Русскоязычная Вселенная выпуск № 16 октябрь. 2021г
Русскоязычная Россия (Крым)
Равиль Валеев
Памяти крымской поэтессы Татьяны Алюновой
Я чувствую дыхание строки,
Написанную кровью, без обмана –
Через года ушедшая Татьяна
Коснулась теплотой своей руки,
И с верой обращенного Луки
Ведёт в страну, где всё смешалось странно:
Огонь вчерашний с холодом Тристана,
Античный мир с проклятием тоски.
Лавина чувств до гробовой доски,
Причал судакский в бухте Зурбагана,
Под пеленою зимнего тумана
Ловушкой одиночества пески.
Чужая боль сжимает мне виски –
Болит в моей душе чужая рана.
Я не хочу искать в стихах изъяна –
Они мне до безумия близки.
Стихами листья плачут на ветру
(сложное рондо)
Стихами листья плачут на ветру,
Кустарник по могиле ветви стелет.
Навек поэт остался в Коктебеле,
Встречая первым солнце поутру.
Плита подобна тёплому костру,
Что согревает путника доселе.
Стоящему у каменной постели
И в холод и в июльскую жару
Стихами листья плачут на ветру.
Войны гражданской страшные качели -
Террор людей, как жерновами, мелет.
Спасал людей у смерти на пиру.
Талантом совершённому добру
Кустарник по могиле ветви стелет.
С душой ребёнка в грузно-тучном теле,
Что обожает шалость и игру,
Отдавший дом собратьям по перу,
Творивший на заоблачном пределе,
Навек поэт остался в Коктебеле.
Срывает время фальшь и мишуру,
Не гасит у Волошина искру.
На память о бесстрашном менестреле
Пускай звучит над Киммерией шелест,
Встречая первым солнце поутру.
Стихами листья плачут на ветру…
Умирала старушка
(сложное рондо)
Умирала старушка в ленинградской квартире,
Голод высушил тело, седина цвета стали,
А с неё «Незнакомку» в прошлом веке писали.
Всё в военном пожаре, все забыли о мире –
Смерть играет ноктюрны на безумном клавире.
А так хочется света, чуть побыть в пасторали,
Ну хотя бы наесться, танцевать в светлом зале.
Замирая в объятьях, всё считать «три-четыре»…
Умирала старушка в ленинградской квартире.
В ветхом старом комоде под защитой вуали
За Гражданскую орден и другие медали,
Фотография сына в генеральском мундире.
Далеко сын запрятан лагерями Сибири,
Голод высушил тело, седина цвета стали.
За окном на портрете улыбается Сталин:
«Мы врагов победили, власть советская шире».
Но победные речи бьют из памяти гирей –
Там, в большом кабинете, мать и сына пытали,
А с неё «Незнакомку» в прошлом веке писали.
Вспоминается Питер, муж, убитый в трактире,
Из подруг – Зинаида, всё отдавшая лире.
Жизнь тихонько уходит, вдаль стремясь по спирали,
А недавно на внука похоронку прислали.
Всё в военном пожаре, все забыли о мире…
Умирала старушка в ленинградской квартире.
Голубой берет
Разгоняет туман предосенний рассвет,
Многолюдно на кладбище Старого Крыма –
День рожденья сегодня романтика Грина.
Зажимая зубами гвоздичный букет,
Голубой ВэДеВэшный надвинув берет,
Инвалид костылём на тропе месит глину.
Как похож на афганские тропы подъём,
Где бежал на задание он торопливо,
Где от боли кричал он от минного взрыва.
Наркотическим долго глушил забытьём
Боль, что сердце пекло раскалённым углём,
Понимая, что больше не будет счастливым.
Только строчки прочитанных в юности книг
Из болота дурмана позвали стихами,
Что рождались от боли, отчаянья, сами –
На бумагу пролился задавленный крик,
И Поэзии светлый, хрустальный родник,
Как молитву, читает калека при храме.
Посвящение Чюрлёнису
На холстах Микалоюс в фантастике
Описал для салонов Невы
Изумрудную зелень Прибалтики
На промокших полянах Литвы,
Где на зорьке на ловлю плотвы
На речушку торопятся мальчики,
Где в начале ночной синевы
Молоком пахнут мамины пальчики.
Колыбельной простая мелодия
Серебрится тропинкой луны,
Прибалтийских народов рапсодия,
Как мечта о свободе страны.
У Чюрлёниса криком струны
Высекаются тексты надгробия,
И предчувствием страшной войны
На картинах звучит космология.
Там кресты укрывают растения,
И манит свет далёкой звезды,
Погребального шествия пение –
Завывает соната беды.
В зеркалах из стоячей воды
Колдовские видны отражения,
Ветер с моря стирает следы
В никуда уходящего гения.
В строчке светлой живёт православная Русь
Вот потому я Русь и славлю
И в срок готов приять и снесть
И глупый смех, и злую травлю,
И гибели лихую весть!
Сергей Клычков
(сложное рондо)
В строчке светлой живёт православная Русь,
Что веками мечтала о счастье и воле:
Урожаем манило кормилица-поле.
Деревенская песня – сердечная грусть
Не смолкает, живя в поколениях уст,
От трудов чьих рубахи белели от соли,
Кто невзгоды судьбы непрестанно бороли,
Чей девиз: «Непременно ещё поднимусь!»
В строчке светлой живёт православная Русь.
Деревенских поэтов не помнили в школе –
Их в тридцатых расстрелы в стране пропололи.
Лютовала по сёлам ленивая гнусь,
И от боли замолкла забитая глушь,
Что веками мечтала о счастье и воле.
Сколько судеб растёрто в военном помоле,
Напряженья страны долго слышался хруст,
Но деревня смогла этот выдержать груз.
Неизменно одно в хлебопашенной доле -
Урожаем манило кормилица-поле.
Без мечты и поэзии мир пресно пуст,
Про родительский дом знаем стих наизусть.
Если корчит, приятель, от памятной боли
Помогает царица домашних застолий -
Деревенская песня – сердечная грусть.
В строчке светлой живёт православная Русь,
Голубиная пара
посвящается Раисе Блох и Михаилу Горлину
(сложное рондо)
Эмигрантской семьи голубиная пара
Вспоминала стихами о прошлой России,
Бури страшной эпохи следы заносили,
От судьбы не спасает наличие дара -
Пепел пал на поля от Европы пожара.
За дела приступили фашизма мессии,
Что в итоге войну против всех замесили.
За еврейскую кровь ждёт от власти удара
Эмигрантской семьи голубиная пара.
Мочат платье весенние струи косые,
Разбиваются лужи ногами босыми,
И кричит от волнения тетушка Сара:
«Я, Раиса, умру от такого кошмара!»
Вспоминала стихами о прошлой России.
А недавно дочурку в Париже родили,
Хоть считали Раису для матери старой.
Муж отправлен в концлагерь с еврейской отарой,
И в Швейцарию к брату набраться бы силы -
Бури страшной эпохи следы заносили.
Смерть в дороге дочурки – бездушная кара.
«Эту даму в гестапо.» - вердикт комиссара.
И в Освенциме газом её отравили.
Для цветов не найдёшь у обоих могилы -
От судьбы не спасает наличие дара…
Эмигрантской семьи голубиная пара.
У всех людей бывают слабости
(французская баллада)
Как яд, вода колодца прошлого
Струится холодом по венам.
Строка стиха, на боль проросшего,
В мозгу колотится рефреном.
Топлю печаль в бокале пенном,
Хотя люблю, как в детстве, сладости.
Висят регалии по стенам –
У всех людей бывают слабости.
Росточка с детства малорослого,
Не ставший в жизни бизнесменом,
Из пионерии пронёсшего
Презрение к любым изменам,
И мысли доверять катренам,
Поэзию любя до старости,
Я заражён советским геном,
У всех людей бывают слабости.
Автомобиля нет роскошного
И в доме не живу отменном,
Прося простить меня, ничтожного,
К любимым припадал коленям:
Сходя по жизненным ступеням,
Я не старался делать гадости,
Но жалости не знал к гиенам,
У всех людей бывают слабости.
Не жил я в бочке Диогеном –
Не упускал земные радости.
О человеке современном:
«У всех людей бывают слабости!»
Тускло светит усталое солнышко
Тускло светит усталое солнышко,
Лес осенний рябит конопушками,
И, наевшись, телята у колышков
На лугу развалились игрушками.
Петухи по утру чистят горлышко,
В огородах копаясь с несушками.
«Не найдётся упавшее зёрнышко,» -
Голубихи бормочут старушками.
Опустело на тополе гнёздышко,
Стаи птичьи галдят над опушками.
По реке проплывает судёнышко,
И коляска гремит погремушками.
Отдыхает распаханным полюшко,
Скоро снег понавалит подушками,
И скрипуче льняное полотнушко
Будет топтано утром зверушками.
Лист летит опадающим пёрышком,
Укрывая тропинки, как стружками.
Бликом в глаз вдруг ударило стёклышко,
И так вкусно запахло ватрушками.
Ах, как воет собака!
(сложное рондо)
Ах, как воет собака! Ах, как воет собака!
Мать в разбитой церкви просит помощи Бога,
Но святые глядят безучастно и строго.
На деревне беда – между братьями драка.
Для славянской семьи всё обычно, однако.
Не смотря на разрыв и ничтожность итога,
Каждый хочет себе беззастенчиво много
И дождётся в конце от Всевышнего знака…
Ах, как воет собака! Ах, как воет собака!
Жизнь в деревне – тоска, примитивна, убога.
Молодёжь в города забирает дорога.
На попрёки детей бесполезно поплакать
И, отняньчив внучат, став подобием шлака,
Мать в разбитой церкви просит помощи Бога.
Дом раздора стоит, как медвежья берлога.
Чтобы кто уступил: «Откуси-ка ты на-ка!»
И хохочет до слёз посторонний зевака.
Злость родных раздирает, как желудок изжога,
Но святые глядят безучастно и строго.
Поднимается часто брат войною на брата,
Чтоб в итоге попасть под ярмо супостата.
Чтобы нам избежать эпилога такого,
Подобрать бы слова для родных диалога.
На деревне беда – между братьями драка…
Ах, как воет собака! Ах, как воет собака!
Тишина на деревне лежит
(акрокаре)
ТИШИНА НА ДЕРЕВНЕ ЛЕЖИТ,
Избы холод сковал изнутрИ,
Шелестит в огородах камыШ,
И тропинки травой зарослИ.
На дороге стеною бурьяН,
А зверьё растащило стогА.
Не залает тревожно ПолкаН,
Абсолютная смерть-тишинА.
Далеко разложения смраД
Ежевикой ползёт по землЕ.
Расплескался на небе пожаР,
Ежедневно предшествуя мглЕ.
Вечер. Снова унылый напеВ
Наиграл труб остылых оргаН.
Еле-еле, как в сказочном снЕ,
Лёгкий ветер в поля убежаЛ.
Единично глухой в тишинЕ
Жалко крикнул под стрехою стриЖ,
Избы холод сковал изнутрИ…
ТИШИНА НА ДЕРЕВНЕ ЛЕЖИТ.
По раскисшей октябрьской дороге
По раскисшей октябрьской дороге
Шли евреи в последний свой путь.
Лишь младенец, сося мамы грудь,
Не поддался всеобщей тревоге.
Как колотятся ватные ноги,
Предстоящего чувствуя жуть!
А соседи толпою стояли -
На обочину сдвинул конвой.
Тишину не порвал бабий вой,
И надежды спасительный ялик
Утопает в осенней печали,
Рассыпаясь пожухлой травой.
Оценив вероятность везенья,
Бабам кинула доченьку мать
И с родными ушла умирать.
Шелохнулась толпа на мгновенье.
Бесновался конвой в иступленьи,
Но младенца не смог отыскать.
Прижимая дитя под подолом,
По привычке кляня всех жидов,
По задворкам притихших домов,
Вспоминая порыв свой с укором,
Украинка по крымским просторам
Шла домой до некормленых ртов.