и умом, и волею тверда,

напитавшись воздухом свободы,

что дала ей с детства Кабарда.

Удивлялся дочери отец:

не девчонка — сущий сорванец!

Но и в деле не найти ей равных:

рассуждает — как иной мудрец.

Не боится браться за труды.

Знает, как отбиться от орды...

Ей бы быть не девочкой, мужчиной —

славный князь бы был для Кабарды!

Но она — невестой рождена

и растёт, красива и умна.

Ну, зачем ей ехать на чужбину?

Ведь она и дома всем нужна.

«Слышишь, Боже? — выдохнул Темрюк,

будто злато выронив из рук. —

Мне нужна, и матери, и братьям,

и горам, синеющим вокруг!..»

(Наши судьбы для эпохи — пух.

Ветер жизни к нашим просьбам — глух.

Но ничто вовек не одолеет

вскормленный свободой гордый дух.)

Если волен дух — чиста душа.

Посмотри на небо, не дыша —

там луна сияет чистотою17,

свой обход полуночный верша.

Боги любят тех, кто сердцем чист,

чья душа — как белоснежный лист,

им — писать историю народа,

как бы ни был путь его тернист.

Род Идаров18 — крепок и могуч,

словно дуб, доходит он до туч

кроною своей широкошумной,

а корнями — воду пьёт из круч.

Князь Темрюк — Идара сын, и он

в Кабарду, как в женщину, влюблён.

Отдаёт все силы он народу,

чтоб заботой был он окружён.

Чтоб народ не мыкался в беде,

князь всю жизнь находится в труде.

Знает он, что не ему в подарок

дочь его дана, а — Кабарде...

Что ж сулит грядущая пора?

Счастье дочки — это не игра.

Как же сделать, чтоб её венчанье

принесло всем счастья и добра?

Говорится, с кем в родство войдёшь,

с тем на плечи общие берёшь

и успех, что вызывает радость,

и грехи, что вызывают дрожь.

Свой народ — он близкий и родной.

Закалён и бурей, и войной.

Ну, а как сойтись с чужим народом,

чтоб семьёй с ним сделаться одной?

Отчий край неистово любя,

князь Темрюк не жил ради себя.

Отдавал всего себя народу,

благоденствий время торопя.

Вот листает он года свои —

там не часто пели соловьи,

жизнь прошла в походах и сраженьях

вдалеке от дома и семьи.

Так платил он, как никто другой,

много лет ценою дорогой,

чтобы край, прекрасный и цветущий,

не стонал под вражеской ногой.

Так смотрел с мечтою он на мир,

на те страны, где царил лишь пир,

и любой, кто мог дать людям счастье,

для него был гений и кумир.

Жизнь его — текла ради людей.

Ради них прошёл он сто путей.

Отдавал все дни свои и силы,

чтоб звучал вокруг лишь смех детей...

Дни идут. За годом год идёт.

Он — Темрюк, он людям Свет несёт!

И, покуда жизнь его струится,

он её — адыгам отдаёт.

Мало знал он в жизни тишины.

В шуме битвы выросли сыны.

Если надо — он готов погибнуть,

лишь бы больше не было войны.

Он провёл всю жизнь свою в седле.

Спал в золе, скакал в полночной мгле.

Как бы он хотел оставить детям

мир и счастье на родной земле!

Он — Темрюк. Он для адыгов — Свет!

Отпускать ли дочь ему — иль нет?..

Входит он к жене в опочивальню,

и она — даёт ему ответ.

Княгиня Гуаша Идарова, жена Темрюка:

— Как ты решишь — тому так и бывать.

И нет в душе сомнения занозы...

Не обращай внимания на слёзы.

Они — от счастья... Я ведь просто — мать.

Вот — ключевая, чистая вода,

и ею я клянусь перед тобою,

что всё, что скажешь — станет нам судьбою.

Не осужу тебя я никогда.

И если я, отбросив стыд долой

и от гордыни дьявольской синея,

сейчас скажу, что дочь люблю — сильнее,

то пусть Господь сразит меня стрелой!

Так для чего ж дерзить мне небесам?

Решай всё — сам...

* * *

...Не отвечает князь. Молчит.

К супруге медленно ступает...

(А сердце — на весь дом стучит!..)

И ей на грудь главу склоняет.

Стоит мгновения в тиши,

шепча то ль клятву, то ль молитву.

И, что-то для себя решив,

уходит... твёрдо, как на битву.

* * *

Полна своих тревожных дум,

мать Гошаней идёт в светлицу,

откуда слышен смех и шум,

и люд привычно суетится.

Там длится вечный женский спор —

кто больших почестей достоин,

и кто искуснее узор

рисует нитью золотою.

Увы! Чтоб чудо совершить,

нужны терпенье, ум и знанье,

иначе каждый, взявший нить,

мир удивлял бы вышиваньем.

Но тонкость душ и ловкость рук

(без них — и нить-то вдеть сумей-ка!)

Бог дал не всем, кто жил вокруг,

а — лишь адыгским златошвейкам…

* * *

Тем временем князь Темрюк входит в хачеш, где собралась местная знать и московские посланники. При его появлении все встают с мест. Увидев стоящего на виду Касима с блещущими глазами, он понимает, какие баталии кипели здесь до его прихода, но ничего не говорит, а, взяв Касима за локоть, возвращает его на место.

Затем он обращается к послам царя Иоанна — Семёну Мякинину и Фёдору Вокшерину.

Темрюк:

— Я так вам рад, посланники Руси!

От всяких бед Господь вас упаси!

Пусть каждый день умножит ваш успех,

чтоб вашим детям жить богаче всех.

Сейчас мы все попробуем найти,

какой ответ в Москву вам увезти.

Хоть Гошаней — родная дочь моя,

но мой народ — мне больше, чем семья…

Касим (снова делая шаг вперёд и оказываясь на площадке для выступающих):

— Я буду прям. Мне это дело — чуждо.

Зачем Москвы мы завышаем роль?!.

Не лучше ль с Польшей укрепить нам дружбу,

как предлагает Сигизмунд-король?

Она б, как мост, соединила силы

от наших гор и до его полей…

Но вы упрямо тянетесь к России.

Чем русский крест — вам польского милей?

Обращаясь лично к Темрюку:

— Скажите мне — в уме иль в наважденье

ответ-отказ был Сигизмунду дан?

Вы словно жили в тайном убежденье,

что вас к себе поманит Иоанн…

Жилегот:

— Польская дружба — коварнее, чем воровство.

Мы им нужны, как тропинка к чужим огородам.

А Иоанн предлагает вступить нам в родство —

вот перспектива навек двум соседским народам!

Так нам и Хабзэ велит относиться к делам,

чтоб наши дети росли, лучшей доли достойны.

В кровном родстве будем всё мы делить пополам

вместе с Москвой — и успехи, и беды, и войны.

Канибулат:

— Это так, Жилегот. Кабарда, став России сестрою,

как щитом, от врагов, себя дружбою этой закроет.

Кардан:

— Боги свидетели: самая кровная связь —

та, от которой родятся совместные дети.

Не опасайся. Ты правильно делаешь, князь.

Дружба с Россией — важнее всего нам на свете.

Нету надёжней российских для нас берегов —

в этом клянусь синим камнем19 отцовских богов!

Казбулат:

— Я думаю, что если Кабарда

с Россией породнится навсегда,

то и Москве от нас придёт поддержка,

и нам с Москвою не страшна беда.

Ещё о том хочу вести я речь,

что в одиночку край свой уберечь

нам с каждым днём труднее и труднее.

Ну, а с Москвой — никто нам не перечь!

Кандур:

— Пусть волею Тха твоя славная дочь Гошаней

найдёт своё счастье в Москве — и с течением дней

с супругом-царём укрепляет Россию-державу,

адыгам даря свою милость, защиту и славу!

Касим:

— Я вижу, что мыслю не в лад только я здесь один.

Прости мне моё несогласие, мой господин.

Я очень хотел уберечь Гошаней от беды.

Я знаю: нет дела Москве до проблем Кабарды.

Она и сама хочет нами закрыться от бед…

Поэтому, князь, разреши мне покинуть Совет.

* * *

(Сказав эту речь, удалился за двери Касим.

И был в своём гневе он вдвое, чем прежде, красив.

Но гнев — не советчик. Он может уму лишь мешать.

Серьёзные вещи должны мы всем миром решать...)

Темрюк:

— Уж так идёт: как вместе мы сойдёмся,

так сразу — споры, ссоры... знаю я.

Но если мы единства не добьёмся,

то как народ — исчезнем мы, друзья.

Чтоб не грозило нам чужое иго,

должны построить государство мы —

свою державу счастья для адыгов,

чтоб в ней цвели таланты и умы.

Мой светлый прадед20 отдал годы жизни,

чтобы нас всех сплотить в один народ.

Но хоть и нет вражды меж нас в отчизне,

но не едины мы, живём вразброд.

И мой отец мечтал создать державу,

чтобы она могла адыгам дать

надёжный мир, величие и славу,

и в каждый дом несла бы благодать.

Хотел и я для вас всегда того же —

чтоб были мы один большой народ.

И Гошаней, коль дочь моя, то тоже

меня во всём поддержит и поймёт.

Пусть даст вам Бог побольше дней и силы!

Мы с вами нынче — на ладье одной.

Нам нет судьбы отдельно от России.

И счастлив я, что вы сейчас — со мной!

 

Каноко:

— Ты прав, Темрюк. И мы с тобой едины.

Во всём на нас спокойно положись.

Тому порукой — наших лет седины.

А если надо — то бери и жизнь!..

Темрюк:

— Спасибо друг, и всем, кто в этот час

пришёл ко мне по воле Бога.

Ещё немало дел у нас —

ведь дочь ждёт дальняя дорога!

Я думаю отправить с ней

войска, подруг, сестру и брата,

чтоб не грустила Гошаней

и не рвалась в тоске обратно.

От мест родимых далеко

одной, в столице незнакомой,

сперва ей будет нелегко

без гор привычных и без дома.

А потому я с ней в маршрут

отправлю свиту лиц привычных…

Обращается к Каноко:

— Тебя же, князь, я попрошу

сопровождать всю группу лично.

Для Гошаней, как старший брат,

ты был всегда, мой друг извечный.

Пусть ей хоть малость будет легче

идти с тобою в стольный град.

А вас, друзья, прошу помочь

собрать подарки побогаче,

чтобы в столице русской — дочь

была прекрасней всех и ярче.

Перелистнём судьбы тетрадь,

доверив будущее — Богу.

Давайте вместе собирать

посольство в дальнюю дорогу…