Русскоязычная Вселенная выпуск № 2 от 15 октября 2014 г

Русскоязычная Вселенная

Эльфа Голубят­ни­кова-Кип­шидзе

Добрый день «Русский Альбион!

Ваш литературный портал в Интернете – неоценимый труд, успех и надежда. А бескорыстный призыв поделиться с людьми тем, чем владеешь, помнишь, любишь и знаешь, – совпадает по всем параметрам с моим кредо в жизни. Я представляю на суд читателей «Русского Альбиона» свою книгу «Ангелы на погосте». Надеюсь, что вибрации моего сердца, души и мыслей затронут читателей, заинтересуют, и они получат удовлетворение и радость от прочитанного.

Возможность присоединиться к этому проекту открывает врата во Вселенную.

С уважением автор.

Автобиография

Год рождения – 23 декабря 1945 г. Тбилиси (плод любви вернувшегося из ссылки в Воркуту реабилитированного Алексея Голубятникова, инженера-жележнодорожника, и Елены Шанцилло – экономиста, к тому времени имевших уже двух дочерей: Нину (1928 года) и Светлану (1932 года).

Детство – ясли, детсад, пионерские лагеря (как у всех).

Специальность – инженер-технолог, винодел (Сухумский субтропический Институт).

В б­раке по любви венчанная с Зеро Кипшидзе – спортсменом, педагогом и просто замечательным человеком, родила двух дочерей – Ия (умерла во младенчестве) 1967 года рождения, Эка – 1968 г. – в настоящее время является журналисткой, и сына Тедо, 1971 года рождения, – менеджер компании.

Во внуках Георгии, Илье и Тинатин вижу свое будущее.

По убеждению – монархистка, православная.

Любимые поэты – Рильке, Цветаева. Композиторы – Моцарт, Шнитке, Гаврилов.

Цвета – радуга. Камни – от морской гальки и драгоценных камней до мегалитов.

Снималась в фильмах Сергея Параджанова в эпизодических ролях.

В 1999 году 22 июня на даче в Квишхети, испытав озарение написала первое стихотворение.

С 1999 года была членом Тбилисского поэтического клуба “Музыка русского слова в Тбилиси”.

В 2003 г. вышел в свет первый поэтический сборник “Мои аквамарины”.

С тех пор неоднократно публиковалась в литературных альманахе «На холмах Грузии», «Мансарда» (2004 г.) № 1,“Мансарда” № 2 (2005 г.), Мичиган-Мтацминда “РС-бис” (2004 г.),

2005 г. – вышел сборник стихов «Столетий паруса».

Печаталась в общественно-художественном журнале «Русский клуб».

В 2010 году вышла книга «Ангелы на погосте» (Эссе и Миниатюры).

В настоящее время работаю над переводами грузинских поэтов.

АНГЕЛЫ НА ПОГОСТЕ

Эссе

Миниатюры

2010

Посвящается

светлой памяти

Сергея Параджанова

СТРОКИ БОЛИ И ЛЮБВИ…

Побудительные мотивы к созданию своей пер­вой прозаической книги «Ангелы на погосте» с подзаголовком, определяющим жанр вошедших в нее произведений – эссе, миниа­тюры, – автор нескольких поэтических сбор­ников Эльфа Голубятникова объя­сняет очень просто и искренне: «Хочется обхватить взглядом все любимое, все дорогое, с чем выросла и повз­рослела…» и «все, что любишь и знаешь, пере­дать потомкам». И с какой-то особенной лег­костью, отбросив сковывавшие прежде путы рифм и размеров, ведет она свое, с разумной толикой столь свой­ст­венного гению места па­фоса, повествование, и как раз-то в прозе со всей полнотой проявляется ее способность к поэ­ти­ческому восприятию мира, чисто звучит высокая лирическая нота.

Книга создана, в первую очередь, под знаком долгих дружеских отношений с Сергеем Парад­жа­новым, о чем извещает уже обложка, оформ­ленная автографическими строками из письма великого режиссера автору сборника. И хотя о Параджанове написано множество воспоми­наний, аналитически исследовано творческое наследие, не единожды под­робнейше освещена биография, автору, старин­ному другу метра, к тому же снимавшейся в нес­кольких его фильмах, есть что прибавить к уже сказанному, есть свой, личный взгляд на предмет, своя интонация. И это, на самом деле, интересно…

Воспоминания о Параджанове у Э. Голубят­никовой тесно и естественно переплетаются с эмоциональными размышлениями о прошлом и настоящем Тбилиси, живыми описаниями люби­мых ею уголков города. Читаешь и невольно начинаешь кивать головой в знак согласия: да-да, и я знаю те места, где растет глициния, и мимо меня прос­каль­зывала, чуть касаясь, тайна, живущая где-то в узких горбатых улочках старого города…

Прогулки по городу, в свою очередь, будят воспоминания о детстве, о дорогих ее сердцу людях, уводят дальше, в глубь времени, в исто­рию рода Голубятниковых, перетекают в историю Тбилиси, архитектура которого на удивление хорошо знакома автору.

Особо хочется отметить умение Эльфы Голу­бят­ни­ковой всегда, даже в самые напряженные моменты жизни, видеть красоту окружающего мира.

Память хранит не только светлое и теплое, и в этой книге есть страницы печали, боли и безысходности, например, триптих о людских судьбах, искореженных афганской войной.

Примечательны небольшие миниатюры, строго документальные, но, в то же время, несколько сюр­реалистического или, скорее, мистического, плана, а также философско-психологические зарисовки.

В целом же – с удовольствием констатирую – состоялась добрая, насквозь пронизанная любовью, верой и надеждой книга.

Анна Шахназарова

СИМФОНИЯ В СТИЛЕ МОДЕРН

А во дворе вновь расцвел старый миндаль. И розово-лиловое облако колышет воспо­ми­нания, уносит меня в Вечность прошлого.

Родилась я в конце декабря, перед Рож­дест­вом, во дворе тетиного дома у старой армянской церкви на Авлабаре. Помню себя со второй зимы своего появления на свет. Кон­чилась война, и мама с бабушкой повезли меня поездом во Львов к дяде, вернувшемуся с семьей из Германии. Так вот помню купе, помню гофрированный черный термос на столике. И самое главное, огромную, нарядную елку в зале, – мне год и восемь ме­сяцев! С тех пор душа трепещет перед елочной мишурой, шарами, игрушками. Волшебное чувство таинственного до сих пор не покидает меня, а зима – любимое время года.

Помню имена своих трех кукол: тряпичной Наташи, гуттаперчевой Виты и фарфоровой, в маркизетовом платье и в шляпе, Дины. Даже узор ее наряда помню так же хорошо, как узор обоев и цвет абажура в нашем убогом жилище. Жили мы временно, после папиной реаби­литации, в длинном бараке, единст­венным украшением которого был палисадник, где росли ирисы, настурции, повитель и роскошное персиковое дерево. Папа, как мог, украшал мое детство.

Огромный овраг за окном отделял нас от другого мира. Там жили два пса – Боб и Джек. Боялась их страшно, но еще больше боялась медведя на липовой ноге с березовой клюкой, который мог, как мне казалось, постучать ночью в окно.

Мне было около трех лет, когда папа купил патефон. Он нес его через весь двор – черный, отделанный никелированными уголками, волшебный ящик музыки: па-д’эспань, па-де’грас, “Японские фонарики”, вальс “Амур­ские волны”, “Варяг”, “Доченьки” Вертинского и, конечно, арии из опер, и еще множество замечательного, что сформировало позже вкус.

Папа и сам играл на гитаре, мандолине, скрипке. Дедушка рассказывал, что в доме у них был свой маленький оркестр. Прадед преподавал в Горийской духовной семинарии. Имел четырех сыновей и двух дочерей.

Родом Голубятниковы были из тверских купцов. В 1748 году Алексей Голубятников получил право преемства графского титула от Шереметева. Ну, конечно, по изве­стным при­чинам все это скры­валось. Знаю одно: один брат уехал в Петербург, другой – в Москву. Мой прадед, видимо, внук одного из них. Сегодня это уже не важно. Важно, что выросло нес­колько поколений педагогов математики, физики, химии, словесности, геог­рафии. Пра­деда, деда и отца в Гори знали все. Помню дедушку Виктора Льво­вича, высокого, с бород­кой, в чесучовом костюме, белых парусиновых туфлях, при шляпе, с тростью. Надо было видеть, как он собирался на урок! Как обяза­тельно молился – за шкафом, где висели иконы и постоянно горела лампада. Как жаль, что после всех лихо­летий и пери­петий мне досталась из дедуш­киной библио­теки всего лишь обтрепанная подборка истори­ческого альма­наха “Минув­шего дни”, с “Дневником Вырубовой”. И я храню ее не потому, что это какая-то библиог­рафическая ценность. Это память о деде. Есть у меня еще две открытки, и я могу любоваться его почерком.

Как я любила в детстве собирать камушки. С прогулки возвращалась с полными кар­ма­нами, и мама грозилась мне их зашить. Я давала обещания, но опять приходила с камнями. Эта привычка сохранилась у меня до сих пор. Я не рав­но­душна к камешкам и цветным стек­лыш­кам – это мой волшебный мир.

Папа. Папа – это эпоха! Будучи гимназистом, он видел самого Николая II. (В душе я монар­хистка.)

Мой умный, красивый, добрый папа! Как, порой, дети бывают жестоки и несправедливы – извечный конфликт отцов и детей. Если ты меня слышишь – прости! Я многого не знала тогда о твоей судьбе. Вы с мамой скрывали, а я от недомыслия не умела сопереживать. А это самое главное в человеке, без этого нельзя жить.

Как-то, в мои лет двенадцать, меня послали к сапожнику взять из починки туфли и не предупредили, что сапожник безногий. Это было для меня потрясением. Я летела по лестнице сломя голову. И до сегодняшнего дня меня начинает мутить при этом воспоминании. Теперь я понимаю – он был фронтовиком! Господи! Прости несмышленыша.

Мне повезло с родителями, повезло с педа­гогами, повезло увидеть много красивого и узнать уйму интересного. Я не хочу помнить того, чего не хочу! Людей, которые меня обижали, я вычеркнула из своей памяти.

Мама. Мама моя – умница. Маму я богот­ворила. Она работала, оставляя меня с наня­тыми бабушками, так как мамина мама, Пелагея Дегтярева, смотреть за мной не хотела. Сложным человеком была моя бабушка. Веру­ющая, любила театр, красивую жизнь. Ходила в черном, чем, конечно, пугала меня. Первый поход в театр им. Грибоедова – “Гореотума”, – так для меня звучало название этой пьесы в мои пять лет. Влюбилась надолго в Чацкого Руси­нова. Бабушка рассказывала, что в доме ее родных на Моло­кан­ской площади (теперь улица Пиросмани) бывал Максим Горький. Вполне вероятно. Она дружила с его будущей женой Екатериной Волжиной, а также с Ниной Воробьевой – дочерью известного тбилисского врача.

Каждый уголок города связан с воспо­ми­нанием о горячо любимых и давно ушедших людях. Оттого и любим город, оттого не про­меняю свой Тбилиси ни на Арбат и Невский, ни на стриты и авеню. Это мой мир, моя любовь – вечная, единственная и постоянная. Когда любишь, то любишь не за что-то, а потому что просто любишь. В любую погоду, в любое время года, при любом строе. Это как прививка от оспы на всю жизнь.

Особняки в стиле модерн украшают улицы Тбилиси. Я подолгу могу бродить и рас­смат­ривать дома с удивительными вариациями стилизованных растительных узоров, свободно заполняющих фасады зданий, работы изве­стных архитекторов, таких, как Оскар Шмер­линг, Леопольд Бильфельд. Модерн – мой любимый стиль.

Какое великолепное слово «соприкос­но­ве­ние». Это – чудо! Разве не чудо маленькой крупинке, былинке встретиться, пусть на мгно­вение, с такой Вечностью, как Нильс Бор и Петр Капица, Тарковский, Высоцкий, Тонино Гуэрра, Белла Ахмадулина, Сергей Парад­жанов, Любимов!

Более пяти лет я занималась немецким языком с Марией Владимировной Лебе­дин­ской, владевшей тремя иностранными языками, петербуржанкой, пережившей бло­каду и волею судьбы оказавшейся в нашем городе. Какое счастье я испытываю при воспоминании об этой необыкновенной женщине, заложившей в мою рыжую, далеко не спокойную, голову, кроме немецкой грамматики, еще и основы этики. Она читала мне Пушкина, Блока, Ахма­тову, Тютчева, Бальмонта, Гейне (на немецком) наизусть. Светлая ей память!

Не менее светлым вспоминается образ Карла Эмильевича Кшондзера, одобрившего в свое время мои сочинения, свободные, по его словам, от тра­фа­­ретности, шаблонности, затер­тости кли­ше­образных школьных тем.

Сколько листопадов унесли годы, кружась листьями истории? А история пишется Там!

Если бы был жив Сережа Параджанов?! Что я могла бы сказать ему сегодня?

Потерян друг, интересный собеседник и вели­кий художник. Наши отношения – это целая эпопея. Впервые в 70-м году он пришел к моему супругу. Они были знакомы еще с Киева. Что-то нас в тот момент соединило. Я как сейчас помню эту вспышку, искру “воль­товой дуги”.

Когда я долго не появлялась на Котэ Месхи, он присылал нарочного, то бишь своего пле­мян­ника Гарика (теперь Георгий Параджанов – продюсер и режиссер), с письмами, украшен­ными рисунками. Сколько праздников устроил Сережа в моей жизни! И из всего делал спек­такль. Я и члены моей семьи становились актерами и подыгрывали в его беско­нечных импровизациях.

Однажды он пригласил к нам после спек­такля всю труппу гастролировавшей “Та­ганки”. До утра шла гулянка, звучал рояль. Мы жили на последнем этаже, а крыша дома была плоской, как двор. И совершенно потря­сающий рассвет мы встретили в центре города, на Вере. Разве такие встречи забываются?!

Мастер импровизаций и коллажа, он и в отношении с людьми любил использовать эти жанры. Так, придумал мне свидание с Влади­миром Высоцким у театра, где проходили гастроли.

О Сереже можно писать без конца...

Как можно забыть поездку в Ахпат и в Санаин с ним, с Тонино Гуэррой и вели­колепной худож­ницей Гаяне Хачатурян, которая испол­нила старинные церковные песнопения в пустом храме, – это мистика! Все плакали. Тонино с супругой Лорой Яблочкиной бывали у нас с Гией Канчели и с Гоги Месхи­швили. Гостил и худож­ник, оператор Рустам Хандамов, снявший к тому времени “Рабу любви”. Им для меня были выполнены нес­колько эскизов костюмов, кото­рые, к сожа­лению, утрачены.

Я и мой супруг Зеро Кипшидзе дружили с актерами театра им. Руставели. Неоднократно бывали у нас Джемал Гаганидзе, Таня Бух­биндер, Гурам Сагарадзе, Джанри Лола­швили, Кахи Кавсадзе и Белла Мириа­на­швили.

Андрей Тарковский! Мне повезло сидеть и слушать за столом у Сережи беседу двух ве­ликих режис­серов. А на сервированном по-парад­жа­новски столе лежали расколотые кро­ваво-красные гранаты…

Сколько режиссеров, актеров, поэтов, худож­ников оставили через Сережу след в моей жизни. Наполнили, заполнили, оплодотворили, облаго­родили мое сознание и сформировали, вылепили меня.

В последний Новый год перед Сережиной смертью мы с мужем поехали к нему. С трудом, превоз­могая боль, напевая арию Фигаро, он открыл нам двери. Рад был безмерно. И плох был очень. Старался держаться. В комнате тради­ционно накрытый стол – постарались соседи. Пришел поэт и ху­дожник Миша Ляшенко с женой. Пел под гитару свою “Кесера”. Но было грустно. Я видела, что Сереже очень плохо. Предложила перейти к нам пожить. Он отказался. Знаю, что Миша ухаживал за ним до его переезда в Ереван. Перед уходом Сережа спросил, что я хочу взять на память. Я взяла куклу-портрет Сережи работы оператора Ильенко, соору­жен­ный из какой-то подручной ерунды. По сей день берегу дорогую для меня реликвию!

Да, больше увидеться нам не пришлось. Нача­лось смутное время. Даже на похороны киностудия “Грузия-фильм” сумела выделить в Ереван всего один небольшой автобус. Мест всем желающим не хватило.

Собираюсь навестить его могилу. Мне есть, что сказать ему.

Порой исторические события и их герои удивительно близко касаются нас.

Будучи в Польше в конце семидесятых, я слушала в Краковском кафедральном соборе пасхальную мессу будущего папы Римского Иоанна Павла II (в то время еще Карола Юзефа Войтылы), а в ноябре 1999 уже в Тбилиси повезло снова услышать его.

В Праге в 89-м году в кафедральном соборе Святых Петра и Павла я имела счастье наслаж­даться звуками легендарного органа, на кото­ром впервые был исполнен “Реквием” Мо­царта!

Звуки вечны, вечны слова и встречи, которые остаются в нашей памяти навсегда.

Музеи, шедевры, дворцы, книги! Я дышала вами с детства, вы копились во мне ассоциа­циями, знаниями. Я и теперь трепещу перед вами, как и при первом нашем знакомстве.

Мой красивый, древний и вечно молодой город! Сколько поляков, русских, немцев, италь­янцев, армян, евреев тебя прославило, отстроило, обогатило твою древнюю культуру и обогатилось тобою само. И как я счастлива, что в этом есть толика участия моих предков, служивших тебе верой и правдой.

А сегодня я пою колыбельную тебе и своим внукам на русском и грузинском языках.

ШАФРАНОВЫЙ ВОЗРАСТ

Не знаю, можно ли возраст назвать шаф­рановым? Но, если осень бывает шафрановой, а у возраста есть осень, то… наверное, можно.

Бессонница – не преимущество даже шафра­нового возраста, но, несомненно, лучший путе­водитель по лабиринтам памяти, где отчетливо предстают любимые уголки городского пей­зажа, перед которыми надолго задерживаешься. И я испытываю великое наслаждение, а затем, нето­ропливо, следую дальше, к не менее пре­лес­тным местам.

Это может быть всего-навсего каменная ограда, увитая перекрученным стволом гли­цинии. Я почти точно знаю несколько мест в городе, где старая лиловая глициния все еще источает нежнейший аромат, даже в моих грезах.

Еще одна особенность: люблю улицы, на которых жили дорогие мне люди, люблю с зами­ранием сердца подходить к знакомым парадным в надежде еще и еще раз почувст­вовать их незримое присутствие.

Если бы меня спросили: какие годы тебе по душе? – я бы не задумываясь назвала шести­десятые. Да, те трудные шестидесятые, но какой тон у времени, какая чистота помыслов! А может быть, это жизнь моих родителей, обожание всего связанного с ними, их отно­шения между собой? Ведь они прожили нелегкую, но прекрасную совместную жизнь длиной в шестьдесят лет!

Снова льет маркесовский дождь, и скоротать бессонницу помогает воображение, ведущее меня к Цициановскому подъему (ныне Н.Бара­ташвили), мимо плачущей скалы, на Авлабар, на улицу В.Фигнер (бывшая Преображенская). Того дома, где родилась, давно нет. Обрушив­шийся купол церкви Шамхореци, возд­вигнутой в честь победы в Шам­хорской битве царицы Грузии Тамары, лежит на земле рядом с толстенным остовом храма. Грустно.

Спускаюсь по Винному подъему к дворцу царицы Дареджан с висячим ажурным бал­коном. В окне колышутся зана­вески, и кажется, вот сейчас на балконе появится сама царица, супруга царя Ираклия II.

Перехожу через Метехский мост на правую сторону Куры и, запрокинув голову, проверяю взглядом, на месте ли Метехский каньон с похожими на ласточкины гнезда домами, навис­шими над рекой.

Авлабар и Майдан – древняя душа города. Какая-то тайна бродит по старинным узким улицам, иногда скользнет мимо меня, чуть касаясь, и тогда сердце начинает тре­петать. Я вслушиваюсь в ритмы города – они давно другие. И только порой что-то мелькнет, шеп­нет или запахнет, и ты мгно­венно оказываешься в дорогом босоногом детстве.

В 1958 году шли археологические раскопки на площади Ираклия II, и загорелая детвора радовалась каждому найденному черепку, уже ощущая восторг соприкосновения с историей. Моя старшая сестра жила в теперешнем “Доме журналистов”, рядом с Зарапханой и с кафед­ральным собором Сиони, расписанным кн. Г.Гагариным, рядом с Караван-сараем, Ватным рядом, Анчисхати, Карисхати, где каждый кирпичик – это история, история моей много­голосой Грузии. К сожалению, дворец Ираклия II не сохранился.

Мтацминда. Боже мой, сколько же раз мы с бабушкой пешком подымались к Святому Давиду. Тогда все ходили пешком. А район Плехановского (бывш. Михайловского прос­пекта, а ныне Давида Агмашенебели-Строи­теля) – от Воронцова до Муш­таида – я знала так же хорошо, как свои пять пальцев! Теперь останавливаюсь, подолгу рассмат­риваю фасады старинных домов и удивляюсь, что молодежь совсем не знает города. Или у нее другие ориентиры?

Десятка – мой трамвай из детства в будущее. Сколько я успевала передумать, пока от Диду­бий­ской церкви Успения Пресвятой Бого­ро­дицы доезжала до Колхозной площади. Кем только я себя не воображала! И сейчас, мыс­ленно совер­шая этот ночной маршрут, слышу, как кондуктор объя­вляет: Милютинская, Ки­рочная, Реутовская, Воронцов...

Мне трудно вести повествование по плану. Хочется обхватить взглядом все любимое, все дорогое, с чем выросла и повзрослела.

Помогает терраса на двенадцатом этаже моего жилища, откуда и днем, и бессонными ночами я могу обозревать мой ненаглядный город, встречать с ним бледно-пурпурный рассвет и не менее оше­лом­ляющий красками закат, встречать по весне перелетных птиц и, главное, узнавать купола старин­ных церквей. Прозрачная чистота воздуха позволяет созер­цать Кавказский хребет.

Я купаюсь в лучах солнца, а агатовыми ночами могу баюкать звезды. Восторг послед­него этажа ни с чем не сравним, и когда раздвинуты горизонты и прохладный ветер с Варазисхеви обдает тело свежестью, возникает чувство всеобъемлемости.

Буквально то же состояние испытываю на вы­сотах Сигнахи. Внизу раскинулась плодо­родная Алазанская долина, а вверху – Кав­казские горы в густом тумане, похожем на снег. Машина спускается в пыльный городок Цнори, пересекает виноградники Алазан­ской долины, реку Алазань и упирается в Лагодех­ский заповедник.

Щедроты осени! Янтарный виноград – ртвели. Это – действо. Действо вдвойне, когда мы с суп­ру­гом спутники Сережи Параджанова. Машина увозит в сторону Азербайджана – в Белаканы, Закатала и Ках. Будний день. В мечетях мало народа, что дает возможность осмотреть вели­колепную коллекцию ковров. Сережа, ползая на коленях, в восторге вскрикивает: Канан, Бутан, Керман, Килим, Куба!!! И ласкает ковры ла­донью.

На обратном пути ехали через Телави на Гом­боры. Осень дарила нам свои краски – все вели­колепие оттенков. Сережа пел из Вер­тинского. Мы были молоды. Воображение с легкостью переносит меня в Давид-Гареджийскую пустынь. Шли съемки фильма Сергея Параджанова “Сурамская кре­пость”, а в церкви Иоанна Крес­тителя “Нат­лис­мцемели” (XII-XIII веков) он снимал меня в эпизодической роли. Осматриваем монастырский комплекс, сердце переполняется великой любовью, гордостью, душевным теплом, хочется птицей в вечном вос­торге парить над безмолвной пустынью или раство­риться в бескрайнем эфире. Это – как божья благодать!

И снова ночь. И вновь Морфей не спешит в мой альков. Тропинка детства уводит в новое путе­шествие. Вот я в Коджори, взбираюсь на руины крепость Кер-оглы, а теперь купаюсь в Манглиси в ледяной Алгетке. Над моей головой кружатся бабочки, а может быть, эльфы?

ОСТАНОВИСЬ, МГНОВЕНЬЕ!

Воскресный день. Моросящий дождь сов­сем не портит блаженного домашнего уюта.

За окном распускаются давно набухшие почки, и легкий оттенок свежей зелени окра­шивает дымку горизонта в нежно-сала­товый цвет.

Рассматривая старые фотографии, отправ­ляюсь на поиск утраченного времени. Мне вдруг пришла в голову мысль, что воспо­ми­нание – это проявленный негатив прошлого. Вот бес­смертный стоп-кадр! – взлетевший Сергей Параджанов в переулке Котэ Месхи у подножья Мтацминды, – который успел в свое время запечатлеть теперь уже известный фото­художник Юрий Мечитов. Успел запечатлеть навечно момент внутреннего подъема, окры­ленности мечтой, полета фантазии. Снимок – пророческий – всемирное признание режис­сера, его взлет.

Сережа и Лиля Брик. Лиля в умопо­мра­чительном черном платье от Ива Сан-Лорана – фото-подарок Параджанова. Сережа любил дарить, и умело это делал. Среди множества фотографий нахожу снимок, определивший, может быть, и мою судьбу. Сережа, я и Владимир Высоцкий. Это было! Это осталось навсегда! У великих – своя ниша во времени, а я лишь получила возможность постоять с ними рядом. Для них это – бессмертие, а для меня – всего-навсего маленькая вечность!

Сегодня я живу в новом времени. В новом по всем параметрам, – и тысячелетие новое, и век, и государство. Если угодно, – это другая эпоха!

В любой семье всегда кто-то берет на себя мис­­сию сохранения генофонда. В нашей семье мама и папа, из сестер – я, а теперь готовлю к ней внука Георгия. Считаю, что в передаче информации заключено будущее, может быть, это и есть бессмертие?!

Несмотря на неуклонность движения вре­мени, несмотря на его стремительность, – моим любимым состоянием остается созер­цание. К счастью, в летние месяцы у меня есть постоянная возможность в часы восхода и заката наблюдать прекрасные очертания гор в селе Квишхети, расположившемся между Боржомским и Лихским ущельями. Это всего в полутора часах езды от Тбилиси. Перво­зданная тишина, неторопливый уклад жизни, отсутствие инфор­мации (я отказываюсь от нее) позволяют раз­мышлять о единстве человека и природы. Эти три месяца блаженства и сохра­нения душевного равновесия помогают адап­тироваться в городе, в его хаосе, и философски смотреть на жизнь.

На долю Грузии в последние пятнадцать лет выпало немало горя. Эхо аккордов недавней войны еще долго будет звучать отголосками, повлекшими за собой перемены в укладе, лексике, нравственности. Трудно изживаются синдромы вседозволенности и равнодушия. И все же, переосмысливая все ценности, прихожу к мысли – жизнь прекрасна!

Вспомнились послевоенные годы – мне пять-шесть лет. В доме стоят ароматы карда­мона, муската, ванили, лимонного масла, сдобы, – канун Пасхи! Куличи всегда пекли сами – это ритуал! Стараюсь эту традицию сохранять, в ней незыблемость, вечность, а отсюда естественное желание – все, что знаешь, любишь, помнишь, – передать потомкам. Я хочу подарить им мой город, которому шестнадцать веков. Еще сохранились горбатые улочки, дома, кованые решетки, храмы, фрески... И мне надо успеть показать их своим внукам, чтобы детская память зафиксировала это чудо фотокадром навсегда, надолго, навечно.

Не раз вернусь я к воспоминаниям о Сереже – нас объединил слишком большой временной пласт, а неуемная энергия, эпатаж, если хотите, харизма, послужили, как мне кажется, пита­тельной и пло­дотворной средой не только для меня.

Гастроли театра имени Вахтангова. Сережа в своем амплуа! На балконы дома выброшены лучшие ковры из его коллекции, в бассейне – рыбки, и лепестки роз сыплются на подни­ма­ющихся по железной лестнице актеров.

На столе на кузнецовских и гарднеровских блюдах – отварные говяжьи языки! Он жил зрелищем и творил театр везде и всегда. Какой только масти здесь не встречались посетители? Он редко бывал один, но руки его без конца что-то вырезали, клеили, рисовали. Он творил как будто между прочим. Однажды принес ящик битого фарфора… и родилась “Рыба”, а из старого чемодана – “Слон”. Каждая его анти­кварная вещь имела свою историю, а если таковой не обладала, то, естественно, проис­ходила из “ложи Франца Иосифа”. Посвя­щенные от души смеялись.

Сегодня я часто бываю в переулке Котэ Месхи, по соседству с Сережиным домом. Зрелище печальное. Там больше нет Сере­жиного духа. Наверное, волшебный 41°, породивший в свое время авангард талантов, сместился с Мтац­минды.

Или виной тому отклонившаяся на один градус земная ось?!

ВЕЛИКИЙ СТАРЬЕВЩИК

Распалась общность, самый крепкий оплот в мире, утрачено единство, нет стержня, вокруг которого вращалось колесо. Ушли люди, умев­шие хранить аромат индиви­ду­аль­ности, самобыт­ности, очарование ориги­нального мышления.

Сергей Параджанов был одним из таких, был одним из средоточий куль­турной жизни Тбилиси. Излучая свет, он притягивал нево­образимое число мотыльков, бабочек, мошек. Под крышей его дома на Мтацминда каждый находил свою сказку.

Словно солнечный луч, на меня сошло воспо­минание. Нахлынуло волной и возвратило к сказке его повседневных действ, проис­ходивших параллельно серой советской дей­ствительности.

Сколько комичных, а ныне порой кажущихся и драматичными, никем не записанных сцена­риев того далекого времени ожи­дает своего часа, своей минуты, но однозначно имеет право на жизнь, имеет право на показ в новом ракурсе его личности, его таланта! Представить Сережу стариком невоз­можно. Несмотря на полноту, он был мобилен и пластичен. Любимая поза си­дения на стуле – верхом, в обнимку со спинкой. Плохое наст­роение – не афишировал. Только обычно искря­щиеся глаза как-то гасли. Это бывал уже не Параджанов. Очень любил делать подарки, а когда получал их сам, тут же пере­даривал. Не передарил, по-моему, единст­вен­ный раз: когда ему принесли 30 килограммов меда, съел его сам и, кажется, за неделю. Это при диабете!

Сиживая на балконе, иногда с кошкой Фейкой на коленях, принимая многочисленных гостей, без суеты составлял коллажи, рисовал, спорил, менял, покупал и продавал. А из-под рук его выходили шедевры.

Его знаменитая комната, да, пожалуй, и жизнь, были одним большим коллажем. Старый старье­вщик, он собирал выброшенные на свалку, потерявшие свое назначение и хозяев вещи и умудрялся создавать из них непов­торимое. Прикрыв глаза, живо могу воссоздать в деталях убранство его комнаты. Как часто за круглым столом, под старинной лампой мы пили чай из великолепных чашек. Сережа засыпал заварку в старый мужской носок, опускал его в фарфоровый чайник, долго крутил, а затем отжимал. Это было, мягко говоря, необычно. Кое-кто смотрел на это представление с подозрением. Я безропотно пила чай.

Это была комната-сцена, где импровизация творилась на глазах. Театр-балаган с главным героем Арлекином. А мы, вечные зрители, обожая свою куклу, ей подыгрывали. Многие принимали его богатое воображение за вымы­сел, не отличая его от яви. А это была игра – это был театр. Театр – великая сила! Этого и не прощали великому сказочнику. Боялись его свободного мышления, устраивали гонения, сажали, не давали разре­шения на выезд за границу, вели слежку.

Когда же пришло новое время – время долгожданной свободы, – Сережа не вписался в его обороты. Ему стало не интересно жить, время для него потеряло цвет и аромат. Хаоса он не принял. Ушел из жизни сказочник, но остались его фильмы, сценарии, графика, кол­лажи, письма, бережно хранящиеся в ереван­ском музее и у друзей.

Сиротливо стоит дом на Мтацминда, в переулке Котэ Месхи (когда-то Приютском). Не поднимаются по лестнице бесконечной вере­ницей гости к Сереже за сказкой. Умерли рыбки в крохотном бассейне с фонтанчиком. Обвет­шал балкон...

И только старая липа во дворе продолжает из года в год цвести, подпирая ветвями балкон, всеми силами стараясь удержать его и воспо­минания.

РОЖДЕНИЕ ТРИЕДИНСТВА

Мой гостиничный номер выходит в прек­расный сад с пальмами и множеством экзо­тических цветов. Еще не взошло солнце, но я поспешно покидаю скромный номер и несусь через сад к ротонде с видом на море. Какой простор душе! Море – это рап­содия! Что-то нез­римое и неуловимое объе­диняет нас. И мне мерещится, что ночью на черном песке оставили следы своих безумных плясок нимфы и фавны. Я сижу в плетеном кресле и не отрывая глаз смотрю на море. Память блуждает, спотыкаясь в лабиринте истории, и мне кажется, в этот момент все незримое и неуловимое касается меня, обращено ко мне. Размеренный плеск волн твердит о бренности мира. Мысли бегут, опережая одна другую, и я как бы начинаю понимать, почему сейчас не пишу стихов.

Все, конечно, промысел небесный! И все же нестабильная ситуация накладывает свой отпе­чаток на творчество. Когда перестаешь восхи­щаться прелестью мира, лирическая тема уходит куда-то на задний план. Не хватает слов выразить состояние души, а те, что приходят на память, скудны и скупы. Это, наверное, и есть одна из причин обращения к прозе. Говорит не возраст, а сердце, переполненное думами, ищущими выхода из почти безвыходной ситуации. Все достижения прошлого неизгладимо легли не на один культурный пласт, – это завоевание прошлых поколений, умудренных опытом, знаниями, историей, дипломатией. Необхо­димость сохранения культурных сокровищ очевидна. Это касается и архитектуры, и литературы, и, в конце концов, простых человеческих отношений. Сохра­нение всего старого, переосознание лучших образ­цов мировой культуры позволит, возможно, достичь новых высот, – тогда откроются новые звучания и формы. Мне близок эксперимент, и я была бы рада не отставать от быстрого бега времени и услышать, наконец, новое слово.

Сидя у моря, я вдруг ощутила, что во мне столк­нулись две реалии – я люблю изысканные пропор­ции старины, и мне далеко не чужды современные мотивы. На долю секунды пока­залось, будто время остановилось, но солнечные лучи веером пробились через столбы ротонды и ослепили золотом берег и море. Небо сияло. Минуя мраморные ступени, я понеслась по влажному песку, ощущая приток энергии, обре­тая свободу. Не хотелось думать об иллюзорности состояния. В эти мгновения я отчетливо поняла, что красота своей таин­ственной силой может действовать на людей и время, а феномен вкуса рождается триедин­ством истины, добра и красоты.

Внезапно на землю упали крупные теплые капли. Золотой дождь смыл пуантелью следы на песке, где совсем недавно танцевали нимфы и фавны. А может быть, именно теперь, в это мгновение, рождалась новая эра?

УСТОЯТЬ ПОД ВЕТРАМИ

Время бежало по переулкам, улицам и прос­пектам. Синеющие сумерки ложились на город, обволакивая его бутафорским светом. Деревья в скверах и парках ожидали последнего дуновения ветра, чтобы, наконец, сбросить шуршащую, порядком подсохшую листву. Снующий в разные стороны транспорт словно обезумел. Автомобили и автобусы, ловко обгоняя друг друга, неслись за временем. И все же разных, несхожих пасса­жиров и пешеходов бесспорно соединяло время.

Время гнало кого вперед, а кого назад, и только оно, великое время, знало, когда куда кому устремляться. Фары автомобилей, ослепляя меня, то увеличивали пучок света, то превращали его в искорку, где-то там, вдалеке. Я по-прежнему стояла у перехода, не участвуя в гонке машин и времени, и только изредка бросала взгляд на огромные витрины, где, как в зеркале, запечат­ле­лось время. Старинные здания застыли в вечности, в памяти, в отра­женье на мокром тротуаре.

Самое страшное – момент в жизни, когда все кажется повторением, когда не можешь восхи­щаться и когда кажется, что жизненных сил больше нет. Опустошенность души, – что может быть страшнее?!

Я стою у перехода, как окаменевшее за зиму одинокое деревце, пытающееся не сломиться, устоять под ветрами и, вопреки и наперекор всем ураганам и времени в лабиринте Вселенной, ожида­ющее прилива новых сил.

И вдруг во мне что-то вспыхнуло, затре­петало, заволновалось, как и в самом деле от прилива, когда начинают лопаться набухшие почки, превращаясь в молодые листочки на ветвистом дереве времени.

На светофоре вспыхнул зеленый свет. Мне оставалось только перейти в бесконечность.

АНГЕЛЫ НА ПОГОСТЕ

Вода… Всем знакомое химическое соеди­нение H₂O. Прозрачная, бесцветная жидкость без запаха, такая необходимая для жизни!

Все водоемы, большие и малые, совсем кро­шечные, вроде лужи или дождевой капли, несут огромную информацию для всего сущего. Соленые или пресные, мягкие или жесткие, – они необходимы природе.

Облака, подгоняемые ветрами и ураганами, роняют на землю осадки в виде дождя, снега и града.

Что такое человек без воды? Она – его основа!

Все ритуалы связаны с водой. Водой крестят, водой совершают омовения. Ее ищут на других планетах нашей Галак­тики. Вода – это жизнь.

Жизнь течет по руслу времени, омывая нас бесконечными, бесчисленными мгновениями Богом подаренной жизни. И таким слабым, зыбким, призрачным утешением для меня служит метаморфоза всего живого в природе. А Время? Его – остановить? Нет…

Время – это ветер, иногда просто дуновение, треплющее мои или чужие волосы, как колосья нивы. Время течет рекой, падает водопадом, разли­вается морем или океаном. Мы теряем его и никогда не находим. Но делаем вид, что находим. Ну, разве самую малость, для близких.

Время, словно скорый поезд, подъез­жа­ющий к перрону нашего погоста, редко опаз­дывающий, но вручающий нас надежным объятьям встречающей земли. Превращаясь в прах, брен­ные останки возрождаются в траве, цветах, деревьях. Ветер же, подхватив соз­ревшие семена или пыльцу, отнесет их, быть может, очень далеко, а быть может, уронит совсем рядом и из них прорастет жизнь, жизнь не менее важная, чем человеческая.

Возможно, потому погосты – так нарядны весной, а летом похожи на Рай. Зимой же, осиротевшие, оцепеневшие и безмолвные, они стоят памятниками ушедшему времени. Ведь погост – это реальное будущее, очевидное, видимое.

Я нахожусь во власти своих, грузом нако­пившихся воспоминаний. Стоя у могилы близ­ких, чувствую, как сузился мир до этого кро­хотного участка земли.

Прикрыв глаза, вдруг ощущаю, как мой внут­ренний свет льется наружу. Глаза распах­нулись моментально. Видимо, удалось заснуть стоя? Это поразительно, но мне приснились ангелы, собирающие сачками упу­щенное время в виде бабочек, оправляющие его в прозрачные сосуды удивительной формы. Ангелы бережно расставляли их по полочкам. А на вопрос: «Для чего?», мне ответили: «Для шанса».

Придя в себя, я поспешила к выходу, почти бегом. Обернувшись, увидела бесшумно подлетевшего ангела, с сосудом в руках.

– На, разбей и верни себе упущенное время, – прошептал он.

Сосуд выпал из моих рук с хрустальным звоном, нарушая границу сна.

ПОРТРЕТ НА СТЕНЕ

Может быть, со мной сыграли шутку первые дни марта, а может быть…

Не спалось. Я лежала в темноте и думала обо всем и ни о чем. Внезапно ощутила коле­бание воздуха, не видимое глазом, но интуи­тивно ощутимое. Стало жутковато. Портрет в раме, висевший на стене, вдруг превратился в экран. Исполненный в класси­ческом стиле, он стал меняться на глазах. Стано­вился то модер­нистским, то сюрреа­льным…

Я боялась пошевелиться. Неприя­т­ное ощу­щение не покидало меня, вызывало беспо­койство. Кадр бежал за кадром. Изобра­женный молодой человек словно менял воз­растные маски.

Внезапно меня осенила мысль: воз­можно, в нем заключена генетическая память всех прошлых поколений, всех его предков?

Портрет старался освободиться от рамки, но что-то его удерживало. Мысль моя работала со скоростью света, а может быть, быстрее. Встать, протянуть руку? Куда? Где я окажусь? В прош­лом, в будущем?

Кажется, портрет одолевали те же мысли. Он наверняка мог оказаться в моем настоящем, но из страха и нерешительности я упустила уникальную возможность путе­шествия во времени.

Забрезжил рассвет, и все стало на прежнее место.

ЭЛЕГИЯ

Ей много миллионов лет, а может быть, и весь миллиард. И с самого рожденья у нее не было ни минуты покоя. Она получила от астероидов, метео­ритов, комет бесчисленные травмы, которые, конечно же, не проходили для нее бесследно. А с тех пор, как появились люди и стали топтать ее, бороздить, буравить, взрывать, городить, бето­нировать, мостить, асфаль­тиро­вать? Да, конечно, она научилась сопро­тив­ляться. То вулканами и гейзерами выпустит из своего пламенного сердца пар или раскаленную лаву, то, волнуясь, накроет цунами, то вихрем смерча превратит в щепки чей-то оплот и подумает про себя: до каких же пор!

– Я изранена, у меня все болит.

И стонет, стонет, стонет… Лишь порой, когда белый, чистый, искрящийся снег покроет иско­реженное тело, напитает его живительной влагой, залечит и создаст хотя бы временную види­мость покоя, Земля, прикрыв бесшумно веки, может дать себе передышку – задремать.

ВЫЦВЕТШИЙ КОНВЕРТ

Все написанное рано или поздно исчезает. И все-таки, почему мы бережно храним письма любимых, дорогих сердцу людей?

Я склонна думать, что это несомненно нос­тальгия по духу, по цвету времени, а может, и конкретной ситуации, конкретному моменту в жизни. Каждая строчка, каждая буква с загогулинкой несет душевное тепло из далекого времени. И сколько бы раз мы ни перечитывали их, в нашем сердце звучат те же старые нотки, отзываются той же болью.

Работая над книгой, я не раз обращалась к домашнему архиву. И как-то вечерком, когда я пере­бирала письма и фотографии, из стопки вы­пало несколько маминых писем. Это были голубые конверты, вышедшие из моды. Письма в них хорошо сохранились. Четкий, разма­шистый почерк мамы уводит меня к дням моего студенчества. Перечитывая их листок за листком, я получила возможность свидания с мамой. Сердце бешено колотилось, точно так же, как сорок лет тому назад! Нотки маминой нотации разволновали меня... Произошло какое-то движение души...

За окном бушевал ураган, почти такой же, как и у меня в голове. Было довольно поздно. Сон не шел. Да и так он редкий гость моего алькова. Я лежала с зажмуренными глазами в кромешной темноте и думала о будущей книге:

– Как жаль, что мои родители не дожили до сегодняшнего времени, как жаль, что им не предстоит увидеть мою книгу! А затем неожи­данно пришла мысль: если слышите, подайте знак.

Это промелькнуло внезапно, и в какой-то момент я даже смутилась от собственной мысли. Продолжая лежать с прикрытыми глазами, старалась думать о чем-то другом.

Внезапно увидела сияние такого белого света, какого в природе нет, ну разве что у молнии, да и то он у нее нервный, агрессивный, нес­по­койный.

Это же был чистый, яркий, божест­вен­ный свет. Его несло ангелоподобное существо, или, скорее, крест с распростертыми кры­ль­ями. У меня захватило дух.

Испытывая радость озарения от случив­шегося чуда, я позволила себе считать проис­шедшее знаком, если вообще можно полагать его таковым, и, в меньшей степени, одобрением родителей.

Говорят, удивление чуду – начало философии. Стало быть, это был символ моего распятого сознания?

ТРИПТИХ

Дождь лил всю ночь и только к рассвету, когда, наконец, свет вытеснил тьму, прек­ра­тился. Воздух повис полупрозрачным влажным покры­валом, и городской пейзаж напомнил картину, исполненную в технике сфумато. После дождя легко дышалось, а запах свежести напо­минал давно забытые запахи детства. Дождь смыл затрапезность города. Словно отлаки­рованные, блестели листья, автомобили и крыши домов.

Совсем небольшое неудобство представляли лужи, в которых от всей души купались воробьи, голуби. Какая-то подкупающая обновленность, девственность витала в воздухе.

Анна проснулась в приподнятом наст­ро­ении, что было крайне редким ее состоянием в пос­леднее время. Очевидным стало одно: наст­роение хорошее, а это не так уж и мало!

Наскоро выпив чашечку кофе, Анна заня­лась туалетом. Через час из подъезда вышла ладно сложенная, со вкусом одетая женщина лет сорока. Она уверенно подошла к машине, открыла дверцу и, бросив на сидение сумочку, завела мотор. Машина двинулась по при­выч­ному маршруту. Мимо проносились авто­мобили. Она рывком то обгоняла их, то нарочито замедляла ход. Подъезжая к клинике, в которой работала, она всегда испытывала приятное волнение, так как работу свою любила и считалась отличным хирургом-пластиком.

Сегодняшний день был таким же, как обычно, но что-то тревожило Анну, совсем чуть-чуть. То ли свежесть после дождя? То ли воспоминание?

Анна энергично вошла в вестибюль кли­ники, а затем и в свой кабинет.

– День начался! – подумала Анна, надевая белый халат.

В 10 часов началась конференция – объявляли новых пациентов. Среди них Анна услышала до боли знакомую фамилию. Случай был тяжелым. У Анны сжалось сердце. Воспоминания отбро­сили ее вдруг на двадцать лет назад.

Ах! Что это было за время!

Кинолентой пронеслась жизнь после школы, институтская, и, наконец, встреча с тем единст­венным любимым, который поломал все ее представления о прелестях жизни, изменил ее нутро, до неузнаваемости поменял ее привычки и вкусы и исчез надолго, навсегда?..

Стряхнув с себя воспоминания, Анна вошла в палату.

То, что лежало на подушке, ничем не напо­минало прежде красивого, чуть продол­говатого лица с синими глазами и идеальной формы носом. Разве что губы, пожалуй, оста­лись теми же пухлыми, хорошо очерченными, причем правый уголок беспрестанно подер­гивался.

У Анны сжалось сердце.

– Ну, при чем тут жалость? – подумала она и, взяв себя в руки, приступила к осмотру пациента.

О, он узнал ее сразу по прикосновению пальцев. И тихим мягким голосом, не открывая глаз, спросил: “Анна, ты?”

– Да, Саша, – ответила Анна сухо. – Молчи, тебе нельзя говорить.

Изуродованное до неузнаваемости лицо нужно было привести в приличное состояние. Пока… А что потом?

Потом многократные операции.

Воспоминания опять нахлынули на Анну.

…Они любили друг друга так, как любят в тысячу лет один раз. Ничто не предвещало разлуки. Потом началась война в Афганистане.

Анна не знала, каким образом он попал туда и какие страдания и муки перенес в плену. Прошло столько лет… И теперь ее растер­занная любовь в полном смысле этого слова лежала перед ней на операционном столе.

Сердце Анны готово было разорваться от сострадания. Но теперь она твердо была убеждена, что до последнего дыхания будет бороться за любимого. И, в первую очередь, вернет ему прежний облик, как скульптор, воссоздаст до мельчайших подробностей любимое и знакомое лицо.

Твердой рукой Анна взялась за скальпель:

– Я сделаю это!

* * *

Полупустой автобус ехал довольно быстро. За окном начинались сумерки. Зажигались реклама, вывески, фонари. Город будто надел украшения. В фонтане купались две чайки. Напротив Ма­рины сидел мужчина средних лет, безучастно поглядывая в окно. Уставшая после очередного частного урока, она торопилась домой. Вот и дол­гожданная остановка. Марина поднялась с кресла, стараясь не задеть мужчину, двинулась к выходу. Внезапно что-то заставило ее обернуться и посмотреть ему в лицо. В это время открылись двери, и Марина в недоумении выскочила из автобуса. И как вкопанная простояла несколько минут на тротуаре, не понимая, что же прои­зошло.

Настроение испортилось. Обессиленная, пота­щилась домой, почти без памяти бросилась на диван. То ли в бреду, то ли наяву, Марина вспоминала лето 1979 года, когда, отдыхая в Сухуми, познакомилась с местным пареньком своих лет Мишико. Через месяц сыграли свадьбу по всем правилам. А осенью Мишико призвали в армию. Жизнь со свекровью стала сущим адом, и Марина уехала к своим родным, где через несколько месяцев родила чудную девочку Нино. От мужа вестей не было. Время известное – Афганистан.

Мысли Марины прервал телефонный звонок. Она очнулась от воспоминаний. Это была Ани, подруга детства.

– Я видела Мишико! Он жив! – кричала Марина в трубку.

– Невероятно! Прошло двадцать семь лет... Я еду! – приняла вдруг решение Ани.

Марина опять впала в забытье. Как кошмар, вспомнила восьмидесятый год, когда получила известие о гибели мужа и его привезли в цинковом гробу в Сухуми. Никто точно не знал, как он погиб. На панихиде свекровь волком смотрела на нее, даже не удосужилась спро­сить, как Нино. Вроде ребенка не существовало вовсе. С другой стороны, понятно: потеряла сына.

Так началась новая жизнь Марины – двад­цатилетней вдовы с ребенком на руках. Благо, родители помогли воспитать дочку, а Марина поступила в пединститут, выучилась, начала работать, купила в городе однокомнатную квартиру. Теперь ей почти пятьдесят. Жизнь отлажена – она бабушка.

В этот момент раздался звонок. Марина кинулась к двери.

– Я узнала его! Он жив! – С ней была натуральная истерика.

Ани уложила ее на диван. Дала успо­коительное. В полусне Марина повторяла имя мужа. Утро облегчения не принесло. Неясно было, как вести себя в этой непростой ситуации. Искать несложно, так как у него явно статус абхазского беженца. Но надо ли? Опять ломать жизнь себе, ему, детям? Первое, что сделала Марина, – это отменила все частные уроки… А в голове стучало… Надо, надо… надо.

* * *

Дима возвратился из Афганистана по графику вывода войск. И ранен он не был и, слава Богу, в плен не попал! Пронесло!

Но с тех пор стал излишне замкнут и хмур. Радоваться жизни не получалось. Вроде душа опустела?! Разве только собака, старый добрый французский бульдог, признавший вернув­шегося хозяина с самого порога, порой вызывал у него улыбку. Даже и не улыбку, а скорее оскал. Он часами сидел на диване или на бал­коне, пог­лаживал пса по шерсти или трепал ему ухо, уставившись куда-то вдаль. Мать и сестра извелись, глядя на Диму. Шло время, в доме ничего не менялось.

Но однажды… Глубокой ночью он встал и вышел на балкон. Пес засеменил рядом. Луна висела ярким, холодным фонарем. Голубой луч соединял ее с балконом.

– Пора! – промелькнуло в голове у Димы.

Ощущая легкость, он двинулся по голубой дороге вперед: раз, два, три…

Раздались крики. Сбежались соседи. Кто-то вызвал скорую, милицию…

Посреди двора в неудобной позе лежали человек и собака.

ВСЕ ЕДИНОЮ БОЛЬЮ БОЛИТ

Мир состоит из миллиардов человеческих душ, сердец, судеб, преломляющихся в призме исторических событий – глобальных и менее значимых. Впечатления, переживания, реакция на происходящее порой неоднозначны, про­тиворечивы.

Я пытаюсь простыми человеческими сло­вами осветить семь часов вынужденной поездки, сохранив интонации августовских событий 2008 года.

С седьмого августа прошло почти три месяца. Прекратились военные действия. В гигантском водовороте событий Грузия оказалась вроде разменной монеты. Кто прав? Кто виноват? Рассудит время. История – жесткий арбитр. Моя родина, моя Грузия горит в огне. Мне больно, опустошенность – тепе­решнее состояние. А вначале было непо­ни­мание, наивное удивление, страх за своих, жгучая тревога. А потом боль, и еще раз боль за погибших, обездоленных и, по большому счету, ни в чем не повинных людей. Когда у тебя на глазах начинает рушиться мир, чаяния, надежды, а над головой летят самолеты с бомбами, ты молишься Богу – только бы пронесло!

Летний месяц, август. Полгорода на даче, и я в их числе. Начинается паника. Слухи ползут саранчой. Взят Гори. Танки продвигаются в разных направлениях по Грузии, в том числе и к Хашури. Ночью прибежала соседка-осетинка и сообщила о входе российских танков в Хашури. Семья приняла решение о возвра­щении в Тбилиси.

Дорога на Тбилиси пере­крыта, взор­ваны мосты, движение по трассе прекращено, поезда также стали. Всю ночь складываю вещи, готовлю нехитрую снедь (с нами внук двух лет). Делаю вид, что все в порядке. В 5 утра подъем. К шести мы закры­ваем дом, прощаемся с соседями и направ­ляемся машиной к Боржоми, а затем в Бакуриани, где нас ожидает джип, так как окольная дорога через Цалку на Тбилиси – это Самхрет-Джавахетский перевал – тяжелый и опасный. Горит лес у Цагвери. Выгорело более 1000 гектаров уникального заповедника. Запах гари разносится усилившимся ветром. Люди со слезами на глазах беспомощно стоят у под­ножия горы. Потушить нет возможности и сил. Зло­вещее пламя поднялось высоко над ущельем и видно с трассы со всех сторон. Свечами горят многовековые сосны. Сер­пантин все дальше уводит к перевалу. Горная лаванда прощается с нами, подняв иссиня-лиловые головки соцветий. Невозможно оторвать взора от этой красоты.

Шоссейная дорога переходит в узкую – проселочную. Джип едет медленно вверх. Вереница машин, поднимая несусветную пыль, ползет, покоряя высоту. Движение двусто­роннее. Начинается альпийская зона. Горы, горы и еще горы, покрытые зеленым ковром, родники с кристально-чистой ледяной водой… В машине нас шестеро. Супруг старается разрядить обстановку – читает стихи, напевает арии из опер, какие-то куп­леты. Мне это действует на нервы, разд­ражает, наверное, и остальных тоже. Но все молчат. Семь часов пути украшает редкой красоты пейзаж. Боже мой! Неужели надо было случиться войне, чтобы выпала возможность увидеть чудесный край Грузии. Высота более 2000 метров над уровнем моря.

Порой путешествие оказывается вынуж­денной «забавой», а если этому сопутствует совсем не забавный повод, а война? Удиви­тель­ное дело, даже в такое страшное время человек способен, оказывается, обратить внимание на божественную красоту мира. Вираж за вира­жом огибает перевал многочасовая дорога. Красавцы горы-исполины успокаивают и как бы охраняют нас от беды. Суровая природа Джавахети на фоне бирюзового неба, редкой красоты горы, напо­минающие потухшие жерла вулканов, невольно заставляют восхищаться, гордиться ими, забыть обрушившуюся беду. В небе летают вертолеты – чьи? Наблюдают за караваном машин? Медленно тащимся к вершине перевала, чтобы, наконец, после нескольких часов пути, начать не менее опас­ный спуск к Табацкурскому озеру? Чудо среди гор! Синяя гладь умиротворяет. Крестьяне заняты повседневными делами. Не избало­ван­ные в этом суровом уголке люди приветствуют нас, заботливо расставив указа­тели на Тбилиси. Цепкий взгляд выхватывает живописные кадры – можно снять хорошее кино. Альпийская зона переходит в лунный пейзаж. Горы меняются, становятся чуть ниже, но совершенно непос­ти­жимо походят на рукотворную кладку пирамид. Будто построены, сло­жены, нагро­мож­дены в доисторические времена. Подъе­зжая, видишь: то, что издали каза­лось кирпичной кладкой, ока­залось много­тонными валунами. И еще больше пора­жа­ешься чуду, от которого захватывает дух. Камни. Камни везде, горы камней, невозможно отор­вать взгляда, они притягивают, манят, и при­ходит на память фраза из Высоцкого: “Луч­ше гор могут быть только горы!..”

Пытаюсь заснять мобильным телефоном из бегущей машины пейзаж, но, видно, не судьба. Отказал телефон, а остановиться никому не пришло в голову. Дорога красноватого цвета, покрыта дробленой пемзой. Ее много. Это говорит о том, что здесь когда-то было море. Оказывается, мое путешествие проходило по морскому дну! Вот сюрприз! Камни остались позади, и поя­вились пологие холмы с неболь­шими лесо­полосами. Впереди виднеется Цал­кинское водохранилище. Мы его огибаем и, наконец, позволяем себе привал.

Война делает детей взрослыми. Внук молча перенес дорогу, правда, глаза стали печаль­ными и встревоженными, а слова война, бомба, танк еще надолго останутся в его лексиконе. Наспех закусив, мы двинулись дальше, теперь к Манг­лиси. Цалка оставила удручающее впечатление. Заброшенные дома, в свое время покинутые греками, смотрят зияющими окнами на этот суровый заброшенный уголок. Наконец появ­ляются леса. Видно, прибли­жаемся к Манглиси, к Коджори. Надежда на воз­вра­щение становится реальной. Еще немного, и, наконец, Цхнети. В раскаленном за день воздухе, в мареве появ­ляются очертания Тбилиси.

Нас ждут дома. Семь часов дороги, дороги жизни, как я ее окрестила, вымотали. Вот мы и дома! Уснуть удается не сразу. Мысли ползут черными призраками. Мне страшно в своем доме, на своем ложе. Пытаюсь вспомнить увиденных на полях жниц, повязанных косын­ками, спокойно продолжающих трудиться даже в это тревожное время, пастухов в горах с многочисленными стадами, рыбачащих в озере…

Как все, казалось бы, просто: всем нужен покой! Пусть и у моих будет сегодня спокойная ночь. Я засыпаю, забываюсь во сне. Я не знаю, что будет завтра, я не знаю, кому и что нужно в этом бренном мире, но я знаю, что безмерно люблю Грузию. И мне больно за то, что слу­чилось. Как катастрофически усложняется действительность, и как в водо­вороте событий выдержать, не растеряться, сохранить чело­веческий облик, сберечь благородство?

ПУТЕШЕСТВИЕ ЗА ТРИ МОРЯ,

ИЛИ ЖАСМИНОВЫЙ КРАЙ

Серебряный лайнер уносит меня в близкое будущее, которое теперь уже стало прошлым. Тбилиси-Москва-Владивосток – тысячи кило­метров пути, горных хребтов, тундры, тайги остаются позади за какие-то четырнадцать часов полета.

Подо мной проплывает голубая планета. Как хороша она с высоты далеко не птичьего полета!

Я боюсь пропустить что-то важное и неот­рывно смотрю в иллюминатор, словно школь­ница, рассматривающая глобус.

Радиомикрофон объявляет: под нами Ново­сибирск, Хабаровск. Ночью они кажутся светящимися галактиками, а великие реки с их притоками, словно стальные нервы, опоя­сывают Землю. Самолет идет на снижение над Влади­востоком. Впереди меня ожидает белоснежный теплоход “Чивилихин”. Я плыву в Шанхай! Судно отчаливает от берега и выхо­дит в аква­торию Японского моря. Разве я когда-нибудь могла представить себе, что буду про­плывать Корейский пролив, между Пусаном и Цусимой?! В рубке звучит песня “Варяг”. Наворачиваются слезы – в Цусимском сраже­нии в 1905 году погибла вся русская эскадра. Немного штормит. К утру погода за бортом пре­восходная, – все-таки вторая половина апреля – тепло. Теплоход идет довольно быстро. Я стою на палубе, подставив лицо встречному бризу, и капельки морской воды холодными иголками покалывают его. Цвет моря, действительно, начал меняться. Желтоватая вода лижет борт судна. В открытом Желтом море все чаще встречаются крошечные китайские джонки, очень похожие на скорлупки грецких орехов. Чувствую себя Колумбом, Магелланом, Марко Поло. Я открываю свой Китай!

Наконец мы в Южно-Китайском море. “Чивилихин”, словно белоснежный альбатрос, заворачивая к Шанхаю, разрезает морскую гладь и врезается в воды реки Хуанпу, такой широкой, что практически не видно ее берегов. В XVI веке рыбацкий поселок, Шанхай сегодня равен нескольким мегаполисам.

Говорить об этом недостаточно – это надо видеть! “Чивилихин” швартуется, а на причале уже бегут к трапу толпы торговцев, раздавая визитки своих магазинов. Нас обслуживает еще “Интурист”. Уровень высокий. Союз трещит по швам, и кажется, это последняя поездка через эту фирму. Комфортабельные автобусы везут нас от порта по центральному проспекту Нан­кинлу, длиной в двадцать девять километров, к цент­ральному банку.

Здесь со мной происходит совершенно неве­роятный случай. Я умудрилась заблудиться. Я не знаю китайского. Китайцы сами с трудом понимают свои диалекты и никаких других языков не знают. Меня обступила толпа. Стою, как вкопанная, словно вышедший в космос астронавт, у которого оборвался трос, связы­вающий его с кораблем. Да, это потрясение! Слава Богу, обошлось! Я нашлась!

Позже нам раздали визитки “Чивилихина” с номером причала на китайском языке – это было спасением.

В детстве дома у нас над комодом висел расписанный золотом ковчежец для писем старинной китайской лаковой работы со сценками дворцовой жизни. Как часто в мечтах я представляла себя поднимающейся во дворец императора. Мама рассказывала мне, что дед ее, Филипп Дегтярев, привез ковчежец из Порт-Артура. Он и сейчас висит у меня над столиком.

И вот я на ступеньках пятиярусной пагоды Лунхуа, – мечта сбылась!

За время пребывания научилась ориенти­роваться. Но страх потеряться еще присут­ствует. Проезжая часть Нанкинлу забита транс­портом так, что уму непостижимо, как удается проти­скиваться миллионам велосипедистов. Тротуары напоминают наши праздничные демонстрации.

В начале все китайцы казались на одно лицо. Но, присмотревшись, я разделила их на нес­колько типажей.

Стою перед нефритовым Буддой в храме Юйфесы, стою в восторге от глыбы нефрита – застывшей вечности. Горят ароматные свечи, и я размышляю над достойным пребыванием в этом мире, в котором смерть предает забвению все,

Только добрую славу

Оставляя сокровищем вечным.

(XI стихотворение из “Девятнадцати древних стихотворений”. Китай, I век.)

Китайские фонарики. Они здесь везде и всюду. Это визитка Китая.

Утром перед началом рабочего дня сот­рудники фирм выходят на тротуары и делают гимнастику ушу. Это впечатляет. А у магазинов девушки с ветками жасмина встречают поку­пателей широкой улыбкой. Жасмин – нацио­нальный цветок. Ну, как сакура у японцев.

Когда-то в Тбилиси на базарах продавались букеты жасмина. Теперь его просто нет. Но для меня май все-таки останется – жасминовым.

Едем в “Каменный сад” и Шанхайский зоопарк к пандам. Это противоположные концы города. Все наши точки отправления начи­наются с Нанкинлу, который становится почти родным.

Высотки колониального Шанхая потрясают своей монументальностью, а современные гиганты не поддаются описанию. Это – Монб­ланы архитектуры! Эстакады, подземки, прос­пекты, каналы таких громадных размеров, что кажешься себе песчинкой в гигантских городских часах.

Неделя пролетела стремглав. Через сутки мы отплываем. Прощай, Шанхай! Прощай, вели­кая страна Конфуция.

На теплоходе играет музыка. Прощальный вечер. Немного грустно. С палубы разглядываю ночное небо. Черный-пречерный бархат усыпан мириадами звезд, и Млечный путь уходит в Вечность вуалью из нежных шелковых нитей тутового шелкопряда.

Я увожу с собой шанхайские сувениры, а проплывая на обратном пути Цусиму, бросаю в воду ветку распустившегося жасмина…

ТУЛЯ

Она летела на девичьих крыльях, под­гоняемая молодостью и майским ветерком, так, как может лететь юность, как оберегаемая Ангелом-хранителем девушка несется на встречу, устроенную, наверное, Богом.

Туля, так дома звали девушку, жила в самом центре Тбилиси и бежала, скорее, летела, в музыкальную школу на экзамен, мурлыча себе под нос какую-то песенку, когда, словно из-под земли, перед ней возник юноша славянской внешности:

– Как пройти к Союзу писателей?

– Идемте. Нам по пути.

– Андрей, из Москвы. Приехал знакомиться с Грузией и ее поэтами.

Андрей был разговорчив и очень общи­телен. Туля понравилась ему сразу. Обаяние и безуко­риз­ненную улыбку девушки дополняла копна светлых волнистых волос и огромные голубые глаза. Он влюбился сразу, наповал. Наспех бро­сив ему номер телефона, Туля побежала дальше. А Андрей долго шептал: Туля, Туля, Туля?!

Не сказать о Тулиной семье значит не сказать ничего о ней самой. В доме известной испол­нительницы грузинских народных песен Елены Чубабрия пели все. Обладая тонким вкусом и врожденным пониманием красоты, мама Тули чуть ли не каждый день дарила семье праздник.

Застолье украшала не только сервировка, не только изысканность кухни. Главным блюдом для гостей бывала песня. Вот на такой праздник попал влюбленный Андрей.

Туля познакомила его со своими друзьями. Много пели, играли на рояле, гитаре. Андрей читал свои стихи. Взахлеб, очень оригинально, не похоже ни на кого. И, буквально разинув рот, слушал много­голосье грузинских песен. Наверно, тогда и зародилась его любовь к Грузии.

Это потом он станет известным русским поэтом Андреем Вознесенским, а молодые участники того вечера известными худож­никами, музыкантами. Это потом в его сборнике “Иверский свет” появится стихотворение-дар, посвященное грузинской девушке Туле – свирельке. И еще долго он будет звонить, приезжать и просить ее руки. Но все это будет потом…

А пока родилось стихотворение...

Кругом тута и туя.

А что такое Туля?

То ли турчанка –

Тонкая талия?

То ли речонка

Горная, талая?

То ли свистулька?

То ли козуля?

Туля!

Я ехал по Грузии,

Грушевой, вешней,

Среди водопадов

И белых черешен

Чинары, чонгуры,

Цветущие персики

О маленькой Туле

Свистали мне песенки.

Мы с ней не встречались.

И все, что успели,

Столкнулись – расстались

Среди Руставели...

Но свищут пичуги

В московском июле:

Туит –

ту-ту –

туля!

Туля! Туля!

РУССКИЙ ОРФЕЙ

Разве можно не думать, не говорить о Пушкине?

Да, написано множество книг, монографий, очерков, статей, эссе, стихов, проведены сотни литературных исследований и расследований, изучены биографии предков и потомков поэта, изучен весь пушкинский век! Вроде все сказано и ничего нельзя при­бавить, но…

Для многих поколений, выросших на твор­честве Александра Сергеевича Пушкина, впи­тавших вместе с материнским молоком его великолепный, высокохудожественный, мета­форический русский язык, он остается великим русским Орфеем, струны лиры которого натя­нуты между небом и землей.

Гений Пушкина победил время и прост­ранство. Пушкин – константа. Его популяр­ность от простоты, простота от культуры, образования и ума. По творчеству Александра Сергеевича постигается все очарование рус­ского языка. Здесь вся история Руси.

Сколько ассоциаций рождает его поэзия, сколько эмоций будоражат ум и сердце, сколько поколений выросло на его героях!

Не могу не сказать о личном. На образе Татьяны Лариной выросли многие поколения девушек, и я в их числе. Спустя полвека с прежним трепетом перечитываю письмо Татьяны к Онегину, потому что сама могла так же написать и поступить в свои пятнадцать лет. Пушкин научил любить. Мы любили по Пушкину. Вряд ли мог найтись в бывшем Советском союзе человек, не помнивший элементарно хотя бы нескольких строчек из стихов Пушкина. А сейчас?

Пушкин, наше сокровище, национальное дос­­тояние, сбереженное многими поколениями, – перводвигатель современного русского языка.

И доколе хоть один русский или не русский ребенок в свои два-три года лепечет «Вот бегает дворовый мальчик…», русскому языку ничто не грозит, как не угрожает и забвение русскому Орфею.

ПОВИНУЯСЬ ИМПЕРАТИВУ ДУШИ

С самых давних времен человек, попадая в мир, старается приспособиться и, естественно, на­чи­нает с организации своего жизненного прост­ранства. Вглядываясь в природу, он осознанно или интуитивно использует ее дар и, обосновываясь, возводит свой бастион, познает самого себя. Удивительно и загадочно, как трансформируется мысль и как стиму­лируется творческий поиск, как ощущение мироздания в целом позволяет мастеру вгля­деться в него, не разделяя на большое и малое, и к тому же ощутить эпоху?

Несомненно – это дарование!

Мой древний, седой Тбилиси! Ты насчи­тываешь почти шестнадцать веков, ты разделил историческую участь многих городов, попадал под власть арабов, монголов, персов, много раз бывал разрушен до основания и всегда, как Феникс, возрождался из пепла. Основанный в V веке царем Вахтангом Горгасалом на стыке двух великих миров – Востока и Запада, – ты раз­вивался и принимал облик столицы. И не слу­чайно, что после беспощадного разорения на исходе XVIII века, встал вопрос выбора ориен­тации, и выбор был сделан, в пользу Европы. В 1801 году, по присоединении Грузии к Рос­сийской империи, начались существенные перемены в градостроительстве.

Благодаря своей уникальной природе, ярко выраженной индивидуальности, в сред­не­вековую архитектуру восточного города, словно в старинный ковер, европейские узоры впле­таются органично. Ускоренными темпами идет возве­дение новых кварталов, и уже в середине XIX века, обогащаясь западными тенденциями, Тифлис перестает быть чисто восточным горо­дом. Заметны изменения в урбанистике и архи­тектуре. Город развивается по примеру евро­пейских. Если в начале XIX века преоб­ладал классицизм, то уже во второй его поло­вине архитектурные формы разно­образятся стили­зациями под барокко, готику и мавритен. В XIX и начале XX веков появляются признаки неоромантизма и историзма, а затем и вели­колепие модерна.

Используя свои знания и местные традиции, создавая неповторимый облик Тифлиса, зодчие Ф.К.Рипар (уже в 1820 г.), Джузеппе и Джо­ванни Бернардаччи (1822 г.), Дж.Скудиери (1847 г.), О.Я.Симонсон, А.Зальцман, В.Шрет­тер, А.Озеров, П.Штерн, Л.Бильфельд, И.Дитсман, Х.Сатунц, К.Саркисян, Г.Татищев, А.Шим­кевич, Н.Оболонский, С.Кричинский, Э.Андре­о­летти, Г.Тер-Микелов, А.Рогойский, братья Риччи, Ан.Кальгин, Н.Северов, М.Оганджанов и др. внесли неоценимый вклад в архитектуру города.

Город застраивался по обеим сторонам Куры (Мтквари). Левая, начиная с 1817 г., осваи­валась немецкими колонистами и называлась «Тиф­лисская колония». Она охватила близ­лежащие к Михайловскому проспекту кварталы (позже пр. Плеханова, ныне Давида Агма­шенебели), и к ней впоследствии приба­вился Александердорф (район Дидубе – пр. Акакия Церетели с садами вдоль него). Даже сегодня можно легко узнать еще сохра­нив­шиеся ранние застройки немецких колонистов, с узкими фасадами и окнами в готическом стиле.

Прогулка по старому району помогает ожи­вить память. Как иллюстрация к самой инте­ресной книге – «Истории». В золотом тумане раннего утра еще безлюдных улиц, особняки торжественны и особенно хороши. Опавшая листва позволяет лучше рассмотреть фасады домов, очертания как бы графичнее. Оше­лом­ляет встреча с прекрасным – это и есть бес­смертие?! Уму непостижимо, какой скачок со­вер­шаешь в глубь истории, в эту удиви­тельную атмосферу!

– Mein lieber Meister, Leopold P.Bilfeld! В одном из красивейших городов планеты, который и в XXI веке продолжает волновать, Вы оставили глубокий след.

Леопольд Бильфельд по праву считается одним из выдающихся тифлисских архи­тек­торов XIX века. Мне выпала честь позна­комиться с его правнучкой. Дженет Таканаева-Бильфельд любезно предоставила в мое распо­ряжение семейный фотоархив и биогра­фи­ческие данные.

Перебираю старые, поблекшие, но воистину изумительные фотографии. Ретроспективой наплывают ассоциации, я начинаю понимать, что ощущение красоты и гармонии величина постоянная. Да, поистине велик вклад Л.Биль­фельда в градостроительство Тифлиса!

Мелькают годы, переплетаются события, порой кажется, что останавливается время, но воспоминания о детских впечатлениях оста­ются благословенными!

Может быть, потому самым ярким, запо­минающимся из общественных строений Биль­фельда для меня остается гостиница «Европа», заказ тифлисского купца второй гильдии Ветцеля (Михайловский проспект). Оно было возведено в 1911 г., включило в себя и теат­ральное поме­щение, в котором многие годы, уже в советское время, располагался Театр юного зрителя (ТЮЗ), а отсюда и мое раннее знакомство со зданием.

В нем превалирует немецкое барокко, на что указывают фантастические лица, гирлянды, ракушки, оригинальные капители и два атланта-Гермеса с поднятыми факелами у входа, по цоколю – рустика (скульптор Карл Вильс), а три этажа строения венчает рос­кошная мансарда. Само здание немного тяже­ловесно, в стиле эпохи, но такое не сдвинешь с места. Построили – любуйся! Увидишь – ни с чем не спутаешь и запомнишь навсегда. В настоящее время найден утерянный проект здания и идет серьезная реконструкция-реставрация памятника.

Будучи примерным лютеранином, Леопольд Бильфельд возводит в 1894-1897 гг. люте­ранскую кирху (собор святых Петра и Павла, снесен в 1940 году, бывшая Кирочная, ныне ул.Мард­жа­нишвили), строит богадельню для малоимущих немцев. Любоваться кирхой, к сожалению, можно лишь на фотографии. Вызы­вает восторг и восхищение стиль, абрис, совершенство форм. Словно вонзившийся в небо, устремившийся ввысь шпиль – суть духовной архитектуры, которая всегда выше замысла зодчего. Будучи с 1891 по 1916 гг. архитектором Синодальной конторы, Л.Биль­фельд получает заказ на строительство Кашветского собора (церковь св. Георгия, 1904-1910 гг.). Собор является образцом грузинского архитектурного стиля с исполь­зованием нацио­нальных форм и орна­ментов. Нельзя не отме­тить белый мраморный алтарь, исполненный по проекту Э.Андреолетти в стиле классицизма и старого грузинского декора. В те же годы Л.Бильфельд производит и рестав­рационные работы, в частности, в храме Икорта, а также входит в состав комиссии по реставрации живописи во мцхетском храме Светицховели (1892 г.).

В 1890-е годы по проекту Александра Бенуа и Леопольда Бильфельда осуществляется одна из значительных работ, возведение Михай­ловского (Ликанского) дворца по заказу Импе­раторского дома Романовых для наместника на Кавказе, великого князя Михаила Николаевича, а также фрейлинского дома (не сохранился). Ярко выра­женное романтическое направление архитектуры дворца созвучно с направлением в строительстве подобных сооружений как в России, так и в Европе той эпохи.

Этапом в работе зодчего стало и строи­тель­ство в Тифлисе по заказу Ветцеля Михай­ловской больницы (пр. Плеханова – Агмашенебели), позже достроенной и фун­кцио­нирующей по сей день.

Кроме крупных административных, ду­ховных и благотворительных строений, Л.Бильфельд активно работает в области частного домо­строения, а также доходных домов. Архитектор в основном вел строи­тельство в «Тифлисской колонии» (пр. Д.Агмашенебели) и близлежащих кварталах. Большая часть домов сохранилась и поныне украшает город. Среди них дома Ауфермана (1913 г., Великокняжеская – Камо – Узнадзе), Куглера (1892 г., Узнадзе), Герцеля (Д.Агма­шенебели, 71), Земмеля (снесен), Майера (Пастера, 4, Агмашенебели, 73-75), Сливицких (Д.Агмашенебели, 46) и др. Строгие фасады украшены рустованными пилястрами, элеган­т­ными железными балконами, грузинским орна­ментом и представляют собой синтез культур.

Полифоническое решение архитектурных аспектов, слияние европейских архитектурных направлений с местными традициями (евро­пейский фасад с использованием средне­вековых грузинских орнаментов и резные балконы внутренних восточных дворов) вылились в особый городской тбилисский стиль.

В душе раздается величественный аккорд былого! Ассоциации рождаются от совме­щения времен, и ничего удивительного, что немецкий дух все еще витает по улицам в старых районах города. Лица домов глядят сквозь алмазные ветки деревьев своими окнами, а бедному зимнему солнцу все-таки удается окрасить их в розовый цвет.

Леопольд Петрович Бильфельд родился в 1838 году в Германии, в городе Ганновере, в семье инженера-строителя Петра Бильфельда, который за вклад в строительство в городе Ольденбурге был удостоен дворянской при­ставки фон Биль­фельд. Получив архитектурное образование в Германии, затем в Дании, завер­шил его в 1867 году в Санкт-Петербурге в звании классного художника при Совете Импе­раторской Академии художеств. Теперь уже российский подданный, Л.Бильфельд откли­кается на предложение намест­ника на Кавказе графа Воронцова и переезжает в Тифлис, где в 1868 году зачисляется на должность старшего архитектора в Управ­лении почтовым округом. Через год женится на Минне Борнеман. Поку­пает участок на ныне­ш­ней улице Марджа­нишвили (бывшая Кирочная, 14, в честь кирхи), строит собственный дом, где пройдет жизнь четырех поколений.

За вклад в архитектуру Тифлиса Л.Биль­фельду в разное время были пожа­лованы ордена – святого Станислава III сте­пени, святой Анны III степени. За выслугу лет зодчий производится в коллежские асессоры.

Л.П.Бильфельд прожил долгую и плодот­ворную жизнь. Он умер накануне советизации Грузии, в 1921 году, оставив после себя огромное обеспеченное семейство и богатое архи­тек­турное наследие.

Он был одним из той славной плеяды творцов, что навеки построили мост между великими культурами.

Прошло 170 лет со дня рождения архи­тектора, а созданное им обрело особую красоту, – волнующую, облагороженную налетом времени.

Золотой туман создал ощущение сближения с прошлым, находящимся от меня на рас­стоя­нии нескольких шагов.

Я склоняюсь перед великой тенью того, кто восславил город, в котором мне довелось ро­диться и жить.