Русскоязычная Вселенная выпуск № 1 от 15 апреля 2014 года.
Русскоязычная Англия
Лидия Григорьева
ПРЕКРАСНАЯ ЧУЖБИНА
Здесь не бывает зимы – и в декабре, и в январе в моем лондонском саду цветут розы. Сегодня, четырнадцатого марта 2014-ого года я сделала фотопортрет одной из них: одинокой, желто-розовой, непередаваемо многоцветной (сорт называется «Чикаго»). Как безумная мать не сводит глаз со своего ребенка, так я ловлю улыбку каждого моего цветка – фотоаппаратом. Здесь, в этом саду, на улице Лесного Полумесяца в Южном Лондоне, зародилась и произросла моя «фотопоэзия».
В этот сад я пришла окольными путями. Обдумывая как-то возможный, отражающий суть состоявшегося бытования, девиз, я поняла, что он уже сам давно созрел, как плод. Пришлось снять его с ветки: «НИЧТО – НЕ СРАЗУ». Так было всегда в моей жизни. Не сразу случился и сад.
Следуя за своим возлюбленным мужем его путями, смиряя нешуточные мирские амбиции, двадцать лет тому назад оказалась я в странной ситуации: в древней, как мир, южной английской деревне. Да еще на ее окраине, в бывшем ночном санатории (пути Господни!) английских ассов времен Второй мировой войны, где теперь находилось мусульманское издательство, в котором трудился мой мультикультурный и непредсказуемый муж.
Поразила меня неожиданная житейская «рифма»: ведь именно в вишневом саду моего деда сразу после Второй мировой войны был устроен ночной санаторий для раненых советских летчиков! Именно там и познакомился мой отец с моей мамой и увез ее потом с украинского хутора на Крайний Север, где он стал полярным пилотом! Как странно, почти на мистическом уровне, откликнуло меня прошлое. Случайности, как известно, бывают далеко не случайными.
Но тем не менее, стоило мне здесь, в Англии, выйти за порог уютной квартирки, окупаемой неустанными и вдохновенными трудами мужа, как я оказывалась в средневековом Пакистане: странные одежды (укутанные во все темное женщины с закрытыми лицами) странные запахи неведомых пряностей, исходящие из окон и дверей, странная гортанная речь. Оказалось, что это – урду. Я и английского-то не знала толком (старательно учила французский, чтобы читать Поля Элюара в подлиннике). Так что если бы я вышла из своего Исламабада (именно так назвали санаторное поместье его новые владельцы) и дошла до центра (почта, паб, магазинчик, крикетное поле, храм ХУ11 века) английской деревни Тилфорд, что в графстве Суррей, то и там я не нашла бы ни друга в поколении, ни читателя в потомстве!
После вполне ощутимой общественной роли (дома, в России, у меня выходили книги стихов, в конце восьмидесятых шли по радио заранее записанные программы о поэзии, в начале девяностых вышли в эфир мои телефильмы о Цветаевой, Гумилеве и Скрябине – об их пребывании в Англии) я вдруг попала в бездонный омут одиночества, изоляции, полной безвестности. Общительная до крайности («гением коммуникабельности» назвал меня один немецкий писатель, которого я в короткий срок перезнакомила с массой людей в его родном Мюнхене!), здесь я сразу же стала как бы слепо-хлухо-немая...
Вместо шума и гама огромного, родноязычного мегаполиса – настоящая глушь. Английская глубинка! Вот стою я одна среди огромного, зеленого и в декабре (это особый, насыщенный цвет, близкий к изумрудному) поля и смотрю в небо. Здесь и облака не плывут, а бурлят, пенятся и с огромной скоростью несутся над головой от моря к морю: остров. От сотворенья до скончанья дней – Край Света был из Англии видней...
И Бог здесь явно не говорил по-русски. Иначе почему так долго были пусты небеса надо мною? Четыре долгих года прошло, прежде чем я вновь услышала внутри себя томящую, тянущую музыку, от которой чаще забилось сердце. И вновь появились звуки, видения, неясные очертания катренов и строк, именно то, что облекается потом в слово, становясь стихами. По моему глубокому убеждению, побудительная причина любого творческого процесса – это попытка прикоснуться к небывшему до тебя.
Всю свою жизнь, вначале неосознанно, а потом целеустремленно, я стремилась воссоздать стерео-слово, существующеевне меня и до меня, априорно. Моя задача – только услышать его, потянуть звук за невидимую нить и вытащить из небытия всю гамму смыслов. Как я могла надеяться обрести эту желанную звуковую полифонию в языковой изоляции, когда порою целыми днями (муж в издательстве дневал и ночевал) и слова сказать по-русски мне было не с кем? Кроме разве что многочисленных диких кроликов, выкатывающихся прямо под ноги из ежевичных придорожных зарослей, да и тем было все равно, на каком языке ты выразишь свой невольный испуг.
А я и не надеялась. Я молилась. И старалась узнать, как можно больше о русских людях бывших в Англии до меня. Все это потом пригодилось и стало теми немногими (всего девять) моими телефильмами, которые и сейчас еще мелькают на канале «Культура». «Дикая кошка» английская речь – ежедневно «царапала ухо», как некогда Осипу Мандельштаму – армянская. Душа молчала, как сломанный приемник...
Но постепенно разрастался круг английских и русских знакомств, состоялся переезд в Лондон. Поближе к храму – так я это расценила. И поближе, как оказалось, к саду.
И однажды осенью, когда я шла с прогулки из городского заповедного леса в сторону купленного нами недавно дома (и сада), я вдруг вспомнила, что сад у меня уже был. И была калитка, на которой висел почтовый ящик, и я все бездомные юные годы видела их во сне: как я подхожу и вынимаю из ящика письма, письма, письма...От друзей. И просыпалась от сердцебиения: это было призрачное видение нашего с мамой дома в Луганске, в котором я выросла и закончила школу. Потерянный рай. И теперь, как оказалось, обретенный. Не райский, но все же сад, с белой калиткой и вожделенным почтовым ящиком на ней. Еще одна, дарованная мне судьбою, легко угадываемая житейская «рифма». Намек на то, что это твое место на земле и оказался ты здесь - не случайно.
Круг замкнулся – даже улица, на которой мы теперь живем: тихая и тенистая днем, ночью темная и пустая – какая-то южная, одесская, луганская, но уж никак не лондонская. И тогда я впервые почувствовала почти забытый толчок в сердце, зазвучали в душе призрачные, искомые стерео-слова, первые на моей уже почти обжитой и прекрасной чужбине. Я поняла, что молитвы мои дошли по адресу, небесная канцелярия заговорила со мной по-русски. И немая – обрела речь. Слепая – прозрела. Глухая – услышала пение (и хорошо, что не Сирены).
Именно в этот важный для меня момент я и полюбила Лондон. Ведь он стал теперь для меня - родиной моих новых стихов, поэм, фотопроектов!
Несколько лет назад в Москве во время прямого радиоэфира один дотошный любитель поэзии задал мне непростой вопрос: «Как вы можете жить на чужбине? Разве там можно стать русским поэтом?» Я ответила: «Стать им, может быть, и невозможно, но еще труднее перестать быть поэтом».
Если Бог, конечно, поможет. А это, как известно, зависит не от места жительства тела, а от места обитания души.
КНИЖКА С КАРТИНКАМИ
Равилю Бухараеву
Переехав речку, переехав Темзу,
мы с тобой кочуем далее по тексту.
Были изначально эти главы – или
все-таки случайно мы сюда приплыли?
Эту незадачу не осилить даже:
выглядят иначе эти персонажи -
беззаботным смехом всхлипы чередуют.
Словно прототипы нам судьбу диктуют!
Дважды или трижды вышли мы в герои.
Только вот одежды не того покроя.
Текст в одно сшивая, мы скрепили звенья.
Это жизнь живая или измышленье?
Тут словам не тесно. Мысли крепко сжаты.
Очень интересно выглядят сюжеты.
Пролегла дорога аж до края мира -
прямо от порога до Гвадалквивира,
до истоков Ганга, по дороге тряской,
где река Луганка зарастает ряской,
где Париж и Лондон вышибают клином,
и потом гуляют аж по Филиппинам.
Это приключенье, жадный зов натуры,
или вовлеченье в мир литературы?
Это мы дерзаем полежать на травке
или текст терзаем - снова вносим правки?
Вымысла нам мало, ждем благого мига -
так околдовала фабула, интрига.
Время, утекая, школит нас на совесть...
Это жизнь такая или просто повесть?
29 января 2011
САД У ДВОРЦА
У Букингемского дворца
чадит цветочная пыльца.
Лоснятся заросли камелий,
они с изнанки и с лица
холодным светом багреца
бликуют, словно в лампе гелий.
Под шум моторов и колёс,
как необтесанный утес,
непризнанный кичливый гений,
стоит дворец. Он в землю врос,
забредши в палисадник грёз
и в сад напрасных побуждений.
Ограды каменная клеть.
Сады, что можно рассмотреть,
лишь если ты паришь, как птица.
Глаза и вперить, и впереть
в ту небывальщину, что впредь
перед рассветом будет сниться.
Истории живая нить -
ее возможно туго свить,
изъяв их праха или глины.
А лепестки, как пену взбить,
и аромат начнёт струить
сад – на имперские руины.
14.02.07
КАНТЕМИР В ЛОНДОНЕ
Императрица тебя далече
послала – в Лондон и не иначе.
На повороте тебя я встречу,
и этот случай я впрок заначу.
Влачусь вдоль Темзы, бреду под Богом -
За Кантемиром, за Антиохом.
За тем, за этим ли поворотом
мелькают тени – и все опасны.
Ни выпивохой, ни сумасбродом
пиит наш не был. И то напрасно.
Любил музыку и малеванье.
И все, что мудро. И все, что умно.
Как много пены в пивном стакане!
В пивнушке этой срамно и шумно.
Сюда случайно пришел он пешим.
В краях заморских и воздух грешен.
Когда же сердце попалось в сети
ночной блудницы в осеннем Сити,
избег соблазна под гул глумливый
юнец премудрый, велеречивый.
В сердцах бряцает глухая лира -
за Антиоха, за Кантемира…
В бреду простудном бреду со вздохом
за Кантемиром, за Антиохом.
Уже в Париже, уже на Сене,
он растворился в туманной сени.
Отсрочен морок ночной, бесовский.
И как велел нам Тредиаковский:
«Скончу на флейте стихи печальны,
Зря на Россию чрез страны дальны…»
24.10.08
***
«Сверху Париж был похож на наш аул,
когда смотришь на него с горы Чармой-лам…»
Султан Яшуркаев
Европа, видная отсель...
Ты явно к ней благоволишь.
Ну, вот еще один Брюссель!
Ну, вот еще один Париж!
С Петром Великим заодно,
перешагнув через моря,
давно немытое окно
в Европу настежь растворя,
стоишь усталый и пустой,
как будто дальше нет пути,
но раз пустили на постой –
плати!
РАЗБОР ПОЛЕТОВ
В Нью-Йорк опускаешься, словно в бездну.
Еще мгновение и я исчезну
на самом дне Уол-Стрита
в иле людском зарыта...
Если же ехать Парижем, скажем,
верх экипажа задев плюмажем,
то это уже из книг - и не спорь! -
коих ты наследница – по прямой.
Или вернуться туда, где – ой мне! –
жизнь доживать на Филевской пойме,
где нет ни кола, ни двора, ни тына,
потому что нет уже с нами сына...
Нет чтобы с горя мне околеть бы...
Что ж я ношусь над землей, как ведьма,
в поисках стойбища и пристанища,
видимо, все же я пройда - та еще,
если взялась шевелить метлой
лондонский мульти-культурный слой.
Так раскроилось судьбы лекало.
Вот донесло меня до Байкала.
Вот под крылом уже Улан-Батор
и родовой украинский хутор.
Как занесло меня в эти выси?
Надо у мамы спросить, у Маруси...
ТОСКА ПО СНЕГУ
Как много красоты в заброшенной аллее:
и снежные цветы, и вьюжные лилеи,
молочные стога, вся в белых перьях липа –
глубокие снега, любимые – до всхлипа...
И негу, как нугу тянуть. Как конь телегу
сквозь мир тащить тугу: свою тоску по снегу.
Мочалить бечеву страданий – до момента,
когда влетишь в Москву из захолустья Кента.
Во все концы видна (и Гоголю из Рима)
страна, как купина, стоит – неопалима.
В заиндевевший дом войдешь (следы погрома),
любовию ведом (как Пушкин из Арзрума).
Смирись и не базарь: живешь, не в гроб положен,
хоть и один, как царь, (и как в Крыму – Волошин).
Количество пропаж спиши на Божью милость.
Вокруг иной пейзаж – все видоизменилось:
от Спаса-на-крови и до владельцев новых
на Спасско-Лутови-новых лугах медовых.
ФРЕЙД В ЛОНДОНЕ
Фрейд в Лондоне стариковал меж роз,
дочернею любовью окруженный.
Она ткала, он рядышком сидел,
как шелковый.
Сиделец – не у дел...
В природе много мелочных примет,
но доброго тут не дождешься знака:
залаяла, как русский пациент,
балованная мерзкая собака.
Дремотный стариковский тяжкий сон:
со всех сторон больные наседали
и выли, словно волки, в унисон -
то пела Анна* ткацкой в такт педали.
В гортани тонкий голос пересох.
Ей запретить бы петь над ухом, чтобы...
Очнулся он, застигнутый врасплох
позывами ветшающей утробы.
Вдыхая чадный розовый угар,
он был несчастен в божьей колыбели:
вся жизнь – диагноз, всякий сон – кошмар!
И эти дети... вот уж, в самом деле...
* Анна – дочь Зигмунда Фрейда, у которой он жил в Лондоне.
КАТАСТРОФА
Воздух колючий, прихваченный льдом,
грозные дрязги мирские.
Лондон вдребезги разбивается о мой дом
на стеклянные брызги морские.
Магма ночная, подол заголив,
рвется, как девка, на сцену...
Город полночный - хрустальный прилив -
бьется в прозрачную стену.
Фосфор мигалок и дальних огней,
гулкий прибой авторалли...
Вот и Сирены ночные сильней,
цену взвинтив, заорали.
Это не скорая ль помощь спешит
или иная подмога.
Город хрустальным осколком лежит
на ладони у спящего Бога.
26.12.04
***
Мир разрушен взрывною волною.
Беспрерывно строчит автомат.
В дом поспешно вхожу, а за мною
благовейный летит аромат.
Это сад! Это сад бессловесный,
расплескавший цветы у крыльца,
два крыла распластавший над бездной,
посылает за мною гонца!
Чтобы сердце от страха не билось,
не рассыпалось в прах бытиё,
вон лоза на стене укрепилась,
обвивает и держит её.
И густая тенистая крона,
и колючие эти кусты,
круговая моя оборона,
от внезапной и черной беды.
Ароматы летят от порога,
начинают по дому кружить,
и крылатая эта подмога
помогает и выжить, и жить.
12.08.08
ПИКАДИЛЛИ
Как будто в городе чужом
и невозможном,
опять чирикаю чижом
неосторожным.
В теснине каменных громад
толпы кочевье -
так громоздится камнепад
в глухом ущелье.
Теснятся люди и дома
изюмом в тесте.
Я в этом месиве сама
со всеми вместе
и задыхаясь, и бежа,
стремлюсь и движусь.
И наподобие чижа
храбрюсь и пыжусь.
25 апреля 2012
ххх
Кто от кого тогда зависел
мог догадаться и слепой...
Простым перечисленьем чисел
мы были счастливы с тобой.
И в запрокинутые лица,
в разверстые от счастья рты
с небес зерно бросали птицы,
роняли лепестки сады.
Над нами грозы бушевали.
Зерно сквозь тело проросло.
А мы плоды с тобой собрали,
всего лишь - Слово и Число...
5 мая 2012
Цикл стихотворений
ВОЦАРЕНИЕ АЛЕКСАНДРА
(1801 год)
встряхнул его за плечи
один из них.
Когда б не эти речи…
Потух, затих…
Когда он загорится?
Один, без них…
И скоро ли
взойдет и воцарится…
Что он — постиг?
Рассветная полоска.
Библейский стих,
зачитанный до лоска,
и жжет ладонь
раскрытая страница.
Бледна, как демон
мать-императрица.
И вместе с тем он
задумался,
на чьих царит костях…
Пора идти —
ведь это все не снится…
И траурный уже приспущен стяг...
(июнь 1808 года)
Мамочка, дорогая, куда мне деться?!
Господи, помоги императрице Елизавете,
потерявшей двоих дочерей во младенцех.
Я словно собственной стала тенью,
заперлась в дворцовых своих покоях.
Я сама себе прописала терпенье,
но пока ни в чем не нашла покоя…
Я всегда усмиряла свое хотенье,
никогда не была и последней с краю…
Но мне вера дана
в Промыслительное Провиденье,
которое знает, что делает — ну, а я не знаю…
Я, может быть, поднимусь из этого праха и пыли.
Не допускаю мыслей неправедных или дерзких…
Но дети ушедшие, хоть сколько-то были с родными,
что же младенцам не додано радостей этих житейских?
И — почему умерла не я — вопрошаю…
Хоть, повторю тебе, с Господом я не спорю.
Выпить ли чашу жизни — не я решаю…
Видимо, мама, я была не готова к горю.
Книгу мадам де Жанлис я уже прочитала, спасибо.
Есть ведь на свете матери, у которых все дети живы…
Зависть меня обуяла, признаюсь… Ибо
очень уж быстро смерть собрала поживу.
Холодно нынче. Я этой весне не рада.
Парк царскосельский, хоть лето уже, заснежен…
К ночи с военных учений вернется домой император.
Сейчас он хорош со мною и даже, как прежде, нежен.
Как бы душа моя, маменька, не кровоточила,
как бы мне не было тягостно жить и больно,
роль моя, значит, на этом свете пока не окончена,
видимо, нужно, чтоб зрители были довольны…
(1825 год)
блеснет любовь, улыбкою прощальной».
А. С. П.
вернулся муж самовлюбленный,
опять назвал ее женой.
Разочарованный, больной…
Амур с Психеей не чета им.
Он всемогущ и почитаем.
Не самодур, но самодержец,
решил финал сменить на форзац.
Закат любви — судьбы даренье…
Мечтал он в доме жить на Рейне,
с голубоглазою Элиз,
да вот дела не задались:
пришлось и властвовать, и править.
Самодержавье — не игра ведь.
Он все поправит, дайте срок!
Вот Бог, порог и — Таганрог...
Из книг
самодержец, русский Царь,
грустно смотрит в чахлый садик
и гундит, как пономарь.
Рядом бедная царица,
раскрасавица при том,
тоже скоро испарится,
как видение, фантом.
Тоже скоро канет в бездну,
что пылает и чадит…
А пока ее любезну
он милует и щадит.
Он пока ей не расскажет,
отчего он загрустил:
не свою, а Божью пажить
он засеял и взрастил.
Как печально и отпето
в этом мире, видит Бог!
Александр. Елизавета.
Тихий город Таганрог.
(сентябрь 1825 г.)
О том, как жилось им вдвоем,
в заброшенном доме случайном.
В истоке любви изначальном.
Запущенный сад у око`н.
Бавкиду любил Филимон,
под южную свадьбу воронью
ладью снаряжая харонью.
В мирах пребывает иных
смешная любовь пожилых:
так нежно ласкают, «потрошку»,
собаку, коня или кошку.
Как теплились их вечера…
Царица и царь — немчура!
Наивные, поздние пени.
Четы венценосной успенье…
в искусной дворцовой беседе.
Ходили друг к другу в гости,
как родственники и соседи.
Дворцовые анфилады,
в дальнем крыле — покои.
Были друг другу рады.
Но это нечто другое.
Мужу была подружкою:
теплилась, не мешала,
и меховой опушкою
нежности окружала.
Жизни усохла сдоба.
И все же, по воле Бога,
случилась любовь до гроба,
до паморока, Таганрога…
(октябрь 1825 года)
Г. И. Чулков «Императоры»
знать не дано никому…
Освободиться от свитских,
вдаль ускакать одному.
В горном скиту Пантократор
смотрит навылет, навзлет…
Сердце твое, император,
бьется, как рыба об лед.
Сколько же лет в услуженьи?
Словно солдат — двадцать пять.
Бдение или раденье…
Обморок. Дрожь не унять.
Был горизонт незахмарен.
Ветер подул. Ураган.
Скачет с ним верный татарин,
не для отпора врагам.
Разве же с небом поспоришь,
в битве такой устоишь?
Разве что душу отмолишь,
если пред Ним предстоишь…
Глаз Пантократора бдящий.
Скорый и праведный суд.
Факелы, факелы зрящи…
Ищут, тревожатся, ждут.
не укрыться и в Крыму.
Всюду свита, свита, свита —
не остаться одному!
Челядь, просто темный ужас:
многолюдье, неуют.
То обед, то поздний ужин.
Помолиться не дают!
Босиком в траве росистой
на заре не постоишь,
иператор Всероссийский
царь Казанский, Божий шиш…
Вот неволя так неволя,
неприметный, тяжкий гнет.
Разгуляться б ветром в поле!
Да корона выю гнет.
(ноябрь 1825 года)
ангелов ворох.
Сладко поют: лития,
рок или ворог?
То, что посеял, пожнет.
Эка примета…
Руку легонько сожмет
Елизавета.
Меркнет покинутый мир:
светские цацки…
Гаснет заката порфир,
яростный, царский.
Там, за порогом, просвет
розовей, гуще…
Или все это — тот свет,
райские кущи?
Так ли уж там хорошо,
то ли — жадали?..
Сказано: он отошел
в Божии дали.
да при всем честном народе,
во дворце да при параде —
царь с царицею не ладил.
Это ль горе — не беда?
Во царях — горька вода.
Столько страху да соблазну!
Что нам слухать нечисть разну!
Царь царицу полюбя
сотворил своих ребя-
точек — и сынков, и дочек!
Так что слухай, не бреши!
Обнажайте палаши
за свою, за царьську власть,
шоб усем нам не пропасть!
Во саду ли, в огороде
царь с царицею народил
нам царевен и царят.
Так нехай они царят!
Так нехай их век продлитца!
Царствуй днесь, императрица!
Да Марья Павловна, дворец не по росточку.
Был Павел бы в уме иль хоть немного жив
(но уж задушен, жаль), то уж отдал бы дочку
(хорошенькую, что ни говори!)
за шведского иль там какого принца.
Но в герцогстве малюсеньком пожив,
ты, милая, уж принялась трудиться.
В строительстве духовного дворца
преуспеянием прославилась. И точка.
А сам-то принц, Карл-Фридрих, мил с лица
и даже гренадерского росточка.
Понравился бы бабушке. И впредь
такие браки никому не в убыль.
Подсчитывая веймарскую прибыль
даешься диву: надо же суметь
собрать вокруг себя и Шиллера, и Листа,
и Гёте — хитреца и златоуста.
И Вагнера гонимого пригреть…
Вот это жизнь! Так удалась на славу!
По Божьему сложилась, видно, слову…
А русский храм, иконы, ладан, миро,
как зов предвечного и истинного мира.
И солнца луч в прощальной благостыни
на саркофаге русской герцогини.
А саркофаг стоит на отческой земле**
в немецком Веймаре, где помнят о добре
и красоте российской Марьи Палны.
Текут века, благих видений полны…
*Третья дочь Павла Первого, правила в Веймаре с 1804 по 1859 гг.
**Согласно ее воле под саркофаг Великой герцогини была насыпана специально привезенная из России земля… (из книг).
(февраль 1881 года)
гасят свечи уже во дворце…
Плачет царь над своим указом,
с горькой миной на царском лице.
Плачет царь над убитым дедом,
над Россией, лежащей во мгле.
Вот он ноги укутал пледом.
Вот его разморило в тепле.
Как смириться-то с этакой мукой,
тяжеленную ношу неся…
Жаль, что нету княжны Долгорукой.
Жаль, что сына дозваться нельзя.
Жаль себя. И жену. И Россию.
И княжну, и княжен, и княжат.
Для него этот труд непосилен.
Вот уж ноги и руки дрожат.
От него отвернулась удача,
точка бомбы маячит в конце…
Он сидит, сотрясаясь от плача,
в стольном городе, в Зимнем дворце.
Ночь черна, как сапожная вакса,
над оплаканной горько страной.
Всероссийский зареванный плакса,
мягкий, старенький, добрый, больной…
черни свитской не сосчитать…
«Папа, дай поносить корону
и со скипетром поиграть!»
Без пригляду не сделать шагу:
соглядатаи, шептуны…
«Дай в руках подержать державу,
погремушку всея страны!»
То ль на царску списать причуду,
то ль дитяти дано стяжать…
«Папа, дай мне силищу чудну,
чтоб в руках это все удержать!»
ЦАРЬ И ЦАРИЦА
Чувства угасшего голь, нищета:
весь капитал просадили!
Эти, пожалуй что, нам не чета.
Царская вспомнилась, к слову, чета:
выпростались, долюбили…
Не надоело ли душу латать?
Жадничать, прятать, тащить и хватать
то, что далось без усилий?
Что же на них снизошла благодать?
Видно, умели любить и летать:
рваные перья воскрылий.
Не надоело ли в дудку дудеть?
Рваться вперед, барабанить, галдеть,
жизнь выгребая до донца?
Эти ж остались навеки вдвоем.
И освещает царицу с царем
потустороннее солнце.
кажется — хуже не будет.
Все мы порою живем, как бессмертные,
словно бы нас не убудет…
Facebookовки
Казань. Глубокие дворы
по горло завалило снегом.
О, будьте же всегда добры
наедине с сверхчеловеком!
О, дайте же ему домыслить,
и дайте что-нибудь сказать!
Ведь никогда не поздно свиснуть
и пальцем тыча - указать...
1968 год
В БОЛЬНИЦЕ
Люди разные – помятые,
добряки и бесноватые,
молодняк и старцы – чу! –
к одному сидят врачу:
«Врач любезный! Царь небесный!
Проведи над этой бездной!
Что былое ворошить?
Разреши еще пожить!»
26.03.14
Полюбила тебя некстати –
Это был гормональный сбой.
Я не чуяла благодати!
И не чуяла ног под собой.
29.03.14
Когда я очень старой стану,
я жить, скажи, не престану?
Скажи скорее, не тяни!
Ведь все короче наши дни...
27.03.14
Если мой Шопен убегает в ночь,
Изнуряет уроками дух и тело,
Обувь промокшую снять помочь
Я бы ему хотела...
27.03.14
13.00
Дневать и ночевать средь простыней измятых!
Старинная кровать годов семидесятых
нисколько не скрипит, а лишь от счастья млеет.
А тот, кто сладко спит, любить, поверь, умеет.
26.03.14
В ПОЕЗДЕ
Не зависнуть бы над дырой,
Не касаясь ногами тверди...
Убери меня с глаз долой
Этой прямосидящей леди!
Мы глазами столкнулись с ней,
Словно меч в бою отражая,
И никто не сказал мне ясней:
ты сторонняя здесь - и чужая.
25 марта 2014
Поезд Гатвик-Лондон
16.30
Путь предначертан и не случаен,
как бы ты ни был хорош.
После любви каждый зверь печален!
А без любви? Ото ж...
17.03.14
Можете помочь изгородь постричь?
Отодвинуть ночь. Важное постичь.
Душу обогреть и ее спасти?
Приготовить снедь. Сумки донести...
23.03.14
СНАЙПЕР
Выпадет карта снова не в масть.
Воздух разрубит лопасть.
Нужно стараться мимо попасть,
чтоб не пропасть – там пропасть...
20.03.14
Себя утешая изустно,
грядущее переверстать.
Хоть жить и печально, и грустно,
не хочется – перестать!
20.03.14
Я давно живу не по уму,
не, как говорится, по природе.
Отчего так ветрено в Крыму
при хорошей, в общем-то, погоде?
Я бы там могла наверно жить,
полюбив окрестную натуру.
Только ветер начинает выть,
словно бы с него сдирают шкуру.
Только волны воют и гремят
все сильней, больней и колокольней,
словно бы откормленных телят
режут на соседней скотобойне.
Много лет я не была в Крыму,
где в моих прозрениях незримых,
ветры в клочья рвут ночную тьму
посреди степей его родимых.
06.06.05
ПРОЩЕНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Простите меня мои реки! Простите меня мои горы!
Простите меня человеки - калеки, убийцы и воры.
Простите меня христиане. Простите сиротские дети,
что лежа порой на диване, не знаю куда себя дети!