Русскоязычная Вселенная № 15

Русскоязычная Эстония

 

Михаил Петров

 

Михаил Владимирович Петров родился в Эстонской ССР в семье служащих. В 1978 году окончил Омскую Высшую Школу Милиции МВД СССР. Работал в Таллиннской специальной средней школе милиции МВД СССР, затем во ВНИИ МВД СССР. П о завершении службы работал на Эстонском телевидении автором и ведущим проекта «Русский видеоканал», затем в газетах «Молодёжь Эстонии» и «Эстония». Член союза журналистов России (версия IFJ). С 2008 года является Полномочным представителем Союза казаков-воинов России и Зарубежья в Эстонии в чине казачьего полковника. Первая статья об Игоре-Северянине была опубликована в 1986 году. В том же году был избран председателем Северянинского общества при Обществе «Знание». С тех пор в периодической печати опубликовано около сотни статей о творчестве поэта в Эстонии, России, Молдавии. В каждой статье автор пытался вводить в научный оборот новые данные о биографии поэта. Несколько книг об Игоре-Северянине было издано автором за свой счёт, том числе «Дон-Жуанский список Игоря-Северянина» (2002, переиздание 2009), «Бокал прощенья» (2004), «Игорь-Северянин в переводах» (2007). «Игорь-Северянин и его окружение в фотографиях и рисунках» (2008). «Игорь-Северянин. Fac Simile» (сборник автографов поэта, 2012). В 2014 году в свет в издательстве «Альфа-Книга» в серии «Полное собрание сочинений в одном томе» вышел сборник стихов Игоря-Северянина, подготовленный к печати Михаилом Петровым.В 2011 году М.Петров включён в библиографический справочник Российской Академии Наук «Кто есть кто в российском литературоведении (ИНИОН РАН 2011). С 1999 года М.Петрову принадлежит ресурс, посвящённый Игорю-Северянину https://webzone.ee/severjanin/ Ресурс содержит все прижизненные издания и некоторые тексты, сверенные с оригиналами и авторской правкой, включая переводы с эстонского; родословие поэта; хронику жизни и концертной деятельности; фотографии и шаржи; мемуарную литературу.

Прижизненные издания о Северянине, тексты

Игорь-Северянин, нумеронанные сборники стихов, переводы, рукописи

 

Опыт рецензии академического жизнеописания великого русского поэта

Игоря-Северянина

 

Я не ставлю своей целью переписать труд двух академических cпециалистов. Я всего лишь хочу показать, что жизнеописание могло быть более живым, более человечным, поскольку биографического материала — море! Вот только море это требует осмысления и навигации.

Предметом этой рецензии стал беспрецедентный случай в серии «Жизнь замечательных людей», когда фактически в течение одного календарного года в издательстве вышло сразу два жизнеописания одной и той же замечательной личности — русского поэта Игоря-Северянина.

Томик Н.Шубниковой-Гусевой и В.Терехиной вышел в большой серии, работа Владимира Бондаренко — в малой серии. Обе книги подписаны в печать в 2017 году с разницей меньше чем в полгода, но книга Бондаренко имеет датировкой 2018 год.

 

По слухам, Шубникова и Терёхина тормознули в издательстве публикацию готовой к печати книги Владимира Бондаренко, единственно ради приоритета – датировки своего тома 2017 годом. Если это правда, то случай имеет неспортивный окрас.

Шубникова-Гусева Наталья Игоревна — советский и российский литературовед, специалист по Сергею Есенину, Игорю Северянину (без дефиса), доктор филологических наук, главный научный сотрудник Института мировой литературы имени А.М.Горького Российской академии наук. Терёхина Вера Николаевна — советский и российский искусствовед, историк искусства, литературовед. Исследовательница русского авангарда, специалист по Владимиру Маяковскому, Ольге Розановой, Велимиру Хлебникову, Игорю Северянину (без дефиса), русскому экспрессионизму, русскому футуризму, ведущий научный сотрудник Института мировой литературы имени А.М.Горького РАН, доктор филологических наук, профессор Литературного института имени А.М.Горького.

Я просто дилетант, т.е. персона, занимающаяся литературоведением без должных на то оснований, знаний и профессиональной подготовки, но в этой песне мне священен каждый слог! Жизнь поэта и её хитросплетения я знаю, пожалуй, лучше, чем свою собственную. И мы уже не ровесники: теперь я старше поэта, хотя прожил и продолжаю проживать его жизнь вместе с ним. Разумеется, настолько, насколько это вообще возможно для постороннего человека. И я не истина в конечной инстанции. Ищите свои откровения в творчестве поэта, но не ищите америк там, где их нет

Со времён развития массовой печати дьявол поселился в типографской краске. Со мной он тоже сыграл злую шутку несколько лет назад: в подготовленный мной том прижизненных изданий Игоря-Северянина попал не вычитанный текст сборника «Вервэна». Меня отчасти извиняет только то, что на знакомство с тысячестраничной вёрсткой у меня было всего три часа. Еле успел ответить на вопросы редактора и теперь вся лажа на моей совести — mea culpa.

 

Проблема цитирования

 

Оба исследования роднит безумное количество цитат с той только разницей, что Шубникова и Терехина банально нагоняют объем работы за счёт привлечения материалов, характеризующих не самого Игоря-Северянина, а его случайное окружение или контакты, не оказавшие влияния на формирование личности поэта. При этом бросается в глаза некритический подход к цитированию.

Не выдерживают никакой критики «воспоминания» Виктора Журова, однако цитировано обильно. «Воспоминания» литератора Борисова о совместной службе с Игорем-Северяниным в армии могут быть использованы лишь в качестве литературного анекдота, если не иметь к ним ключа.

Собрание эмигрантских слухов и анекдотов из жизни Игоря-Северянина в Эстонии, изложенных поэтессой Одоевцевой, — весьма недостоверный источник даже со ссылкой на прямую речь самого Игоря Васильевича.

Альтернативная биография поэта в эстонский период жизни, сочинённая Юрием Шумаковым, — это беллетристика, а не мемуары.

Отдельно изумляют цитаты из Кошелева и Сапогова — создателей пятитомника произведений Игоря-Северянина, никогда не работавших в ЦГАЛИ (РГАЛИ), откуда ими взято практически всё неопубликованное при жизни поэта. Во всяком случае вы не найдёте в фондах архива формуляров, подписанных кем-либо из них.

Наконец, ссылки на «труды» Лазаря Городницкого — любителя, никогда не работавшего в государственных или частных архивах. По собственному признанию Лазаря Шаевича, когда однажды ему показали автограф Игоря-Северянина, он испытал ощущение пули в живот. И откуда только ему это знакомо?

Цитаты бывают столь обширны, что к концу текста перестаёшь понимать где всё ещё цитата, а где уже авторский текст.

Работа Бондаренко тоже грешит излишеством цитат, которые исследователь по неизбывной душевной доброте пытается хоть как-то примирить и состыковать между собой, старается при цитировании никого не обидеть критической оценкой. Лишь однажды он мягко не согласится с «мемуаристом» Юрием Шумаковым. И вот, что поразительно, если работа Шубниковой и Терёхиной — это скорее «сборник материалов к», чем цельное жизнеописание замечательного человека, то работа Владимира Бондаренко — это именно жизнеописание, причём очень личное, не утонувшее в цитатах и чужих оценках. Охотно рекомендую его к прочтению.

 

 

ИКОНОГРАФИЯ

 

Две академические дамы, имевшие в своём распоряжении все возможности, отнеслись к работе весьма небрежно. Однажды они уже умудрились поместить на обложке сборника материалов, посвящённых Игорю-Северянину портрет Виктора Журова. Вот и в новой работе на вклейке находим портрет актрисы Лидии Рындиной, прямо скажем не самый комплементарный, обозначенный как портрет актрисы Ольги Гзовской. Неискушённый читатель после дифирамбов в адрес Гзовской, узрит на вклейке нечто противоположное заявленному авторами образу актрисы:

«В газете “Рижский курьер” отмечалось, что Гзовская — «воплощение женских чар. Прелестное лицо и фигура, скульптурные руки, манящий, богатый интонациями голос, разнообразие и редкая пластичность движений. Природные данные соединились с отличной техникой... Так же выразительно передаёт О.Гзовская и поэзу Северянина "Пляска Мая"».

В истории с портретом Гзовской сказалась общая небрежность составителей «жизнеописания». Известен дореволюционный портрет артистки МХТ госпожи Гзовской, но на фотографии в книге из серии ЖЗЛ, увы, изображена актриса Лидия Рындина.

Обе они имели некоторое внешнее сходство, но сходство спорного портрета с Лидией Рындиной всё же очевидней: овал лица, разрез и форма глаз, отчасти причёска, сформированная лобной залысиной, форма носа, выраженная носогубная складка, контур носогубной выемки, общая форма губ с характерно выдающейся верхней губой (ярко выраженная ортогнатная профилировка строения челюстей).

Во всяком случае осторожному исследователю следовало бы отказаться от публикации спорного портрета, поскольку на старых открытках тоже случались досадные опечатки. Имя Гзовской на спорном портрете процарапано иглой по пластинке с негативом, а на нём легко спутать персонажей.

Портрет поэта работы фотографа Двора Его Высочества князя Черногорского Елены Лукиничны Мрозовской, сделанный по заказу издательства В.Пашуканиса в 1915 году специально к томику критики о творчестве поэта, зачем-то обрезан и помечен десятыми годами прошлого века. Портрет работы эстонского фотографа А.Парикаса, помещён без указания авторства и к тому же перевернут по горизонтали, так что папироса оказалась в левой руке. Тот же портрет на обложке ориентирован правильно.

На групповой фотографии Игоря-Северянина и Марии Волнянской, слева отрезан мужской персонаж. На известной фотографии Арсения Формакова 1926 года удалён трогательный автограф жене поэта Фелиссе.

Зачем тогда в справочных материалах есть указание на то, что Шубникова и Терёхина пользовались моей книжкой «Игорь-Северянин и его окружение в фотографиях и рисунках» (Нарва, 2008), сделанной специально для того, чтобы облегчить авторам датировку и легендирование северянинской иконографии?

Портреты Ходасевича, Цветаевой, Тэффи, Гумилёва с Ахматовой уместны всегда, но к близкому окружению Игоря-Северянина никакого отношения не имеют — просто занимают место на вклейке.

Интересно, на кого не хватило места: на Елену Новикову — знаменитую Мадлэну, которая принесла поэту всероссийскую славу, на Анну Воробьеву — не менее знаменитую Королеву, которая играла в башне замка Шопена, на холодную Цирцею — Евдокию Штранделл, с которой у поэта был длинный «продуктовый» роман в Тойла, на таллиннскую полупоэтессу ИрБор — Ирину Борман, на кишинёвскую пассию Викторию Шей де Вандт, на спонсоров Софию Карузо и Августу Баранову, наконец, на жену по совести — Веру Борисовну Коренди. Она-то чем провинилась перед дамочками?

 

  

 

Ольга Гзовская и её спорный портрет

 

Мать Валерии Игоревны Елена Яковлевна Семёнова обозначена у Шубниковой и Терёхиной ещё и как Золотарёва — в переводе с языка родных осин Ассенизаторова. Когда-то давно директор Усть-Нарвского музея Кошелев записал со слов Валерии некоторые сведения о её родителях, Записка не авторизована, но вот что лежит на поверхности — явная описка: воспринятое Кошелевым на слух словосочетание «за Лотарёва» превратилось в Золотарёву (стр. 112). А теперь представьте себе шатенного трубадура, короля и грезёра в объятьях мадмуазель Ассенизаторовой. Убедительно? Пожалуй!

Про мужское окружение Игоря-Северянина я просто умолчу — космическая дыра! Не нашлось места даже для портрета верного оруженосца Георгия Шенгели.

Иконография в книге Владимира Бондаренко не в пример скромнее, и всё же она информативная и очень личная. Диссонансом выглядит только портрет Сталина. Понимаю, что бюджет издательства не резиновой, по сему и рукопись Бондаренко была урезана в пользу Шубникой и Терехиной, а вклейка с фотографиями так и вовсе собрана по остаточному принципу.

Забавно, что фокус с приоритетом сработал: в книге добрейшего Владимира Григорьевича есть ссылки на «приоритет» двух дамочек, а вот у них, ссылок на Бондаренко, разумеется нет.

 

ИСТОРИЯ СОФИИ ШАМАРДИНОЙ

 

Едва открыв томик Шубниковой и Терёхиной, я споткнулся о «воспоминания» Владимира Сидорова (Вадима Баяна), в которых двадцатилетний Маяковский покровительственно называет старшего по возрасту — двадцати шести летнего Игоря-Северянина деткой. В 1914 году оба они ещё в том возрасте, когда разница в возрасте даже в пару-тройку лет имеет значение, а тут унизительное для Игоря-Северянина и, главное, не свойственное юному Маяковскому — обращение «детка»!

Ко времени совместного турне по Югу России в начале 1914 года Игорь-Северянин признанный поэт, восходящая звезда, автор множества опубликованных стихов и нашумевшего сборника «Громокипящий кубок». Маяковский же автор рукописной книжечки «Я», состоящей из четырёх стихотворений и литографированной в количестве 300 экземпляров. В этой связи крайне сомнительна телеграмма, якобы полученная Сидоровым от Игоря-Северянина, в которой он называет автора четырёх стихотворений гением. Два гения в одном турне — явный перебор. Авторских пояснений Шубниковой и Терёхиной к этому фрагменту из воспоминаний Сидорова нет.

А между тем история тёмная. 18 декабря 1913 года Маяковский уговаривает Игоря-Северянина взять его с собой в турне по Югу России, и на следующий день после Рождества — 26 декабря они срываются из Петербурга в Симферополь. И ведь тут важна дата: по 7 января (ст.ст.), т.е. по праздник Крещения Господня в России запрещены все зрелищные мероприятия. Куда и зачем сорвались два гения?

Кое-что в ситуации проясняет замечание Маяковского, сделанное им Ивану Грузинову, о том, что только в Харькове он понял, что Игорь-Северянин глуп. Маяковский в панике бежит из Москвы, потому что общая для двух молодых людей любовница София Шамардина залетела от него. Вот почему Игорь-Северянин, не подозревающий о связи Маяковского с Шамардиной, глуп.

Важно ли это обстоятельство для жизнеописания Игоря-Северянина? Полагаю, да, ибо оно позволяет лучше понять его отношения и с Шамардиной и с Маяковским. Шамардина была женщиной Игоря-Северянина, пока Маяковский не увёл её лёгкой рукой прямо с совместного выступления. Замечание Бенедикта Лившица о том, что российский футуризм в ту пору переживал эпоху матриархата, вполне справедливо. Маяковский издевается над Игорем-Северяниным потому что тот, условно говоря, рогоносец и при этом ни о чём не догадывается, а, значит, глуп.

И вот вопрос: зачем эту недосказанную и необъяснённую историю с весьма скользким подтекстом Шубникова и Терёхина выносят во времена детства и юношества будущего поэта? (стр.11)

Эпизод с «деткой» иллюстрирует отношение Маяковского к стихам Игоря-Северянина, которые он переиначивает, что называется, на лету, приспосабливая к разным житейским ситуациям. В мемуарной литературе есть несколько упоминаний о том, что Маяковский знал наизусть множество стихов Игоря-Северянина, но в посмертной описи двух его личных библиотек нет ни одной книги «глупого Северянина». Или их там не было вообще и тогда начитанность и феноменальная память Маяковского — враньё мемуаристов.

Если применить к ситуации библиотечный тест Троцкого-Бухарина, книги и упоминание о книгах Игоря-Северянина могли быть изъяты накануне 1940 года, когда Маяковского вернули публике. Когда публике вернули Игоря-Северянина, вернуть его книги в библиотеку Маяковского просто забыли.

Похоже, что к Маяковскому Шубникова и Терёхина не заглядывали, ограничившись недостоверным свидетельством Сидорова. А ведь как просто было дойти до музея Маяковского или заглянуть в РГАЛИ…

Документального подтверждения того, что будущий поэт в детстве был окружён няньками и боннами нет (стр.12).

Об одной единственной бонне упоминает сам поэт, а нянька Мария Неупокоева — Дур-Маша, прошла с ним по жизни и, судя по всему, упокоилась в двадцатых годах прошлого века на сельском кладбище в Тойла. Право слово, авторам стоило заглянуть в фонды Пушкинского дома, где хранятся письма Неупокоевой.

 

ПСЕВДОНИМ ПОЭТА

 

Уже с 8 страницы Игорь Васильевич Лотарёв — Игорь Северянин и даже просто Северянин, хотя разговор о его псевдонимах начнётся только на странице 30 и продолжится затем на 38-й:

«Несомненно, и автор, и Фофанов использовали слово “Северянин” в его прямом значении — житель северных краёв. Словосочетание “Игорь-Северянин” означало констатацию этого факта, то есть приложение «Северянин» являлось уточняющим определением и указывало на особое значение Русского Севера в жизни и творчестве поэта (сравнимо с распространённым уточнением фамилий писателей: Мамин-Сибиряк, Новиков-Прибой)».

Чтобы понять и правильно оценить соображения Шубниковой и Терехиной, нужно обратиться к весьма недостоверным воспоминаниям литератора Леонида Борисова, который донёс до нас некоторые мысли Игоря-Северянина, хотя и в сильно искажённом виде:

«— Начинают не поэты, а стихотворцы, то есть люди, которые всего лишь умеют рифмовать и даже, может быть, знают все правила стихосложения. Поэт начинающим не бывает, он берет сразу, как лошадь, с места, и пишет — как взял, так и пошёл, вот как человек с тяжёлой ношей. Где же он начинает и где по-настоящему работает? Спорно, по-вашему? А, по-моему, все понятно».

Шубникова и Терёхина прошли мимо этого пассажа, главная мысль которого: поэт не бывает начинающим. Прошли, потому что некритически отнеслись к текстам Борисова, потому что их интересовала история злоключений рядового Мерси, а не Игоря-Северянина. История юношеских псевдонимов поэта ясно говорит о том, что в его жизни был ученический период, окончание которого пришлось на знакомство с Константином Фофановым, безоговорочно признавшим в нём ещё одного русского поэта.

Изначальная функция псевдонима, т.е. прозвища, призванного скрывать имя данное при рождении — это защита от магического воздействия, в нашем случае от буйной российской критики. И не случайно у поэта было правило не отвечать на критику прозой. Смена изначальных псевдонимов на основной символизирует акт инициации: был ученик, стал поэт. Наконец, третья функция псевдонима Игорь-Северянин не просто констатация факта — житель северных краёв, — а формула личной мифологемы, т.е. способа описания образов окружающего мира, характеризующегося глобальностью и универсальностью. Существует только то, что включено в мифологему, то, что она описывает — личную гениальность потому что это не поддающееся тиражированию безумие, отношения с женщинами, пароход, моноплан, экипаж, ветропросвист экспрессов, крылолёт буеров, телефон, телеграф, et cetera.

Уникальность псевдонима Игорь-Северянин — это и есть та единственная причина, по которой нельзя опрощать псевдоним до имени и фамилии. Кому как, а для меня так это ясно, как простая гамма.

Дефис в псевдониме поэта Игорь-Северянин Шубникова и Терёхина опускают намеренно, опрощая роскошный даже по меркам Серебряного века русской поэзии псевдоним до имени и фамилии. А ведь это и свидетельство инициации, и оберег, и личная мифологема одновременно. Возможно, Шубникова и Терёхина этого не знают? Впрочем, к вопросу о псевдониме мы вернёмся чуть ниже, а пока…

 

ДОМА НА ГОРОХОВОЙ И ПОДЪЯЧЕСКОЙ

 

Детство будущего поэта закончилось со смертью сводной сестры Зои, что Терёхина и Шубникова не преминули отметить:

«Последним радостным воспоминанием была свадьба сводной сестры Зои, но жених, приятель отца, сыграл поистине роковую роль в судьбе Игоря и его матери. Вначале “посоветовал” отцу забрать сына с собой в Сойволу, а после внезапной смерти от менингита Зои в 1907 году лишил их собственного дома генерала Домонтовича на Гороховой, завещанного дочери». (стр.15)

Право собственности основано на трёх составляющих — праве владеть, праве пользоваться и праве распоряжаться. Если генерал Домонтович передал или завещал дом на Гороховой в собственность дочери Зои, то, разумеется со всеми правами собственника.

Про Игоря генерал знать ничего не знал и знать не мог. Юридически дом на Гороховой никогда не принадлежал вдове и её сыну от второго мужа. Правда в том, что в доме номер 66 по улице Гороховой Игорь Васильевич Лотарёв родился и жил некоторое время в младенческом возрасте. И это всё.

 

СПб. Гороховая, 66. Современное фото.

 

Вероятно, авторы имеют в виду доходный дом номер 5 по Средней Подьяческой, принадлежавший родственникам матери по линии Домонтовичей, в котором она с сыном имела приличную квартиру и которой как будто лишились со смертью Зои. Адрес, по которому Игорь-Северянин принимал поклонниц — Средняя Подьяческая 5 квартира 8, и это вообще отдельная история.

Вообще некритическое отношение к текстам, в том числе к текстам самого Игоря-Северянина часто приводит к тому, что авторы вводят читателя в блудняк. Так на 42-й странице мельком помянуто письмо Игоря-Северянина к Фофанову, в котором есть упоминание о даче во дворце Павла I:

«Живём мы теперь во дворце Павла; приехала мама с прислугой. Комнат много (17), и мы можем удобно устроиться; мы же пока занимаем две комнаты».

На странице 124-й приведено письмо к Лидии Рындиной, в котором есть такой авторский пассаж:

«Лето 1914 года Северянин уже восьмой год проводит на мызе “Ивановка”, где снимает дачу в Охотничьем дворце Павла I, откуда продолжает писать письма Лидии Рындиной. В письме от 6 августа 1914 года он сообщает:“Я занимаю 6 больших комнат дворца, кухню, 4 кладовки и веранду. 2 хода. 200-летний парк с кедрами, пихтами, грибами, урнами, эстрадами. Дивная форелевая прозрачная река. Мельница. Водопад. Тень Павла I везде и во всем. Работается прекрасно”».

В таких случаях мне вспоминаются строки Саши Чёрного,:

 

Когда поэт, описывая даму,

Начнёт: «Я шла по улице. В бока впился корсет»,—

Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —

Что, мол, под дамою скрывается поэт.

Я истину тебе по-дружески открою:

Поэт — мужчина. Даже с бородою.

 

Летом 1999 года вместе с научным сотрудником Гатчинского музея Ириной Рыженко в Пудости на территории мызы «Ивановка» я нашёл вне территории дворцового парка последнее гатчинское строение начала XIX века, облицованное жёлтым парицким камнем — путевой (охотничий) домик Павла I: фундамент и три стены. Ни о каких 17 или даже 6 комнатах с кухней и четырьмя кладовками и речи быть не может. В советское время здесь была ветеринарная лаборатория, занимавшая всё одноэтажное здание целиком — одну большую комнату с печкой размером около 30 квадратных метров. Увы, стен уже нет, но фундамент как будто ещё остался.

Возможности снимать дачу в большом охотничьем домике Павла I на территории дворца у Игоря-Северянина не было и быть не могло, поскольку строение было утрачено ещё в 19 веке. Семнадцати комнат не насчитать даже у его приятеля на водяной мельнице Штакеншнейдера, что на противоположном берегу Ижорки, а вот на его же огромной «Розовой даче» — это пожалуйста. В 1999 году на даче ещё жила одинокая старушка, хотя строение, охраняющееся государством, соседи уже тогда разбирали на дрова.

Понимаю, что и это такая же мелочь, как опрощённый псевдоним, но из таких мелочей вы складываете жизнь замечательного, но совершенно чужого вам человека. Помните, как это у Игоря-Северянина:

«Если о живом человеке осмеливаются писать таким гнусным тоном небывалые гнусности, забывая об ответственности, о что же способны написать о мёртвом, не могущем оправдаться?»

 

«Дворец» в Пудости. Фото автора. 1999 год.

 

 

Наконец, о необходимости критического подхода к текстам самого Игоря-Северянина. Погружение в биографию поэта я начинал с его текстов, потому что в конце 80-х годов прошлого века многое из мемуарной литературы ещё не было опубликовано. Группировал стихи по датам и указаниям на место создания, искал повторяющиеся сюжеты и характеристики героинь, сравнивал с архивными материалами и доступными документами. Многократно проверял и перепроверял, выстраивая хронику жизни.

В девяностых случился обвал биографических материалов, спровоцированный публикацией писем поэта к Августе Барановой. В начале двухтысячных накрыла лавина мемуарной литературы, в которой каждый автор врал, как очевидец — есть такая юридическая оговорка. Следующий вал случится, когда будут опубликованы собранные о.Сергием (Положенским) письма Игоря-Северянина к разным его заграничным знакомым. Без этих писем, хранящихся в Швеции, любое жизнеописание поэта в эмиграции будет неполным, чтобы не сказать ущербным.

Теперь я держу в уме замечание Георгия Шенгели, хотя когда-то сомневался в нём:

«Игорь обладал самым демоническим умом, какой я только встречал. (...) Вы знаете, что Игорь никогда (за редчайшими исключениями) ни с кем не говорил серьёзно? Ему доставляло удовольствие пороть перед Венгеровым чушь и видеть, как тот корёжится “от стыда за человека”. Игорь каждого видел насквозь, непостижимым чутьём, толстовской хваткой проникал в душу и всегда чувствовал себя умнее собеседника, — но это ощущение неуклонно сопрягалось в нем с чувством презрения. (...) Вы спросите, — где гарантия, что и меня не рядил он в дураки? Голову на отсечение не дам, — но очень думаю, что это было не так».

 

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ДИЛЕТАНТАМ

 

Разбирая жизнеописание замечательного человека Игоря-Северянина в исполнении Шубниковой и Терёхиной, боюсь зациклиться на вычёсывании блох. Повествование скачет от сюжета к сюжету, время перетасовано словно карты в колоде. Напоминает «воспоминания» последней сожительницы поэта Веры Борисовны Коренди, использовавший тот же полемический приём. Когда старушка хотела проиллюстрировать мысль, которая владела ею сиюминутно, она легко сдвигала временные пласты и тасовала между собой любые события.

Кстати о времени и календарных датах. Хорошо, когда в тексте есть авторское указание на принцип использования календарей. Для первых двух десятилетий прошлого века — это просто необходимо. Желательно также, чтобы хронологическая канва была близка к естественной. Например, в работе Шубниковой и Терехиной похороны Врубеля (3 апреля 1910 года) и похороны Фофанова (20 мая 1911 года) разделяет не просто календарный год, а 20 страниц текста! Похороны Фофанова на 44-й странице, а похороны Врубеля на 64-й!

Попутно два замечания. Первое касается отношения к материалу: есть разница между профессиональным и, условно говоря, дилетантским подходом к материалу. Профессионала устраивает академический подход к событию — главное, чтобы всё было оформлено по правилам. Академическое оформление освобождает от необходимости искать личные впечатления и проверять их. Для дилетанта в этой песне священен каждый слог, поэтому он поедет на кладбище Новодевичьего монастыря и на отшибе найдёт обе могилы — шикарное многотонное надгробие Врубеля и более чем скромный — но такой близкий дилетантскому сердцу цветник на могиле Фофанова.

Из текста Шубниковой и Терёхиной явствует, что на кладбище они не были и свечу на могиле Фофанова не затеплили. И в Пудости на развалинах охотничьего «дворца» Павла I не были, поэтому легко запустили в оборот феньку, про дачу нищего поэта в 17 комнат и 4 кладовых в императорском дворце.

Второе замечание вновь касается некритического отношения к цитируемым текстам. У Шубникоой и Терёхиной находим:

«20 мая, когда Фофанова хоронили, Северянин вышел к могиле и прочёл стихи, которые критик Измайлов назвал “простыми и трогательными”.

Милый Вы мой и добрый! Ведь Вы так измучились

От вечного одиночества, от одиночного холода...» (стр.44)

Начнём с того, что Измайлов на похоронах Фофанова не присутствовал и слышать этого стихотворения никак не мог, но в рецензии соврал, как очевидец:

«Игорь Северянин платил ему явным обожанием, и я мог видеть, что смерть Фофанова потрясла его. Когда К.М. хоронили, И.С. вышел к могиле и прочёл простые, но задушевные и трогательные стихи:

 

Милый вы мой и добрый! Ведь, вы так измучились —

От вечнаго одиночества, от одиночнаго холода...

 

Фокус в том, что стихотворение «Над гробом Фофанова» имеет неопределённую датировку — май 1911, что в случае Игоря-Северянина говорит о многом. Например, о том, что оно не могло быть написано ни накануне, ни в день похорон. В противном случае оно имело бы точную датировку — Игорь Васильевич был педант, особенно в том, что касалось творчества.

 

 

СПб. Кладбище Новодевичьего монастыря. Могила Михаила Врубеля.

Слева на заднем плане обелиск на могиле Фофанова.

 

Автор у могилы Константина Фофанова.

 

Так что критик Александр Измайлов увидел понравившиеся ему строки только в 1913 году в сборнике «Громокипящий кубок».

Ещё разок сошлюсь на сатиру Сашу Чёрного «Недержание», содержание которой в каком-то смысле применимо и к Игорю-Северянину тоже:

У поэта умерла жена…

 

Он её любил сильнее гонорара!

Скорбь его была безумна и страшна —

Но поэт не умер от удара.

После похорон пришёл домой — до дна

Весь охвачен новым впечатленьем —

И спеша родил стихотворенье:

«у поэта умерла жена».

 

ТАЙНА ЗНАКОМСТВА ДВУХ ГЕНИЕВ

 

Вопрос знакомства с Маяковским, который как мы помним был заявлен уже на 11 странице, возникает на странице 77, но, повиснув в воздухе, вновь возникает на странице 125. История одна, а размазана по столу как манная каша.

Вариантов всего три: знакомство в Москве в ресторане «Бар» — версия Шершеневича; знакомство в петербургском ресторане «Вена» — версия Лившица; оборванная авторами в кабинете Кульбина; наконец, знакомство неизвестно где, но при посредничестве Софии Сергеевны Шамардиной.

Игорь-Северянин, поражая нечаянной забывчивостью, написал в очерке «Моё о Маяковском»:

«Странно: теперь я не помню, как мы познакомились с Володей: не то кто-то привёл его ко мне, не то мы встретились на одном из бесчисленных вечеров-диспутов в СПб. (...) ... Я теперь жалею, что в своё время недооценил его глубинности и хорошести (...) Мешали мне моя строптивость и заносчивость юношеская, самовлюблённость глуповатая и какое-то общее скольжение по окружающему. В значительной степени это относится к женщинам. В последнем случае последствия иногда были непоправимыми и коверкали жизнь, болезненно и отрицательно отражаясь на творчестве».

Ещё до того, как Игорь-Северянин познакомился с Владимиром Маяковским, в его жизнь вошла юная слушательница Бестужевских курсов София Сергеевна Шамардина. Одним из хмурых сентябрьских дней 1913 года Сонка легко и непринуждённо перешагнула порог квартиры поэта на Средней Подьяческой, 5. Давайте вместе восхитимся тому, как это вхождение описано в романе «Колокола собора чувств»:

 

И мы в любовь, как в грезоломню,

Летим, подвластные лучу

Необъяснимого влеченья,

И, может быть, предназначенья,

Повелевающей судьбы,

Её покорные рабы.

 

Шамардина тоже претендует на то, что именно она познакомила Игоря-Северянина с Маяковским. Однако София Сергеевна благоразумно умолчала о конкретных обстоятельствах знакомства двух поэтов:

«Маяковский знал, что я встречаюсь с Северяниным, и часто издевался надо мной по этому поводу. Футуристом он его не считал никаким и отзывался о нем не очень лестно, хотя и удостаивал иногда лёгкой похвалы».

Версия Шамардиной кажется Шубниковой и Терёхиной наиболее подходящей, поэтому они и оборвали наиболее достоверные воспоминания Бенедикта Лившица на пристальном взоре Кульбина:

«Пригласив к себе Маяковского и меня, он познакомил нас с Северяниным, которого я до тех пор ни разу не видел. Северянин находился тогда в апогее славы. (...) Маяковскому, как я уже упоминал, нравились его стихи, и он нередко полуиронически, полусерьёзно напевал их про себя. (...) Мы сидели вчетвером в обвешанном картинами кабинете Кульбина, где кроме медицинских книг, ничего не напоминало о профессии хозяина. Беседа не вязалась. Говорил один Кульбин, поочерёдно останавливая на каждом из нас пристальный взор». (Стр. 78-79)

Ниже мы продолжим грубо оборванную дамочками цитату из «Полутораглазого стрельца». Однако я не понимаю, зачем это было сделано. Какую цель преследовали дамочки? Какую выгоду ожидали получить?

Попробуем разобраться сами.

 

СПб. Женский медицинский институт.

Место, в котором завязалась интрига.

 

Лившиц, единственный из трёх очевидцев, у кого есть конкретная деталь знакомства: первое совместное выступление Игоря-Северянина и Владимира Маяковского состоялось 2 ноября 1913 года в зале Петербургского женского медицинского института (Высшие женские курсы). На этот концерт Игорь-Северянин пришёл с Шамардиной, а ушёл с ней Владимир Маяковский.

Мимо Бенедикта Ливщица и его «Полутораглазого стрелка» Шубникова и Терёхина в своём жизнеописания проехали, а зря:

«Никакие неологизмы, никакие «крем-де-мандарины», под прикрытием которых наползал на нас этот квантунский пласт культуры, не могли ввести ни меня, ни Маяковского в заблуждение. Но рецидив девяностых годов до того был немыслим, их яд до такой степени утратил свою вирулентность, что перспектива союза с Северяниным не внушала нам никаких опасений.

Однако выгоды этого блока представлялись нам слишком незначительными. Мы медлили, так как торопиться было незачем. Тогда Кульбин предложил поехать в «Вену», зная по опыту, что в подобных местах самые трезвые взгляды быстро теряют всякую устойчивость. Действительно, к концу ужина от нашей мудрой осторожности не осталось и следа.

Кульбин торжествовал. Он размяк от умиления и договорился до того, что в лице нас троих, отныне, несмотря на все наши различия, тесно спаянных друг с другом, он видит... Пушкина. За Пушкина обиделся я один: и Северянин и Маяковский явно обиделись каждый за себя. Но новорожденный союз выдержал это первое испытание.

Неделю спустя мы уже выступали совместно в пользу каких-то женских курсов».

(Б.Лившиц. Полутораглазый стрелец. Лениград, 1933)

В академическом жизнеописании поэта этот пласт пропущен. Однако мы-то знаем, что знакомство Софии Шамардиной с Игорем-Северяниным произошло в марте 1913 года в Минске. На совместное выступление с футуристами поэт пришёл в сопровождении Шамардиной, а ушла она с Маяковским. Капризный говорун Корней Чуковский в начале шестидесятых годов рассказывал Зиновию Паперному историю знакомства Шамардиной и Маяковского, в которой именно он привёл Шамардину посмотреть на настоящих футуристов:

«Они с Маяковским сразу, с первого взгляда, понравились друг другу. В кафе он расплёл, рассыпал её волосы и заявил:

— Я нарисую Вас такой!

Мы сидим за столиком, они не сводят глаз друг с друга, разговаривают, как будто они одни на свете, не обращают на меня никакого внимания, а я сижу и думаю: что я скажу её маме и папе?»

Волшебная ночь знакомства закончилась в каморке Велемира Хлебникова, которого Маяковский заставил спросонья читать стихи. Так что история Софии Шамардиной — это не случайная интрижка, а то, что прозорливо подметил соучастник событий Бенедикт Лившиц — апофеоз матриархата в футуризме:

«Девушка оглянулась и, увидав посторонних, смутилась. Северянин взял из рук гостьи цветы и усадил её рядом с нами. Через четверть часа — ещё одна поклонница. (…) Мы свирепо молчали, только хозяин иногда издавал неопределённый носовой звук, отмечавший унылое течение времени в склепе, где томились пять человек. Маяковский пристально рассматривал обеих посетительниц, и в его взоре я уловил то же любопытство, с каким он подошёл к папкам с газетными вырезками, грудою высившимся на полу. Эта бумажная накипь славы, вкус которой он только начинал узнавать, волновала его своей близостью. Он перелистывал бесчисленные альбомы с наклеенными на картон рецензиями, заметками, статьями и как будто старался постигнуть сущность загадочного механизма “повсесердных утверждений”, обладатель которого лениво-томно развалился па диване в позе пресытившегося падишаха.

 

В том, как Маяковский прикасался к ворохам пыльной бумаги, в том, как оп разглядывал обеих девушек, была деловитость наследника, торопящегося ещё при жизни наследодателя подсчитать свои грядущие доходы. Популярность Северянина, воплощённая в газетных вырезках, в успехе у женщин, будила в Маяковском не зависть, нет, скорее — нетерпение.

Эта нервная взвинченность не оставляла его и па концерте, превратившемся в турнир между ним и Северяниным. Оба читали своп лучшие вещи, стараясь перещеголять друг друга в аудитории, состоявшей сплошь из женщин. Инициатива вечера принадлежала, если не ошибаюсь, Северянину: эти курсы были одним из мест, где оп пользовался неизменным успехом. Русский Футуризм всё ещё находился в стадии матриархата». (Ibid,)

Разумеется, в тот вечер Шамардина понятия не имела об инициативе генерала Кульбина и пьянке в ресторане «Вена», предшествовавшей совместному выступлению на женских курсах.

 

София Сергеевна Шамардина.

 

Сам Северянин ушёл с выступления с поэтессой Валентиной Солнцевой (Газдевич, фото не разыскано). И здесь ещё одна загадка: не исключено, что в тот вечер юную поэтессу Солнцеву привёл на курсы Маяковский. Произошёл обмен дамами, а иначе сложно объяснить, как Солнцева всего через полтора месяца окажется «невестой на двоих». При этом я напомню, что, согласно классической версии, Гадзевич в тот вечер была занята продажей программок предстоящего совместного выступления Игоря-Северянина и московских кубо-футуристов.

 

ДОН-ЖУАНСКИЙ СПИСОК

 

То, что я собираюсь сказать дальше будет ужасной грубостью и пошлостью, но не спешите с выводами, просто прочтите до конца.

Женщины в окружении Игоря-Северянина — это даже не полусвет, а тёмная материя на окраинах галактики. В донжуанском списке Игоря-Северянина нет ни одной дворянки, ни одной признанной в свете красавицы, ни одной публично значимой фигуры.

Итак, платонические романы не в счёт. Первая настоящая любовь Злата — швея из дворницкой, затем целый ряд женщин с пониженной социальной ответственностью — сестрички Дина Г. и Зина Г., кума Матрёша, Инстасса, мисс Лилль, Карменсита, Синьора Za, актриса Рындина, таинственная Гризельда, Анна Воробьева и её сестра Violette, курсистка Шамардина, «поэтесса» Гадзевич, замужняя дама — Елена Новикова. Длительные связи — санитарка Елена Семёнова, певичка Мария Волнянская, жена лавочника Евдокия Штранделл, поэтесса ИрБор — Ирина Борман, певичка Виктория Шей де Вандт, «поэтесса» Берникова. При этом пять пар сёстер — Злата и Лиза, Дина и Зина, Анна и Violett, Полупоэтесса Ирина Борман с подкатом к её младшей сестре Антонине. Вера Коренди с подкатом к её младшей сестре Валерии. Вероятно, поэт искал в младших сёстрах, то чего не находил в старших.

Эти женщины отнюдь не писаные красавицы, скорее, наоборот — у всех у них есть какие-то изъяны вроде заметного лупоглазия у Рындиной или тяжёлой, бульдожьей нижней челюсти у Воробьевой, но все они так или иначе — любили и были любимы:

В душистом сумраке собора,

Под тихий, мерный перезвон,

Лампады нежности у взора

Глубокочтимых мной икон.

Но прежде, чем иконным ликом

Отпечатлеться на стене,

Живущая встречала криком

Любви меня и шла ко мне

Доверчиво, порывно, прямо,

Всё отдавая, ничего

Взамен не требуя. Для храма

Она отныне — божество.

Мои возлюбленные — ныне

В соборе вечных чувств моих

Почили в мире, как богини.

И перед ликами святых

Клоню благоговейно стих

И поклоняюсь их святыне.

Поэт ни о ком из своих женщин не отзывался с обидой, никого не унижал и не оскорблял post factum. Исключая сатиру на Анну Воробьёву и то после того, как в 1923 году на гастролях в Гельсингфорсе случился конфликт между ней и его женой Фелисой.

В тиши я совершаю мессы,

Печальный траурный обряд,

И все они, мои принцессы,

Со мной беззвучно говорят.

И чем звучней беззвучный шопот,

И чем незлобивей слова,

Тем тяжелее мне мой опыт

Уничтоженья божества...

Но стоны муки прерывая,

Так гулко, что трепещет мгла,

Поют, что мёртвая — живая,

Собора чувств колокола!

И оживлённые иконы

Изнедриваются из рам,—

И все мои былые жены

Толпою заполняют храм.

И молвят речью голубою,

Приемля плоть, теряя прах:

— «Обожествлённые тобою,

Мы обессмертены в веках...

За это нет в нас зла и мести:

Пей всепрощенье с наших уст»...

И вторят им, сливаясь вместе,

Колокола собора чувств.

Разумеется, у меня есть объяснение этой галактической нежности, но ещё раньше меня и афористичнее высказался эпигон Игоря-Северянина Александр Вертинский:

Я могу из падали создавать поэмы,

Я люблю из горничных — делать королев.

Деланье из горничных (падали) королев — это и есть одна из главнейших функций мифологемы Игоря-Северянина, и он блестяще с этим справился. По мудрому замечанию Глеба Шульпякова, если остальные поэты талантливо раздевают своих королев, то Игорь-Северянин их талантливо одевал, что было странно замечу я от себя.

При этом всероссийская внесословная слава: читают в будуарах в дортуарах, в гостиных и борделях, даже в дворницких. Обстоятельство это чрезвычайно смущает академических жизнеописателей. Но это и есть та причина, по которой все неразборчивые связи поэта стыдливо заносят в ритуал поклонения неким лаурам, т.е. существам не вполне реальным и даже мифическим.

Для Шубниковой и Терёхиной женщины Игоря-Северянина именно лауры. Между тем в стихах Игоря-Северянина нет ни одной, выдуманной героини, разве только вспомогательные персонажи. Есть выдуманные обстоятельства и фантастические наряды, но нет выдуманных женщин. Становясь частью мифологемы, женщина делает реальным всё, чем окружило её воображение поэта.

Мне лень вычёсывать блох из коллективного воображения Терёхиной и Шубниковой по поводу северянинских лаур, поэтому я тупо перечислю стихотворные посвящения.

 

 

 

Евгении Тимофеевне Гуцан (Меннеке) — первой любви поэта Злате посвящено: Лепестки роз жизни, Аккорд заключительный. «Не грусти о моем охлажденьи...», «Наша встреча — похороны дней...», Сонет. («Как скоро солнце отсветило...»), Сонет. («Я полюбил её зимою...»), Лепестки оживают, Злата, «Я бы дорого дал за прощенье твоё...», «О, мне поверь, желанная: далече, Ея сестра, Перекат. II, Вернуть любовь, Простить? Никогда! «Прохожей», Звено любви, Не верь. На мотив Гейне, Ея монолог, Не понять, Триолет («В протяжных стонах самовара...»), Поэзия мещанки, Это сон или бред?.. Рондо, Месть, Встречать выхожу, Вальс, А если нет? Евгения, Орешек счастья, Один бы лепесток, Спустя пять лет, Стансы, И ты шёл с женщиной, Портниха, Ненужное письмо, Из «Писем к первой», Лучезарочка, Дороже всех.

 

Близкой знакомой поэта Елене Новиковой, — Мадлэне посвящено: В берёзовом котэдже, Янтарная элегия, Это все для ребёнка, В грехе — забвенье, Элегия, Интима, Berceuse осенний, В очарованьи, Песенка-весенка, Посвящение, Примитивный романс, Лесофея, Весенние рондели, Поэза истребления, Романс III, Кладбищенские поэзы, Поэза для Мадлэны, Лунные блики. Сицилианы I. Упомянута в «Падучей стремнине».

Шамардина, София Сергеевна — Сонка, сценическое имя Эсклармонда Орлеанская, мемуаристка. Ей посвящено: Сердцу девьему, В коляске Эсклармонды, Никчемная, Жуткая поэза, Владимиру Маяковскому, она действующий персонаж в «Падучей стремнина» и в «Колоколах собора чувств».

 

Близкая знакомая поэта Анна Воробьёва, она же А.В., Северянка, Королева, после революции жила в Керава (Финляндия). Ей посвящены: Полярные пылы, Сонет «Мы познакомились с ней в опере...», Ах, автор..., Призрак, Это было у моря, Королевочке, Марионетка проказ, Сонаты в шторм, «Поклонница», Невесомая, И было странно её письмо, В пространство.

 

Гражданская жена поэта с 1915 по 1920 годы, певица Мария Васильевна Волнянская (Домбровская), сценические имена Балькис Савская, Королева Миррэльская, Ингрид Стэрлинг, Муза музык, Муринька. Ей посвящено: Встреча предначертанная, Поэза маковых полей, Муринька, Тринадцатая наяву, Не по любви, Красота предсмертная, Поэза моего бесправия, Все хорошо в тебе, Тринадцатая встреча, Поэза тебе, Примитива, Поэза о барашках, Утро дня Святого Духа, Маленькая девочка скучает, Поэза о Гогланде, Поэза счастья, Ах, все мне кажется... Поэза предупреждения, Поэза безнадежия, Поэза успокоения, Поэза голубого вечера, Скорбь, прорезающая, Трехцветный триолет, Что за счастье! Два триолета, Больная поэза, Томление бури, Поэза удивления, Пленница лилии алой, Летняя поэза, Поэза отказа, Избегнувшие Петрограда, Три триолета, Поэза лесной опушки, Посвящение, В архиве Алекса Рабиновича, Поэза о Харькове, Тост безответный, Поэза северного озера, Поэза их оправдания. 1916, август, Эпиталама Ингрид, Северный триолет, Поэза о Вальдшнепе и зайчике, Поэза рыбной ловли, Рябиновая поэза, Поэза маленького преувеличения, Тихая поэза, Поэза без слов, Поэза о поэзах, Прогулки Ингрид, Баллада I, Секстина мудрой королевы, Осенняя поэза, Кэнзэль III (IV, V, Балькис Савская, Письмо к Эльгрине и от нея, Ингрид и молодёжь, О, горе сердцу! Кэнзель VI (VIII, IX), Музе музык, О юге, Кэнзель XI, В роли рикши, Развенчание.

 

Штранделл, Евдокия Владимировна — в 30-е годы жена лавочника в Тойла: Роскошная женщина. Орхидея, Шелковистый хлыстик, Моя знакомая, «Классически розы» (упомянута).

 

Берникова (Скворцова), Валентина Васильевна (1902 — 1973) — поэтесса, близкая знакомая Игоря-Северянина по Югославии (Сараево): Дрина, Адриатика, Цикламены (цикл стихотворений), Царица замка, Вместо предисловия (к сборнику стихов Берниковой «Хрупкие цветы»).

 

Шей де Вандт, Виктория — певица, поэтесса: Виорель (цикл стихотворений).

Обратите внимание на количество королевских нарядов. Вот Евгения Тимофеевна Гуцан (Злата) — четыре десятка стихотворений, среди которых безусловные шедевры, такие как её и его монологи:

 

Не может быть! вы лжёте мне, мечты!

Ты не сумел забыть меня в разлуке...

Я вспомнила, когда, в приливе муки,

Ты письма сжечь хотел мои... сжечь!.. ты!..<…>

 

И гении сжигают мощь свою

На алкоголе — символе бессилья...

Но письма сжечь,— где я тебе пою

Свою любовь! где распускаю крылья!

 

Их сжечь нельзя — как вечной красоты!

Их сжечь нельзя — как солнечного неба!

В них отзвуки Эдема и Эреба...

Не может быть! вы лжёте мне, мечты!

 

* * *

 

Наша встреча — похороны дней

Предыдущих, кажущихся прахом.

Призадумайся, мой друг, над ней,

Над судьбы железным взмахом.

 

Ты блестишь, я в пелене тумана;

Мы — души, как русла, раздвоенье.

Ты бессильна: то предназначенье, —

Мы сольёмся, поздно или рано.

 

Лидия Дмитриевна Рындина удостоилась всего двух личных стихотворений, — предположительно, «Одно из двух», сомнительно «Гашиш Нефтис», точно — «Качалка грезёрки» и знаменитое «Рондо»:

 

Читать тебе себя в лимонном будуаре,

Как яхту грёз, его приняв и полюбя...

Взамен неверных слов, взамен шаблонных арий,

Читать тебе себя. <…>

 

Посвящение на сборнике «Златолира» — это реверанс в сторону издателя Сергея Соколова (Кречетова) мужа Рындиной.

 

Королева и Северянка — Анна Воробьёва удостоилась всего-то дюжины стихотворений, но среди которых такие шедевры как «Полярные пылы», «Марионетка проказ» и мегазнаменитое «Это было у моря»:

 

Это было у моря, где ажурная пена,

Где встречается редко городской экипаж...

Королева играла — в башне замка — Шопена,

И, внимая Шопену, полюбил ее паж. <…>

 

А вот Марии Васильевне Волнянской посвящено полсотни стихотворений, среди них несколько шедевров, вроде этого:

 

Что за счастье — быть вечно вдвоём!

И ненужных не ждать визитёров,

И окружных не ткать разговоров,—

Что за счастье — быть вечно вдвоём!

 

Быть с чужою вдвоём нелегко,

Но с родною пьянительно—сладко:

 

В юбке нравится каждая складка,

Пьётся сельтерская, как «клико»!..

 

Евдокия Владимировна Штранделл жена лавочника в Тойла удостоилась всего четырёх стихотворений — ни одного шедевра:

 

Её здесь считают счастливой: любовник батрачит,

Муж «лезет из кожи» — завидная участь для дам!

Её называют красавицей здесь: это значит —

По формам кормилица, горничная по чертам.

 

Королевы двух туберкулёзных романов удостоились каждая по циклу стихотворений: Валентина Васильевна Берникова — «Цикламены»; Виктория Шей де Вандт — «Виорель». И это на фоне шести десятков стихотворений, посвящённых поэтом жене — Фелиссе Михайловне Лотарёвой, среди которых есть шедевры, вроде «Сператы»:

 

Нас двадцать лет связуют — жизни треть,

И ты мне дорога совсем особо,

Я при тебе хотел бы умереть:

Любовь моя воистину до гроба.

 

ЛОВЛЯ АКАДЕМИЧЕСКИХ БЛОХ

 

Теперь, когда мы в общих чертах знакомы с концепцией производства королев из горничьего сырья, можно слегка погонять блох в жизнеописании замечательного русского поэта, работы Шубниковой и Терёхиной. Дамы полагают, что внимательный анализ содержания «Громокипящего кубка» свидетельствует о том, что он является следствием авторской концепции, а не «ворохом стихов» и оспорить это невозможно. Увы, возможно, и ещё как.

История издания Громокипящего кубка связана с московской актрисой Лидией Рындиной, с которой Игорь-Северянин познакомился зимой 1913 года в Петербурге. В своём дневнике Рындина уделила знакомству с поэтом несколько строк и ещё половину машинописной страницы текста во фрагментах воспоминаний. На одном из вечеров в салоне Фёдора Сологуба Рындина познакомила поэта со своим мужем хозяином московского издательства «Гриф» Сергеем Соколовым (Кречетовым). По рекомендации Сологуба издатель попросил Игоря—Северянина показать ему все написанное им к этому времени:

«Через несколько дней у нас был Игорь Северянин. Гриф отобрал из вороха принесённых стихов то, что считал интересным, и издал первую его книгу "Громокипящий кубок". Книга имела успех и сразу пошла». (Рындина Л. Невозвратные дни; РГАЛИ, ф. 2074, оп.2, е.х. 9.)

Возможно, общая концепция сборника авторская, но отбор стихов уж точно издательский. Соколов равнодушно отнёсся к датам и сюжетам: программное стихотворение «Эпилог», относящееся исключительно к роману с эгофутуризмом вынесено в конец сборника, зато открывается он вполне себе надсоновским плачем «Очам твоей души»:

 

Очам твоей души — молитвы и печали,

Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,

И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале,—

Очам души твоей...

 

Типично издательский подход: всё, что здесь в начале — мороженое из сирени и всё, что здесь в конце — я, гений Игорь-Северянин вместе составляет громокипящее нечто. И это, несмотря на то, что общее лирическое содержание сборника совершенно не монтируется с брошюрой «Эпилог эго-футуризм. 35-я брошюра», поставившей точку в отношениях с эгофутуристическим ареопагом. Грубо говоря, в рекламных целях Соколов намеренно подставил Игоря-Северянина под удар критики.

Расчёт оказался точным: критика немедленно вцепилась в «гения». А для облегчения критического восприятия Соколов урезал псевдоним до заурядного имени и фамилии. Однако «ворох стихов» сыграл с ним знатную шутку, оказавшись значительнее вёрстки.

В Литературном музее в Тарту хранится записка Игоря-Северянина «История книги» (фонд 216), в которой он подсчитал, что «Громокипящий кубок» вышел суммарным тиражом в 34 348 экземпляров. В подсчёты поэта вкралась ошибка: должно быть не 34 тысячи, а только 31 тысяча. При жизни поэта «Громокипящий кубок» выдержал десять изданий, что для Серебряного века русской поэзии является абсолютным рекордом. Издания с 1-го по 7-е вышли в издательстве «Гриф», с 8-го по 10-е — в издательстве В.В.Пашуканиса. Одиннадцатое издание, приготовленное к печати в эмиграции, в свет не вышло. Во время похорон поэта рукопись попала к Фелиссе Лотарёвой и хранилась у неё до смерти.

Наиболее пафосным было снабжённое автопредисловием автора восьмое издание «Громокипящего кубка» в издательстве Викентия Пашуканиса, вышедшее в свет 20 ноября 1915 года (первый том собрания сочинений). Третья часть тиража — 500 нумерованных экземпляров были отпечатаны на александрийской бумаге и заключены в переплёты из парчи синего или темно-красного цвета. Первые 100 экземпляров были снабжены портретом Игоря-Северянина работы фотографа Двора Его Высочества князя Черногорского Елены Лукиничны Мрозовской и собственноручным автографом автора.

По сообщению родственника В.В.Пашуканиса Андрея Николаева, роскошное издание «Громокипящего кубка» имело футляр из коричневого картона с указанием номера тома, логотипом издательства, вписанным от руки номером экземпляра, и указанием цены — 4 рубля. Николаев сообщил составителю примечаний фрагмент письма В.В.Пашуканиса неустановленному адресату, относящийся к ноябрю 1915 года:

«С Северянином я окончательно разорился: надоело выдавать авансы, что можно было напечатать, я напечатал в запас и могу теперь 8-10 месяцев торговать с I по IV томами. Вот почему <…> я беспрекословно высылал деньги, чтобы спокойно закончить печатание III и IV тома, а теперь довольно капризов, телефонных вызовов, сидения в уборных — всего ухаживания, на которое так падка эта знаменитость». (В архиве автора.)

Терёхина и Шубникова полагают, что вокруг «Громокипящего кубка» развернулся «один из самых красивых и изысканных романов» Игоря-Северянина. Однако при этом поэт остался благодарным за всероссийскую славу отнюдь не Рындиной (три или четыре стихотворения и посвящение на сборнике стихов), а Елене Новиковой, знаменитой Мадлэне. Это ей — «Греши отважней! — пусть добродетель — уделом мумий: В грехе — забвенье! а там — хоть пуля, а там — хоть рельсы!» И вот это тоже ей:

 

До весны мы в разлуке. Повидаться не можем.

Повидаться нельзя нам.

Разве только случайно. Разве только в театре.

Разве только в концерте.

Да и то бессловесно. Да и то беспоклонно.

Но зато — осиянным

И брильянтовым взором обменяться успеем...—

как и словом в конверте…

 

Или вот ещё, и тоже Новиковой. Пожалуй, что в истории Серебряного века русской поэзии это едва ли не самые пронзительные строки:

 

Быть может оттого, что ты не молода,

Но как-то трогательно-больно моложава,

Быть может оттого я так хочу всегда

С тобою вместе быть; когда, смеясь лукаво,

Раскроешь широко влекущие глаза

И бледное лицо подставишь под лобзанья,

Я чувствую, что ты — вся нега, вся гроза,

Вся — молодость, вся — страсть; и чувства без названья

Сжимают сердце мне пленительной тоской,

И потерять тебя — боязнь моя безмерна...

И ты, меня поняв, в тревоге, головой

Прекрасною своей вдруг поникаешь нервно,—

И вот другая ты: вся — осень, вся — покой...

 

Через зиму и весну сошлись-таки, но не в лимонном будуаре, а на природе в Дылицах. И что же Рындина? В рассказе Игоря-Северянина «Салон Сологуба» московская актриса просит выстрелить в неё из пистолета, и у этой истории есть воя предыстория.

Когда-то давно мне повезло первым опубликовать стихотворение Игоря-Северянина «На смерть Валерия Брюсова». В нём есть такие строки:

 

Нас, избранных, все меньше с каждым днём:

Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.

Когда ты с ним останешься вдвоём,

Прости его, самоубийца Львова…

 

В салоне Сологуба и его жены Анастасии Чеботаревской бывала американизированная соотечественница. Чеботаревская однажды отказала ей от дома, но Игорь-Северянин настоял на возвращении «американки» в салон. Имя женщины не названо, но в рассказе Игоря-Северянина «Салон Сологуба» имеется достаточно указаний на актрису Лидию Рындину, например, упоминание об экстравагантном способе рекламы:

«Одна актриса, изредка встречаемая мною в доме Сологуба, совершенно серьёзно просила меня в одну из "лирических" минут выстрелить в неё из револьвера, но, разумеется, не попасть в цель. "Это было бы отлично для рекламы", — заискивающе откровенно пояснила она».

Обстоятельство, сильно подогревшее интерес Рындиной к Игорю-Северянину: скандально известный поэт входил в моду. Новичку надо было осваивать богемный образ жизни, и Рындина взялась быть его учительницей. Кстати, опытного богемца было бы трудно подписать на фарс с «неудачным» выстрелом. Своей весьма экстравагантной просьбой Рындина выясняет для себя, как далеко может зайти юноша, воспевающий в стихах свои необыкновенные любовные приключения.

Чтобы до конца понять и оценить интригу, надо вернуться на десять лет назад. Рындина была второй женой издателя Сергея Соколова, а его первой женой была Нина Петровская, которая вместе с ним стояла у истоков издательства «Гриф». К началу 1904 года любовь исчерпала себя, идеологические расхождения между Соколовым и Петровской переросли в откровенную вражду. К этому времени Нина Ивановна увлеклась Андреем Белым, который не понял и не принял её плотских устремлений:

«... вместо грёз о мистерии, братстве и, сестринстве оказался просто роман (...) я ведь так пытался объяснить Нине Ивановне, что между нами — Христос; она — соглашалась; и — потом вдруг — "такое"».

В августе 1904 года следует разрыв отношений Нины Петровской с Белым и сближение с Брюсовым, который предлагает ей союз против Белого. Образуется опасный треугольник Андрей Белый — Нина Петровская — Валерий Брюсов. Наконец, в 1905 году Нина Ивановна стреляет в Белого из браунинга, по другим сведениям из револьвера, который даёт осечку. Все живы, и все же — грандиозный скандал!

Упоминание в мемуарной литературе револьвера — это неточность. Скорее всего, речь идёт о входившей в России в моду карманной модели браунинга 1900 года, обладавшей мягким приятным спуском.

Браунинг Петровской попадает в руки Брюсова, а от него к поэтессе Надежде Львовой. Начало этого хитросплетения судьбы, за вычетом пока ещё не состоявшегося самоубийства Львовой, было хорошо известно Лидии Рындиной. Отсюда её странная просьба к Игорю-Северянину стрелять в неё ради рекламы. По словам Петровской, её муж Сергей Соколов всю жизнь люто ненавидел Брюсова. Соколов злорадно подсмеивался над Брюсовым:

«Совершеннейший волк! Глаза горят, ребра втянуло, грудь провалилась. Волк, да ещё голодный, рыщет и ищет, кого бы разорвать!» (Ibid.)

20 декабря 1912 года Игорь-Северянин выступил в «Обществе свободной эстетики». За ужином он стал объектом речей и тостов. Неожиданно подошёл Брюсов и на ухо сообщил, что две дамы хотят поцеловать поэта. В смежной гостиной Брюсов познакомил Игоря-Северянина с Надеждой Львовой — молодой поэтессой, подававшей большие надежды (Sic!), Поэт обменялся поцелуями с Львовой и её спутницей, имени которой он не запомнил:

«Между нами не было сказано ни слова. Это была наша единственная встреча. Я теперь уже не помню лица её, но у меня осталось впечатление, что Львова не была красавицей». (Ibid.)

 

Надежда Львова и её оружие.

 

К 20 декабря отношение Брюсова к Львовой оформилось в ухаживание. Но это было в высшей степени странное действо. Летом 1913 года Брюсов дарит Львовой браунинг Петровской и начинает потихоньку приучать к мысли о самоубийстве — все в жизни есть средство для ярко-певучих стихов! Роковая развязка наступает 24 ноября (7 декабря) 1913 года. Испуганный Брюсов просит Шершеневича замять историю в прессе и не допустить упоминания его имени.

Начало истории — Нина Ивановна Петровская — умерло в 1928 году, отравившись газом в парижской гостинице. И до этого Петровская, пытаясь свести счёты с жизнью: выпрыгнула из окна отеля на Сен-Мишель, но осталась живой и только охромела. Когда умерла её сестра, колола себя иглой, пытаясь заразиться трупным ядом.

 

***

 

Вот какую любопытную историю, в которую оказался втянутым Игорь-Северянин, можно вытянуть из клубка судьбы, если знаешь, за какую нитку дёрнуть. Так что изысканность его романа с Рындиной, описанного Шубниковой и Терёхиной, под большим вопросом. Если принять во внимание ничтожное количество стихотворений, посвящённых лично Лидии Дмитриевне Рындиной, то отношения поэта с ней имели с его стороны чисто коммерческий интерес.

Поэт подобрался к издателю Кречетову из будуара его жены настолько близко, насколько это вообще было возможно.

КРАТКАЯ ИСТОРИЯ МАРИИ ВОЛНЯНСКОЙ

 

Я уже писал о том, что некритический подход к некоторым академически оформленным «мемуарам» способен породить массу непоняток.

Бывает так, что мне иногда ставят в заслугу открытие того, что от воинской службы Игоря-Северянина отмазала княжна Зинаида Юсупова, бывшая в числе его поклонниц.

Моя идея состоит в том, что без покровительства влиятельного лица добраться до Бехтерева простая санитарка Семёнова была не в состоянии. Забавно, что диагноз поставлен Бехтеревым в отсутствие пациента, как будто под влиянием его поэз. (Невроз – психическое расстройство из группы неврозов, проявляющееся в повышенной раздражительности, утомляемости, утрате способности к длительному умственному и физическому напряжению, малокровие, т.е. снижение концентрации гемоглобина в крови, один из синдромов невроза. Зинаида Юсупова ближайшая фигура и к армии – через мужа Феликса Юсупова и его приятеля Великого князя Дмитрия Павловича, и к медицинскому светилу Бехтереву. Кому, как ни ей было посодействовать поэту?

Как бы там ни было, но освобождение от воинской службы по причине малокровия и неврастении позволило поэту продолжить активную концертную деятельность. Война, но жизнь-то продолжается!

 

 

В Харькове поэт знакомится с певичкой Марией Васильевной Волнянской (Домбровской) — тринадцатой и, значит, последней. Знакомство было совершенно случайным и состоялось на железнодорожной платформе, рядом с часовней в память Высочайшего манифеста 17 октября. Порядковый номер в донжуанском списке не имеет значения, поскольку Волнянская становится гражданской женой. Уж и не знаю по какой причине, но Шубникова и Терёхина решили не использовать опубликованное мной посвящение к сборнику «Тост безответный», при жизни поэта в печать не попавшее:

 

Пусть имя Марии Волнянской

Сплетётся навеки с моим:

Подвиг святой и гигантский

Её благородством вершим.

Да будет же всем для примера

(А может быть и для креста!)

Как простая дочь офицера

Была гениально проста.

И только своей простотою,

Праведным и ясным умом,

Моей овладела душою

И царствует в сердце моем.

И только своей простотою

 

Меня, исковерканного,

Кропит животворной росою,

Шепча золотые слова.

И только ея простотою

Осмеливаюсь объяснить,

Готовность уйти молодою,

Измучиться и не жить.

Разрушиваемая чахоткой,

Худеющая с каждым днём

С какою твёрдостью кроткой

Хлопочет во всём моём!

Заботится, оберегая

От пошлости и вина,

Она — моя дорогая —

Наносным моим больна.

Ах, вытерпела немало

От этих и от других

Она за свой труд небывалый,

За каждый удачный штрих

Ах, вытерпела немало

Из-за самого меня:

Недаром кашляет ало,

И губы суше огня.

Сознательно, идейно,

Самопожертвованно,

Отдала свой век лилейный

Мне она.

 

1915. Декабрь, 13.

Саратов.

(Частный архив в США.)

 

В этом «Посвящении» больше информации о Волнянской, чем на двух (!) страницах у Шубниковой и Терёхиной. Уж и не знаю, от чего они сделали вывод о том, что название сборника «Тост безответный» свидетельствует о том, что свою любовь к Марии Васильевне поэт считал неразделённой. Сборник вышел в 1916 году, а прожили они вместе до 1921 года — без малого шесть лет! Между тем любить женщину с диагнозом чахотка — это уже подвиг для любого мужчины, а пуще того для неприспособленного к жизни поэта.

Шесть лет семейной жизни поэта дамочки уложили в две с хвостиком страницы (184-186), а полсотни (!) личных посвящений (стихотворений) Марии Васильевне попросту не заметили.

Между тем Глебовой-Судейкиной — Коломбине десятых годов, которой Игорь-Северянин посвятил аж два стихотворения! — одно прижизненное «Поэза предвесенних трепетов», другое посмертное — «Голосистая могилка», Шубина и Терёхина выделили отдельную главу и две с половиной страницы текста. (стр. 150-152) Отдельной главы Волнянскую не удостоили, так что, 2:0 в пользу Коломбины! Мария Васильевна нервно кашляет кровью в сторонке.

Я был в тех местах под Лугой, где Игорь-Северянин и Мария Волнянская провели время с июля по сентябрь 1916 года. Вместо Корповских озёр — болота, вместо пульмонологического курорта — лесозаготовки и в воздухе кровососущий ад. Шубникова и Терёхина там не были, потому что по какой-то причине Мария Васильевна им не нравится. Увы, но бывают такие случаи, когда даже две пары очков не помогают разглядеть очевидное.

Академический блудняк в натуре.

(Окончание следует)