Русскоязычная Вселенная выпуск № 16 октябрь. 2021г
Русскоязычный Израиль
Майя Шварцман
Майя Моисеевна Шварцман (8 августа 1962, Свердловск — 26 сентября 2019, Гент) — русский поэт, писатель, переводчик, эссеист, литературный и музыкальный критик, профессиональный музыкант-исполнитель (скрипка).
СТИХИ
ЖЕРТВАМ ПРИНОШЕНИЕ
На скорбного отца, как на ловца,
под нож его любви невыносимой
заменою возлюбленного сына
бежит овца. –
Читаешь, попивая кюрасо,
довольный знаньем, греясь у камина.
Раз этот текст священен, мы невинны.
Нам можно все.
Не изменяешь, не крадешь, не лжешь,
нож разрезальный в Библии закладкой.
По правилам живущий, честный, гладкий –
ты всем хорош.
По магазину зорок, острозуб,
проходишь ты, достатком подпоясан,
как мясо, выбирающее мясо,
за трупом труп.
На алтаре витрины в зимний день,
с тимьяном и маслинами в подглазьях,
разделанный на порции под праздник
лежит олень.
Для умиротворения романс
над залом из динамиков курлычет.
Песнь лебедя над грудой битой дичи.
Камилл Сен-Санс.
Чужую жизнь без устали жуя,
не думаешь о жертвоприношеньи.
Ведь на подносе голова оленья,
а не твоя.
И заглушает Реквием Форе,
как за стеклом в аквариуме хмуром
прозрачная, в родимых пятнах Рура,
кричит форель.
31 января 2019
* * *
От показных молебнов в душе изжога.
Там, где «ильич» стояло, теперь кулич.
В моде нательный крест и немножко бога.
И объективу позволить себя застичь:
мост меж собой и небом, благочестивость
всем предъявить, как пропуск на проходной.
Селфи со скромной подписью «причастились»
сразу же в сеть, и «лайки» растут горой.
Чувств не зажмурив, не пережить лавины,
святостью карамельной мостящей путь.
Ощупью, наугад из поветрий вынуть,
выпутать ветер и следом за ним рвануть,
чтоб не осанн – осин, не елея – елей
запах вдохнуть, в полей нырнуть пелену
и окунуться в небо вместо купели,
в лунку луны, небесную полынью.
А над холмом вдали, над бугристым дерном
мельница реет, заслоняя собой
часть небосвода, словно безлюдный, черный,
жита и жизни выщербленный собор.
Видно ее издалёка – стоит себе храмом
хлеба насущного, ветру наперерез
выставив крылья, укрыта благоуханным
нимбом муки, вращает летучий крест.
ПАМЯТИ МИХАЭЛЯ КАДЕРА (1895–1937)
Пока твоя пора – резвись в саду серебряном австрийском,
играй, смешливый гимназист, бросай снежки, несись вдогонку.
В кармане варежек комок прилип к ореховым ирискам.
Летит запущенный снежок.
Придет четырнадцатый год, и портупея на погон, как
влитая ляжет, и пойдет мотать тебя в чужой сторонке –
давай держись,
пока не оборвется жизнь в расстрельном дворике чекистском.
Гоняй в горелки и лапту, веди с друзьями разговоры.
Подобранною на мосту тяни по изгороди палкой, –
затараторит так свежо скороговорочка забора.
Летит запущенный снежок.
Как пулемет, трещит забор, взлетают взбалмошные галки,
все враз, как погребальный хор, заходятся в картавом гвалте
и на лету
роняют перьев черноту на снежный сад белей фарфора.
Ни кинохроник, ни бумаг, все в гулком пропадет колодце.
Большой Медведицы черпак, плеща на звездные окурки,
качается, сползает вбок луны черствеющая клецка.
Летит запущенный снежок.
Под ним вращаются миры, и навзничь падают фигурки.
Уже совсем не до игры подростку в дымчатой тужурке.
Сквозь вязкий мрак
летит снежок и все никак земли промерзшей не коснется.
* * *
В погоду ясную на крылечко
взойдешь с утра – далеко видать.
Течет кормилица наша речка,
хлеба колышутся – благодать.
И все бы ладно, но вот соседи
на супротивном на берегу!
Язык такой же, аз-буки-веди,
а рот откроют – несут пургу.
Во всем перечат – наверно, тяжко
сглотнуть, что с нами не наравне,
за то одно затевали б тяжбы,
что не на той живут стороне.
И мстят бессовестно: больше рыбы
у их полощется берегов,
уж нам-то видно, и гербициды
не применяют от сорняков, –
чтоб нас, прославленных рыболовов
и садоводов, наверняка
уесть, и всячески прекословят!
Вот взять хоть истину, что река
Течет налево, колыша травы,
слепому видно, но боже мой,
они твердят, что течет направо, –
ну как на них не пойти войной?
НОЧНОЕ
Устав еженощно глотать
бессонниц горчичные зерна,
пытаешься черную гладь
рывком, словно шторы раздернуть.
Но сумрак слоистый, с тобой
недобро играющий в прятки,
скользит и сквозит под рукой,
сбивается в рыхлые складки.
Полуночи плотный навес
свистящим дыханьем проколот,
весь в дырочках крошечных, весь
в укусах мельчайших иголок.
Вглядишься в ночную чадру,
в глазке отразишься фасетном,
под нею мигнувшем, – и вдруг
зальет тебя жаром и светом.
И вздрогнешь, зажмурив глаза,
припомнив при жалящей вспышке
сгоревшее вечность назад.
А в воздухе облако пышно
растет, громоздя миражи –
распущенным пухом рогоза,
и маленький мальчик бежит,
волшебный, как Мика Морозов,
и, в небо уйдя колесом,
никак не вернутся качели…
И знаешь, что это не сон,
не свет в пресловутом тоннеле,
но время, свернувшись в кольцо,
сжимает пространство земное
и жаром целуя в лицо,
кремирует тень за спиною.
ИГРА
Чтоб узнать свой предел, ощупай свои края
вдумчивыми пальцами, каждой подушечкой.
Саван предназначения по себе кроя,
думай с запасом, не сбейся в размер игрушечный.
Чуешь в пространстве вырез, фигурный паз –
ляг в него, растопырься, тягучим оползнем
влейся; но душно, тесно, опять не сошелся пазл,
ты не подходишь месту никоим образом.
Норка не для тебя, и повернуться никак,
значит, ты не молекула этой пестряди,
эта узорная ямка для некоего двойника,
что совпадет судьбой. А тебе остается «если бы»
снова шептать, притворяясь, что все игра,
квест, бродилка в поисках сердоболия.
Слышен смех, не слушай, не верь ему ни на гран,
это слово хохот играет в крестики-нолики.
СБОЙ
В случайном узле шестеренка
споткнулась, и сразу,
закашлявшись пряжи комочком,
сбивается прялка;
и зубчик, заточенный тонко,
выходит из паза,
шатается зубом молочным
и падает жалко.
Догнало, настигло, случилось.
Чуть хрустнула спица
в далекой литой колеснице
в небесных обозах –
помедлив, моргнули светила,
взвиваются птицы,
оставив черстветь и крошиться
расклеванный воздух.
Мигнуло, зевнуло, и тотчас
в пустячной промашке
ударившись грудью о волны,
ломается ветер.
И время идет, скособочась,
ослабив натяжку,
беззвучно сползают колонны
пропущенных петель.
Не выровнять дна, не заделать
открывшейся течи.
Взлетела пушинка – а где-то
сдвигаются горы,
срывается вихрь оголтелый.
Привставши навстречу,
ударившись грудью о ветер,
ломается море.
В пучине обломков и грязи
грядущее брезжит,
в удушье распавшейся речи,
в болтанке и дрожи;
к другим устремляется связям,
сквозь грохот и скрежет
ведя к неминуемой встрече
с иным и несхожим.
АРАХНА
Высохшими руками гладя вздутый живот,
все шелестела, раскачиваясь на нарах,
каждую ночь об одном и том же: вот
почему не оставили планов старых,
где же мне было угнаться, станок станком –
так не с него же спрос, а уж я пласталась!
Некуда было деться, раз сам нарком
нормы повысил. Технолог сказал: усталость
металла, и замели его в сей же час,
контрик, вредитель, мол, да еще из бывших,
из-за таких буржуев рабочий класс
и обделен текстилем; а то, что в днище
каждой станины трещины поползли –
это им безразлично, и что в подхвате
нет натяженья нити, и что узлы
в рамах все скособочило – наплевать им.
Вынь да положь стахановский норматив.
Я уж и в общежитьи не ночевала,
в цехе жила, и любой заедавший шкив
правила чуть ли не на ходу, бывало.
Только однажды нагрянула к нам с верхов
главная комиссарша: лицо как камень,
в коже и в шлеме, стерва, и в каждый вдох
так и впивалась, устроила мне экзамен:
да почему так слабо знаю истмат,
да отчего профпланы не в лучшем виде,
я и скажи: попробуй-ка ты сама,
выгони мне хоть метр – али краше выйдет?
Тут она мне как смажет!.. От челнока,
что ей попался под руку, – видишь, метка,
а уж потом как мучили! И Колчака
мне приписали, и вражескую разведку,
и саботаж, и сорок процентов брака… –
так и шептала, руками суча, пока
не замерла однажды в углу барака
черным комком, похожим на паука.
* * *
Забудь, забудь, топорща грудь,
трещит скворец в кусте туманном,
и многократное забудь
становится напоминаньем.
Макушкой тычась в лепестки
и изнутри в цветок вгрызаясь,
ночам холодным вопреки
тихонько набухает завязь.
Комками опадает цвет
белей рассыпчатого талька,
и из двусмысленных примет
встает виденье моментально.
Как будто кто-то с высоты
детей роняет мимо зыбок.
Подставь ладони, поостыв.
Лови цветения избыток.
Держи, держи, кричат стрижи,
и, небосвода хлопок тонкий
как можно шире разложив,
кроят из воздуха пеленки.
И вдруг бросают, отшумев,
взмывают стайкой бестолковой –
туда, где в стылой вышине
парит калиф, забывший слово.
ПЕРЕСТАНОВКА СЛАГАЕМЫХ
А я говорю, урок не закончен, сядьте,
спрячьте айфоны, господи, как же мне
осточертело…
Так вот, говорю, по дядьке
Савельичу конформизм допустим вполне:
плюнь, говорит, да поцелуй у злодея ручку, –
при этом позиция автора…
Кузнецов,
что я сейчас сказала? Что вы там в кучку
сбились на задней парте? В конце концов,
вам же сдавать, не мне.
Противостоянье
народа и самодержавья дано в шестой
главе, запишите тезисы… Ваше ржанье
мне надоело! Что вы за люди, какой
от вас прок, вам только бы в кнопки тыкать,
я не могу, меня уже просто трясет,
вас обучать чему-то – ни смысла, ни выгод,
боже мой, Пушкин, ведь это же наше все!
Сидоров, или кто там был, Кузнецов
приходит домой и сумку пинает в угол,
не чая скорее слиться с Оk Google,
но попадает сразу в конфликт отцов
и детей. Но, впрочем, отцов – условно,
сроду его не видал, а бабка и мать –
как тут сказать, чтоб вышло единым словом,
вроде и жалко их, но ведь не рассказать,
как допекли.
Он к столу выходит угрюмо,
телевизор жужжит, и бабка ему под стать,
все одно и то же, как истерзали думы,
что за пенсия – кот наплакал, и где достать
инсулин, или нет, ведь он теперь хумулин,
говорят, подделка, вот ведь и в твороге
обнаружили пластик…
А мать добавляет: сын,
ты хоть учись, ведь на носу егэ,
классная тоже считает: все тебе трын-трава…
И телевизор ту же мешает кашу,
что и училка в школе, втирая те же слова:
наше все, все наше, бубнит, все наше.
* * *
Дыры нот в беззубой гамме,
клочья старых книг.
Мертвых пчел сухие крылья,
липовая падь.
Хруст скорлупок под ногами,
беличий тайник:
что зарыли – позабыли,
завалились спать.
Ты-то думал, это только
первая строфа.
А слова уже опали,
выцвели лучи.
Заплати везде три сольдо
там, где просят два,
откупись от злой опалы,
приговор смягчи.
Жизнь привстанет без сознанья,
покачнется вбок.
Молча яростно цепляйся
за земную твердь.
Каждый лишь собою занят
на ходулях строк.
Трясогузка прячет яйца
и танцует тверк.
Символ счастья темной жницей
ищет в борозде
то ли крова, то ли пищи
для голодных ртов.
Птица синяя гнездится
в синей бороде.
Там ее никто не ищет –
не найдет никто.
***
Заката зоркая глазунья
за горизонт почти сползла.
Невмоготу лицом к безумью
стоять, закройте зеркала.
Невнятный шорох, то ли медных
пестов, то ль звездного пшена.
Назад оглянешься, помедлив:
ты здесь? – но только тишина;
вон там? – где бисерный валежник
уводит дальше от лыжни –
так донор времени, надежда,
по капле выпивает жизнь.
И хруст ветвей, как будто пальцы
ломаются!.. Взгляни, у них
петляющее слово сжалься
в узорах прячется слепых.
И не того боится жалость,
мыча срастающимся ртом,
что так немного здесь осталось,
но сокрушается о том,
что на грядах небесной пашни
твое зерно не прорастет,
что все сошлось, светло и страшно,
и не ошибся звездочет.
В ТУПИКЕ
Кажется – кончено, отжито, выжжено.
Руку протянешь – плоть тупика,
мрак его душный, ночные бока.
Вдруг под ладонью податливо – щель,
словно открылась тайная хижина.
Только понять бы: или – «досель
духу дозволено», или же, вижу я
(хочется видеть), – «пробуй отсель»?
Мягким комочком, бесшумней неясыти
втиснуться боком, скрыться в углу,
к сору поближе, скребку, помелу,
к ворсу лежалых пыльных ковров.
Воздух как воск на заброшенной пасеке.
Хочется жара поленьев и мхов, –
только огню и под силу украсить их,
жадно спалив биографию дров.
Так, разомлев и покрывшись испариной,
сумрак обшаришь в поисках книг
(с гордостью: вот ведь, уже пообвык).
Сколько закладок в той, что пухлей!
Но копошится где-то в миндалинах
ужаса бархатный муравей:
книга – она оказалась поваренной.
Имя твое подчеркнуто в ней.
Вот отчего этот масляный лакомый
воздух, с прищуром в узких очах,
тьма наготове, ждущий очаг…
Вырвись, разбей тупика колдовство,
жгущее травами, дикими злаками;
силы найди на последний рывок,
кубарем, вихрем – разбитый, заплаканный, –
да не покинуть себя самого.