Русскоязычная Вселенная выпуск № 1 от 15 апреля 2014 года
Русскоязычный Крым
Марина Матвеева
БУКЕТ СИНИХ ГИАЦИНТОВ
повесть
1
– Мама! Валерка приезжает!
Виктория ведьмой влетела в кухню, с разбега натолкнувшись на стол и радостно размахивая руками.
– В чем дело? – Елена Дмитриевна от неожиданности пролила из ложки дегустируемый суп.
– Приезжает!!! – удвоила децибелы Вика, – На каникулы будет тут! Звонил!
– Ты же мобилку потеряла… – удивилась мама.
– Антонсергеичузвонилегонетуатут…
– В два раза медленней, пожалуйста.
– Ага… У Антон Сергеича щас репетиция, а вечером концерт. Он ушел, а тут сантехник… Так надо присмотреть, а то… А тут – звонок!
– А я думаю, где она весь день шатается! Хотела за Катькой послать – опять с шелковицы навернулась. Копия ты! Пришлось самой идти.
– А где она?
– В комнате валяется, встать не может. Коленка и ладонь. Зато выше Вовки залезла! – с невеселой иронией прокомментировала мама. – Убьются оба… Пусть лежит – хоть пару дней душу не травит…
Виктория влетела в комнату.
Екатерина, почти 8-и лет отроду, вовсе и не думала валяться, а с деловитым видом извлекала дополнительную – эстетическую – пользу из уже примененного по прямому назначению флакона с йодом.
– Мулатка… На Женифир Лопис похоже… – вдохновенно бубнила она, нанося йод на лицо потрёпанной Барби.
Вика даже не взглянула на сестру. Вынула из шкафа выходное платье и модный пояс с «прибамбасами».
– На дискотеку собралась? – тут же заинтересовалась Катя.
– Рано еще… – рассеянно ответила Вика, причесываясь.
Когда же она взяла из ящика стола губную помаду, голос Катьки стал ехидным:
– А-а-а… На свида-а-ание!…
– С мелкими не посоветовалась!
Катька, едва успев обидеться, снова озарилась творческим порывом, вернувшись к изменению имиджа куклы.
Вика оглядела себя в зеркало. Для своих 15-и с половиной лет она выглядела «что надо». Рост средний (каблуки увеличат), глаза карие, с ястребиным блеском – в отца. Ресницы тоже ничего. А волосы русые, как у мамы, слегка вьются…
Выскочила из комнаты и бросилась к выходу.
– Куда опять? – поинтересовалась кухня.
– Встречать! – громко хлопнула дверь.
А Елена Дмитриевна подумала о том, что когда-то и она вот так летала и встречала…
2
Ее первый муж, бравый инструктор по альпинизму, рисковый и бесшабашный, за плечами которого уже были Кавказ и Памир, а в мечтах – и Эверест, слыл едва не легендой среди своих под знаковым прозвищем Антих (сокращенное от «Антихрист»). Про таких говорят: «Ни Бога, ни черта не боится», такие сами вызывают страх каким-то своим «внечеловечием», и бури других эмоций. «Совсем взрослый» (подкатывало 30), он умудрился не устоять перед одиннадцатиклассницей – Леночка была первой красавицей школы, лавиной обаяния и жизнерадостности. Вспышка, гром и молнии, столь же молниеносная беременность (будущая Вика), шальная свадьба почти вслед за выпускным вечером и океан счастья…
А через четыре года Антих погиб. Не всегда скалы помогают своим покорителям – иногда и мстят за дерзость. По слухам, в его снаряжении были обнаружены повреждения. Завистники. Не может их не быть у личностей такого типа. Но расследования не проводилось – всё так и осталось полулегендой.
Вслед за яркими и сильными, теми, кто уходит молодыми, всегда разрастаются мифы. Ему было 33, обычно с приходом этой цифры с людьми происходят серьезные внутренние изменения, некий рост над собой. Но такому, как Антих, расти уже было просто некуда. Он не вмещался в собственную жизнь.
Только маленькая дочь тогда не дала юной вдове замкнуться в гробовой тоске и домашнем культе личности отнятого судьбой любимого. Но что-то вроде алтаря в доме было: небольшая полка с фотографиями и двумя или тремя памятными вещами. Она скрывалась за занавесочкой, которая отдергивалась не так уж часто. Говорят, нельзя делать таких алтарей. Говорят, душа не может покинуть дом и успокоиться. Дурацкие суеверия! Убрать эту полку Елену не заставили бы и пытками.
А противостоять этому пытались…
Елене Разнорецкой, не имевшей отбоя от поклонников, понадобилось 5 лет, чтоб уговорить себя выйти замуж снова. От этого брака родилась Катя. Да вот сам брак… Заставить себя развестись было куда легче – бегом в ЗАГС бежала, а по возвращении вдвоем со старшенькой праздник устроили. «Никаких пап!» – поклялась дочери.
Сейчас ей было 35 по паспорту, 25 по внешности, а на душе – все 70. Где-то внутри еще хотелось чего-то личного, но только не того «горящего» и «темпераментного», от которого лишь ожоги, а не тепло.
Большое влияние на образ жизни ее семьи имела дружба соседями по лестничной клетке – семьей Куницыных: Антоном Сергеевичем, «начинающим пенсионером», и его сыном Валерием. История с мамой там была сложная – о ней особо не говорили. Валерий, можно сказать, рос вместе с Викой, если учесть 6-летнюю разницу в возрасте в его пользу. Он играл с девочкой, когда та была еще малышкой, а с годами они стали друзьями, которых окрестные дворы уже не представляли по отдельности. Поудивлялись, конечно, эдакой дружбе, насмешничать пытались – не без того, но у Валерия уже с детства кулаки и собственное мнение имелось, и уважать его он научил окружающих рано.
Повзрослев, Валерий стал приходить в гости к Разнорецким не без подарков для всех членов семьи. На свою самую первую подработку купил Елене Дмитриевне «Шанель № 5», не оставив себе ни копейки, – с этого и началась «подарочная эпопея», которая вначале приводила соседок в восторг, затем начала смущать и даже немного пугать, а потом – вошла в привычку и стала восприниматься как одна из черт его личности.
Имея хорошие физические и спортивные данные, Валерий отправился служить в десантные войска и надолго покинул их провинциальный городок. Жил то в столице, то где-то еще, была там какая-то романтическая – в глазах Вики – «непонятка», и это так!.. Хоть иногда и страшно, и грустно было одной. Он приезжал очень редко, зато какие сюрпризы привозил! А письма! «Викинг! Кто из вас красивее, ты или твоя мама? А кто здоровее? А кто чаще обо мне вспоминает? Чтоб все было одинаково, а то приеду и устрою стройбат! Заставлю новые платья мерить – по три наряда вне очереди!..»
3
А теперь… подумать только! Он приезжает на целых два месяца!
…Вика побежала за поездом, и вот уже различила в дверях одного из вагонов знакомую фигуру. До сих пор не смогла привыкнуть к этой форме и осанке – ей все видятся в этом какие-то неприятные «понты»… Но… не сейчас…
– А-а! – с разбегу повисла у него на шее.
– Это кто? – картинно удивился Валерий, – Вика??? Вай-вай! Красывий! А папа где?
– Он не знает! Давай сделаем ему сюрприз!
– Как?
– Через час у него выступление во Дворце культуры. А мы придем на концерт. У меня есть билет…один… А меня и так пустят – я там свой человек!
– Ты тут везде своя в доску… Через час, говоришь? И домой не зайдем?
– Ах, мы устали! Тоже мне, спецназ! Маршбросок до Дворца не осилим! Да мы ль не викинги? – тормошили руки.
– Ну, допустим, пока еще не спец… Да и викинги тут не все… Но веди нас, славный конунг! А… мама твоя придет?
– Она эти песни каждый день слышит – на ней репетирует. Достали уже!
– А тебя не достали?
– А я на Таньку пойти обещала. Она будет «Муси-пуси» петь – прикольнёмся!
Во Дворец культуры их пропустили без вопросов – уже знали. На концерты художественной самодеятельности годами ходили одни и те же: родственники и друзья «звезд». Зал, однако, был полон, и лишнего места не нашлось.
– Садись на моё, – сказала Вика Валерию. – Я на ручке посижу.
Ее место оказалось в первом ряду в проходе. Вика пристроилась на поручне кресла, и (разумеется, только для удобства) положила руку на плечо Валерия, невзначай прижав ладонь к его щеке.
Бывает же счастье на свете!
На сцене появился Антон Сергеевич с аккордеоном на груди. В такой манере исполнения современный хит «Давай за жизнь» претендовал на происхождение в далеких 40-х и вызывал искренние слезы у основного зрительского состава – пожилых «детей войны».
Водя взглядом по залу, Антон Сергеевич сразу заметил Вику. Она улыбнулась и махнула ему рукой – и он едва не сбился с аккорда…
4
Неискоренимая привычка сидеть на ступеньках в подъезде зародилась в организме Виктории с раннего детства. Так было очень удобно читать, рисовать, грустить, перебрасываться репризами с поднимающимися и спускающимися и быть в курсе всего интересного, что творится в доме. И дом подъездный вариант «Аленушки» воспринимал спокойно, даже не пытаясь читать нравоучений о том, что «девушкам неприлично…».
Прилично. И замечательно. Вот только скучно сегодня. Карандаш скользит по бумаге, набрасывая незнакомые черты знакомого лица…
Валерия с утра нет дома. Антон Сергеевич сказал, что он ушел за цветами. Для чего? Это был секрет. Что-то долго… Рынок-то в двух остановках.
Задержка стала понятной, когда он появился в дверях подъезда, бережно сжимая в обеих ладонях толстый букет синих гиацинтов. Странно… Откуда взялись гиацинты в разгар лета, если это весенние цветы?
Валерий уже ступил на лестницу, и тут Вика спохватилась, перевернула лист и быстро нарисовала на другой стороне росчерк-портрет Пушкина.
– Рисуешь? – спросил Валерий, подходя ближе.
– Тебя жду, – ответила Вика. – На подвиги с утра потянуло?
– А что? Вы с мамой достойны подвигов! Я еще с прошлого приезда приятелю заказал на лето оранжерейных гиацинтов вырастить. Она их любит… А летом – неожиданнее! Значит, приятнее.
– Красивые…
– Еще бы! На вот, это тебе, – он отделил от необхватного букета несколько стебельков и вручил Вике.
– Спасибо. А остальные – маме?
– Да… Удачи, Пикассо!
…Они были синие, как глаза Валерия, и хрупкие, будто стеклянные. Странно все-таки: гиацинты – летом.
Вика размахнулась и ударила ими о ступеньку. Вот они лежат – хрупкие синие цветы на серой, холодной, каменной… «А остальные – маме… А мне – так. Чтоб отвязалась… Ну, и не надо!»
– Вич-ка! – рухнул откуда-то сверху визг Катьки, и вскоре она сама галопом скатилась по лестнице со второго этажа на первый.
– Какая муха? – равнодушно спросила Виктория.
– Баб Маш с третьего этажа конфету дала! – не было предела концептуальному восторгу. – Иди! И тебе даст! Она зачем-то в гости зовет! А на кухне у ней – самовар! Настоящий! С сапогом!!! И пирог! Целый торт!!!
– Угу, – сделав пару дедуктивных умозаключений, пришла к выводу Вика: – У ней сегодня день рождения, а близких никого нет. Поздравить некому. Вот она нас и зовет. Ага… А мы ей цветы подарим! Вот удивится, что гиацинты летом!
– Ух, ты! Где оторвала?
– Валерка букет нес и уронил.
– Так надо ему отдать…
– Фигушки! Забыла девиз викингов: «Что упало – то Викинга стало!»? А раз мое – что хочу, то и делаю. Идем поздравлять!
– Стра-а-анно… – ехидно протянула Катька. – Ей цветочки дарят, а она их передаривает…
– Никто мне ничего не дарил.
– Я сама видела! Он ей – цветы-ы-ы! А она их – об ступеньку! Не понравились? И мне! Дурацкие! «Ниажидание – значит, приятние…» Так ёлку бы с Дед Морозом…
– Ты, Интерпотолок!.. Топаем, пока Вовочка твой про пирог не узнал!
– Во ему! – скрутились пальцы.
5
Катька улетела сорочить новость по дворам.
«Сегодня утром, – смаковала Виктория, блаженствуя в кресле-качалке, – к нам пришел Антон Сергеевич и сказал маме, что…». Ее воспоминания оборвал звонок в дверь.
– Валерка! – схватила его за руку, с силой втащила в комнату и толкнула в кресло, – Ты не знаешь! Опять где-то лазил! А тут! Твой папа сделал маме предложение! Завтра распишутся!
– Бред. – отреагировал Валерий со спокойствием трупа.
– Правда! Они такие счастливые! Квартиры соединим! Жить будем все вместе!
– Не…
– Как нет? Ты не рад?
Вопрос был риторическим. У Валерия явно испортилось настроение. Забыв о Вике, он шагнул к двери.
– Ты куда?
– Надо…
– Ну, нет! Говори, почему не рад?!
Когда он снова безвольно упал в кресло, Вике уже было не до любопытства. Она никогда не видела его слез, даже в детстве.
– Глупость и чушь! – резко поднял голову. – Нечего было лапу сосать! Все боялся: разница-то какая… Подумает: пацан… Но хоть сказать бы успел… Теперь…
Круто обогнул комнату широкими шагами.
– А она у меня, Вика, всю жизнь – как наваждение… Там девчонки – супер, пачками вешаются. А мне только она нужна!
– К…то?..
– Лена. Мама твоя. Люблю я ее… как конченый. Всегда. Сколько себя помню. Пешком под стол ходил – а как увидел… И папка твой был жив, и с дядей Колей когда вы были… любил, ходил вокруг, как дурак… Я и с тобой-то по детству нянчился, чтобы только к ней поближе быть, ей хорошее сделать. Она меня завораживала… как фея. Тоже решил сделать предложение… вот повзрослею чуток, на мужика хоть малость похож стану… Потому служить туда и пошел – там быстро взрослеют… Дождался! Здрасьте, у нас третий муж. И кто?!
Вика слушала его с круглыми глазами. Ее еще не настиг смысл всех этих абсолютно невозможных слов.
А он почему-то метнулся в угол комнаты и рванул сокровенную занавесочку… Замер на целую минуту, вцепившись взглядом в дерзкие карие глаза на матовом фото. Открытая улыбка, хищные ноздри…
Мгновенная схватка – и поражение. Взгляд на снимке, казалось, стал еще более вызывающим, с нескрываемым превосходством. Будто вожак стаи поставил на место претендента-выскочку, по сути, ещё щенка. Валерий уронил руку, опуская занавеску, и машинально мелко перекрестил ее, тут же этого устыдившись.
– Я не сразу понял… Она никогда мне не ответит – будь я хоть на двадцать лет старше! Ей покой нужен… а не войнушки. Другим надо было становиться, спокойным, – не таким, как твой папаша… А я хотел быть на него похож, идиот. Нет, лучше. Щас ещё неизвестно, кто быстрей по отрицаловке без снаряги... А толку? Ей моего мирного батю подавай. Теперь – хрен с повидлом… Будь счастлива!
Вика не только не понимала, что он говорит, но уже и не воспринимала. В ней спрутом шевелилось свое: «Гиацинты – летом…»
– Напиться, что ли?.. – глаза были такими, будто уже.
Сделав над собой усилие, она высвободила свои, схваченные им в порыве, руки.
– Я поговорю с мамой… Она не выйдет за него. – и вылетела из комнаты.
– Вик! – этого уже не слышала. – Не надо! Пусть! Я все равно не…
6
Вика вошла на кухню и села на табурет. Елена Дмитриевна, радостно напевая у плиты, не сразу ее заметила.
– Проголода-алась? – лилась песня, – Вон карто-о-шка!
– Мама. – с трудом выдавила из себя Вика.
– Что с тобой? – сразу забеспокоилась мама. – Совсем убитая… Поссорились?
– Нет. Мама, я не хочу, чтоб ты выходила за Антон Сергеича.
– Вот те раз! А кто утром до потолка прыгал?
– Я не хочу, – снова повторила Вика.
– Да почему? Антон Сергеич… Сколько он добра нам сделал! Вас любит как дочек…
– Ты обещала: никаких пап!
– Ты же у него целыми днями толчёшься! Тебя из той квартиры метлой не выгнать!
– Мамочка, есть другой человек… на… папу… Я хочу, чтоб ты вышла за него.
– То никаких пап, то другой… Не с шелковицы головой?.. Ты мне это верхолазанье брось! Гены так и прут…
– Мам. Он очень любит тебя. Как конченый! Он просто жить без тебя не может. Ты у него – как наваждение. И фея.
– А, репетируешь! Опять дворцовые в пьесу запрягли? Слабенько пока… Станиславский бы сказал: «Нэ вэру!»…
– Это ты пьесу играешь, когда говоришь, что Антон Сергеича любишь! Если б любила, то давно б за него вышла!
– Прям, уж все, кто любит, – сразу женятся… Надо присмотреться, повстречаться, привыкнуть…
– Повстречалась? Привыкла? А мой – тебя любит! Лю-бит!!! Вот: вот так вот! – руки рванули футболку.
– Да кто? Хотя, все равно… Зачем мне какие-то незнакомцы таинственные, которые – просто твоя фантазия? Проверка на вшивость? Не поймаешь! Мама уже принцев не ждёт – все твои.
– Но, ма!!!
– Не говори глупостей. Завтра же выйду за Антон Сергеича – и хватит. А то нет продыху от всяких… Уже дочку родную подсылают! За мороженое, что ли, купил?
Вика закрыла лицо руками. Нет, не от обиды. Она и не почувствовала обиды в словах матери.
– Нет… нет… – заглушили пальцы. – Теперь он… уедет…
7
– Уезжаешь?
– Угу. Тупо это, надо переболеть. Там пройдет.
«Там девчонки – супер…»
– Остался бы хоть на неделю!
– Больно, Вик… Воевать бы хоть куда заслали!.. Отстреляться…
– Ты что! Людей убивать! Никакая любовь того не стоит!
– Не людей, а гадов. А стоит… или нет… – это мое дело!
Вика впервые осознала, что он уже убивал. Никогда всерьез не думала об этом так – о его службе. Но выражения лица убийцы – пусть прорвавшегося лишь на мгновение – невозможно было не поймать дёрнувшимся сердцем.
– Мы все – люди! Всем больно одинаково! У всех семьи, дети…
– Да не пошлют, не бойся… Не было таких планов на наших. Дети эти ваши… Еще попадется какой под пулю – потом всю жизнь кошмарить будет, как нашего майора… Может, вообще все бросить? Сюда переехать, в школу военруком…
Эти слова огромными крыльями распахнулись за спиной Виктории и...
– На тебе жениться с горя… Пойдёшь?
«С тобой… к ней поближе…»
– Мне не до фигни. Я и сама учиться уеду.
– Значит, не судьба мне тут.
Стрелки двигались эпилептическими рывками.
– А только июль!..
– Так приеду же…
– В августе?
– Как-нибудь…
Рюкзак, давясь, проглотил ком одежды.
– И не попрощаешься с…
– Отцу я напишу. А с ней… А вот с тобой я попрощаюсь! Надеюсь, навсегда.
С ней? Так злобно?
Но он уже снова – перед заветной полкой. Отмахнул занавеску и… руки упали плетьми. Под фотоснимком – как на жертвеннике – небольшой плотный букетик синих гиацинтов, перевязанный тонкой бумажной ленточкой. На одном из ее хвостиков ручкой нацарапано «Прости». Остальные – не так уже и много – увядали в литровой банке на подоконнике, раскинувшись по ее периметру, как одинокие женщины, подпирающие стенки танцзала.
Вику царапнуло по горлу. Не от грязного слова, сорвавшегося с его языка, нет. Большая рука сгребла с полки хрупкий пучок, швырнула об пол. Совсем как она недавно… Поднял ногу – раздавить. Остановился, подобрал, зачем-то спрятал в нагрудный карман, избегая смотреть в насмешливые карие глаза. И в другие глаза – зеркально похожие на эти, с фото, но тревожные, подраненные.
Начал надевать рюкзак.
– Я провожу!
– Уже темно. Как будешь возвращаться?
– На автобусе!.. А туда – пешком, ладно?
На вокзал направились коротким путем – по закоулкам «старого города». Шли молча. Вика понимала, что видит Валерия последний раз: ему нужно «переболеть», «отстреляться»… А к ней – «как-нибудь»…
– Стоять!
Инстинкт сработал раньше мысли. Тело вздрогнуло, сжалось. Рука Вики невольно вцепилась в плечо Валерия, нога отступила за его спину – под защиту и не мешать.
Несколько – много! – тяжелых теней окружило их.
– Иди сюда, киска! – потребовала темнота. – А солдатику скажи, чтоб не дергался, а то и ему достанется…
– Топайте, пацаны, – спокойно сказал Валерий. – Здесь можно нарваться.
– Тебе – да. И прямо сейчас. Этого – не хочешь?
Вика зажмурилась. Их было много, и у них были ножи…
– Давай. Классная цацка. – спокойствие уже явно перешкаливало.
– Твоя – тоже ничего. Махнемся?
Кто-то подошел со спины и схватил Викторию за... Снова сработал инстинкт – резко вдарила по наглой лапе. Успела бы подумать – не ударила…
– Это вы зря. – рука Валерия сделала резкое движение – и ближайшая из теней заняла подобающее тени место – на земле.
Сменивший хозяина нож будто превратился в магнит, к которому мгновенно стянулась темнота…
…Вика не любила боевиков, но этот – был шедевром. Как это было красиво, когда и другие тени, давясь выражениями, резко переключились на укачивание своих поломанных ручонок и выбитых челюстей!
Фильм – воистину чудо киноискусства! 3D отдыхает. «А-а-п-падла!» рвет уши. Брызги крови с экрана долетают до платья зрительницы. Крик… Так это она и кричит, зрительница, – в катарсисе от мастерски, гениально отыгранной сцены гибели главного положительного героя. И руки отрицательных – так реалистичны на ее теле…
8
Открыв глаза, Виктория сразу вскочила с дивана и, не обращая внимания на пелену перед глазами и сидящую рядом мать, бросилась к входной двери, но была вовремя схвачена за юбку.
– Мама! – дернулся подол. – Только не говори мне… что он умер!
– Жив, слава Богу… Да жив!
Вика уже схватилась за ручку двери.
– Стой!
– Мама… – в глазах колотился ужас. – Скажи мне… Только не скрывай ничего… Что? Что?? Почему «Слава Богу»? – она уже была рядом с матерью, трясла ее за плечи.
– Да потому, что плохо все! – Елена Дмитриевна сорвалась. – В реанимации! Бредит: «Жить не хочу…». Врачи сомневаются…
Виктория не сомневалась ни в чем. Смысл его жизни – в ее руках. Во всех смыслах слова.
– Мама, – с нехарактерной для себя собранностью потребовала она, – пойдем к нему в больницу!
– Только оттуда. Сутки отсидела! Тебя тут на тетю Аню бросила! Хорошо хоть «скорая» снотворным наколола, тебя так в истерике било, так орала, не узнавала никого… «Убили его! Убили!» Как будто с самой ничего и не было…
– А что со мной? Я-то живая! Целая!
– Да, черт возьми, нет! Тебе не больно уже?
– ?.. Плевать! Туда пошли! Да, опять!
– Ты лучше в райотдел позвони. Поблагодари: вовремя успели! Не убили тебя эти, а могли – они как звери были… Еще бы: больше половины их один покрошил! И ты как кошка бросилась… И хорошо, что не помнишь ничего! Господи ты мои, доча… Ангел мимо пролетал... Взяли скотов! Всех! Заявление только подписать осталось! Вот этими руками глаза им…
– Пофиг! Ты лучше туда посмотри! Вон, на подоконнике, в банке… Завяли уже…Ты и забыла про них… Да гиацинты твои! Летом!!!
Елена Дмитриевна так и не успела ничего понять, даже когда уже оказалась в больничном коридоре, где на одиноком стуле сидел с опущенной головой ее муж. Вика с разбегу кинулась к нему.
– Ну???
И увидела слезы. С ужасом отскочила, почуяв… Но слова Антона Сергеевича были иными:
– Нет надежды… Говорят: не выживет… Все сейчас там…
– Жив, – с чудовищной уверенностью заявила Виктория, – значит, будет жить!
Из палаты вышел замученный врач. Все трое обернулись одновременно.
– Мало шансов… Он не сопротивляется. «Дайте подохнуть» – и все. Кто ж его так? – врач от усталости уже не мог скрыть своего желания обвинять их. А кого еще? Корень зла – всегда в самых родных и близких.
– Я знаю, как его спасти, – глухо сказала Вика. – Пустите меня к нему.
– И без вас-то…
На ее лице возникло выражение танка, идущего на Рейхстаг. Такие выражения очень знакомы и вельми понятны опытным врачам.
– Идите. Только – две минуты!
И Елена Дмитриевна не могла не подчиниться силе танка.
9
Валерий бросил остаток взгляда на вошедших женщин и почти беззвучно выдал:
– Лена…
Она вздрогнула – давно уже не слышала своего имени в этом варианте.
– Лена… – снова с трудом выдохнул Валерий. – Ты замужем… Не хочу… Тупо, а не могу…
– Мама! – сквозь подступившие слезы проговорила Вика. – Слышишь? Быстро скажи, что любишь его!
В этот миг Елену Дмитриевну настиг транс осознания. Но ей не дал долго пробыть в этом состоянии весьма ощутимый, почти грубый пинок.
– Скажи!!!
Не успев задуматься, в состоянии полугипноза, Елена Дмитриевна приблизилась к кровати Валерия.
– Я… люблю тебя… – проговорила елевнятно, а потом, стряхнув оцепенение, уже осознанно и целенаправленно повторила: – Я люблю тебя! – потому что увидела искры, вновь блеснувшие в уже отстраненных глазах.
– Лена… Правда?.. Жить… для тебя?
– Да!
– Это… рай – жить для тебя…
Вика вышла. Пошла рыдать – Лена почувствовала это спиной. Но не отреагировала, потому что в эту минуту не могла справиться с хаосом, штормящим в ней самой. Схватилась, ища опоры, за спинку стула, потом села.
«Жить для меня… Господи, а я крест поставила… «Начинающий пенсионер»… И все? И все уже?»
Дерзкое видение бросилось в глаза: отпуск, семье скажет, что на юга, а сама – в столицу… на месяц… к молодому, красивому…
А Вика? Она же влюблена по уши, жертвы вон приносит романтические… Да еще после такого… Предать дочь?
Да все равно ничего не светит девчонке. Не Золушкам провинциальным против столицы… Ладно, поплачет и успокоится. Эти слезы куда дешевлетех…
…По тем, кто жил для нее и умирал с ее именем на устах. Друзья рассказали… Да уж, есть ей, чем гордиться.
Вот счастье-то...
Лена расшифровала свое видение: может быть, на месяц, – но не на жизнь. Хватит героев. Уходящих, уезжающих, не возвращающихся. Не от любовниц – пусть уже… С подвигов своих, с войн, учений, экспедиций, путешествий, открытий великих… восхождений…
…Какая радость сияла в глазах Антиха в тот день, когда он летающими руками в очередной раз пытался надеть на нее какую-то «беседку», в порыве самозабвенного зова:
– Ленский! Идем со мной! Научу! Нет высшего блаженства! А Викинга – в рюкзак и на спину! Пусть привыкает!
Господи, сохрани!!!
Сохрани. Не дай, Господь. Ни ей, ни Вике.
– Я люблю тебя, Валерочка, – гипнотизирующе шептала Лена… Елена Дмитриевна. – Живи. Поправляйся скорее и уезжай. Подальше. Насовсем. Поплачет. Но – не так…
10
Ситуация переломилась к лучшему. Угроза жизни исчезла. Елена Дмитриевна не отходила от его палаты – было кому ее туда загонять. Сама Вика не появлялась и даже не задавала вопросов. Она истово впряглась в хозяйство, опеку сестры и отчима, у которого начались боли в сердце.
А дни Елены Дмитриевны слились в бесконечную смену перед глазами коридора и палаты, в которую по-прежнему пускали лишь ненадолго и запрещали разговаривать. И правильно делали!!!
– Лена… Ты должна знать. Это я испортил ему снарягу. Я его ненавижу. Ты уже тогда мне снилась… Но я видел, что ты вся в нем. В нем! Я его видеть не мог… Мелкий был, не понимал, что делаю. Думал просто напакостить. И понял далеко не сразу, что тут прямая связь… Но поздно было. И сейчас поздно. Иди. Не делай из меня идиота.
Мгновенная судорога свела ее пальцы, птичья лапа потянулись к трубкам капельниц…
Глаза танка – а у танков бывают безумные глаза… – встали перед ней. «Плевать! Туда!» И на что плевать!!! Но Елена была уже мертва. Она умерла в тот день, когда позвонили эти проклятые скалолазы и долго, так долго мялись… что уже без слов было все понятно.
– И Вике скажи, чтоб не трогала меня. Достала! Ради тебя дружил. Не могу я ее… на меня ее глазами он смотрит. Козёл твой горный. Позёр! Выпендрёжник! И она такая же наглая, замашки как срисовывает… Убери его! Ты и сейчас на нем помешана. Бредишь им. Ничего не видишь… Отца обманываешь, мне тут врешь, как пацаненку… При втором муже втихаря фотки первого обцеловывала… За дело от Николая получала: не хрен врать… В аду ему место, твоему Антихристу… Ненавижу!
11
…Его звали Антих, и всё равно, каким было его настоящее имя. Другого у него не было. Даже фамилия «Разнорецкий» истинно жила только в паспорте – ее, Елены. Вначале ей страшновато было от значения его прозвища – она иногда ходила в церковь. Но… какая церковь в 17 лет, когда весна ещё похожа на весну, и грядущие выпускные экзамены кажутся лишь докучливой мелочью…
Они, трое альпинистов, пришли в их класс зазывать «молодняк» в свой секцию. Как вообще пустили – выпускной класс! Прорвались. Точнее, прорвался один, заговорив и директора, и учительницу, вытребовав свои законные десять минут на уроке. Ну, еще бы не вытребовать – с такой-то энергией! Танк.
Остальные подтянулись. И стояли у доски почти молча, разве что подавая этому – яркоглазому оратору, самозабвенно вещающему про Эльбрус и Маттерхорн, – фото заснеженных гор и какие-то альпинистские штучки для демонстрации. И вдруг его рука выдернула из-за первой парты первую попавшуюся девочку (обязательно девочку – так нагляднее), чтобы на ней показать, как, что и куда крепится. А за первой партой сидела красавица, отличница и гордость школы Леночка.
Последние минуты демонстрации прошли скомканно. С выпадением карабина из рук яркоглазого при приближении их к «наглядному пособию», распахнутыми ресницами потерянной на глазах у всех безнадежно влюленных мальчиков королевы класса, «затыками» в пламенной речи ясна сокола и даже выходом на первый план двух оставшихся альпинистов. Но их никто не слышал. Отправился ли кто-то из класса тогда в секцию – уже никто не помнит. Но остальное помнили всей школой – как тут без легенды?
…Они выхватили друг друга из мира – так, как это происходит с «внечеловеками». Без сомнений. Без дурацких опасений. Без оглядок на что бы то ни было. В тот же вечер – первое свидание, на котором – «всё сразу». Смело, глупо, страстно, бесшабашно и прекрасно… Когда и не наговоришься, и не надышишься…Так и должно быть.
Поставить всех на уши, напугать родителей, учителей залить корвалдином, одноклассников и друзей вскипятить борщом… И всё так, будто их всех не существует. Никого не видеть. Так и должно быть.
Пойти расписываться, никого не зовя, – и обнаружить под ЗАГСом толпу народа с поздравлениями и уже накрытый ею вскладчину в соседнем ресторане банкет. Так и должно быть.
Той же толпой забирать Вику из роддома. Так и…
Но у Бога, который в церкви, на этот счет свои расклады. Да, так и должно быть, но – недолго. Не гневи его ни бесстрашием, ни легендарностью, ни… именем. Не порождай чудовищ в малых сих – детской ревности, щенячьей боли.
12
…А потом был Колька, бешеные от водки глаза, кухонный резак в руке… И она – с Викой за спиной и Катёнком в немых руках… У стены – бежать некуда.
На стене – занавесочка содрана, но полка не тронута. И невменяемый алкоголик, как ребёнок, остановлен властным взглядом с фотографии. Для того, чтобы, оставив проклятую полку, броситься на женщину.
Это и был миг воскресения. Только тогда и жила.
И кто же? Опять он, это чудовище, подросток Валерий – врывается и валит психа парой приемов айкидо, по которому уже тогда имел какой-то пояс. В тот момент ей захотелось убить спасителя. И только отчаянный визг маленькой и застывший в восторженном шоке взгляд старшей опомнили мать.
Валерий тогда поднял упавшую с полки фотографию и резко ткнул на место. «Врёшь: не возьмёшь!» – прошипел зло. Елене тогда показалось: Николаю.
Нет, пусть и руками Николая, но взять ее к себе – в счастье, Боже правый, наконец-то! – хотел её единственный – бесоокий Антихрист.
А мальчишка ее не пустил.
Всё он, Валерий, всё из-за него – и смерти ее, и воскресения. И не только ее. Теперь еще дочь – тоже из-за его косяков. Наглая… Да если бы не эта наглость, и в соседней квартире завелась бы полочка – по тебе, солдатик.
Незачем отключать жизнеобеспечение. Смерти без воскресений – ничто. Нож его уже достал. Достанет и какая-нибудь «снаряга». А уж «изнасилует» она его сама: еще поездит к нему в столицу. Страсть изобразить нетрудно… не снимая кольца, дёргаясь, постоянно беспокоясь о здоровье Антона… Быть «помешанной» она умеет. Приемчик «Я не должна быть с тобой, это грех, гореть мне в аду, я ужасная б… и вообще чудовище, но ничего не могу с собой поделать…» всегда был безотказным. «Я снова вру… из-за тебя!» Посмотрим на ваш спецназ.
– Господи… Так ты меня действительно… любишь? Так сильно? …Где были мои глаза… Я слепая курица… Ты… Нет, это совпадение… Ты сам придумал эту связь… И столько лет… мучился… Нет, даже и не думай! Не думай об этом! Это не ты!
Тяжело быть сверхечеловеком. Уже 12 лет как в могиле, а всё его любят и ненавидят. Упокой, Господи, неуемную душу эту… Полку надо убрать и освятить квартиру. Нет, руки не поднимутся… Во что же тогда верить?
А танк прорвется. Гены так и прут. Замашки как срисовывает. Славный конунг Викинг Антихсон уже ведет свой драккар покорять все фьорды. Такие и должны воевать. Или уничтожить войну и спасти мир. Те, кто не умирает от ударов и потерь.
Правда, сначала придется немного поплакать по-девчонски. Последний раз.
ЭПИЧЕСКАЯ СИЛА
Огнепоклон
В религии зороастризма постулируется бытие благим, любовь к ближнему и творение добра по личному волеизъявалению – без каких-либо «кнутов и пряников» от божественного мира.
Там – спят, здесь – спят…
И куда мне с моей бессонницей?
Там – свят, здесь – свят…
И куда мне – огнепоклоннице?
Там – Бог, здесь – Бог…
Почему же планете – бесится?
Там – слог, здесь – слог…
Не писать – так только повеситься.
Там – слеп, здесь – глух…
Для кого оно пишет? – нервами!..
О Святый Дух,
не последняя – да не первая…
Добро и Зло.
Точка сборки мы – и не более.
Прости «козлов» –
недовыбрано, недоболено.
От боли той
ты и молишься, всё и молится.
А тот святой –
не от боли кто, не от боли – сам!
«Любите Мной, –
остальное всё – бесьи пакости».
Под Сатаной
мне о плачущих нынче плакалось?
Хочу – сама!
Ближнего любить и добро творить.
А мне – сума:
от себя дарить – нечего дарить!
А мне – тюрьма:
от себя любить – прочь, постылая!
…А здесь ума
ставить некуда – так любила я!..
Гордыни грех?
Умаление – дальше некуда:
весь человек –
точка. Даже и не молекула.
Точка сборки
Что мне сделать для тебя, любимый?
Терпеливец, гадина такой,
свято-тать, своей невыносимой
добротой ко мне ты не покой,
а раскол душе моей врасплошишь:
я должна быть счастлива с тобой,
благодарна, как больная лошадь,
что не оттащили на убой.
Убивателей любить – так просто:
ты скотина – белый лебедь я.
Сразу возникает чувство роста
духа над паскудством бытия.
Здесь – паденье. Я сама – скотина.
Я – тиранья, инквизиторьё.
…Знаешь: не пытать – невыносимо –
то, что и под пытками – твоё.
Лебедем для лебедя, наверно,
только белопёрый птичий мозг
сможет быть чуть больше, чем мгновенье:
там, где нет рассудка – нет и розг.
Разум – выбор. И один на свете:
Зло – Добро. Как скучно на Земле…
Или озеро плясать в балете –
иль давиться перьями в золе…
От такой тоски и третье встанет:
то, что лечат в дурках, и с трудом:
до утра утробное метанье –
мигски! – меж гордыней и стыдом.
Да остановись же ты, мгновенье! –
меж единственными Азъ и Ять!
Ведь смогло же чье-то исступленье
свет и тьму на радугу разъять,
видя в титаническом бессилье
струнный запах снеговых вершин…
Белое. А это только – или
чёрное. Отплакала – пляши.
Изругала – приголубь. Ублюдок –
солнышко. Убила – воскреси.
Даже бесы молятся – покуда
их не видит царь бессильных сил.
Вот когда не дали – всё без фальши.
Приказали: боль. Да без проблем!
А дают – и ты берешь, – что дальше?
Кто прикажет, как вот с этим всем?
Дотираниваться, чтоб вскотинить…
Растопчи! И вновь святи, как тать!
Пусть хоть раз другой решенье примет
за меня, кем мне сегодня стать.
Буднет
Святотистика: на настоящий момент на Земле живет около 100 000 святых (или просветленных) людей. Их число стремительно растет. Это говорит о переходе человечества на новый уровень: все больше становится тех, кто спасётся: чья жизнь станет качественно иной – духовно и физически. Остальные не погибнут – просто доживут до естественной смерти на прежнем уровне: законов права сильнейшего и страдания слабейшего.
Что тебе, буддушка, делать, когда УЖЕ?
Вечная Йож, та, которому все понятно.
Как тебе, янечка, сбиться на вираже?
Чем тебе, инюшка, блики бросать и пятна
множить на сердце и чем филигранить мозг?
Чем тебе пишется, жемчуг в хрустальной чаше?
Что еще ищется там, где любой вопрос
тут же отве(р)тится сам от себя легчайше?
Там, где понятно, что миро – нирванно есть,
если не рвано – то цело, – иных рецептов
нет, – лишь и остается, что тупоместь
всем, кто пока еще рван, – всей твоею целкой
шит-перешитой, но – Истиной, не фигней,
лак-перелаченной свято-духовной пломбой.
Как тебе любится – нас, – боголюбый Ной, –
тех, кто плывет, как собака, еще – в изломах
лавы Везувия, взятого напрокат,
чтоб показать, кто тут твари и кто по паре?
Как тебе нравится кремовый Арарат,
мокрыми трупами поднятый на опаре?
Миронирвано сбуддовано на таких –
тех, кто не нужен Ему.
А тебе ослепло:
ты уже нужен, и твой обудднённый стих,
все твое учиво – смертно, кроваво, пепло…
Только за то и прощу – что ослеп не сам.
Выплыл в потопе, схватясь за щепу земную,
ту, что другой не бывает, и Небесам
даже не встало в желанье создать иную.
Только убийство живого в самом себе.
Только бесчеловечие есть спасенье.
Только духовность, добившаяся в борьбе
с телом и болью животною – «воскресенья».
Брахмана чистого, зрение слить и слух
с бездной покорности белой и первозданной…
Как матери-ох, и-ально же мыслит дух!
Тупожеланье избавиться от страданья!
Что там еще? От того же избавить всех?
Чтобы других?
А оно им, простите, надо?
Силоспасение – что мой чернейший грех
перед его перебитой, хворной отрадой?
Се человецы!
Люби их, Господь, люби:
и бездуховных, и грешных, и несмиренных!
И ненавидящих Тя, и в котле обид
руку поднявших на собственной жизни ценность!
Всех нераскаянных, зревших иглой в стогу
мантры, молитвы, евангелитрипитаки, –
всех возлюби!
…Ты не можешь?
Так я могу.
Я человек. Ни святому и ни собаке
в духе сем –
буднет!
…ся…
В бабочки белой порх
крылопрозрачной – душа, над тобой насмешка
эта картинка – не выверится восторг.
Души – другие.
Душевности их кромешны.
Что тебе делать, когда не душа уже?
Тупоидея, ну, Бог с тобой, сверхидея.
Что тебе жить-ся, ходячее постиже?
Разве что становиться еще буддее…
Царь Иудейский
Нет, здесь не в российскую душедверцу
побирушкой просится Украина…
Индоевропейское мое сердце,
праславянская его сердцевина.
Не живет в нем Бог, что Господь Всевышний –
тесен круг других, а вопрос квартирный
портит, ох, и портит… В одною с Вишну
коммуналке выжить – необратимо.
Обратить меня воскресенья властью?
Царь: живи один – это всем известно.
Но часы стучат Тебе: помни – (платишь!) –
Индоевропейское свое место.
Помни, как потомков златого Кия
Причастил Ты кровью – да не своею.
Бьются мне сердца их – они такие:
Разорвутся прежде, чем орабеют.
Те, кто выжил и покорился рабству –
пусть и Божью, держат себя за глотку
и сейчас… Загадочен наш характер,
вовсе не загадочна наша водка.
Вот она: и тайна, тоска, две бездны –
Достоевский, что ж ты молчал об этом?
Аль еще истории неизвестны
были эти царственные секреты?
Что ж ты сильных гнешь самоодоленьем,
никогда не избранный наш Мессия?
Не был ты для русича откровеньем.
Царь, живи один. Отпусти Россию!
ХрИстина
Лучше не знать тебе, милый, чего хочу…
Так и недолго восплакать – от «просветленья».
Знание это не каждому по плечу:
как органична в природе система тленья.
Видно, земная подруга была права:
матери-ально спасение в сути женщин.
Самозародыш безмужнего существа
в женщине может быть только Христом – не меньше.
Если не можется веровать ни во что,
если любое чужое – что скрежет уху,
как изнутри не зачаться своим Христом,
что нерожденным останется – не от Духа
вызрел. …И бьётся ножонками в самый мозг –
что черепная коробка ему! – цветочки
даже чудовища, камень – мягчайший воск,
метагалактики – точки, земные точки.
Каждый – ребенок. И каждый – до боли свой.
Хочет конфетку, машинку – и в бой, в страданье…
Не получивший отчаянно ничего –
ломится к Богу за собственным оправданьем.
Бог ему скажет: «Страдаем. Ведь Я страдал.
Чем добровольней страдаем, тем мы сильнее.
Я потому-то тебе ничего не дал –
чтоб ты увидел единственное – во Мне, – и,
самооправданный, сильный, большой, крутой –
шел в Небеса. А Земля – это лишь природа.
Есть на ней женщина – скверны слепой настой,
матери-альное бремя людского рода».
Это она, неоправданная в себе,
крикнет на Бога: «Почто не даёшь конфеток
всем по желанию их…» – «Добывай в борьбе!» –
…если их есть у Тебя?!! Ты Такой – на деток!»
«Цыц! – скажет Он. – Чтоб святились мы изнутри,
заандрогинились вновь до подобья Божья, –
Вечная жизнь – ты тут в корень хоть раз воззри –
только от гибели рода в тебе возможна.
Вот перестанешь оправдываться в себе,
этою скверной своей отвлекать от Духа,
слепо кричать о страдающих – кто слабей, –
все и воскреснут. Ну, кроме тебя, звездуха.
Ты просто сдохнешь, ненужная. Изживём.
Этим и заняты – надо же чем-то было!
(…нам оправдаться в себе… вот и создаем
Дух… понимаешь, ну… тело создать не в силах).
Знаешь, я тоже не в силах. И не хочу.
Вот и Христос изнутри. А точней – ХрИстина.
Ей, изумляясь на Дух, – по Его лучу
путь невозможен. Ведь создал его мужчина.
И под себя. Под ребенка, что не отнял
нужной конфетки у сильного – и оправдан
в оной отсутствии. Мелочь – а не фигня.
Истины Мать, безнадёжная ложеправда.
Вот и досоздал. До ужаса испокон,
заужасавшего нас до чумных приливов.
Что нами правит? Да то, с чего начал Он,
первыми спасший разбойников да блудливых,
сборщиков податей-взяток, создав святых
первых – из них. Не из ведавших о прекрасном!
Тех, кто – от Евы – Познанья желал, постиг –
знаем, куда… Только знанье моё – напрасно.
Кто его примет? Куда же тогда: война?
горе-политика? техниковознесенье?
Дух, что мне скажет: тут бесы, грехи, вина, –
коль заявлю о Матери-и во Спасенье?
О возрождении Женского на Земле –
мира ещё беззаконной, но – благодати!
Дух, где костры твои? Что ж ты, давай, смелей!
…милый… да что за глаза… не хватайся, хватит!
Знанием этим тебе я не помогу.
Между мирами стоянием – до предела:
«Свету» не сдаться – и «морок» отдать врагу.
Дух отвергать с той же силою, что и тело.
Ноготь. Сломала. Накрасить и обточить.
Это важнее сейчас, чем рожденье бездны.
Черные дыры – божественные лучи…
Что-то затянет когда-то – и я исчезну.
Ты не исчезнешь, монах. И моя сестра,
та, что беременна, тоже ещё продлится.
Каждый оправдан, как может. И всем – ура!
Мне – лишь Галактики. В лицах. В слезах на лицах.
О великой победе
Видимо, я уродина,
Клокоть больных идей…
«Мы защищали родину!» –
Вы убивали людей!
«Это не люди – гады!
Нас не щадя совсем…»
Просто: убийства, гады,
не оправдать ничем.
Видимо, сами черти
шепчут мне этот гимн:
лучше отдаться смерти,
чем убивать самим!
Видимо, я чудови…
Милый, не на войну!
Рук в несмыванной крови –
Плачущих! – не приму.
Я – не для победителей.
Для отступивших – я.
Боже, возьми в Спасители
маленькую меня…
Иствина
«Истина в вине», – сказал мне кто-то.
«Истина – когда ты виноват», –
так моей смешной души работа
скаламбурила себя втрикрат,
а потом добавила: «Родная,
правда – если кто-то без тебя
пьёт». Я ей в ответ: «Моя вина. Я
неизвинна, истине грубя.
Я – не правда. Я не алкоголик,
я не наркоман, не оправ-да…
Я – впрямую: мир – кромешней колик!
Господи, возьми нас всех – Туда!»
Но Господь меня не понимает:
некогда благословил вино
Сам – Своею кровью опьяняя,
раскрывает то, что истин… Но
кто тот Человек, тот Бог, в чьих венах –
мой отец – с ножом! – и на дитя…
Боже, да не это ли измена
мне Твоя? И месть моя на Тя?
Я простила. Поняла. Забыла.
Полюбила слабого его.
А Тебя простить – не хватит силы.
Не по силам ляльке божество.
Потому впрямую: мало боли
мне? – давай и боле, не беда!
К оправданию кромешных колик
мне не причаститься никогда,
не принять такой анестезии,
что едина в благе и ножах…
Не честнее ли Тебя, Мессия,
запретивший истину Аллах?
Просто у Него они другие –
оправданья, истины, ножи…
Верю… Знаю! Есть Истинозия!
Покажи её мне, покажи!
Катастрофа, но не беда
Народы, а Гольфстрим-то остывает!
…На роды женины не успевает
мой друг Иван, хотя и обещал ей
присутствовать… Противные пищалки
орут из пробки инорассекаек,
и дела нет им, что беда такая:
не увидать самейшего начала
новейшей жизни…
Чтоб не опоздало
на отпеванье матушки-планеты,
раскрученное вещим Интернетом,
скопленье конференции из Рима –
толпа машин спасателей Гольфстрима –
спешащее на важные доклады…
– Гуляйте садом!
– С адом?
– Хоть с де Садом!
Вы, пассажиры новеньких визжалок,
чье время так бежалостно безжало,
спасатели – но не – и в этом ужас! –
спасители, –
глаза бедняги-мужа
виднее сверху и прямей наводка:
вот он стоит и взглядом метит четким
всех тех, кому хреново, но не плохо.
…А тут, где ждут, меж выдохом и вдохом –
столетия, стомилия, стотонны…
Стозвездиями небо исстопленно
сточувствует и к стойкости взывает…
А где-то там чего-то остывает…
Гурмония
Весь этот мир тихонько что-то ест:
жуёт мой комп потоки из розетки,
а дом – квартплату… Даже свет небес
туманит воду медленно и едко…
Что удивляешься: я ем тебя,
как каннибал – законную добычу.
Он тоже это делает – любя.
Любить еду – потребность, не обычай.
А мой сосед на завтрак съел жену,
а бабушка – возлюбленного внука,
а Гитлер – пол-Европы, и в вину
ему поставить можно ту же штуку,
что и мобильнику: работать бы,
функционировать, ходить ногами…
Вот только голод-мышь и голод-бык –
тут каждому – своё. Играя гаммы,
моя подруга чьи-то уши ест,
что, в очередь свою, съедают Баха
иль Цоя, иль какой-нибудь виршец,
что я писала, кушая с размахом
клавиатуру и свою судьбу –
отпетых едолюбов-любоедов,
а те, съедая пиво и шурпу,
являли поражение победы
собой. …И, лёгким облачком утрясь,
как белоснежной хлопковой салфеткой,
сказал Господь кому-то: «Грешен Азъ –
мне надоели души… Дай конфетку!»
***
Человек имеет право на имхо.
Вот пират рыдает спьяну: «Йо-хо-хо!..»
Вот старлетка томно ножкою сучит.
Вот полковник ждет письма, сидит, молчит.
Человек имеет право на себя.
Бабка-травница, губами теребя,
шепчет заговор на чей-то скорбный зуб.
А веганка ест постылый постный суп.
Человек имеет право на не быть.
Возле входа образцовые гробы
выставляет похоронное бюро.
А вот я сижу, зажать пытаюсь рот
человеку, что имеет право на
все древнейшие до боли письмена,
их на свой язык корявый перевод.
Человек имеет право, и вот-вот
поимеет целых два, а то и три,
право вызвать даже Господа на ринг,
право даже победить Его в бою.
Ну, а я победу эту воспою.
Человек имеет право на меня.
Эта девочка, что сладко тянет: «Ня…»
Этот мальчик, что сверлит дыру в стене
женской сауны – он ближе всех ко мне.
И полковник, и шептуха, и пират,
и веганка, что выходит на парад
по защите нас от кожи и мехов…
Человек имеет право. Йо-хо-хо!
***
В глазки твои, мой любимый начальничек,
вставить бы гвозди!
Скрепку в руках разгибая отчаянно,
вижу сквозь воздух:
поздно. …И снова я стану охотницей
и трисмегисткой:
плюну на всех и уеду на Хортицу –
к милому близко.
К любушке, что наслаждаться любовию
что-то не хочет…
Скрепку не зря захватила с собою я –
ай, гарпуночек!
Ухнем, дубинушка, милому в спинушку –
да и в пещеру!
…Бедный начальник, да ты, сиротинушка,
принял на веру
стол опустевший мой – солнцем зашторенный,
пылью повитый…
Ладно, не бойся ты, замониторенный,
дэсктопобитый:
флешками-мешками да анимешками
взор услаждая,
что тебе вемо, коробочный «мешканец»,
в мире без края?
В мире простора, лесов да лужаечек,
птиц оголтелых?
Ладно, останусь. Да не уезжаю я! –
хоть и хотела.
Ты не ори, не бросай в меня сумочкой –
страшен и жалок.
Я тебе солнце и небо подсуну, чтоб
ближе лежало,
не затерялось в бумагах с визитками, –
чтоб хоть на часик
мог ты умыться прозрачными слитками
чистого счастья.
Ономастикон
Я пишу твоё имя на всех языках
На закручивающихся жухлых листках:
Майкл, Михель, Микеле, Мишель, Мигуэль…
Мягких знаков метель, восковая метель…
Ты последней модели 3D-экземпляр.
Не один и не много. Держала б Земля.
Жан, Хуан, Джиованни и просто Иван…
Скомкан лист, улетает под старый диван.
Я сажусь за компьютер и снова пишу.
Мышкой-мышкой в углу кровожадно шуршу:
Питер, Серж, Николя, Анатоль, Вальдемар…
Это маленький, тихий, изящный кошмар.
Я кого-то из вас прикровенно люблю.
Озари, осознание, тысячей люстр
эту тёмную душу. Но ей не вина:
ведь она не одна. И она – не одна.
Сотни лет буквяных не носила вериг
Мариам, Марианна, Маричка, Мари…
Посягать на Марию – не хватит любви.
А кому ее хватит на весь этот вихрь?
Я юлой по квартире кружу и мечусь:
хоть полслова поймать, хоть ползвучие тщусь.
С Вальдемаром Марьям, с Анатолем Мари…
Нет на вас ни силков, ни капканов, ни рифм…
Только сверху взирает, статичен и строг, –
о, читатель, конечно, ты думаешь: Бог, –
только тоже там не обойтись без имён –
сотен, тысяч… Рожденный Ономастикон
не закончен, напротив – начало начал.
Эту книгу изжечь отказалась свеча,
прямо текстом – погасла на слове одном.
И на нём успокоился вьюжистый дом.
Напиши это слово на всех языках
на бессмертных и вечнозеленых листках
и на внешних краях своих собственных век.
Остальное забудь. И не помни вовек.
Биобезумие
Что тебе неймётся, адреналин?
Что тебе причудилось, эстроген?
Почему мне мания – глаз-маслин?
Почему мне фобия – мозга стен?
Что тебе примарилось, ДНК?
Ты чего нанюхался, феромон?
Почему мне фобия – всем отказ?
Почему мне мания – только он?
Ведь глаза приглазили: некрасив.
Памяти припомнилось: староват.
Но внутри взбесилась система СИ,
интегралом вывихнув киловатт, –
и на нём повесились, как в руках
чётки из агата, мои глаза.
Что мне током хлещется, будто скат?
Что тебе приглючилось, глюко-за?
Я не понимаю, откуда хрень?
Что за нездоровая маета?
«На один бы с ним я не село пень!» –
мне орёт сознанье рассудку в такт.
Но в глубинах ида – за клином клин,
синапсы нейронные коротит…
Чтоб ему остаться без глаз-маслин!
Чтоб ему, беспутному, без пути…
…чтоб ему, невинному, никогда
не познать предательства хромосом…
Клинит – прямо клиника. Схлынь, вода!
Прихожу в сознание. Страшный сон…
…Господи, помилуй и пронеси!
Хочешь наказать – так пошли чуму,
но оставь в покое системы СИ…
А слабо попробовать Самому?
Но с Тобою может быть только блеф:
не краснел ни разу Ты, не потел,
нет в Тебе ни генов, ни АТФ,
ни серотонина, ни антител…
Даже на Земле воплотившись, Ты,
помещённым будучи в круг блудниц,
тут же поместил их среди святых,
не заметив мании меж ресниц...
Видно, потому не к Тебе – к нему!
Не в нирвану – в мясоугарный пыл!
Думаешь, Ты выдумал нам тюрьму?
Да напротив: этим – освободил!
И свобода наша внутри таит
ангелов завистливый непокой...
Потому мне – мания. Ныне и
присно и во веки живых веков.
Крес(т)ло
Он ей – диван для отдыха души.
Она ему – ручной домашний гений.
Зверь хуже тигра. Гладить не спеши –
а то откусит руки по колени.
А отдохнуть – пожалуй, что, позволь –
ей нелегко: рецепторы, аксоны
настроены, отлажены – на боль,
на суть, как посвящённые масоны,
на истину, как «ихтиосы» – ад
ещё неведом коим – до Соборов, –
ещё не установленный в Догмат,
Христос смеётся с ними у Фавора1...
Ей не до смеха: ужас древних книг,
кромешность жжёной человечьей кости
и – здесь, сейчас, и каждый вздох и крик…
Ручной домашний еретик-апостол.
Не веруешь? Вложи свои персты.
Стигматы – раскалённые местами…
А впрочем… что такое вовсе ты?
Диван. Чуть кресло. Отдых меж крестами.
***
Я люблю тебя хуже чёрта.
Я хотела б иметь твой постер –
фрескостенный обой бумажный,
чтобы каждое утро: «Здравствуй!»
(Никогда не любила мёртвых…
Ни один мне не был апостол…)
И по маленькой мне чтоб в каждом
из зрачков твоих стокаратных.
Нарисую себя я в круге,
как да-винчевское распятье:
руки врозь, ну, а ноги – слитно,
как наречие «в одиночку».
Чтобы эти живые суки,
вылезающие из платьев
для живых кобелей, в безличном
вдруг почувствовали отсрочку
от блаженства как развлеченья,
от прозренья как нарковштыра,
от Спасителя в грязных дредах,
от незнания как покоя…
…От несбыточного ученья
о леченье больного мира,
переделанного из недо-
della nova своей рукою.
Я боюсь тебя хуже Бога.
Я хотела б иметь икону:
мироточием озадачит –
мне поверится: на прощанье
будто ты обо мне немного
рисовал на стекле оконном
изумрудным мечом джедайским
полуподпись под завещаньем.
Догорели уголья донной
лавобездны твоей – финиты,
и комедия в стиле Данте
рассмешила грудного зверя.
…Есть одна у меня икона –
холодильниковым магнитом:
Бог – еды моей комендантом.
Остальное я не доверю.
***
У рыцаря
эстонского ордена
броня – из тяжелого ферросплава.
У рыцаря
эстонского ордена
предсердий нет ни слева, ни справа,
желудков нет ни сверху, ни снизу.
В глазницах – дно, а на дне – невызов.
Раз рыцарю
эстонского ордена
гадалка явила, что быть убиту.
Два: в рыцаря
эстонского ордена
кто-то швырнул бейсбольную биту.
Она распалась на микросхемы.
Они узнали, почём и с кем мы.
Ведь с рыцарем
эстонского ордена
живу сотни лет, не могу нажиться –
из рыцаря
эстонского ордена
не выжмешь ни цента – он истый рыцарь:
отдаст делами, драконьей шкурой.
Держу в руках ее, знаю: дура.
У рыцаря…
Да ситх его ведает,
что есть ещё в нём, а чего-то нет и.
Без рыцарей
с дешёвой победою
и свет-Фавор не с Фавора светит.
Когда победа дороже стоит,
уже не рыцарь оно – другое.
Учили днесь:
две части души одной
когда на земле удостоят встречи –
так вживе снесть
то – нота фальшивая:
восторг слиянья – есть смерть – и Вечность!..
Не знаю, право. Мне очень живо.
И что же именно тут фальшиво?
…Ни птицам и
ни рыбам икорным в ны,
ни кротьям норным – не быть в покое!
У рыцарей
эстонского ордена
тела – доспехи, внутри – всё воет…
Ему – для воли нелюдьей дара
еще отплавятся Мустафары…
Не спится мне…
Явленной иконою
проходит образ: Крестно Крещемье…
А рыцарю
эстонского ордена
вновь завтра в битву – с моею темью.
Он тих, он бред мой, как сон, лелеет –
и темь светлеет, и темь светлеет…
***
…А когда невозможное станет похожим на зло,
не на радость, не на воплощенье мечты идиота,
все равно проявлю о душевной квартире заботу:
я закрою ее на ключи, непонятно зело
для чего, ведь останется только идея замков,
зам[ыкающих]ков, замыкающих наши оковы,
только знаю: разбить их ни я, ни она не готовы,
хоть она и душа, ей положено, белой, легко
воспарять над землей, ни минуты не ведать земли,
ни минуты не ведать, ни часа, ни дня и ни года…
Но она уже знает: чуть-чуть этот мир разозли –
он ответит тебе невозможностью всякого рода.
Невозможное. Нет. Никогда. Ни за что. Не тебе!
Ты еще помечтай, а на большее и не надейся.
Все желания – будто попытка немого индейца
доказать дяде Сэму, что прерия, горный хребет
и леса – территория предков не Сэмовых, а…
Впрочем, что объяснять: дробовик объясняет доступней.
Невозможное. Руки в крови, измозолены ступни…
Невозможное. Мертворожденное. Спи-отдыхай.
Но когда невозможное станет похожим на зло…
Невозможное зло – вот тогда и откроются души
и глаза заблестят, у таких безнадежных старушек
заблестят, заискрятся, и – вспыхнет родное село,
что стояло века, не меняясь ни на и ни над,
что давно заскорузло под ногтем грязнули-планеты,
вдруг – пожаром! закатом над пропастью! Все наши неты,
никогда, ни за что, невозможности – в солнечный ад!
Ведь когда невозможное… Только оно суть добро.
Невозможно добро без расплаты за каждую каплю,
потому без него и спокойней, и проще, не так ли?
Хорошо без добра, – ты спроси у бездомных сирот…
Прес-тупление
Знание для девы – что распутство:
портит вид, глаза лишает блеска.
Береги сознанье от раступства,
для деторождения стамеска.
А иначе – кто тебя захочет?
А иначе – кто тебя полюбит?
Глубиной разодранные очи –
это грех. Его боятся люди.
Умненьких боятся – до презренья.
Умных ненавидят – до отчистки.
Пониманье – страшное знаменье
выключенья из людского списка.
Ведьмой быть – и нынче не зорливо:
не костры – едИночества пламя.
Женщине довольно быть счастливой –
разум – это не ее желанье.
Разум – третьеполое явленье,
слеповирусна его природа:
На любую плоть без снисхожденья
сядет, разом превратив в урода.
Даже в нем, кому созвучен разум,
чьей природе, вроде, органичен –
оргией голодных метастазов
выгрызется ангел в сатаничий
лик: разумен – и – бесчеловечен.
Как любить, когда оно понятно?
Для нее – особое увечье! –
поведенье вируса занятно:
с сутью он самой противоречит,
спорит с нею – до предсмертных танцев.
Выбор девичий доныне вечен:
должен кто-то здесь один остаться.
Или слеповирус – или счастье.
Быть любимой – или прокажённой.
Берегите душу от причастья
к раступленью, будущие жены.
Будущие матери, спасайтесь
вышивкой и бытовым фэн-шуем.
С остальным во Господе не знайтесь,
даже и не поминайте всуе.
Всё прекрасно – что в умах невинных.
Значимо, незыблемо, бесценно.
Банты, рюши, бусы, кринолины…
Отупотворение – блаженно.
В этом мудрость – до самозабвенья.
В этом волшебство – до прави миром.
О, не доводи до прес-тупленья,
Боже, маленьких Своих кумиров!
Правитель
Когда поэт желает править светом,
а занят расставленьем запятых,
чтоб было жрать, – как вообще поэтом
умеешь быть еще ничтожный ты?
Когда прозрения давить таблеткой
чтоб выспаться, чтоб вовремя успеть
на вёрстку газетёнки-туалетки, –
как с этим всем несть истину толпе?
Да вот такую и нести: а нефиг
желанье править, буддствовать, христить –
в себе растить. И циклить на успехе
больную душу. Завтра к десяти.
…А ляжешь в пять опять от этих мыслей.
Заснёшь в рассвете – лазере сквозь мозг
Его очей… А Он – такой, как мы все.
Он понимает все – сказать не мо…
Душа, душа… Да что тебе до правки
Галактикой и чьих-то там виршат? –
ведь не тобою сделанные ставки
всё за тебя решают и решат
когда-нибудь совсем. Так правь, британя,
хоть что-нибудь, пока еще дышать.
Пытайся – хоть с полнейшим пониманьем
беспомощной кромешности – решать.
…А в газетенке тоже было Слово.
Его сказали – значит, нужен слух.
А может быть, не нужен? Мне не сложно
взять на себя ответ из Божьих рук.
Белопушизм
Мне можно – только о себе.
Ни о каких чужих страданьях!
Чуть о т.д., чуть о т.п.
да о системе мирозданья.
Мне запретило потрошить
тех, кто и так уже вспотрошен.
Мне приказало: если быть –
то только дозвери хорошей.
А как мне это возуметь,
когда ни ум, ни разуменье
того не ведали, где плеть
над миром – била во сплетенье
и вен, и солнышка в щеми,
когда голодная Ангола
вгрызалась в плоть… Но накормить
их этим – нет. Так что с Глагола?
Какого жечь сердца людей?
Когда сердцам – нужда в погладить!
Я не умею. Я – злодей.
Меня полезней даже бляди.
А раз не гладить – то молчать.
И даже не ходить в глаголах…
И только о себе кричать…
Себя – не жалко. Мне – не голод.
Эк, невъебенность! – всех ангол
и лепрозориев, блин, символ!
А всех-то бед моих – глагол…
Креста в нем нет. И я бессильна.
Бизнес
Всё зло в этом мире от действий несчастных людей.
От слов и от помыслов бед, одиночества, боли…
Обижен гневливый, одной не любим блудодоей.
И мне очевидны грехи мои перед собою.
Не перед другими, и даже Господь не судья.
Содеяно зло для людей – так тебе же свершилось.
О, вся наша жизнь – словно месть, будто епитимья!
Добро – инвестиция в чью-то ответную милость.
Мой замкнутый круг, точка сборки, – да что тут мудрить?
Из точки нет выхода даже надеждам о чуде.
Небесное Царствие… Боже, Ты б мог одарить
им просто от щедрости… Нет. Инвестируйте, люди.
Я плохо люблю – потому не в любимых руках.
Я плохо даю – потому ничего не имею.
Двусмысленность видите в этих невинных словах?
Сама я с трудом и один обнаружить сумею.
Кто хочет купиться? Я, знайте, не так уж бедна.
Кому бы продаться? Не так уж мне много гордыни.
Вселенная точка моя: где беда, там вина.
Вовеки и присно и – самое тяжкое – ныне.
Да что я играю в одну-то и ту же дуду?
Да что мне Одно? – даже если Другого – лекарства –
и нет… Если что-то имею – его и введу
своей инвестицией в бизнес Небесного Царства.
На равных
Я антилегендный человек.
Обо мне ни притчи не напишут…
Обо мне и завтра не услышат,
что уж там через какой-то век…
Незавидна даже чистота –
не видна к ней грязная дорога.
Каждый в нас всем адом ищет Бога –
а находит… господи, Христа.
Потому что ближе всех лежит.
Потому что вкусен и разжёван.
Как присноблаженная донцова,
в воздухе штампует тиражи.
Не возьму того, что хочет ВСЕ –
этот зверь уж слишком неразборчив:
всё, что в рот положат. «Богоборчеств»
клейма на меня – во всей красе.
Потому – чтобы не быть в толпе.
Для того – чтоб не тонуть в болоте.
Чтобы в притче-басне-анекдоте –
вкрученном – не изменить себе.
…Ты ль не на поверхности морской
ходишь, только чтоб не быть в глубинах?
Не в Твоей ли благости едины –
Равноценны! – грузчик и Толстой?
Ты спасаешь всех. И перегной
расцветёт под благодатным Словом.
Мне бы тоже стать Твоим уловом!..
Но зачем Ты говоришь со мной
так, как будто скорбна головой
я, в глухом селе живу при этом.
О, Христос! Ты говоришь с поэтом!
Сам язык для коего – живой.
Твой язык, как и Твои пути,
неисповедим и – беззаконен.
У Тебя и кони на иконе
встанут, если тем дано спасти.
Я больна душой. Но не умом.
Скажешь, суета – значенье формы?
Боже, где мой Логос чистых формул
мира – без блаженных аксиом?
Го-во-ри… Я слышу! Я жива.
Истина!.. перерезает душу.
Я Твою же заповедь нарушу,
если принесу Твои слова
столь Тобой возлюбленной толпе,
милой ВСЕ – безглавому болоту, –
пошатну Твою над ней работу,
этим помешаю я Тебе.
Пусть на малость, на несчастный миг…
Но у мига – сила ста Вселенных.
Ад наш здесь: измение – мгновенно.
Жизни – в смерть, безмолвия – во крик,
пустоты – в уже не пустоту,
цельности – в уже без некой части.
От Причастия – к дее-причастью
тоже миг. И я его учту.
Подошью в архив, и – на крови –
штамп: «Перед прочтеньем застрелиться».
А потом попробую молиться
о безглавой вере и любви…
Да, ты Бог. Но не интеллигент.
Плач предпочитаешь разговору.
Так перетопи во щенье свору
обо мне не созданных легенд,
чтобы Твой блаженный идиот,
что умеет лишь рыдать да биться,
не посмел ни мига усомниться,
ни на точку не сместился от…
Отдохновение Воина Света
Драгоценный… Нет, уже бесценный.
Дивный ангел, охранитель мой…
Я не знаю, как мне со Вселеннной,
но сейчас идем ко мне домой.
И сегодня мы накроем столик,
маленький, похожий на мольберт.
Каждый светлый – в малом алкоголик:
беззащитен перед миром свет.
У него есть тонкие причины
ненавидеть тёмное вокруг,
но сама-то ненависть – лучина,
что чадит внутри него. И стук
сердца, перемученного в совесть,
не дает ему понять вполне,
что есть то, чего он хочет? Что есть
то, чему он твердо скажет «нет»?
Для него забвение – удача,
чистый случай, выигрыш в лото,
по ошибке выданная сдача,
большая, чем надо, на чуток.
Для него принятие решенья
о «забыться» – хуже, чем во тьму.
Самое святое прегрешенье…
Я его не знаю, почему.
В том ли, что не «смилуются» пленом,
каторгой, тюрьмою ли наспех
в той единственной и преткновенной
смертной казни, что одна на всех?
В том ли, что бывает непростое:
что она светлей, чем плен-тюрьма.
…Сколь же проще написать: «святое» –
вместо «восхождение с ума»…
Из чела по темени к затылку
ходят мысли, живечину ткут…
Мы откроем малую бутылку
и с тобою выпьем по глотку.
Шоколадкой малою из странствий
возвратим себя на наш мольберт.
Я не знаю, где я в нуль-пространстве,
но сегодня я хочу в тебе.
***
У каждого бога есть маленький чёртик ручной:
сидит на груди – для людей – отвечать на вопросы.
И именно он говорит, ухмыляясь, со мной.
Такое… от имени Сама, и шефа, и босса.
Наверное, так. А иначе б… откуда призы
и бонусы от интеллекта в этических спорах?
И даже, играя в траве, бриллиант стрекозы
врезается в мозг раскаленной алмазною шпорой.
Еще бы! У той стрекозы хоть сознания нет:
сожрёт ее кто-то – она ничего не заметит.
А здесь… От осознанной боли приходишь на свет,
в осознанном страхе живёшь. И уходишь… в поэте.
В поэте, в святом идиоте, в не страшно б туда…
Там Царствие, реинкарнация или Валгалла.
Да как бы оно ни звалось, говорения «да»
такому от сердца – поэтность в тебе возалкала.
«Аз есмь человек – почему мне животно тогда?»
Вот сильного право в отборе естественном тварном,
вот падает кто-то… его подтолкнуть – не беда,
вот «принцип курятника»… Кармы, и касты, и варны…
Да как бы оно ни звалось – объясненье всему,
за ним – биология, комплексы и ПМСы…
Зачем ты явилось, все это, – живому уму,
познавшему некогда – Бога? И позже лишь – беса.
Зачем – на приборах? Зачем ты не веришь, душа?
Зачем тебе ауру – видеть? За тем и не видишь.
А жизнь, не смотря ни на что, хороша, хороша…
И кто бы ни сожран тобой – на Творца не в обиде.
Мракобесие и джаз
1.
К нам спустится Христос – а мы ему:
«Бред мессианства, комплексы, мошенник…»
В психушку или, может быть, в тюрьму,
а то и в Застекломциг на ошейник.
Придет святая страждущих целить –
ей скажут: «Это всё от недотраха».
Намедни предлагали просветлить,
но прежде – без божественного страха
на путь духовный показали прайс
да вводный семинар из компиляций
с родимой сетки. Ладно, доктор Тайсс
не вылечил – так будем просветляться.
Узнаем, как церковный эгрегор
использовать для привлеченья денег,
как не любить людей: их горе – вздор
и результат слабачества и лени.
Не помоги больному: виноват
он сам – не «возлюбил своей болезни»,
не шепчет аффирмаций на закат
из нашей книги, нужной и полезной.
О, я прозрела! Если я спасу –
кого-то – сострадательно и просто,
их станет меньше: тех, кто понесут
на тренинги по личностному росту
последнее. Христос, Тебя молю:
Спаси Себя от нового распятья!
Бери за чудеса хоть по рублю –
Нам так понятней.
2.
Наверно, людям помогает Бог –
но только тем, кто – ушки на макушке –
улавливает каждый горький вздох
у храма инвалида иль старушки,
девчонки, обезумевшей в любви,
отца троих детей – и без работы,
и матери, подставленной детьми
на доброту с квартирой. Отчего ты,
надеешься, бедняжка, что купив
икону или мандалу какую,
утешишься? Пожертвуй, накопи,
ещё пожертвуй… Я уж не рискую.
В моем дому икон – хоть на парад,
теперь вот заболелось и Востоком.
Творец и Искупитель, Ты не рад?
Люблю Тебя так глупо и жестоко.
А сонмы православных графоман
убогословствуют за счёт епархий.
Что прайс духовный! Непропавший пан.
Не этим ли выходят в олигархи?
А, впрочем, разным. Мало ль – испокон –
продать умеем – тело, душу, святость…
Да, что-то много у меня икон…
Открою-ка лавочку, ребята.
Сюда, лохов крестящаяся рать!
На Царствие, прозренье, утешенье
тут скидки! Распродажа! Минус пять
Процентов! Акция! Еще дешевле!
Душа… опять? О чистоте взмолилась!..
Заткнись. Ты получаешь свой урок:
Теперь я знаю – явно просветлилась –
Кому и как – нам помогает Бог.
***
Стою, отдыхаю под липами
под ритмы собачьего лая.
Больна, как Настасья Филипповна,
сильна, как Аглая.
С короткими слабыми всхлипами
река берега застилает…
Люблю, как Настасья Филипповна,
гоню, как Аглая.
Мне б надо немного молитвы, но
в спасение вера былая
мертва, как Настасья Филипповна.
Жива, как Аглая,
лишь память. Врастая полипами
в кровинки, горячкой пылает
в душе у Настасьи Филипповны,
в уме у Аглаи.
Но либо под облаком, либо над
землею – в полете поладят:
с судьбою – Настасья Филипповна,
с собою – Аглая.
Я тоже не просто улитка на
стволе. Оторвусь от ствола я.
Сочувствуй, Настасья Филипповна.
Завидуй, Аглая.
Святой Из-Точник
Марсова минералогия та же, что на Земле:
кварц-оливиновый дур в оквантованной кем-то мгле.
Перидотитовый север, базальтов юг –
на иллюстрации глянцевой кем-то забытый круг.
Книжновый шарик расплощен – а мы опять:
так одиноко на угольном одеяле спать,
чуть воздушком прикрываясь от ночи и ночи лет,
к коим зачем-то приставили слово «свет»…
Мы все о «Кем-то», «Кого-то», «Кому-то». Кто
сделал нас и оставил? Его пальто
с шарфом уж точно теплее, чем рваная кисея
светлого холода соло… Твоя, моя.
Мне эти тонкости-рванства не по годам:
вместе уже семитысячелетний Адам
и миллиарднохрензнаемый аммонит
тут прогулялись, подрались, спознались. Теперь молчит
Кто-то, пытаясь на формулах мне вполоть:
«Все есть одно, все из точки, и твердь, и плоть…
Камни живые, а люди порой мертвы…
Дольше, чем живы, особенно к мощевым
это относится: кто они – плоть ли, твердь?
Через хрензнаемо лет оживает смерть.
Муж твой – не муж, а твой брат, и отец, и плод.
Ты ему – бабушка, вазочка, и айпод.
Он для пятнистого ёжика – среднедевонский слой.
Ваш бультерьер гуманоиду Васе и не Чужой».
Это спокойно и нудно, извилины нежно спят…
Ровно до «Тот, кто обидел, мне тоже брат?»
Кто-то, ты мне все точно проаммонить:
тот, кто меня убивал, – я могла бы его родить?
Ну, так и что с ними делать: их мучить или жалеть?
Брахиопода, скажи мне, святой ортоцерас, ответь!
Можешь поведать и ты, Леонардо, что некогда ел и спал,
ты, создавая – из-точечно – убивал?
Кто-то молчит. Он не ведает, есть ли Он, –
Сам. Ведь для точек исправен простой закон:
что не имеет длины, как и ширины, –
книжновый шарик для безднодиноких ны…
***
Люди строили эти крепости,
возводили монастыри –
для такой вот простой нелепости…
В «Одноклассниках» посмотри!
Это я на Чембало, в джинсиках,
в платьице у Святых Ворот.
Классно сфоткались! Очень живностно…
Сто два якоря карме в рот.
Где-то в древности жил хорошенький,
развесёленький аммонит.
Чтобы ныне, судьбой не спрошенный,
стал на выставке знаменит.
С этой фибулой позолоченной
на плече кто-то шёл на смерть,
или замуж, а может… Впрочем, мне
это пофигу. Князь ли, смерд
на коне, что оставил древнюю
мне подкову – над дверью вбить, –
проскакал за своей царевною
или девкой сенною… Быть
иль не быть? Серебряно-камедно…
Ах, на ручке моей браслет!
Он и будет моею памятью
через парочку сотен лет.
Не стихи. Не слова прозрачные –
«платье новое короля».
Только вещь – безымянной сдачею –
честно выдаст с меня земля.
Стего
Я буду сегодня однее всех,
единствее тех, кто идут в монахи.
Ходить по маршруткам, иметь успех.
По крышам их, будто Кинг-Конг на плахе.
Я буду сегодня. А не тогда,
когда тебе хочется видеть, знаться.
А что не ко времени – не беда:
аще стегозавру НИЧЕМ заняться,
тебя он не спросит, когда вломить
СЯ в душу твою, как в церковну лавку.
Я буду сегодня тебя курить,
как – будто бы мамой родною – травку
с любовью мне собранную: на грех,
но с сердцем – святейшим за время оно.
Смотреть сквозь оптичку, иметь успех.
На крыше – Матильдою из Леона.
Приду с журналистами. К десяти.
Чтоб все рассказать: от твоих Адамов.
А если провалится – уж прости
ступню стегоящерки в крыше храма.
1 Символом первых христиан была рыба – «ихтиос» (с греч. аббр. «Иисус Христос Сын Божий Спаситель»). Известно (подтверждено источниками), что Христос не говорил о загробной жизни. Он учил добру и любви по велению души, только ради Него, без кары и награды, а также проповедовал учение о карме и реинкарнации (до Своего подвижничества несколько лет учился в Индии). Но отцам церкви в первые века христианства эти представления не показалось удобными, и, чтобы легче было управлять верующими, они на одном из Вселенских Соборов ввели в христианский догмат ветхозаветные представления об аде и рае («кнут и пряник»), переписав и само Евангелие. Странно было бы столь сильное неприятие христианства иудеями, если бы эти религии изначально были настолько сходны, – они явно имели существенные различия в самой своей природе. В отличие от иудаизма – религии «рабов» сурового и карающего Бога, христианское учение несло свободу духа. Недаром во многих современных интерпретациях евангельских сюжетов Христа и апостолов показывают кем-то вроде первых хиппи.