Русскоязычная Вселенная выпуск № 1 от 15 апреля 2014 года.

Русскоязычная Канада

Татьяна Калашникова

Калашникова Татьяна Ильинична. Родилась 2 декабря 1965 года на Полтавщине в семье служащих. Окончила Киевский Государственный Университет им. Т.Г.Шевченко (факультет кибернетики). В настоящее время живет в Канаде. Поэт, прозаик, публицист. Автор двух книг стихов: «Ангел любви» (изд-во «Лубны», Лубны) и «Прощальный спектакль» (изд-во «Радуга», Киев), а также многочисленных публикаций в периодических, литературных и сетевых изданиях России, Украины, русского зарубежья. Стихи вошли в антологию «Киев. Русская поэзия. ХХ век». Лауреат премии научно-литературного портала «Русский переплёт» в разделе Поэзия (2003 г.), призер международного поэтического конкурса «Золотая осень» (2004 г.), лауреат литературного конкурса «Глаголь» (2004 г.). Ведущая и редактор поэтической рубрики «Камертон» газеты «Столичная» (Оттава), заместитель главного редактора литературно-публицистического журнала «День» (Бельгия). Член СП Северной Америки.

Я – счастливая

Пожалуй, это был один из тех последних теплых осенних деньков, когда предчувствие долгой суровой зимы выманивает нас куда-нибудь в парк или редкий лес. Желто-бурый густой слой сухих листьев на невымерзшей еще зеленой траве приковывает взгляд своей пестротой, а вдохновенный запах осени порождает удивительное чувство покоя и желание просто молчать и слушать монотонный шелест листьев под ногами. Рита теперь предавалась именно этому дивному состоянию бездумья. Заброшенный парк в старой части города – излюбленное место её прогулок – был открыт Ритой много лет назад. Казалось, этот парк вместе с ней проходил вечные стадии земного существования всего живого: сначала взрослея, медленно разрастался вширь и ввысь, а затем потихоньку начинал стареть и дряхлеть. Рита переводила печальный взгляд с мёртвого повалившегося дерева на зеленую парковую ограду из выродившихся пихт, на полуразрушенную дождями и ветрами гипсовую статую, неподвижно несшую свой многолетний караул у пихтовой ограды…

В душе Риты еще горчил осадок от утренней ссоры с мужем, и она старалась гнать прочь навязчивый вопрос, все чаще всплывающий на поверхность ее сознания, вопрос о том, счастлива ли она на самом деле.

Жизнь сорокадвухлетней Риты была, как считала она сама, вполне типичной, и больших причин сетовать на судьбу Рита не видела. Но все же что-то произошло за последние три-четыре года, натянувшее на ее лицо несъемную маску усталости, а потускневший взгляд когда-то озорных зеленых глаз заметно старил ее. «Что же изменилось? И когда все это началось?», – классическая мысль о том, что корни всего происходящего ныне следует искать в прошлом, уже не раз находила свое подтверждение и в жизни Риты.

Незаметно погружаясь в состояние тихой задумчивости, Рита вынимала из плотно заполненного сундучка своей памяти бережно хранимые там картинки и безделушки. Вот она быстро не без удовольствия перелистала книгу ее успехов и побед, потом стала с нежностью рассматривать черно-белые фотографии старых друзей и родных…. Её взгляд задержался на снимке отца, сидящего за большим обеденным столом, живо жестикулирующего руками. Этот случайный кадр возвратил Риту в пору ее многословно-рассеянного детства, символами которой были хронически незаживающие колени и хронически-воспаленное, скрываемое от взрослых, чувство оценки их поступков. Собственно, эта оценка не была чем-то специальным и занятным для звонкой быстроногой Риты, это было, скорее, чем-то происходящим на уровне подсознания, упрятанное потом надолго в нашей памяти эмоциональной мозаикой в мрачных тонах.

«Да, теперь я хорошо помню, – тогда за столом я, обиженная на родителей, кажется, за то, что заставляли есть, назвала их плохими людьми (Господи, как легко нам, несмышленым, выплескивать свои огорчения, не задумываясь над тем, что же на самом деле стоит за употребляемыми нами словами). Папа с мамой растеряно переглянулись. А потом мама сказала, так уверенно внушительно сказала, что стало совершенно ясно, – она знает это точно: «Рита, если бы все люди были такими «плохими», как мы с отцом, мир был бы близок к совершенству». Мамины взрослые речевые обороты были не совсем понятны мне тогда, но слова эти я запомнила на всю жизнь. ... О, а вот выпускной альбом. Не люблю эту прическу, а тогда нравилось, модно было. И другим нравилась, многим нравилась. Сколько сказочных комплиментов просто на улице, от случайных незнакомых мужчин. Помню каждое слово. Так приятно было! Потом смотрела на себя в зеркало, пытаясь понять, что же их так взволновало. И говорила себе: «Я – счастливая! Такие родители! Такие комплименты! А сколько мыслей передумано и тщательно разложено по полочкам подсознания. Определенно, счастливая»... А эти фотокарточки не нравятся моему мужу. Оно и понятно, – здесь кучка моих романов. Я была горда их любовью... и была счастлива своими молодостью и силой. Переживала, как все, страдала, мечтала, желала... Потом встретила его, Анатолия. Позвольте представить: Анатолий – мой муж. Он был чист и постоянен. Постоянен во всем. Консерватизмом это называется. Великолепное, я вам скажу, качество – человек всю жизнь любит одну женщину и моет голову одной шампуню. Именно это постоянство сыграло свою решающую роль. Я стала его женой, несмотря на ту огромную социальную пропасть, которая нас разделяла. И мысленно повторяла снова и снова: «Я – счастливая. Я не предала. Пускай, я вошла в семью, которая всей своей сутью душит меня. Но, в конце концов, я же выходила замуж не за родных Толика, а за него, за него. Он – совсем другой, он – белая ворона в его семействе. И тоже заслуживает счастья. Мы – счастливы. Я – счастливая». Душно было, пока не переехали в свою первую отдельную квартиру. А потом и вовсе стало дышать нечем. Казалось, Анатолий, вывез в себе самом все удушье последних семи лет нашей жизни под одной крышей с его родными. Потом стало очевидным, что ничего он не вывез, это – всегда было, это – он. А я все повторяла себе: «Я – счастливая. У меня хорошая семья. Мы столько лет вместе. А если что-то иногда и не клеится, так ведь жизнь... Любовник (Кириллу не нравилось, когда я так его называла, он предпочитал классическое «любимый человек», что, впрочем, как раз и отражало мое к нему отношение), любимый всегда рядом. Я – самая счастливая». На этом снимке мы все вместе. Кирилл с Толиком часто ездили играть в теннис, иногда и меня брали с собой. Они – старые друзья. Типичная ситуация: лучший друг мужа – любовник жены. А это я на велике, улыбка до ушей. Мама говорила, что все отдала бы только за то, чтобы видеть тот счастливый свет в моих глазах. Она увеличила эту фотографию и повесила у себя в спальне... Но нет ничего вечного. Кирилл женился и переехал в другой город. Это было разумно, лучше для нас обоих. Я стала плаксивой, раздражительной... А потом, однажды посетив врача с частыми приступами мигрени, даже не заметила, как, переходя из рук в руки то одного, то другого специалиста, постепенно привыкла к чувству (да-да, именно, к чувству) больного человека.... И все же, расцеловав вечером перед сном дочурку Анютку, снова повторяла: «Господи, какая же я счастливая! Моя Анютка, сердечко мое, душечка. Муж – прекрасный человек. Он все также любит меня и все также моет голову одной шампуню».

– Я – счастливая, – еле слышно произнесла Рита, обращая взгляд куда-то к верхушке старой рябины, слегка сгорбившейся под весом густо насаженных на ее ветви сочных гроздьев, и грустная улыбка на мгновение расправила глубокую морщинку хмурости, поселившуюся над левой бровью Риты пару лет назад.

Сирота

«Гриша, Гришутка, сыночек», – мать протягивает свои красивые руки, нежно склоняется над маленьким Гришей, целует в носик, в подбородочек, в ушко. Нашептывает что-то теплое и мягкое. Прядь её слегка вьющихся каштановых волос щекочет Гришины тоненькую шею и остренькие ключицы. Пахнет свежестью и молоком, пахнет утром. «Мамочка, подожди, не уходи, погладь мне спинку, – просит еще до конца не проснувшийся Гриша. Мать гладит его ладошки, спинку, грудку. Тихонько подымается, отбрасывая привычным жестом густую длинную челку, отдаляется, все больше и больше, медленно растворяясь в воздухе, как сказочное видение. А Гриша все тянет к ней свои руки: «Подожди, не уходи, мамочка, мама…»

Григорий просыпается со слезами на глазах. С тех пор, как мать умерла, прошло уже много лет. Грише было тогда пятнадцать. Когда через несколько дней после похорон мать впервые посетила его во сне, живая, ласковая, теплая, Гриша проснулся осчастливленный и окрыленный этим нежданным свиданием с ней. Он перебирал в памяти её слова, ее жесты. Ощущение прикосновений ее рук и волос были так свежи, что не хотелось двигаться, дабы не стряхнуть случайно недавнее присутствие матери. С тех пор он научился вызывать это сновидение снова и снова. Каждый раз был счастлив во сне, но просыпался всегда со слезами на глазах, сначала взрослеющих, а после обрамленных первыми, со временем делавшимися все более очерченными, морщинками.

На протяжении нескольких последних лет пробуждение наступало почти всегда одинаково. Головная боль не давала покоя, в горле першило, невыносимо хотелось пить. Григорий не имел привычки опохмеляться, и, наверное, это помогало ему не скатиться к запоям. Но пил он каждый день, то больше, то меньше, каждый день. Сначала жена пыталась по-своему бороться за него – уговаривала, устраивала скандалы, обещала уйти. Но не уходила, потому что в душе жалела своего «слабака» и «неумеху». Дочка, пока была маленькая, не понимала папиной болезни. Став чуть постарше, иногда делала ему замечания. Но отец всегда достаточно резко пресекал их. Со временем стало достаточно одного его больного просящего взгляда, чтобы домашние оставили его в покое и не донимали своими наставлениями и уговорами. Григорий медленно умирал. Он знал наперечет все мучившие его уже и подступавшие все ближе новые болезни. Он много слышал о деградации, о неожиданных инсультах в сравнительно молодом возрасте, циррозах печени…. Слышал, знал, отдавал себе отчет, но каждый вечер повторялось одно и то же: начиная за ужином, продолжал у телевизора, и заканчивал тяжелым сном с единственной надеждой на встречу с матерью. «Уж она-то поймет, она-то пожалеет, она-то приласкает», – думал захмелевший, еще острее ощущавший в таком состоянии свое одиночество, Григорий.

Одиночество, вечно и везде сопровождавшее Григория одиночество, наступило в тот день, когда отец пришел из госпиталя серый и сгорбленный от горя. «Нет больше нашей мамы, Гриша, отмучилась голубушка». Двое осиротевших мужчин, отец и сын, сидели на полу друг напротив друга, тупо смотрели в никуда и утирали слезы, не приносившие облегчения.

Григорий рано женился. Невольно он искал ту, которая приласкает его и полюбит так же сильно и преданно, как любила его мать, он искал способ заполнить эту зияющую пустоту в своей жизни. Очень скоро выяснилось, что молодая жена, совсем не похожа на его мать, что у нее свой мир, свои желания и привычки, и что Григорий просто нормально вписывается в её мироустройство. Первый брак длился чуть больше года. После развода Григорий впервые запил. Бросил работу. После стал переезжать из города в город в бегстве от собственной слабости и одиночества. В одном из небольших городишек, где ему удалось немного осесть и остепениться, он встретил свою вторую жену. Она была старше него на шесть лет. Своими уравновешенностью и умением обо всем позаботиться она притягивала Григория к себе, и даже какое-то время после свадьбы Григорию казалось, что он теперь, наконец, обрел покой и избавился от одиночества. Разочарование наступило, когда на свет появилась их дочь. Стало ясно, что он – не единственное существо на свете, о котором должна заботиться его жена, что у нее свои взгляды, потребности и желания, и что Григорий, хоть и обременяет ее немного своей бесхребетностью, все же нормально вписывается в женин житейский уклад. Григорий с свойственными ему порывистостью и искренностью привязался к дочери, она была очень похожа на его мать, и с годами это сходство становилось все заметнее. Однажды, когда он, слегка подвыпив, вытащил старые семейные альбомы и хотел было порассказать дочери о ее покойной бабушке, которой давно уже нет в живых, и на которую дочка так похожа, девочка нравоучительным тоном, подражая своей матери, произнесла: «Ты, папа, только на подпитии нас любишь». Григорий был ошарашен этими словами и долго потом находился в отвратительном состоянии духа, пил больше обычного и все не находил ответа на вопрос «Почему?!»

Одиночество, до этого только претендующее на всего Григория, теперь стало сутью его, его жизнью – последней частью той самой финишной прямой, которую мы преодолеваем, кто медленно и мучительно, кто быстро и легко, на пути к своему последнему верстовому столпу.

«Гриша, Гришутка, сыночек», – красивые ласковые руки матери нежно теребят Гришины волосы. Мать склоняется, целует в щечки, в носик. Нашептывает что-то на ушко. Запах свежести и молока соединяется с легким, едва уловимым запахом сладкого вина. Гриша тянет к ней свои руки: «Подожди, не уходи, мамочка, мама…» «Я не уйду, мой мальчик, я – с тобой».

Запах моря

В этой части Крыма вечерами было всегда ветренно. С моря тянуло соленой прохладой. Ветер то усиливался, то немного стихал, набираясь сил перед очередным шумным, казалось, колышущим море, выдохом. В эти прохладные, повторяющиеся изо дня в день, ночные приливы ветра и воды она любила прогуливаться по мокрому песчаному берегу моря, пересеянному мелкой галькой. Её ноги слегка углублялись в размытый песок, ветер играл цветастыми складками юбки, дышалось легко. «Море пахнет йодистой травой и флиртом», – промелькнуло и осело в её, уставшей перебирать воспоминания, памяти. «Море пахнет травой и флиртом», – тихо выдохнула она. Ветер подхватил ее выдох и, теряясь в шелесте морского прибоя, тихо повторил: «Море пахнет травой и… любовью».

*

После часа бессмысленных поисков местного рынка Георгий хотел уже возвращаться восвояси с твердым намерением в следующий раз без схемы-зарисовки в город не тащиться. Девушка лет семнадцати-восемнадцати с небольшой корзинкой, груженной персиками, быстро перебирала загорелыми ногами булыжник старой мостовой. Оказалось, что рынок совсем рядом, что можно пройти дворами практически по прямой, и все прелести южного, богатого фруктами, базара окажутся к твоим услугам. Георгий несколько раз обернулся вслед миловидному путеводителю и, слегка раскачивая широкими плечами в белой льняной рубахе, направился в направлении рынка. Он не сразу узнал её во второй раз, прохаживаясь по пляжу в один из пасмурных дней. Девушка, по-детски выбрасывая ноги, раскачивалась на старых качелях, раскорячившихся почти у самой воды и издающих сильный скрип при каждом толчке. Её голубая ветровка раздувалась и пузырилась на ветру, широкие штанины серых парусиновых брюк подлетали высоко до колен, оголяя смуглые ноги девушки. «Удивительное существо. Катается на качелях. Совсем еще ребёнок. О чем с такой можно говорить?». «Что еще нужно этому паше?», – девушка посмотрела в его сторону и быстро отвернулась, встретившись с ним взглядом. Густая шевелюра слегка вьющихся черных волос, нос горбинкой и узкие, аккуратно сформированные, усы придавали внешности Георгия что-то турецкое.

– А я быстро тогда нашел рынок, благодаря вам. Спасибо.

– Не за что, – девушка приостановилась, уперевшись босыми ногами в песок.

– Здравствуйте.

– Здрасте, – осматриваясь в поисках сандалий, она стала быстро отрушивать песок с узких маленьких стоп.

– Вы, судя по всему, здешняя.

– А Вы – нет, – что-то неестественное прозвучало в её голосе, едва заметное напряжение, скрываемое за видимой самоуверенностью.

– Да, я – отдохнуть, подышать. Люблю запах моря. Георгий, – он слегка наклонил голову в знак знакомства.

– Холодно сегодня. Я пойду, – девушка кивком головы попрощалась.

Изящная фигурка, потерявшаяся в широких одеждах, торопливо удалялась по набережной. Георгий остался один, присел на качели: «Пугливая, как дикий котёнок».

*

– Почему я не сказала тебе сразу сколько мне лет? – вырвалось у Дины, невольно вслух признавшейся в том, что уже несколько дней непрестанно мучило её.

– Четырнадцать?

– Пятнадцать скоро.

Не сговариваясь, оба тяжело вздохнули.

Конечно, ведь Георгию так много лет. Он был такой взрослый и умный, что признаться ему тогда, сразу, в том, что она еще такая «молодая и зелёная», показалось Дине немыслимым. Она на самом деле выглядела немного старше, благодаря высокому росту и почти сформировавшейся фигуре. Только взгляд ее серых невинных глаз и по-детски сложенные губы выдавали еще незрелую, не обремененную взрослыми переживаниями и страстями, детскую душу. Георгий несколько раз допытывался, что же беспокоит ее, о чем она молчит и обещает рассказать непременно, но чуть позже. С тревогой догадываясь в чем дело, он упрямо не желал в это верить. Он берег её, берег её юность, её нетронутое тело. Только спустя неделю, после начала их вечерних прогулок у моря, он решился взять её за руку, поражаясь тому, какое сладостное и трепетное чувство вызвало у него это прикосновение.

– Ромео-то староват, – шутил Георгий, заглядывая в большие серые глаза Дины и рассматривая её нежное детское лицо, обрамлённое льняными, слегка выгоревшими на солнце, по-мальчишески короткими волосами. – А что родители?

– Заводятся время от времени? Мне кажется, что они и сами не уверены…

– Это безумие, Дина.

– Что?

– Всё. Тебе так мало лет... Я готов ждать…. Но ты, ты ведь и сама, наверное, не знаешь, что тебе нужно.

Дина немного помолчала. Что-то недоброе закипело в душе Георгия.

– Нет. Почему не знаю? Знаю. Мы будем ждать друг друга. Ты меня – пока я вырасту. А я тебя – пока… тоже я вырасту, – улыбалась облегченно после тягостного признания Дина.

Это была любовь. Та самая, всепоглощающая человека до последней его мозговой клетки, любовь. Как не боролся с собой Георгий, но выдерживать натиск жажды полной близости с его юной возлюбленной, жажды обладания её стройным бархатным телом для него становилось всё невыносимее. Дина отвечала сдержанной страстью на его объятия и ласки и всё больше допускала его к себе. Когда впервые это произошло, девушка испугалась на мгновение накрывшего её нового чувства сплетения восторга и боли. Георгий ругал себя за неосторожность и несдержанность. Наступил жаркий медовый месяц их любви. Они шли к морю, в сады, на луг… и любили, любили, любили друг друга до исступления, до изнеможения. А потом Дина бежала домой и тщательно скрывала следы ласк, оставленных на её шее и груди. Лето близилось к концу. Георгию нужно было уезжать. Дина грустила и чувствовала себя скулящей собачонкой на коленях покидающего её хозяина.

– Не плачь, миленькая. Мне будет тяжелее, чем тебе. Я буду писать, звонить. А ты мне.

– Жора, Жорочка, – жалобно звала Дина, – я буду ждать, буду писать. А ты пиши про всё, про всё, часто-часто. Лучше, наверное, не звони, а то матушка будет доставать…. О чем ты сейчас думаешь?

– Я думаю о том, что наступит время, ты вырастешь, станешь еще красивее и поймёшь, что я тебе не нужен.

– Дурачок ты. Что ты говоришь…

*

Все в жизни Дины ушло на второй план. Только Георгий, только письма от него, только мысли о нём – больше ровным счетом ничего ее не занимало. Письма приходили каждый день, плотные на несколько страниц, а иногда и по два одновременно. В них было столько любви и печали, что Дине становилось на короткое время легче, а потом снова приступы безысходной тоски овладевали ею всецело.

Через два месяца, не выдержав дольше разлуки, Георгий приехал в маленький городок, где жила Дина. Ему хотелось кричать: «Бросай всё, школу, это захолустье, приезжай ко мне! Мы будем счастливы!». Но он чувствовал, что не имеет права на такие уговоры. Дина должна сама до всего дорасти.

Время тянулось невыносимо долго. Прошло два года несносной разлуки, бесконечной переписки и неожиданных приездов Георгия. После каждой разлуки Георгий набрасывался на свою любимую с таким неистовством, словно изголодавшийся хищник на долго выслеживаемую им жертву. Поначалу это немного пугало Дину, но со временем стало нравиться, и она даже иногда подыгрывала ему, слегка сопротивляясь, тем самым еще больше его разжигая. Для Георгия его страсть стала болезнью. Каждый раз, по дороге на встречу с Диной, он чувствовал дрожь в ногах, его сердце готово было выскочить из груди от напряжения и нетерпения. В периоды вынужденных разлук он стал ловить себя на мысли, что раздражается отсутствием Дины, когда звонит ей по телефону, что стоит письму от нее задержаться хоть на один день, он не находит себе места, а в воображении возникают невнятные картины её флирта с молодыми ребятами. О своих мучениях он не рассказывал Дине, считая, что его ревность унизительна для них обоих. Постепенно все эти мысли стали навязчивым кошмаром. Георгий теперь видел картины измены Дины отчетливо не только в своем воображении, но и во сне.

В конце июня он приехал вечерним поездом, намеренно не предупредив Дину. Всю дорогу он молил бога только об одном – чтобы Дина оказалась дома. Он закрывал глаза и представлял себе развевающиеся на ветру складки её платья, приоткрывающие стройные ноги девушки, видел, как она оборачивается к нему, шепчет что-то ласковое своими детскими губами. Когда поезд прибыл на станцию, уже стемнело. Дрожащими от волнения пальцами он набрал номер телефона Дины. Было занято. Опять – снова занято. Его терпения хватало только на несколько секунд, и он снова и снова набирал номер её телефона. Спустя минут десять наконец-то зазвучали длинные гудки. Дины дома не оказалось. Кровь прилила Георгию в голову с такой силой, что зашумело в ушах и на мгновение потемнело в глазах. В сквере неподалеку от дома Дины он метался от скамейки к скамейке, как лев в клетке. Нужно было действовать, он не мог оставаться на месте и бросился на набережную. Узкий силуэт с развевающимся шлейфом длинной юбки был несомненно Диной. Георгий бросился к ней, несколько раз зацепившись за выброшенные штормом на берег коряги. Дина была слегка ошарашена появлением Георгия и открыла, было, рот с тем, чтобы выразить то ли радость, то ли удивление (она и сама еще не знала).

– Ты… ты… , – задыхался Георгий, – стерва, сука, убью!

Дина подумала на мгновение, что Георгий пьян, или с ним что-то случилось. Вернее, она даже ничего не подумала толком, только сумбурные мысли путались в ее голове.

– Жора! Что случило…, – не успела закончить Дина, как оглушительный шлепок пощечины свалил её с ног, и солёная вода захлестнула её лицо.

Дина перевернулась на четвереньки, хотела вскочить и бежать, но остолбенела. Георгий навзничь лежал на мокром песке и судорожно хватался за песок руками, так, будто удерживался, чтобы не упасть.

– Жора, что с тобой, что?

Тихо жалобно застонав, Георгий утих, распластавшись на песке.

Дина послушала его дыхание. Низкая большая луна бледным светом освещала берег. Георгий медленно перекинулся на спину и тихо просипел: «Прости». Дина посидела рядом еще несколько минут. Она ничего не думала, не могла и не хотела думать. С набережной доносились веселые голоса и смех. Дина устало поднялась, отряхнула мокрую юбку и медленно пошла прочь.

«Море пахнет йодистой травой и болью», – холодно завывал ей вслед ветер.

Где мы?

I

«Господи! Куда же меня занесло? Всегда была уверена, что в этом, забытом богом, городишке заблудиться невозможно». Тейе ехала уже около сорока минут по неизвестным ей, выбеленным легким морозцем, дорогам, рассекающим лесистую местность. Время от времени мелькали небольшие почтовые ящики у дороги, свидетельствовавшие о том, что и в этой заснеженной сосновой глуши живут люди. Сказочная красота вокруг завораживала, хотелось остановиться ненадолго и хоть на несколько метров углубиться в лес, вдохнуть на полную грудь свежий морозный воздух, слегка взъерошить мягкие сосновые ветки, и, наблюдать, как игриво слетает пушистая снежная пыльца, медленно опускаясь на землю. Но нарастающее чувство тревоги не позволяло Тейе расслабиться, и все подгоняло ехать быстрее: «Нет, не может же быть…. Вот еще поворот – куда? – направо или налево? – а, наверное, налево – и я точно выеду на одну из знакомых трасс…» Тейе поворачивала налево, потом направо, еще направо и снова налево, но все, казалось, достаточно хорошо наезженные дороги, так и не выводили к долгожданному «выходу из лабиринта». Стрелка бензобака все больше приближалась к нулю, и ранние зимние сумерки явно не собирались запаздывать.

«Вот так и поселись в глуши жить», – Тейе ехала как раз к застройщику на переговоры. Её давняя мечта построить домик в лесу и жить поближе к природе была, наконец, близка к осуществлению. Сегодня Тейе взяла выходной и решила устроить себе мини-путешествие. Она любила иногда вот так сесть в авто и отправиться на прогулку по неизвестным дорогам. До встречи с застройщиком оставалось еще около двух часов. «Что ж, время терпит. Но неужели мой внутренний компас, не подводивший меня даже в глухих таежных лесах во время туристических походов, заржавел?», – спрашивала она себя, упрямо не желая признавать поражение, и отвечала, – «Ничто не вечно. Старею, наверное». Еще несколько больших крюков – поле, снова лес – и Тейе стала подумывать, что, пожалуй, на этот раз ей без живого путеводителя не обойтись. Она сбавила скорость, всматриваясь в глубь леса возле редких, сиротливо обосновавшихся у дороги, почтовых ящиков… Нога, как будто, сама перескочила на педаль тормоза напротив небольшого серого бревенчатого дома, расположенного недалеко от дороги в уютном окружении огромных заснеженных сосен и елей. «Неудобно людей беспокоить, но… деваться некуда. Бензин почти на нуле», – Тейе припарковала автомобиль вдоль дороги напротив дома и неохотно направилась по узкой тропке к крыльцу. Звонка не было. Пришлось стучать. Громкий лай за дверью и приближающиеся быстрые шаги приободрили неудачливую путешественницу: «Значит, гостям рады. Или ждут кого?».

Придерживая пса за ошейник, дверь приоткрыл мужчина средних лет молодцеватой наружности. Он был одет так, будто уже собирался уходить.

– Здравствуйте. Извините, что побеспокоила. Я не вовремя? Но я на два слова. Только спросить…, – затараторила Тейе, все больше чувствуя неловкость.

– Да, здравствуйте, – рассеянно протянул хозяин, – и выжидательно посмотрел на гостью. Большие слегка раскосые глаза на смуглом овальном лице Тейе навеяли ему мысль о временах египетских фараонов. Пёс, выплясывающий у ног хозяина, неожиданно вырвался на улицу и, обезумев от радости, стал носиться по снегу, весело фыркая и кувыркаясь.

– Ну, всё, теперь в дом не загонишь, – заулыбался мужчина, – впрочем, я и так собирался идти с ним гулять. Он прикрыл дверь и вместе с Тейе спустился по лестнице.

– Красиво у вас здесь. Ехала любовалась. Сказочный мир.

– Я люблю наши места. Тихо.

– Безлюдно. Не скучно? Мне тоже всегда хотелось в похожей местности жить, но и беспокоюсь немного. Ново это для меня.

– Безлюдно, да. Одиноко бывает. Живем здесь с Дунаем вдвоем...

– Имя странное. Не слышала такого никогда.

– Это отец. Он много путешествовал. Вот и завез это имя для пса.

– А я, представляете, заблудилась тут у вас. Поехала покататься немного. Покаталась... Бензин почти на исходе. Никак сориентироваться не могу, где это я, как на большую дорогу выехать.

– В наших местах трудно заблудиться. Рано или поздно обязательно выберешься на трассу. Я первое время пару раз покружил, потом довольно быстро понял – все дороги расположены в шахматном порядке. Это ваша машина?

Тейе кивнула, приподняв воротник полушубка и слегка поежившись. А хозяин лесного домика поймал себя на мысли, что ему чертовски приятно болтать с симпатичной гостьей и вовсе не хочется, чтобы она сейчас села в машину, махнула рукой и укатила.

– Вы торопитесь? Может, чаю попьем или кофе? – неожиданно для себя самого спросил мужчина и оправдательно добавил, – Пробирает немного.

Тейе слегка растерялась, посмотрела на часы, на нового знакомого. «Какой может быть интим?! Просто попьем чаю, расспрошу его немного про особенности жизни за городом и поеду», – это объяснение ее устроило.

– Ну, что ж, у меня есть еще немного времени. Давайте попьем чаю.

Тейе проснулась на кушетке у еще тёплого камина. В доме было тихо. Ни души. «Где он? Ушел, не попрощавшись? Чисто, никаких признаков жизни. Только камин теплится. Когда я успела одеться?... Где Дунай?... Странное пробуждение…» В памяти как будто вертелся ролик в обратном направлении: она плачет, он тихо повторяет: «Неужели ты не понимаешь – нас нет, мы не существуем», грустно целует ее, гладит по волосам. Другая вспышка: присаживается у ее ног, ласкает теплыми руками ее озябшие маленькие ступни, кладет голову на колени, обнимает, все жарче становится, все труднее дышать и кружится голова и кружится…».

Неужели, нас нет? Милый, где ты, где?

II

Пришло время принимать решение. Майя всячески оттягивала этот день, бесконечно придумывая для себя всевозможные объяснения и оправдания. Ей была невыносима мысль о том, что рано или поздно они должны будут расстаться с Глебом, с ее Глебушкой, Глебчиком-хлебчиком, ее единственной любовь на земле. Сердце Майи рвалось надвое. Муж – любящий великан-добряк, не сказавший ей за всю жизнь ни одного злого слова, сынишка – как же его можно лишать такого отца?! (мысль о том, чтобы мальчик в случае развода жил с отцом, была совершенно недопустимой, – Майя безумно, хлопотливой птичьей любовью любила своего птенчика), и он – родной, тихоня, болезнь ее сердца, Глебушка. Но продолжаться так вечно не может. Муж обо всем догадывается. Сынишка подрастает, и тоже скоро начнет все понимать. Глеб еще молодой. Может жениться. «Я не имею права быть такой эгоисткой. Не имею права…».

Глеб не хотел верить, что именно теперь, когда они так счастливы, когда они смогли хоть ненадолго оторваться от сложностей и лжи реальностей, когда никто не может помешать их любви, что именно теперь, здесь в упрятанном в горах домике, прозвучит самый страшный для него приговор.

– Миленький, ну, пойми, пойми меня… Прости меня… Ну, не плачь, не плачь так горько, любимый. Я все знаю, мне самой невыносимо больно. Я буду мучиться всю оставшуюся жизнь, буду мучиться любовью к тебе, – захлебываясь слезами, шептала Майя.

А Глеб все не унимался, слезы текли из его глаз, как у ребенка, и он, все повторял:

– Не может быть, Майя, не может так быть, чтобы не было никакого выхода! Расходятся же люди и даже с двумя детьми?!... Прости, я знаю, что говорю глупости. Я знаю, что ты сейчас скажешь, и я знаю, что ты права… Но я не могу…, – и слова его снова обрывались очередным подкатившимся комом к горлу.

– Прости меня, милый, прости. Я ухожу. Нас больше нет.

_____________

Тейе катила все быстрее, опасаясь опоздать на встречу к застройщику. Вот вдалеке показался первый светофор. Знакомое название улицы. «Теперь, кажется направо, там холмы, значит север, значит мне туда. Не подвел, все-таки, мой компас», – весело улыбнулась себе Тейе. На заправке пришлось немного постоять в очереди, – на редкость низкая цена на бензин собрала довольно много владельцев авто, обитавших неподалеку или просто проезжавших мимо. Тейе коротала время, рассматривая людей. Красивая смуглая женщина с большими слегка раскосыми глазами выскочила из микроавтобуса и побежала рассчитываться за бензин. Приостановившись у входа в будку, крикнула: «Так я возьму детворе конфет, ладно, Глебчик?» «Да, Май, и возьми мне чего-нибудь попить», – отозвался голос, показавшийся Тейе знакомым.

Далёкий остров

Голландец

Море дышит изумрудной гладью,

с нежностью ласкающей песок.

Тихо дремлет старенький «Голландец»,

обратясь сиреной на восток.

В мрачных трюмах, тиною покрытых,

движется невидимая жизнь.

Вековой позеленевший свиток

тайну свою бережно хранит.

Кружит одиозно над кормою

пара чаек с ветром в унисон,

пререкаясь криками с водою,

шелестом поющей вещий сон.

К носу покосившаяся мачта,

травами морскими обвита,

скрипом отвечает ровной качке:

«Завтра, завтра – с нового листа –

мы отбудем в новую дорогу

на далёкий красочный восток...»

Море дышит лёгкою тревогой,

омывая волнами песок.

***

А нынче шторм.

Штормит моя погода.

Моя душа усталая штормит.

Ей всё равно – какое время года,

снежинка или ласточка летит...

Ей всё равно.

Штормит и в упоеньи

швыряет вал за валом на песок.

Она жива единым тем мгновеньем,

когда ложится стих наискосок

порывисто трепещущих под ветром,

просоленных штормами и слезой

страничек в перплёте книги ветхой,

расписанной придирчивой судьбой.

Ажурною изящной позолотой

изрезан цвета крови переплёт.

Моей судьбе неймётся нынче что-то,

и новый завиток она кладёт

на переплёт и блеклые страницы.

Волнующее таинство стиха

прядёт искусно муза-кружевница:

«Штормит. Судьба и....

новая строка».

***

На далёком лазурном острове

отыскать я лелеял счастье.

Парус вздулся широкой простынью,

предвещая в пути ненастье.

Белой птицей крылья расправив,

мы несёмся в морские дали,

на родном берегу оставив

узы радости и печали.

Всё напористей ветры дуют.

Под напором кренится судно.

И душа моя ясно чует,

что поможет мне только чудо.

«Обернись, возвернись, не поздно...

Поздно, поздно, возврата нету...», -

из пучины трезубом грозным

царь морской раздаёт советы.

Всё напористей ветры дуют.

Сорван парус, швыряет судно.

И душа моя ясно чует, -

не спасёт меня даже чудо.

На далёком лазурном острове

отыскать я лелеял счастье...

***

Мы с тобою давно знакомы –

десять сотен иль тысяч лет.

Не поверив земным законам,

шаг за шагом и след во след

мы бредём за собою тенью,

повторяя один маршрут –

робких взглядов пересеченье

на короткие пять минут.

По чертам едва уловимым

мы друг друга, спустя сто лет,

узнаём. Я шепчу: «Любимый».

«Я любил», - шепчешь ты в ответ.

Промелькнуло ещё столетье.

По белесой морской гряде,

в золотистом закатном свете,

предаваясь ночной звезде,

мы навстречу идём друг другу,

узнавая друг друг вновь...

Повторяется жизнь по кругу.

Повторяется взгляд-любовь.

И пройдёт не одно столетье –

шаг за шагом и след во след –

на закате и на рассвете

«Я любил», - прозвучит в ответ

***

Приголубь меня, сине морюшко,

уведи меня далеко.

Переливом играет донышко,

и плывётся легко-легко.

На больших руках подыми меня,

покачай, как когда-то мать,

не выспрашивай роду-имени

и не спрашивай, как назвать.

Мне до берега даль-далёкого

уж рукою почти подать.

За волною морскою лёгкою

никому меня не видать

не с небес-высот да не с берега.

А коль станут искать меня,

схорони-укрой в белом тереме,

схорони до исхода дня.

Да поведай мне, братец-морюшко,

про былые денёчки-дни,

распрекрасив судьбину-долюшку.

Обмани меня, обмани.

***

Нашептало небо, нагадало море, -

дальняя дорога сменит страх и горе,

дальняя дорога уведёт оттуда,

где не сыщешь Брата, где продаст иуда.

Дальняя дорога ляжет через горы, -

высоко поднявшись, не сорвись в печёры.

Дальняя дорога ляжет через воды, -

горняя водица открестит невзгоды.

На морских ракушках ворожит Сивилла.

«Позабудь навечно, что когда-то было;

отпусти обиды, излечись любови, -

чертит ворожеи длань у изголовья, -

слёзы, пересуды, ссоры канут в Лету,

грустные закаты перейдут в рассветы;

отщемят печали, отзнобит тревога,

зарубцует раны дальняя дорога».