Русскоязычная Вселенная выпуск № 1 от 15 апреля 2014 года

Русскоязычная Англия

Владимир Кабаков

Иисус Христос и свобода

Хочу предварить эту статью небольшим очерком истории демократии, которая сегодня многими напрямик связывается и с личной свободой и свободой политической, хотя это не одно и тоже…
Впервые, пожалуй, к пониманию подлинной демократии, как лучшей из возможных политических систем, пришли в Древней Греции ещё более двух с половиной тысячелетий назад. Небольшие греческие города, благодаря демократии, превратились в сильные, процветающие города – государства, способные противостоять сильнейшим тираниям того времени…

В древнем мире, демократии удачно противостояли диктатурам, и даже потерпев единичные поражения, умели восстановиться, воскреснуть, как феникс из пепла, и вновь бороться, вновь побеждать тирании…
Именно греческие демократии, обуздывая непомерное людское тщеславие и тягу к власти, превратили выборных чиновников в служителей на жалованье. И отношение «подвластных» к «властям» было соответствующим, разительно отличавшимся от «простирания» себя перед царём, королём или ханом, перед Правителем, всегда с большой буквы. Раболепие, целование земли под стопами «лидера», было деталями политического и бытового протокола в древних тираниях, да мало чем отличаются и в сегодняшних, но, при «демократиях», простой кожевенник, мог выступая на суде, победить «управителя» города…
Но со временем демократии вырождались в демагогию и утрачивали своё значение (нечто подобное мы наблюдаем и сегодня)…

Однако, именно греческая модель народоправства послужила прообразом для европейских народов, стремящихся поменять несправедливую, тоталитарную систему на более демократичную, в периоды религиозно – социальных революций: будь то Английская революция, Великая Французская или даже Октябрьская революция в России. Причиной любой революции, явной или тщательно скрытой в отрицании источника, являлось нарушение социальной справедливости, королями, царями, их прислужниками и отступившей от заветов Христа, церковью…
Целью всегда было - восстановление попранной правды и свободы…(Интересная подробность. В деспотиях и схожих формах правления, слово господин – одно из самых значимых. И революции, прежде всего, выбрасывало его из речевого обихода, заменяя его словом из демократического лексикона: товарищ, брат, друг)

Как же христианство относится к проблеме свободы и несвободы? В чём отличие той же западноевропейской или народной, или социалистической демократии, от того, что мы называем христианской жизнью? Чем Кесарево отличается от Божьего? Как Иисус Христос решал проблему свободы, личной и политической?
На мой взгляд, Христос, не мыслил свободы политической без свободы личностной, но определял её не как свободу прав личности, человека, в обществе, в государстве, а отделяя жизнь социальную от жизни духовной. Он говорил загадочные слова, что: «…всякая власть от Бога», которую Гегель перефразировал уже много позже, как: «всё действительное – разумно».Он, Христос сказал: «Кесарево кесарю, а Божье Богу»… Иначе говоря, государству государственное, то есть телесное, а душе – Бог…
Что же касается личностной свободы, то в Нагорной проповеди Христос призывает человеков быть свободными от забот о теле, ибо Бог об этом позаботится тоже, если вы веруете..
Прямо, тут слово свобода не упоминается, но говорится, процитирую, как бы резюме этого призыва: «Итак, не заботьтесь и не говорите…Что нам есть? Или что нам пить? Или во что нам одеться?…Потому, что всего этого ищут язычники… Ищите же прежде царствие Божие и правды Его, и это всё приложится вам. Итак, не заботьтесь о дне завтрашнем, ибо завтрашний будет сам заботится о своём: довольно, для каждого дня, своей заботы…»

В этих призывах – сущность человеческой свободы – телесной и душевной…Не цепляйтесь за показное благополучие вашего физического тела, как бы говорит Христос, - и вы его получите…Не копите и не стяжайте, и тогда душой будете жить по Богу и в Боге – всё остальное от этого зависит…
О Нагорной проповеди Евангелие говорит: «Ибо Он учил их, как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи…» То есть, Иисус Христос был автор учения Нового Завета и сам свободен, а книжники и фарисеи – комментаторы, не имеющие свободы, вкривь и вкось, толкующие Законы…
Но Иисус, будучи свободным, понимал всю тяжесть свободы и потому предостерегал книжника, который хотел стать его учеником, говоря ему: «…лисицы имеют норы и птицы небесные, гнёзда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову …»

В этом же Евангелии от Матфея, Иисус говорит апостолам: «И не бойтесь убивающих тело, души не могущих убить; и бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в Геенне огненной. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего. У вас же и волосы все на голове сочтены; не бойтесь же: вы лучше многих малых сих…»
Иисус здесь успокаивает людей свободных в Боге, не привязывающих себя в жизни ни к благам, не боящихся угроз свободной жизни. Иисус словно предлагает людям: «Будьте свободны и мир будет с вами!»
И дальше Он говорит: « Сделавши выбор свободы в Боге, держитесь Его крепко, ибо исповедующего Меня и Я исповедую пред Отцом Небесным…» И далее объясняя трудность и ответственность быть свободным, говорит смелые и жёсткие слова, которые уже многими сегодня забыты: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на Землю; не мир пришёл Я принести, но меч. Ибо Я пришёл разделить человека с отцом его, и дочь с матерью её, и невестку со свекровью её. И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берёт креста своего и не следует за Мной, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою, потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня, сбережёт её…»
Но дальше, Иисус утешает и объясняет, как надо быть свободным в Боге – в главе одиннадцатой, Евангелия от Матфея: « Всё предано Мне Отцом Моим, и никто не знает Сына кроме Отца, и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть. Придите ко Мне все трудящиеся и обременённые и Я успокою вас. Возьмите иго Моё на себя. И научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем, и найдёте покой душам вашим. Ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко…»

И далее, Иисус, говоря по поводу обвинений фарисеев – законников, в нарушении учениками Иисуса закона субботы, поясняет: «Если бы знали, что значит: милости хочу, а не жертвы, то не осудили бы невиновных. Ибо Сын Человеческий господин и субботы…»
Иисус, говорит здесь о возможностях свободных в Боге, переступать формальные законы, которые написаны для рабов жизни и быта, держащихся за внешние «ограждения», как за костыли, для изуродованной такими законами души…

«Итак, можно в субботу делать добро! – говорит Иисус и исцеляет сухую руку больного…
Фарисеи обвиняют Иисуса в бесовстве, а Иисус, видя их лицемерные уловки, отвечает им: «…Если же Я, Духом Божием, изгоняю бесов, то конечно достигло до вас Царство Божие – и далее поясняет фарисеям их подлинные намерения: «Кто не со мной, тот против Меня; и кто не собирает, тот расточает…»
Следующий эпизод о действиях свободных в Боге, переступающих формальный Закон, когда книжники Иерусалимские и фарисеи, вопрошают Иисуса: «Зачем ученики твои преступают учение старцев? Ибо не умывают рук своих, когда едят хлеб?..»

Иисус гневно обвиняет фарисеев: «Лицемеры! Хорошо пророчествовал о вас Исайя, говоря: «Приближаются люди сии устами и чтут меня языками; сердце же их далеко отстоит от меня. Но тщетно чтут меня, уча учениям заповедями человеческими…»»

И далее Иисус толкуя притчу, обвиняющую фарисеев: «…Ибо из сердца исходят злые помыслы: убийства, прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления; это оскверняет человека; а есть неумытыми руками не оскверняет человека…» Здесь Иисус призывает очищать сердце, то есть душу, внутренние, невидимые глазу помыслы, не заботясь о внешних формах проявления благочестия…
Далее Иисус предупреждает апостолов: «Берегитесь закваски фарисейской!..» В учении фарисеев, видел Иисус истоки рабства человеческого, перед формальными законами, а по сути, рабства перед фарисеями, которые использовали законы, чтобы оправдать и возвысить себя и свои рабские занятия и привычки, освящённые, даже не самим Законом, а его толкованием, думая прежде, «не о том что Божие, но что человеческое…»

Чувствуя приближение страстных дней своего самопожертвования и подвига, Иисус призывает своих учеников последовать за ним к свободе в Боге: «…Если кто хочет идти за Мной, отвернись от себя и возьми крест свой и следуй за Мной: ибо кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет её, а кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретёт её…»
Свобода приходит через веру в нашего отца Небесного и даёт силу, говорит Иисус, обьясняя, почему апостолы не могли излечить беснующегося в полнолуние. Главную причину видит Он в недостаточном уровне веры - «по неверию вашему». Далее поясняя, Иисус спрашивает Петра, у которого просят деньги на храм: «Как тебе кажется Симон, цари земные с кого берут пошлины или подати, с сынов ли своих или с посторонних?..»

Пётр отвечает: «С посторонних» - и Иисус говорит ему: «Итак, сыны свободны!» – Тем самым как бы указывая, что верующие в Бога – есть подлинно свободные…И потом, всё таки предлагает заплатить деньги на храм, чтобы не раздражать фарисеев – законников.
Заповеди для свободных в Боге, которых многим так трудно держаться, объясняет Иисус. Это: «…не убивай, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца и мать, люби ближнего, как себя самого…» – И ещё говорит богатому юноше, который через богатство захотел обрести жизнь вечную: «…если хочешь быть совершенным, пойди продай имение своё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мной…»

Но юноша опечалился и отошёл, потому что не мог пожертвовать своим большим имением, и не мог стать свободным в Боге. Иисус, видя это, сказал ученикам: «Трудно богатому войти в Царствие Небесное, как верблюду, пройти сквозь игольное ушко…»
« Но всякий – продолжал Иисус - кто оставит домы, или братьев, или сестёр, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследует жизнь вечную; многие же будут первые – последними, и последние – первыми!»
Суть свободы в Боге, Иисус далее поясняет так: « Вы знаете, что князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так; а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою. И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом. Так как Сын Человеческий, не для того пришёл, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу, жизнь Свою для искупления многих…»
Поясняя образ отношений свободных в Боге с фарисеями – законниками, Иисус говорит: «Итак, всё, что они, фарисеи и книжники, вам велят соблюдать – соблюдайте и делайте; по делам же их не поступайте, ибо они говорят и не делают; связывая бремена тяжёлые и неудобоносимые и возлагают на плечи людей, а сами не хотят и перстом двинуть их…так же любят предвозлежать на пиршествах и предвидения в синагогах… и чтобы люди звали их «Учитель! Учитель! А вы не называйте учителями. Ибо один у вас учитель – Христос, все же вы братья; ибо кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится!..»
Иисус, указывает на то, что формально, многие Законы вполне правильны, но самими «законодателями» не исполняются и в этом их изъян, их фальшивость…

В Евангелии от Марка, в главе третьей, есть замечательная фраза, которая прямо нам показывает, как относились ближние к этому «странному» для них призыву Иисуса – стать свободными в Боге: « и услышавши, ближние его, пошли взять Его, ибо говорили, что Он вышел из себя…»
А книжники, пришедши из Иерусалима, говорили, что Он имеет в Себе Вельзевула, и что изгоняет бесов, силою бесовского князя…
На все возражения Иисуса, люди и близкие, погрязшие в духовном рабстве обыденной жизни, только качали головами, говоря: «Он сын Иосифа плотника, из Назарета, и сам плотник. Не может он учить как власть имеющий. Мы же его знаем…»
И говорил Иисус, в ответ на эти обвинения: «Истинно говорю вам: будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы не хулили. Но кто будет хулить Духа Святого(посланца Божия), тому не будет прощения во веки веков, но подлежит он вечному осуждению…Сие сказал Он, потому что говорили: «В нём нечистый дух…»

И дальше, Марк описывает замечательный момент, когда Иисус защищает свою свободу быть тем, кем Он был воистину: «И пришли матерь и братья его и стоя вне дома, послали к нему, звать его. Около Него сидел народ. И сказали ему: вот Матерь твоя и братья Твои, и сёстры Твои, вне дома, спрашивают Тебя. И отвечал им: «Кто матерь Моя и братья Мои? И обозрев сидящих вокруг Себя: Вот Матерь моя и братья Мои; Ибо кто будет исполнять волю Божию, тот Мне брат и сестра и матерь…»
В этом диалоге - весь драматизм бытия, свободного в Боге Иисуса, все противостояние между обычностью, повседневной рутиной и избранничеством! И в этом, на мой взгляд ключи, к последующему, трагическому подвигу Христа; «ибо не ведают, что творят»,«близкие», для которых «нет пророка в своём отечестве». Для тех, кто увяз в раболепстве, нет свободы, и нет просветлённых, свободных в Боге. Для таких людей, вера в Бога и в посланца Его - суеверие или мёртвая догма, тысячекратно повторенная, без понимания и веры, и потому утратившая реальное содержание. Отсюда происходит и жестокий миф, о Христе появляющемся на боевом коне и с оружием в руках, сильном и божественно непобедимом. Отсюда постоянное приписывание Богу и Сыну и Святому Духу, зла царящего в мире, и прочих свойств, присущих самому неверующему человеку…

В главе пятой, у Марка, Иисус отличает из двенадцати, трёх учеников: Петра, Иакова и Иоанна и берёт их в дом начальника синагоги… И там в присутствии этих трёх и родных, оживляет двенадцатилетнюю дочь, начальника синагоги… Отныне Иисус совершает чудеса, в присутствии тех, кто верует в него самозабвенно. То есть тех, кто верует самозабвенно, свободен от сомнений, свободен в Боге. Конечно со временем полностью уверуют и остальные ученики и станут апостолами. И сами по наущению Духа Святого смогут совершать чудеса…
Скептики же и фарисеи не только сами не верят, но мешают другим уверовать. Не такова ли и сегодня ситуация?..
Когда же Иисус проповедовал в Назарете, в синагоге, то скептики шептались и пожимали плечами. И сказал тогда Иисус: «Не бывает пророка без чести, разве только в отечестве своём и у сродников и в доме своём…И дивился неверию их».
Свободные в Боге, это ещё и люди способные взять на себя ответственность за поступок, за суждение или утверждение. Как часто мы в обыденной жизни отказываем людям в таланте, в дарованиях, потому, что судим о них по себе, думаем что знаем их, отказывая таким людям в развитии внутренней свободы, проявлении свободы в Боге. Как часто мы стремимся мерять других мерою собственной несвободы и обвиняем их, если они поступают не как все…
Одной из характерных черт первохристиан, была их свобода в Боге. Вспомните, как Апостол Павел, стал наравне с Симоном – Петром, которого Иисус избрал для служения...
А сегодня Новый завет включает многие послания и поучения Апостола Павла. Ибо после знамения и гласа Иисуса Христа, услышанного ещё Савлом, будущий апостол, уверовал самозабвенно и жизнь своею отдал для этого служения. Так произошла метаморфоза. Когда яростный язычник превратился в смиренного, просветлённого апостола и из Савла превратился в Павла… А христиане во всех землях поверили и доверились ему…

И это прежде всего потому, что первохристиане и сами Апостолы были свободны в Боге и потому восприняли новообращённого Савла, наравне с собой. Хотя он и не был свидетелем земной жизни Сына Человеческого, но внял слову Иисусову явившемуся ему на дороге в Дамаск. Если бы первохристиане были догматиками, то разве смогли бы они признать Павла равным тем, кто жил и шёл вослед Иисусу Христу во времена его земной жизни? Но они не стали подобно жителям Назарета и Иисусовым «сродственникам» говорить: - «Мы знаем его…» – это Савл, гонитель христиан…
Так и в жизни часто бывает, что именно близкие и знакомые, погружённые в рутину несвободной жизни, менее всего верят и не хотят быть свободными. И потому вокруг нас происходит так много личных трагедий из за предательства ближних. Ведь известно, что «предают только друзья…»
Хочется повторить слова пророка Исайи: « Ибо вы оставили заповедь Божию, держитесь предания человеческого, омовения кружек и чаш, и делаете многое другое, сему подобное. И спросил их: хорошо ли, что вы отменяете заповедь Божию, чтобы соблюсти свои предания?»
…И потом говорил Иисус о лицемерии законников, которые даже неуважение к отцу и матери, оправдывают Законом…

И когда пришло время Иисусу умереть по Божьему плану, чтобы искупить грехи человеческие своею смертью и муками, тогда даже Пётр стал его уговаривать, не жертвовать собой, и тогда Иисус, который очень ценил свободу в Боге, сказал незадачливому Петру: «Отойди от меня Сатана, потому что ты думаешь не о том, что Божие, но что человеческое!» Трагичность свободы выбора не пугали Иисуса, ибо это была свобода в Боге…
И Иисус поясняет ещё раз суть свободы в Боге, и хвалит книжника, который уразумел, что любить Бога: «всем сердцем и всем умом, и всею душою, и всею крепостию, и любить ближнего, как самого себя – есть больше всех всесожжений и жертв»

И Иисус похвалил разумного книжника и сказал: «Не далеко ты от Царства Божия»…
В Нагорной проповеди, Иисус явил подлинную свободу Духа верующего в Бога, и объяснил суть своего учения, противостоящего, не только человеческим преданиям, но и Законам, превратно толкуемым, говоря в Евангелии от Луки, в главе шестой: «…любите врагов ваших, благотворите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по щеке подставь и другую, и отнимающему у тебя верхнюю одежду, не препятствуй взять и рубашку. Всякому просящему у тебя – дай, и от взявшего твоё, не требуй назад. И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними. И если любите любящего вас, какая вам за то благодарность, ибо и грешники, любящих их, любят. Но вы любите врагов ваших, и благодарите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как Отец ваш милосерд. Не судите и не будете судимы; не осуждайте и не будете осуждены; прощайте и прощены будете…»
Иисус говорил учение, в котором и которое содержит и состоит из Любви и Милосердия, противостоящим очень часто обыденному, «здравому» смыслу, вынесенному из рабского существования людей без Бога. Тем самым Иисус противостоял привычному рабству и тела и духа. И показал он в этом учении, Сам свободный, дорогу к Храму, для свободных, в котором преображённые люди будут принижая себя, услужать другим. И жизнь станет похожа на Рай, где нет ни обид, ни злобы, ни мести. А есть взаимопонимание, взаимопрощение и любовь…

Иисус предстаёт свободным от ненависти и сильным в уважении к доброте, что прощает людям и их алчность, и тщеславие и злые помыслы, относясь к ним , как к детям, которых надо научить отличать подлинное добро от зла, искренность от лицемерия…
И сравнивает Иисус своих последователей со строителями строящими дом на каменном основании, который будет стоять вечно, а тех кто противоречит ему, и удовлетворяет своему сластолюбивому, животному эгоизму – с людьми, строящему дом на песке. Подует ветер судьбы, нахлынут волны невзгод и дом этот рухнет.
Иисус учит, не быть любостяжательными, ибо жизнь человека не зависит от величины его имения. Ведь Бог говорит: «Безумный! В сию ночь, душу возьму твою у тебя1 Кому же достанется то, что ты заготовил!.. Так бывает с тем, кто собирает сокровища для себя, а не в Бога богатеет. Наипаче, ищите Царствия Божия, и это всё приложится вам…»

И ещё одно определение несвободы в Боге, описанное в Евангелии от Луки, в главе двенадцатой: « Раб же тот, который знал волю Господина своего и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много…»
И предсказал ещё Иисус борьбу за свободу в Боге: «Думаете ли вы, что я пришёл дать мир Земле? Нет, говорю вам, но разделение! Ибо отныне отец будет против сына, и сын против отца…»
И ещё, и ещё раз повторяет Иисус: «Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестёр, и притом и самой жизни своей, тот не может быть учеником Моим…Так всякий из вас, кто не стремится от всего, что имеет, не может быть Моим учеником…»
Здесь, Иисус говорит, что христианину, надо начиная жить праведно, отвергнуть рабство обыденности и привычки жить по старому, преодолеть привычки себялюбия и совершить революцию в своей душе и чувствах, прежде чем требовать этого же от других…
«Слышали всё это и фарисеи, которые были сребролюбивы, и они смеялись над Ним…» Не так ли сегодня богачи, надсмехаются над бедными людьми!?

Так и всегда: «Бог знает сердца ваши, ибо, что высоко у людей, то мерзость пред Богом»- так Иисус разьясняет смысл рабских привычек, мешающих идущим к Свободе в Боге…
В Евангелии от Иоанна, Иисус в главе третьей говорит Никодиму: «Рождённое от плоти – есть плоть, а рождённое от Духа – есть Дух. Не удивляйся, что я сказал тебе: «Должно вам родиться свыше…» И далее поясняя, что такое Свобода в Боге, продолжает: «Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь откуда приходит и куда уходит. Так бывает со всяким, рождённым от Духа…»
Таким образом, верующий в Бога, ведомый Духом – свободен, и потому, является единым с Богом, отрицая связанность дурными человеческими традициями и клятвами. Только свободный в Боге не боиться смерти телесной, ибо знает, что возродится в Духовном облике, в Царствии Небесном…
И говорил Иисус у колодца Иаковлева, в Самарии, женщине самаритянке, пришедшей за водой: «…поверь мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме, будете поклоняться Отцу. Вы не знаете чему кланяетесь, а мы знаем чему кланяемся. Ибо спасение от иудеев. Но настанет время, и настало уже, когда истинные поклонники, будут поклоняться Отцу в Духе и в Истине, ибо таких поклонников отец ищет Себе. Бог есть Дух и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в Духе и Истине…»

И уже в Иерусалиме поясняет Своим ученикам: «Если пребудете в слове Моём, то вы истинно Мои ученики. И познаете Истину, и Истина сделает вас свободными…»
Отвечали ему:«Мы семя Авраамово и не были рабами никому, никогда; как же ты говоришь. Сделайтесь свободными?»

Иисус отвечал им: «Истинно, истинно говорю вам: всякий делающий грех, есть раб греха. Но раб не пребывает в доме вечно: Сын пребывает вечно. Итак, если Сын освободит вас, то истинно свободны будете…»
И дальше Иисус обличает иудеев: «Почему вы не понимаете речи Моей? Потому, что не можете слышать слова Моего. Вам отец –Дьявол. И вы хотите исполнят похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала, и не устоял в истине, ибо нет в нём истины. Когда говорит он ложь, то говорит своё, ибо он лжец и отец лжи!..»
Известно, что поклонники лжи и Дьявола, Истине не верят и боятся Свободы в Боге, предаваясь следованию человеческих устроений…

После этих слов, иудеи хотели побить Иисуса камнями, но Иисус пройдя среди них, скрылся из храма и никто не посмел к нему прикоснуться…

Следуя учению Иисуса Христа, мы с любовью в сердце, готовы повторять за ним -подлинная свобода – это всегда Свобода в Боге. А свобода жить во грехе – это сатанинское наущение, которому следуют неверующие люди, возгордившиеся в своём эгоизме и следующие человеческим установлениям!..

На Свири

Повесть

- Поезд ушёл. Насыпь черна. Где я дорогу впотьмах раздобуду?..
Борис Пастернак. «Опять весна» Из книги «На ранних поездах».

Весна уже пришла в город. Невский проспект, стоит сухой и чистенький, без привычного снега, грязи и льда… Солнышко выглянуло и розовые закаты стали наплывать, опрокидывая небо где–то за «Кораблями» в море и в тишину вечера….
И так хочется выбраться из города, хотя бы ненадолго, в перемены предвесенней природы…
Тут, кстати, Лёша Сергеев забежал и, уходя, предложил съездить на Свирь, подышать воздухом и посмотреть часовню, которую он начал рубить ещё прошлым летом. И я этим делом очень заинтересовался.
Среди недели созвонились поехать туда на субботу – воскресенье…
Лёша работает в Законодательном Собрании, помощником депутата. Мы с ним познакомились по нашим общим подростковым делам в моём районе и всё это время я ему рассказываю при встречах о сибирской тайге, о ночёвках у костра, а он мне об Алтае, где летом, в отпускное время копается с университетскими археологами, ищет остатки древней жизни.

И тут, наконец, решили побывать на природе вместе. Хотелось поговорить долго, подробно и со смаком настоящего сопереживания, чтобы никто не мешал, обо всём на свете, но, прежде всего, о том, почему он с утра до вечера в бегах и встречах, устраивает дела для других, а часто за других, а своими не занимается. Да и я сижу в своём подростковом клубе целыми днями, а по выходным провожу детские и юношеские соревнования, и доволен и даже помолодел за эти годы. Ведь правильно говорят – с кем поведешься… А я работаю педагогом в подростковом клубе…
Я проснулся рано. Поставил чайник на электроплиту и начал собирать «разбитое» за последний переживательный год, «лесное хозяйство».
Этот год для меня был действительно одним из самых тяжёлых в моей жизни. Я развёлся и переехал жить на снятую квартиру… Но об этой поре моей жизни в другой раз…
Рюкзак нашел быстро, потому что именно в нём перевозил весь мой скарб на новое место жительства. Куртку, шапочку, котелки тоже нашел, а вот сапоги – «утратились», лежат где–то на антресолях, в квартире бывшей жены. А наши отношения на сегодня таковы, что я и слышать о ней без внутреннего содрогания не могу…
Чертыхнулся…Посмотрел на свои зимние башмаки, купленные по случаю, на распродаже, и решил, что ничего страшного не произойдет, если разочек в лес в них схожу. Тем более, у костра не ночевать, Леша говорит, что домик там цивильный – свет, печка, радио. Даже телевизор есть…
Пил чай, слушал утреннюю программу ленинградского радио. Выступали политические комментаторы, с горькой усмешкой цитировали премьер–министра, а мне вспомнилось довольное, круглое лицо: премьер ведет заседание правительства, потирает руки; «перебивка» – что–то строго и зычно повторяет (может быть свое знаменитое теперь: «Хотели как лучше – получилось как всегда…), «перебивка», льстиво улыбается Ельцину, глядя на «шефа» снизу вверх…
Я ворчу про себя, допивая чай и дожевывая бутерброд…
Я живу один. Снимаю однокомнатную квартиру и не могу нарадоваться тишиной и одиночеством. Общением за неделю сыт по горло.
Иногда, глядя на Лешу, думаю - как он выдерживает. Ведь с утра до вечера в бегах и все с людьми. А люди-то обижены жизнью и злятся даже на погоду…
Под вечер, иногда, заскочит с рюкзачком ко мне в клуб, сядет в кабинете поудобней, ноги вытянет и согревшись, начинает дремать по ходу разговора. Рассказывает, что был по работе у старичков в совете ветеранов, потом у тренера, который учит девчонок вольной борьбе, потом бежит в Законодательное Собрание писать афишу и размножать её – из Хакассии приехала знакомая, которая поёт горловым пением…
Где он только энергию берёт? Ведь «дома» у него нет. Живёт за городом, на даче или ночует на работе. Пристроился через знакомых, где–то на окраине Питера, во дворце культуры, сторожем...
Ещё родители старенькие. Он к ним почти каждый день заезжает, узнать как здоровье. А ведь питерские концы немаленькие… А ведь где–то ещё жена есть. Я подробности не знаю. Не спрашивал…
Встретились на станции метро Ладожская. Лёша доехал со мной до станции Александра Невского, там пересадка. Попросил подождать и с рюкзачком за плечами помчался наверх – у него неотложная встреча. Передать надо что–то человеку. Я стоял, ждал…
Приехали в Купчино, минута в минуту. Пока поднимались на платформу, услышали гул тронувшейся электрички. Выскочили наверх, а наша электричка только что ушла – я её и «почувствовал» где–то над головой.

Потоптались, решая, что делать. Нам ведь надо было ещё пересаживаться в Волхове. Посчитали по времени… Я предложил идти на шоссе и голосовать попутку. Идею эту по зрелому размышлению отвергли: по шоссе можно и до завтра не доехать. На автобусе конечно дорого, да и расписание не знаем. Лёша предложил разойтись и встретиться в четырнадцать тридцать, то есть в половине третьего – подойдёт следующая электричка, а в Волхове часа три погуляем на «просторе», и потом уедем уже на Свирь.
Сергеев ушёл по делам, а я поехал «домой». Хотя какой дом? Ведь только три месяца снимаю квартиру и бываю там по ночам. С соседями ещё не знаком. Однако ходить по городу с рюкзаком тоже невесело…
Приехал, лёг, почитал Набокова, «Камеру обскура», встал, поел, послушал радио. Пел любимец женщин, элегантного возраста красавчик, Сергей Макаров. Вспомнилась его белозубая улыбка, голос приятный, густой, весело–насмешливый. Смеётся. Благодарит поклонниц…
Поехал на Московский вокзал раньше времени, сидел на рюкзаке, ожидал около бюста Петра Первого. Милиционеры, прогуливаясь, поглядывали на меня. Я сидел и они, наученные последними московскими взрывами, приглядывали за всеми. Вид у меня на сей раз был вполне цивильный, поэтому не очень беспокоился.
Лёша, как всегда, появился в последнюю минуту.
Почти бегом шли на платформу. Только сели, электричка тронулась. Лёша, вздыхая, рассказал, что был в архитектурном театре, слушал историю их скандальных дрязг. Грустно улыбался, комментируя…
- Разваливаются… Портфели делят, а хорошее дело вот–вот рухнет…
Я вспомнил – на Играх Доброй Воли, где я случайно участвовал в качестве одного из организаторов смешного рекорда Гиннеса (об этом в другой раз), они ехали на грузовиках, везли макеты неинтересно сделанные из папье-маше. Подумал: «Если разбегутся, то никто ничего не потеряет. Меньше причудливых нахлебников будет…»
Погода, с утра ветреная, к вечеру выправилась. Солнце светило легко и радостно. Пока Лёша после рассказа об архитектурном театре, дремал, я смотрел в окно на приносившиеся мимо поля, на чёрные на белом дома. Зелёные сосняки, грязные по-весеннему платформы станций и снова летящие мимо кустарники, проталины, поросшие сосняками невысокие холмы, густые тёмные ельники, подступающие иногда к самой железной дороге. Машинист лениво и непонятно бубнил по радио названия станций. Представил кабину тепловоза, жёлтые лица машинистов, зевающих от жёсткого встречного солнца; а тут ещё в микрофон надо болтать…
В Волхов приехали к шести часам вечера. Выгрузились, под ярким заходящим солнцем. Оставили рюкзаки в камере хранения и, сопровождаемые любопытными взглядами волховчанок, пошли гулять по посёлку. Рядом с вокзалом, чернел разрытой землёй, пополам со снегом, большой пустырь, а улицы были непривычно узки и пустынны… Прошли по центральной, повернули направо. Ходьба разогрела. Разговорились…
В одном из киосков (этого добра сегодня много) купили четвертинку – чекушку водки с иностранной этикеткой. Обсуждая этот торговый феномен, прошли дальше, до самой окраины. Где–то справа, в лесу стояли однообразные пятиэтажки. А впереди, дорога в проталинах, уходящая вдаль, среди зарослей кустарников и одиноких молодых сосенок. На полях, среди перелесков, под холодным низовым ветром, лежал синеющий тенями снег. На дорогах постепенно вытаивает, накопившийся за зиму мусор: обрывки газет, полиэтиленовые рваные пакеты, обломки кирпичей. На обочине торчит серая, запылённая прошлогодняя трава, ломкие пересушенные трубочки медвежьей дудки, бегут ручейки талой воды, «впадая» в мутные лужи посередине колеи...
Тихо. Так бывает тихо весной, накануне выходных, в небольших городках, когда работа закончена, все разошлись по домам – квартирам, сидят, ужинают, смотрят телик, отдыхают после безрадостной скучной недели нудной работы. Впереди блаженный вечер, а потом по нарастающей нервное ожидание – суббота… воскресенье… И снова неделя работы… От таких мыслей, меркнет солнечный свет, становится холодно и тоскливо…
Наконец, мы возвратились на станцию Волхов. Здесь многолюдно… Солнце, заходя на западе, светит розово на старое здание вокзала, на поблекшие за долгую зиму людские лица, радующиеся предстоящим выходным. Светит и в нашу сторону. Мы уже о многом успели поговорить в этой провинциальной тишине, и обдумываем услышанное и сказанное…

Подошла наша электричка и мы, частью небольшой толпы, ввалились в вагон, уселись поудобнее и, наконец, тронулись к конечной точке нашего путешествия. Многие пассажиры вагона, хорошо знают друг друга, как часто бывает в небольших городках. Начались оживлённые разговоры. Я сидел, слушал и смотрел. Лёша сосредоточившись, что–то чиркал в своей записной книжке и по сторонам не глядел…
За окном продолжались длинные весенние сумерки. Несколько раз, прорываясь сквозь лесные чащи, заходящее солнце заливало окна алым цветом, но силы в его лучах уже не было и в вагоне постепенно темнело… Вскоре зажглись электрические лампочки, а солнце исчезло до завтра…
На подъезде к нашей станции, мы заволновались, Лёша глядел в окно, прикладывал руку козырьком, чтобы справиться с отражением противоположной стены, всматривался, не узнавая, в редкие домики, пробегающие мимо полустанков, с одним – двумя электрическими фонарями под крышами… Наконец, решительно сказал:
– Наша следующая…
Высаживались в ночь, как в омут, тускло освещённый привокзальной лампой, и похрустывая ледком подмерзающих луж, пошли куда–то вперёд и вправо.
Вскоре глаза привыкли к темноте и, осторожно шагая по краешку дороги, мы начали вслух гадать - вскрылась ли Свирь, а если вскрылась, то прошёл ли ледоход.
Нас догнал какой–то мужичок, с солдатским рюкзачком за плечами и мы на ходу разговорились. Он шел в деревню, которая стояла километрах в пяти от реки. Мужичок успокоил нас, что река ещё и весны не почувствовала и ледокол пройдёт только недельки через две. Выяснилось, что ледокол каждый год колол лёд на Свири перед открытием навигации…
Я стал интересоваться волками, и он рассказал, что прошлой зимой видел волков, но они очень осторожны в такое время, ходят ночами, а днём отлёживаются в чащобнике и совсем не слышно, чтобы где–нибудь скотину задрали или кого–нибудь напугали. (Волки это мой «пунктик» на сегодня. Я собираю материал для книги о волках и собаках).
Разговаривая, вышли на асфальтированное шоссе и навстречу стали попадаться, слепя нас фарами, большие грузовики–фургоны… Шли гуськом по обочине - я отстал и захромал. Разговор прекратился сам собой.
Вскоре мы попрощались с мужичком и, перейдя шоссе, свернули на заснеженную, наезженную дорогу, по которой, как говорил Лёша, два раза в день, рано утром и часов в пять вечера, ходит автобус. Но сейчас было темно тихо и жутко. Чёрная ночь, мерцающие за лёгкими облачками звёзды и испуганно злобный лай собаки, охраняющей этим лаем одинокие домики, стоящие подле дороги, с тёмными окнами и раскачивающимся фонарём над крыльцом. Ветер дует откуда–то справа, с заснеженных ещё полей, едва проглядывающих в черноте ночи. И только среди леса затихает, но шумит вершинами елей и сосен сдержано и угрожающе…
Лёша - худой, высокий и длинноногий, я за ним едва поспеваю, идёт и смотрит вперёд и по сторонам, и рассказывает, что приехал сюда впервые лет пять назад с приятелем, у которого здесь, в деревне, живут летом на даче родители. Поправляя лямки рюкзака, Лёша говорит:
- Летом здесь хорошо. Рыбалка, ягоды, тихо – народу немного, купаться можно – вода в Свири чистая.
У Алексея Петровича (видимо отец приятеля) есть лодка…
- И вот я, слушая, как умерла его жена – продолжает рассказ Лёша после паузы - подумал, что хорошо было бы часовню срубить. Здесь места глухие, но православные с давних пор живут. Правда уже давно за Свирью нет ни одной церквушки и даже часовенки. А ведь люди живут, есть и старушки, которые хотели бы помолиться и у батюшки благословение попросить. А негде…
Лёша надолго замолчал, вспоминая…
- Ты знаешь, я тебе рассказывал, мы ведь начали её ещё прошлой весной. Но пока перевезли лес, пока ошкурили…
А то дожди зарядили, то заболел приятель… Одному хорошо, но тяжело - брёвна тяжёлые. Да и руки топором сбил в кровь, ты сам видел…
Последовала длинная пауза, во время которой мы дошли до тупика, в который упиралась наша дорога, и где автобус разворачивался. Дальше была уже только покрытая снежными надувами, замерзшая река.
Пошли по тропинке, набитой человеческими ногами…Ещё видны следы лошадиных копыт и санных полозьев. Огоньки деревни на другой стороне реки светили тускло, и казалось, мерцали, подмигивая, в ночной тьме…
Спустившись с высокого берега, пошли напрямик к ближайшему огоньку на той стороне. Вправо и влево, смыкаясь с чернотой ночи, расстилалось широкое белое пространство, посреди, чернеющих лесами, берегов.
Ветер задул сильнее и слышно было, как шуршала позёмка и скрипел смёрзшийся снег под ногами. Пошли по санному пути, петляющему то влево, то вправо по обозначенному, воткнутыми в снег по бокам колеи высокими ветками – вешками.
Лёша, объясняя, сказал:
- Вешки, чтобы не сбиваться с пути в темноте и в снежный буран. Иногда санный путь ветром за полдня заносит так, что ничего не разобрать. Ветры весной частые и сильные, то вверх, то вниз по течению…
Тут Леша стал рассказывать, как кричат переправу летом с берега на берег.
– Ветер и дождь ничего не слышно. Я один раз встречал знакомого. Договорились на 10 вечера. Дело было осенью, уже стемнело. Я думал, что он уже ждёт на переправе, взял в деревне лодку и поплыл. Перегрёб вон на тот мысок…
Он повернулся к берегу, с которого мы ушли, и показал рукой в ночь.
- Перегрёб, а его там нет. Я давай кричать. Ветер дует, деревья шумят. Темно. Дождь льёт. Ну думаю, если приехал – или заблудился или вернулся назад. И тут же слышу издалека кто–то кричит. Вначале хотел идти туда по берегу, а потом сообразил, сел в лодку и спустился по течению…
Не прерывая разговора, поднялись на снежный бугор берега. Санная колея вывела на расчищенную трактором дорогу – улицу. Дома стояли только с одной, дальней от берега стороны и были молчаливы и темны. В них жили летом. А сейчас только редкие электрические фонари обозначали жилые помещения. Вскоре подошли к дому с фонарём, во дворе которого остервенело лаяла хриплым басом крупная собака. Мне стало неприятно – столько собачьей злости было в этом лае, и больше от страха перед неизвестным, чем от смелости. Захотелось побыстрее миновать этот дом и этот двор, и вновь окунуться в чёрную, холодную тишину…
Лёша вполголоса объяснил, что здесь живёт его знакомый, отставной военный водолаз, который сейчас на пенсии и сторожит дом…

Наконец, оставив позади злую собаку и спящего подводника, подошли к «нашему» дому. Видно, что здесь не было никого давным –давно. Сугробы с улицы намело вровень с заборчиком и мы, шагая по насту, перешагнули через него, прошли «верхом». Ткнули входные двери в сени - оказалось заперто. Ключ от первых дверей висел на гвоздике в сарае, но ворота в сарай, который служил одновременно и гаражом для лодки и мотоцикла, были завалены промёрзшим и словно окостеневшим снегом. Попытались досками разгрести сугроб, и конечно ничего не получилось. Стали думать, что делать дальше. Я пошарил рукой под крышей в тёмном закутке и нащупал лом…
Леша, позёвывая и потирая озябшие руки, решительно сказал:
- Будем ломать стены, проникнем в сени, а там висят ключи от вторых дверей. Я хмыкнул в ответ, оглядел темноту вокруг и согласно кивнул головой…
Ломать было неудобно – вывернутые с гвоздями доски не выходили из пазов – снизу мешал толстый слой смёрзшегося снега.
И всё–таки, минут через пятнадцать, освободили пролом в две доски, и протиснулись в сени. А дальше всё было просто: включили рубильник, загорелась электрическая лампочка, мы нашли ключи. С замиранием сердца быстро открыли замок и вошли внутрь, откуда пахнуло на нас запахом старого влажного дерева и холодом покинутого человеческого жилья…
Пока Лёша разводил огонь в печке, я включил электрическую плитку, вышел во двор, отворив двери сеней изнутри, а точнее упершись, отогнул их и пролез наружу. Набрал в ведро сплавленного морозом кристаллического снега. Вернулся в дом и, переложив снег из ведра в чайник, поставил кипятить воду... Печка разгорелась, струйки тёплого воздуха, стали растекаться по просторным комнатам…
В первом помещении – кухня. Там стоял стол, стулья, шкаф для посуды и буфет - непременная деталь интерьера деревенских домов. Всё было старое, давнее, изношенное, однако чем теплее становилось внутри, тем уютнее эти вещи смотрелись…
Начали распаковывать рюкзаки. Переоделись в спортивные костюмы и начали готовить еду - мы устали и проголодались.
На ужин традиционный холостяцкий набор – сыр, колбаса, хлеб, луковицы, чай, сахар, конфеты. Всё Лёша аккуратно разложил и нарезал. Делал он это привычно и умело, как это делают самостоятельные одинокие мужчины, живущие независимо.
Я следил за печкой. Из поленницы, принёс три охапки дров и подбросил во второй раз. Между делом, вели короткие разговоры, а точнее я спрашивал Лёшу «за жизнь», а он отвечал…
Наконец чай закипел. Я достал заварку в жестяной коробке и заварил покрепче.
Пододвинули стол поближе к печке и сели на стулья, покряхтывая от усталости и глотая голодную слюну. Всё выглядело чистенько и аппетитно: хрустящий лук нарезанный кружочками и залитый растительным маслом, полукопчёная колбаса, с белыми на срезе кусочками жира, пластики жёлтого сыра, пушистый белый хлеб, купленный ещё тёплым в Волхове…
Заманчиво забулькала ледяная водочка, налитая в старинные гранёные стаканы…
Подняли налитое и Леша, поправив усы и бороду левой рукой, правой держа стакан, провозгласил:
- За всё хорошее, что нас ожидает в жизни, – сделал паузу, примериваясь и поглядывая на содержимое стакана, – и за тех, кому жаль, что они не с нами!
Закончив тост, он решительно опрокинул водочку в рот, одним махом проглотил, крякнул и понюхав хлеб, заел корочкой, ну совсем, как мой старый дед из детства, сидя в деревенской избе пил самогон и благодарил Бога за прожитый день…

Плотно закусив, налили и выпили по второй. Четвертинка опустела и по телу разлилась теплота, мир сузился до размеров комнаты с гостеприимным столом посередине и разогревшейся до малиновых пятен, печки…
А тут и чай подоспел: горячий до обжигания, коричнево–золотистый на проблеск, сквозь стеклянные стенки стакана. Мы, не сговариваясь, вздыхали, приговаривая:
- Эх, хорошо! Красота!.. А чай то, чай то! – дружненько поддакивая друг другу…
Мы искренне радовались теплу, свету, вкусной еде, питью, приятному собеседнику…
Ночь, холод, далёкие звёзды, заснеженное поле реки под крутым берегом – всё осталось позади, всё жило отдельно от нас и вместе – было частью декораций, которыми природа обставляла жизнь людей… Вспоминалось: «Жизнь – театр и люди в нём – актёры»…
Убрали со стола. После крепкого чая глаза у Лёши заблестели. Сидели у печки. Дрова потрескивали. Темнота за окнами больше не настораживала. Выпитая водка разогрела кровь, мышцы расслабились, язык развязался. Мир и жизнь обрели глубокое значение и смысл…
- Зачем ты это делаешь? – продолжил я наш нескончаемый разговор – то, ради чего мы ехали сюда, шли, проникали в мир холодной тишины, в промороженную за зиму избушку…
Лёша, не спеша отвечать, открыл дверцу печки, помешал чёрной металлической кочергой пламенеющие угли, подбросил два полена, прикрыл, обжёгся немного, потёр пальцы о ладонь правой руки.
– Я не вижу здесь ничего особенного, – и замолчал, словно ожидая наводящих, подталкивающих вопросов.
Была моя очередь говорить…
– И всё-таки, ты даже не такой, как я … - нужные слова находились с трудом, - мне, понятно, больше делать нечего, кроме как жить для других. Я в этих других, смысл жизни вижу, потому что ни карьеры, ни родных, ни семьи у меня не осталось. Но смысл–то нужен!? И тебе, наверное, тоже!
Помолчали. Лёша разулыбался.
– Ну во-первых, я это делаю не специально, не задаюсь целью работать, помогая другим. Ведь у меня тоже жизнь выскочила из колеи и уже давно…
Он поднялся, взял эмалированный чайник с раскалённой плиты, налил, теперь уже тёмно–коричневого чая в стакан, опустил кусочек сахара, долго мешал, позванивая ложкой о стекло, потом отхлебнул большой глоток, устроился поудобней и продолжал:
- Мне кажется, я ничего не делал в жизни намеренно. Ещё когда учился в школе, собралась компания ребят, занимались в историческом кружке – Иван Грозный, террор, революция. Увлёкся эсерами: - Ну там Савинков, Созонов, Каляев… Ведь всё это было здесь, в Питере… Мне это было интересно и никаких планов я не строил… Я просто жил здесь и сейчас…
Он обвёл рукой полукруг… Я не удивился.
- И совсем ещё недавно – продолжил Лёша, - Савинков в пролёт лестницы бросился в тюрьме. Каких–нибудь пятьдесят–шестьдесят лет назад… Я террористов-эсеров понимал и сочувствовал. И потом – ведь революция-то продолжается. Просто надо это чувствовать. Ведь эти застойные деятели с лысинами и бровями узурпировали власть, которая с такими жертвами, кровью, страхом, голодом, – он, подыскивая слова, жестикулировал правой рукой, – лишениями завоёвана. А сейчас ведь, многие хотят сделать, чтобы все эти жертвы были напрасными…
Он, словно разговаривая с сам собой, тихо повторял:
- Нет, не воскресить. Нет!..
- Что, кого не воскресить? - гадал я…
Разгоревшись, Лёша поднялся и стал ходить из угла в угол, твёрдо ставя длинные худые ноги на скрипучие половицы…
- Уверяют, что не надо было делать Революцию, воевать с белыми, строить Союз, выполнять пятилетние планы. Договариваются до того, что винят большевиков в том, что Ленинград во время Отечественной войны не сдали немцам… Цифры убитых и умерших от голода в качестве своих доказательств приводят…
Помолчав, продолжил:
- Идиоты! Думают, будто можно жизнь остановить. Глупо конечно. Но когда людям постоянно капают на мозги и день и ночь по телевизору, по радио, в газетах, то хочешь не хочешь, а поверишь… И потому сейчас в России кризис не финансовый, не экономический, а нравственный. Настоящий кризис общественной совести. Люди, сбитые с толку политическими провокаторами вне и главное внутри страны, верят только в деньги. Они и религию заводят себе как автомобиль, для того, чтобы у боженьки просить помощи – большие деньги заработать…
Лёша надолго замолчал. Я допил чай и стал слушать, как ветер за стенами, порывами ударяет в крышу и надавливает на оконные стёкла, которые откликаясь, чуть тренькали состыкованными по середине краями…
- Я же тебе рассказывал, что организовали мы, несколько десятков студентов и аспирантов, общество «Мемориал». И стали бороться с властями, тогда ещё советскими, чтобы они свои решения согласовывали со специалистами, с общественностью. Первые демонстрации провели…
Он остановился, сел, подбросил дровишек. Дождался пока они загудят, разгоревшись…
Я перешел на раскладушку, лёг поудобнее. В доме заметно потеплело. Ходики, громко тикая, показывали два часа ночи.
– Ну а потом началась перестройка и в августе девяносто первого мы все пришли на площадь к Мариинскому дворцу, хотели защищать Горбачёва, хотя верить коммунякам уже не могли, и никому не верили на слова. Кроме Ельцина…Тот был обижен властью, почти изгнан и его все жалели…
На меня напала зевота – день и в самом деле был длинный. И эта деревенская природная тишина, словно убаюкивала… Пока Лёша молчал, я первый раз заснул лёгким сном…
Открыл глаза, когда Лёша продолжил рассказ:
– Активисты «Мемориала» после августа девяносто первого года пошли в гору… Но люди-то хорошие. Саня Петров стал председателем жилищной комиссии в Законодательном, а жить - жил в подвале. И когда узнал, какие дела вытворяют в Москве « молодые демократы» – загулял. Говорит: «Не могу этого видеть и слышать!». Мы с ним иногда встречаемся, хотя он сейчас в Москве и в Питер приезжает редко…
Лёша снова замолк и я тут же уснул и проснулся, только услышав Лёшино предложение:
- Ну что, спать будем?.
Конечно, я стал делать вид, что не сплю, но сам с удовольствием расстелил постель, влез в холодные простыни и мгновенно «вырубился»…

Проснулся от порыва ветра, который задребезжал стеклами окон, зашуршал чем–то на чердаке…
Открыл глаза, увидел деревянный потолок, повернулся, скрипя раскладушкой, укладываясь поудобней. Лёша тоже заворочался. В доме было совсем светло и потому я спросил в пустоту:
- Ну что, встаём?
Посмотрел на ходики и увидел, что уже десять часов утра. Лёша поворочался, выпростал лохматую голову из-под одеяла, заморгал глазами, глянул на светлые, зашторенные квадраты окон. Ветер вновь дунул и в трубе что–то вздохнуло холодным воздухом.
- Да, надо вставать, – промолвил он, рывком вылез из одеяла, пригладил ладонями волосы, прочесал пальцами бороду…
- Во сне Законодательное видел. Опять ругались на комиссии, – он не уточнил на какой, сдёрнул ноги с кровати, всунул ступни в валенки с обрезанными голенищами, неловко встал, пошатнулся, выправился и быстро вышел, скрипнув дверями, на улицу…
Через некоторое время вернулся, постучал полешками в дровянике, вошёл с охапкой, бухнул их к печке. Подошёл к кровати одел суконные брюки поверх спортивных, в которых спал и начал растапливать печку. Пришлось и мне подниматься. Оделся покряхтывая. Обул свои городские башмаки, схватил вёдра, ковшик, топор от печки и пошёл на реку за водой.
На улице дул холодный ветер и светило яркое солнце. Кругом зеленели пушистой хвоей сосны и ели, блестел поверхностными кристаллами глубокий, лежащий причудливыми волнами сугробов, снег. Слева, внизу, расстилалось снежно–ледяное широкое поле Свири.
– Большая река – отметил я про себя и, стараясь не поскользнуться, ступая во вчерашние глубокие следы, пошёл к реке.. Тишина стояла необыкновенная, непривычная, грустная. Остро почувствовалось заброшенность и одиночество…
Спустился под высокий берег по подобию тропинки, но воды не увидел – вчерашние проталины затянулись сероватым толстым льдом. Прошёл похрустывая снегом, чуть вправо, вглядываясь в открывающийся за поворотом просторы, протянувшиеся до горизонта замершей реки…
Вернулся, нарубил лед топором, сгрёб его руками и ковшиком в ведро, поспешил назад, в избу. Деревенские деревянные дома, стоявшие по берегу реки длинной вереницей, молчали, вглядываясь в просторы реки темными фасадными окнами…
В доме печка уже разгорелась и Лёша мыл в большой закопчённой кастрюле рис. Делал это тщательно и, закончив, поставил варить кашу.
Я невольно порадовался, что он такой неутомимо–активный, не считающий свою и чужую работу и сам взял веник и подмёл избу, наносил дров, разрубил пару чурок в дровянике, вспоминая свои одинокие походы по зимовьям, в Прибайкалье, откуда я был родом.
«Хорошо с таким умелым и трудолюбивым напарником, физически легче и поговорить можно, когда захочешь – думал я.
Чуть позже, в тёплом доме позавтракали рисовой кашей, попили чаю с мятными пряниками и к двенадцати были свободны.

Закрыв выломанный ночью в сенях пролом, теми же досками, пошли погулять, посмотреть заповедник – мы, как оказалось, ночевали в Свирском заповеднике, куда я давно хотел попасть…
Вначале шли по дороге расчищенной от снега трактором, потом свернули на речную гладь, на лёд и увидели свежие человеческие следы. Лёша прокомментировал:
- Рыбак пошёл, Иван – подводник, сосед, у которого вчера ночью во дворе собака лаяла…
Пошли по следам. К полудню ветер стих, а золотое лёгкое солнце поднялось к зениту и снег, отблескивая под его лучами, слепил глаза. Вскоре увидели вблизи от берега, на высоком берегу, серый сруб, высотой венцов в семь, и рядом брёвна лежащие под снегом.
- Вот она, наша часовня – улыбаясь проговорил Лёша. – Конечно работы ещё много, но кто ищет – тот находит, кто работает, тот делает… - Он произнёс эту цитату голосом пророка и я невольно улыбнулся. Леша, подойдя, погладил верхнее бревно сруба.
А я был разочарован. Думал, что увижу нечто монументальное, а тут простое зимовье, да ещё в самом начале строительства.
- А почему часовня не в деревне – спросил я чтобы заполнить неловкую паузу.
- А здесь раньше местное кладбище было. Вот и решили поближе к вечному покою – Лёша глянул на меня и, улыбаясь, продолжил – Я понимаю, что это не «Спас на крови», но всё начинается с малого…
Он помолчал, задумавшись о своём, и глядя в сторону…
- Но сколько времени и сил я потратил, чтобы в Ладейном поле, в поссовете пробить все бумаги и разрешение на лес! Все заявки на бумагах Законодательного собрания писал. Вот здешние чиновники и не захотели связываться. И районного архитектора миновал. Повезло. Подписал исполняющий обязанности. Сам-то в отпуск только ушёл. Я его больше всех боялся. Ну, а дальше уже проще. Лес заготовили втроём с приятелями. А привезли трактором из заповедника… Я тут и дорвался до топора. В первые дни все ладони сбил в кровь и пальцы перестали сгибаться.. Боль была адская. Думал, что так теперь и останется. Но отошли…
Лёша весело смеялся и, глядя на руки, быстро шевелил пальцами…
«Может действительно всё получится, – думал я. – А крышу сделают с красивым коньком и внутри иконы поставят. Батюшка приедет из Ладейного, освятит, и будут люди приходить из округи молиться. А там, смотришь, приход сделают…» Уверенность Алёши передалась мне.
И Лёша, словно продолжая мои мысли, добавил:
- Достроим, освятим и люди будут перед иконами свечки ставить за упокой души и молиться за тех, кто ещё жив, Христа поминать и размышлять о добре и зле. Мы люди православные и в бога веруем,- копируя кого–то, закончил он и, скрывая довольную улыбку, погладил бородку.
Во мне сидит дух противоречия, связанный каким-то образом с моим жизненным опытом. Я только что, сам об этом думал и чуть ли не этими же словами. Однако, вдруг, не захотел с ним так просто согласиться…
Во всяком случае, хотелось Лёше возразить, поколебать его уверенность, чтобы поддакиванием не сглазить такое хорошее дело. И я нерешительно произнёс:
- Видимо, Лёша сегодня времена другие начались, люди веруют всё меньше, а если верят, то эта вера отдалённо напоминает христианство. Скорее это язычество, подправленное под христианство. Если верить «Повести временных лет», то князь Владимир, который был тоже политиком и воином прежде всего, коварным и распутным, крестил Киевскую Русь, предлагая всем явиться завтра на Днепр, а тем кто не придёт – искать другую службу… А то, что в киевской округе стали рубить и жечь деревянных идолов, так это великокняжеская «директива пришла на места»… Времена тогда, думаю, были покруче чем в Революцию. Вот и приняли христианство по приказу начальства…
Лёша слушал, даже внешне не соглашаясь и, не утерпев, перебил меня:
- Дмитрич! Ты, кажется, неправ… - Он боялся обидеть меня резкими возражениями. - Ты видимо, как большинство неверующих, хотел бы видеть церковь чем-то идеальным. Но, как говорил мне один преподаватель духовной академии, бывший университетский биолог – «Люди в церкви и в Академии в том числе, разные. Одни умные, другие глупые, третьи жизненные неудачники и даже пьющие. Но все они веруют в Бога, и это их объединяет, это в них главное»
Он прошёл несколько шагов молча и продолжил:
- Вот и здесь. Люди разные. Простые люди в основном верующие и им эта часовня нужна. Бог ведь нужен людям в беде, а нищета и старость это разве не беда? И потом раньше, до революции, простые неграмотные люди действительно веровали в Илью Пророка, который разъезжает на колеснице по небу и когда гремит гром – это значит гремят колёса его повозки, на небесных дорогах. Может быть не так конкретно и просто, но вера во многом была такой. Простые старушки веровали в Боженьку, который в длинной белой рубахе сидит на небе, на тёмном облаке и пишет нескончаемые дневники человеческих грехов. Ему ведь оттуда всё видно…
Поглядев на Алексея сбоку, я вдруг ещё раз увидел какой он высокий и худой…
- Сейчас, во времена космических экспедиций, самолётов и компьютеров всё уже сложнее… Одно хотелось бы подчеркнуть. – Лёша внимательно посмотрел на меня, проверяя слушаю ли я его… - Если сегодня церковь не сможет увеличить своё влияние, не сможет стать той силой, которая будет решать в Божьем государстве дела по-божески, то «кесарево», то-есть государственная тирания, приведёт Россию к внутреннему краху очень скоро!
Лёша замолчал…
Я об этом тоже много думал и потому сразу ответил:
- Ты прав, будет плохо. Я согласен с тобой в одном, что если церкви не восстановятся, если деньги станут главной ценностью в нашей жизни, – а они уже становятся, если не стали, - думаю, тут трудно что–то возразить, то Россия быстро превратиться в арену кровавой борьбы за деньги, за акции, за землю, наконец. Земли в России много, а людей мало и тех, кто согласен на этой земле работать, совсем немного. Я уж не говорю о Сибири или о Севере. Тут и думать не хочется о будущем… Но посмотри вокруг. Ведь и здесь, на Свири, надо в первую очередь делать паром, раздавать людям землю, семена, трактора и сельхозорудия в аренду хотя бы, или внаём, как угодно, лишь-бы распахивать эти умершие колхозные пустыри, получать урожай, жить в достатке со смыслом и достоинством. Об этом писал Толстой сто лет назад… А его, за критику Победоносцева и порабощённой государством церкви изгнали из храма. Это разве не кощунство? Самого верующего – как протопоп Авакуум, да на костёр. Самого мудрого – да вон из церкви. И всё в угоду кесарям… Помнишь: «Кесарево – кесарю, а Божье – Богу». Так вот, в народе сейчас иногда шутят, перефразируя это так: «Кесарево – кесарю, а слесарево – слесарю» Как бы у нас с возрождением церкви так не получилось!..
Лёша глядел всё грустнее… Долго шли молча…
Леша, наконец, заговорил:
- Вот я, Дмитрич, вижу, что надо помогать людям уверовать в какие–то христианские идеалы, а без церкви это невозможно… Всё летит, несётся с телевизионным гиканьем и фальшивыми аплодисментами, с песнями и свистом, в тартарары, то есть к Чёрту, в буквальном смысле. А так как я, пока, не могу здесь построить церкви, то я хочу построить часовню… Начнём с себя, – закончил он разговор и улыбнулся…
На ходу разогрелись. Солнце поднялось на тёмно–синем, глубоком небе почти в зенит и нагрело весенний, ароматный воздух…

Дойдя до залитой солнцем речной косы, с которой весенние ветры, сдули почти весь снег, остановились, постелили куртки на землю поросшую травой и чуть присыпанную ярко белым снегом. Под ясным, золотым солнцем, полежали с полчаса, закрыв глаза и слушая шуршание чуть веющего ветерка. Каждый думал и вспоминал о своём.
Но едва солнышко прикрыла тёмная тучка, похолодало, пришлось встать и куртки надеть.
Пошли дальше и, свернув в небольшой заливчик, увидели впереди чёрную точку на белом – фигурку рыбака. Направились туда…
Подошли. На складном стульчике сидел рыбак, мужичок среднего роста, в армейской шапке и стёганке, в ватных штанах и в валенках, на которые были одеты калоши. Он улыбался нам, помахал рукой, узнав Лёшу, и когда подошли ближе, заговорил:
- Я вчера ночью слышу, Барсик лает, думаю – кого там чёрт носит по темноте? На тебя и не подумал, Алексей…
В ответ на мой вопрос – как ловится, оказал на высверленную лунку и пояснил: - Я вчера поймал здесь прилично, а сегодня, то-ли ветер не с той стороны, то-ли что, но не клюет, хоть убей – и посмотрел на солнце. Лицо у него было уже загорелое, кожа на носу облезала, седая щетина серебрила подбородок. Маленькие, зелёные глазки смотрели весело и добродушно…
- Сегодня не клюёт - подтвердил он ещё раз. – Надо, наверное, домой идти…
Около лунки лежало несколько маленьких рыбок, блестевших мелкой чешуей, с яркими красными плавниками на брюшке…
- Ну, а вы что? – посмотрел на меня быстрыми внимательными глазами. – Когда домой? – Он показал рукой куда–то на запад.
Лёша ответил:
- Да вот Иван Петрович, завтра поутру хотим отчалить. Правда не помню, во сколько ранняя электричка отходит…
- Я тоже не знаю – весело откликнулся Иван Петрович. – Я ведь уже два года дальше Ладейного Поля не выезжаю. Нет нужды…
Вдруг клюнуло – кончик удочки дрогнул. Иван Петрович ловко перехватил леску, быстро перебирая руками, вытянул снасть, и на лёд упала, изгибаясь и подскакивая от поверхности утрамбованного снега, рыбка, плоско–широкая и блестящая. Я, как человек впечатлительный, заохал, завосхищался; Иван Петрович подозрительно глянул мне в лицо, насмешки не увидел, успокоился, рыбку с крючка снял, бросил поодаль и проговорил:
- Барсику на уху уже наловил…
Поколдовав с коробочками, он сменил наживку, и опустил снасть в лунку…

Поговорили о том, что весна поздняя, что прошлый год в эту пору уже ледокол прошёл и лёд поплыл, а нынче мороз, снег едва тронут теплом. Ещё недели три будет стоять…
Когда уходили, Иван Петрович пригласил к себе на уху…
Возвращались верхом, по береговой дороге и зашли по пути в гости к леснику Игорю. Жили они с женой Светланой, в большом, деревянном, одноэтажном доме, на пересечении лесных дорог…
Когда–то дом был приличным и выглядел солидно. Но доски обшивки со временем покоробились, изгородь вокруг двора наполовину разобрали на дрова и внутри стоял проржавевший грузовик без колёс и какие–то бочки, банки, бидоны из-под краски.
Постучавшись, вошли. Навстречу нам, мяукая, испуганно озираясь, выскочила кошка, а вслед вышла молодая женщина, которая встретила нас почти равнодушно, Лёшу узнала, пригласила проходить и сказала, что Игорь сейчас придёт, а она как раз готовит обед. Мы сняли куртки в прихожей и прошли на кухню, где топилась, потрескивая дровами, большая печка и что–то жарилось на сковороде…
- Зарезали Петьку – спокойно сказала Светлана, и я понял, что это тот баран, о котором мне рассказал на подходе к этому дому Лёша.
Каждое лето, Света покупала ягнёнка и держала его до весны, зимой прямо в доме, в бывшем дровянике, выкармливая на мясо.
Посидели, поговорили. Обменялись новостями. Света рассказывала, а Лёша знающе ей поддакивал: о дочке Катьке, которая зиму жила у бабушки в Питере, где–то на Васильевском острове, о своём брате, который по-прежнему пил горькую и пугал мать тем, что продаст квартиру. Мать собиралась подать на сына в суд, но, жалея его, терпела…
Света, помешивая мясо на сковородке, говорила – А что его жалеть-то, пропойцу. Ведь он матери-то не жалеет. Водит в дом гостей, а друзья у него такие же, как он сам…
Света надолго замолчала. Одета она была как обычно одеваются деревенские женщины, находясь дома.: короткие валенки с калошами на ногах, серые чулки, юбка коричневая в клетку, свитер и сверху душегрейка из бараньего меха. Выглядела лет на тридцать, но черты лица неопределённые, стёртые. И только заметно было мне, какое–то внутреннее беспокойство, что заставляло предполагать, что она ждёт от жизни вообще, чего–то плохого, неприятно–трагического.

В просторных комнатах было мало вещей и расставлены, разбросаны они были как попало. Чувствовалось, что хозяйка не привыкла к устойчивому быту с занавесочками, картинками на стенах, яркими покрывалами и спящей на печке кошкой. Леша, наверное, бывал здесь уже не один раз и на беспорядок, а точнее на безбытность, не обращал внимания.
Вскоре пришёл Игорь, мужчина, тоже лет тридцати, с жидкой рыжей бородкой и русыми мягкими волосами. Поздоровались, представились и стали садиться обедать. Света поставила сковороду с мясом на стол, и, попробовав, я понял, что она его пережарила и даже немного подожгла местами.
Выставилась на стол и бутылка водки. Разлили по стаканам и я сказал тост за дружную семью, вполне искренне. Мне почему–то хотелось пожелать этим простым людям счастья и согласия в семейной жизни. Хозяева засмущались и в ответ на мой вопрос, Игорь, после второго тоста, стал рассказывать, что попал сюда, в егеря, лет восемь назад, молодым парнем.
- Всю жизнь хотел пожить в лесу – говорил он. - В детстве читал Майн–Рида, Фенимор- Купера, и заболел лесом. Вначале жил здесь в заповеднике на кордоне, а когда перевёз жену и дочь, дали этот дом… Вот уже пятый год здесь живём …- заключил он.
- Ну, как охота в здешних местах? - спросил я и Игорь с удивлением глянул на меня.
- Какая охота? Здесь и стрелять-то не разрешено. На той стороне, правда, можно – он кивнул головой куда – то мне за спину – но там уже ничего не осталось. Говорили, что раньше здесь лосей было видимо–невидимо, но всех повыбивали браконьеры…
Он, вспомнив что–то, оживился.
– Прошлый год, осенью, лес заготавливали на той стороне, подхалтуривали – зарплата то у нас невелика, – уточнил он, - и вот, как–то едем с утра на тракторе, а он, лось, стоит в дальнем конце просеки. Думали вначале, что лошадь. Но откуда она здесь, в лесу….
Выпили ещё по одной. Жёсткое мясо хрустело на зубах, но на качество пищи в этом доме, как и в большинстве деревенских семей, внимания не обращали.
- Ну, а волки как? – вновь задал вопрос я, оживляя разговор, и Игорь стал рассказывать, что волки в заповеднике проходные…
- Вот говорят, что волки напали на машину прошлой весной в Подпорожье, на ветеринара, который ехал в деревню, на ферму! Да какие тут волки? – Игорь презрительно махнул рукой, – люди на каждом шагу. - Сейчас надо людей бояться, больше, чем волков.
Он хотел углубить эту тему, но я вновь встрял:
- А медведи? Медведи-то есть?
- А куда им деваться, – рассудительно ответил Игорь, чувствуя мой интерес и удивляясь немного моей неосведомлённости. – Света! Помнишь в прошлом году медведя бабка Портнова видела?
Света вступила в разговор:
- Да, конечно! Это на том краю деревни было. Там ещё наш барашек с Портновскими коровами пасся… Этот медведь, наверное, хотел на барашков напасть и потому всех страшно напугал. У нас ведь тут больше пенсионеры живут…
Щёки Светы раскраснелись от выпитого и она с воодушевлением рассказала про медведя, долго ворочавшегося в кустах, про портновских коров, которые привыкли и не бояться пастись в лесу, но в тот раз сбились к домам и испуганно мычали…
Лёша сидел, поддакивал, но было видно, что эти рассказы он уже не один раз слышал и что мысли его далеко от нашей беседы и вообще от этого дома.
Хозяева захмелели немного и стало понятно, что они рады гостям, потому что за зиму видели новых людей очень редко и им приятно было поговорить с посторонними, благожелательными людьми интересующихся их простой жизнью…

Ушли мы от них часа через три и настроение моё после наблюдения за их жизнью, по их рассказам, стало грустным. Конечно, они люди простые, но жить так, не имея ни одной новой книжки, не хотеть знать ничего кроме сплетен и слухов о заработанных другими больших денег – совсем нелегко. Тут длинными зимними вечерами можно волком завыть от безысходности или запить горькую. Я с этим не один раз сталкивался в предыдущей жизни, в глухих российских местах и никак не могу понять причину, толкнувшую таких людей к переезду из города в деревню. Конечно, «простому» человеку, что в городе, что в деревне жить скучно. Но зачем тогда менять «шило на мыло»?
Мне вспомнилась похожая пара, встреченная мною, на северном побережье Байкала, в таёжной глуши, куда они сбежали из города от пьянства. Они разводили телят и пытались таким образом заработать денег. Но для чего им были эти деньги, если у них при виде водочной бутылки в горле пересыхало... Там было всё понятно… И потом у тех, на лицах было написано, что они запойные… Хотя Света…
Шли и молчали. Словно прочитав мои мысли, Лёша сказал:
- Игорь ещё корзинки плетёт. Красивые. Цветочницы там, хлебницы…Сейчас просто не сезон…
Мне показалось, что он Игоря оправдывает. И я подумал: «Каждый отвечает за свой выбор и за свою жизнь и платит свою цену за ошибки…»
Солнце опустилось в туманную дымку над горизонтом. Ветер стих и казалось немного потеплело. Шли не торопясь. Я обдумывал увиденное и услышанное.
- И как только они здесь живут, – начал я, – ведь одному, ещё куда ни шло, а вдвоём, да ещё не выходя из дома – рехнуться можно… Тут ведь «сенсорная депривация» в чистом виде…
- А это что такое? – встрял Лёша.
- Ну, это когда у человека нет новых эмоциональных раздражителей… То есть - новых людей, новых идей, новых ярких чувств, – пояснил я и продолжил… - Было бы понятно, если бы они были зоологами или биологами, которые изучают поведение диких животных в заповедниках. Или допустим экологами, которые помогают сохранить природу и всё живое вокруг для последующих поколений…
Лёша шёл, молчал. Потом проговорил:
- Она пьющая – и через паузу продолжил – она летом иногда загуляет и пока всю деревню не обойдёт, домой не возвращается. Он, Игорь, её иногда на третий день домой, чуть ни на себе тащит. Вся деревня знает – Светлана загуляла. Она конечно безобидная, но денег у всех уже назанимала… Игорь её иногда поколачивает…
Подошли к дому. Лёша долго возился с замком и вдруг заговорил невпопад, хотя я уже забыл о разговоре:
- Не хотел бы я такой жены…
Я понял, что он об этой паре часто думает…
Войдя в ещё тёплый дом, включили свет и поставили на электроплитку чай вскипятить. Продолжая прерванный разговор, спросил:
- Игорь наверное её любит?- и, выжидая, замолчал…
- Наверное – наконец ответил Лёша. Лицо его было грустным, глаза смотрели не отрываясь в проём темнеющего окна…
- У них дочка лет восьми… Хорошая девочка. Летом живёт здесь. Со мной приходила разговаривать, когда я часовню рубил… Сядет рядом и рассказывает о папе, о Свете о бабушке… Весёлая и умная девчонка.
Чайник закипел и Лёша выключил плитку. Заварил чай. Разлил и, грустно улыбаясь, продолжил «свою» тему:
- Я ведь тоже влюблён и «покинут». Ты знаешь, – он посмотрел на меня. - Детей хочу, жену нормальную, любящую…
Он помолчал, посмотрел в окно и продолжил:
– Говорят седина в бороду, а бес в ребро…
Я хмыкнул. В его бороде не было ни одного седого волоска…
- Я раньше не верил, а теперь знаю… Точно, так и есть. Ты её видел. Она в пединституте учится на последнем курсе и теннисом занимается….
Я вспомнил высокую стройную Наташу Крылову, которая на городских соревнованиях, где я был судьёй, выступала за сборную института… Стройная фигура, коротко стриженные чёрные волосы, карие глаза, улыбчивое лицо…
- Да, всё началось неожиданно…
Лёша допил свой чай, налил ещё. Сел поудобней и стал рассказывать, не прерываясь. Ему, наверное, очень хотелось поделиться с кем–нибудь своим счастьем–горем. А я смотрел, молчал и слушал.
- Ты же знаешь, я бываю на соревнованиях и иногда о них пишу в разные газеты. Вот там я с ней и познакомился года два назад… В первый раз не обратил на неё внимания, у меня тогда ещё хорошие отношения были с бывшей женой. Мне тогда было уже тридцать три и я знал, что уже ничего хорошего впереди быть не может. Как я, шутя, напевал тогда – Всё позади и любовь и разлуки и встречи…
Лёша помолчал. Повздыхал…
- Прошёл год. И вот как–то, после очередных соревнований, вечеринка случилась. Выпили вина. Танцевали. Я обычно сейчас не танцую – в двадцать лет своё оттанцевал, - он улыбнулся, – я ведь в молодости был щеголем, шил одежду у портных. Ходил на танцы во Дворец культуры, как на работу. Можно было сказать, что был там заметной фигурой. Девчонки сами меня приглашали на танцы… Сейчас в это трудно поверить, – он автоматически погладил бороду правой рукой, - это действительно было… Тогда в клубах, в субботу и в воскресенье были танцевальные вечера. Ходили все молодые: студенты, старшие школьники, рабочая молодёжь. Девушки с парнями знакомились и мужей себе загадывали… Я вначале стеснялся незнакомых девушек приглашать на танец. А потом привык, осмелел - Лёша глубоко вздохнул. - Парень я был здоровый, весёлый, танцевал, как уверяли, неплохо. Я незадолго до того, закончил танцевальные курсы. При Доме культуры. - Лёша тихо засмеялся. – Я тогда самообразованием занимался…
Помолчав, он продолжил:
– Но я отвлёкся… В тот вечер после соревнований, на вечеринке, я как обычно, когда с молодыми общаюсь, сижу, смотрю на танцующих, улыбаюсь и вдруг она, Наташа, подходит и приглашает меня…
Я удивился, но виду не подал. Пошли танцевать. А она льнёт ко мне, смотрит в глаза, будто мы друг друга уже десять лет знаем….
Лёша сделал паузу:
- Тут я и поверил вдруг, что ещё ничего не потеряно, хотя конечно понимал, что просто так эти танцы не закончатся…
Я её в тот вечер проводил до дома и впервые поцеловал… Она потом смеялась и говорила: «Мне первый раз с тобой целоваться не понравилось…» Какое–то время мы не виделись. А потом я однажды забежал в Пединститут по делу и её встретил. Стояли, болтали почти час. Она на лекцию опоздала и, когда уже совсем уходила, я осмелился и пригласил её к себе на дачу, за город, где жил после разрыва с женой.…
Лёша сидел, сгорбившись, смотрел грустно, иногда тяжело вздыхал…
- Она почти на ходу сказала свой телефон и просила позвонить, а на приглашение не ответила ни да, ни нет…

Я позвонил на следующей неделе и подрагивая внутри, пригласил в субботу утром, поехать на электричке в Зеленогорск, где «моя» дача была… И она согласилась. Я ещё долго не верил, что она придет, пока не увидел её на платформе, рано утром, с рюкзаком за плечами. Сидит и ждёт меня на скамеечке. Я её сразу зауважал – так рано утром и не опаздывать – это для меня о многом говорило… И уже в ту поездку я увидел в ней нежную покорность, веру в меня, как в человека неравнодушного и необычного и впервые за многие годы услышал, точнее заметил слово люблю, которое не было пока произнесено, но которое прочитывалось в доверчивых улыбках, в уступчивом согласии давать мне больше чем я прошу, серьёзное отношение к моему человеческому я, которое уже потеряло надежду на взаимную теплоту отношений… Я помню, как сейчас, её ласковые глаза, никого кроме меня не замечающие вокруг, заботу и уход, почти взрослой женщины, за любимым: она кормила меня бутербродами в электричке на обратном пути, а покормив и проследив, чтобы я всё доел, положив голову мне на плечо задремала, не обращая внимания на любопытные взгляды соседей в переполненном вагоне…. А потом начались ежедневные встречи, лёгкие слёзы и обиды, из-за невозможности погулять дольше, зайти на прогулке подальше… И ежевечерние звонки, и ласково–нежное слово: «Привет!» И моя недоверчивость, боязнь отдаться искреннему чувству, таяли под напором её серьёзно–внимательного отношения к нашему будущему, вопреки неодобрению догадывающихся о чём-то родителей и её знакомых, вопреки моей давно пораненной гордости и ревности…
Лёша прервался и долго молча смотрел в одну точку… Потом, вздохнув, заключил:
- Я до сих пор не знаю, за что она меня любила…
Лёша задумался и замолчал надолго. А я, не прерывая его молчания, обдумывал услышанное, мыл посуду, убирал со стола…

Давно уже сумерки опустились на деревню, на заснеженные, холодные, тихие, леса, на широкую долину Свири…
Гулкий шум мотора приблизился. За окнами промелькнул яркими фарами проехавший автомобиль и звук, удалившись, вскоре замолк - начинали проведывать свои домики первые городские дачники…
Лёша поднялся, подошёл к окну. Отодвинул занавеску и долго вглядывался в надвинувшуюся на дома ночную тьму…
- Я сам этого захотел, – словно прервавшись на полуслове, продолжил он свой монолог, – и она рано или поздно ушла бы от меня… Так лучше будет, если это случится по моей инициативе. Мне решать, чему быть и чему не быть. Я старше её и я мужчина…
Он снова надолго замолчал, ходил по комнате, иногда останавливаясь перед окном, смотрел в темноту и вновь начинал ходить…
Я понимал его. У каждого из нас бывают в жизни переломные моменты, когда кажется, что жизнь заканчивается, что впереди уже ничего светлого и радостного не будет…
Лёша неожиданно продолжил:
- Наталья долго не могла поверить, что я её люблю. Да и для меня это было новостью – он грустно усмехнулся. – Я достаточно волевой и рассудочный человек и мне казалось… В конце концов случилось так, что я понял – без неё мне трудно прожить и день… И она успела ко мне привыкнуть и её чувство, постепенно становясь обыденностью, угасало. Она уже не хотела ехать со мной в деревню, жаловалась, что я её никуда не беру с собой, хотя сама была занята с утра до вечера: то зачёты с экзаменами, то тренировки, то соревнования… Наталья тогда расцвела, обрела уверенность в своих силах, в своей привлекательности для других…
Он встал, налил себе чая, положил сахар, долго мешал его ложечкой…
- Отношения медленно, но неуклонно менялись. Чем больше я влюблялся и тонул в нежности к ней, тем меньше она ценила мои влюблённые жесты… Она стала необязательной - обещала после своих дел позвонить и не звонила. Обещала прийти и не приходила, ссылаясь на занятость и усталость…
И я решил, пока не поздно, взять инициативу на себя…
В один из вечеров, когда я ждал, а она не пришла, позвонил ей сам и сказал, что нам лучше не видеться больше, что я завёл себе новую женщину… И бросил трубку… Это было месяца два назад…
Лёша надолго замолчал и потом, криво улыбнувшись, произнёс:
- И как же я в это время мучался! - Он потер глаза руками. - Началась бессонница. Я ходил, шатаясь от усталости и нервного истощения, как пьяный. Иногда готов был звонить ей и соглашаться на все унижения, лишь бы раз в неделю видеть её… Но в последний момент что–то удерживало или мешало мне набрать её номер…

Печка разогрелась, пыхала жаром и Алексей снял свитер. Щёки его порозовели, глаза лихорадочно поблескивали. Он вновь переживал уже прошедшее и грустил об утраченном…
- Я позвонил ей через две недели и сказал, чтобы она не мучалась ревностью и разочарованием, что у меня нет никакой женщины, что я это придумал, что я её люблю по–прежнему, но что не хочу дружбы с её стороны, а только любви. Конечно, я запинался, когда выговаривал слово любовь, потому что считаю его выражением чувства необыкновенного, святого, почти смертельного, уверен, что любить способны единицы из сотен... А остальные, говоря «я люблю тебя» имеют ввиду, прежде всего чувство, которое испытывают к себе самим, и потому для большинства надо бы проговаривать «я люблю себя». Я неистово хотел её видеть, и вместе с тем понимал, что нам лучше больше не видеться. Лучше для неё и, наверное, лучше для меня… Я мучался и вместе с тем, как бы наблюдал за собой со стороны. И это приносило небольшое облегчение… Значит я ещё не совсем сошёл с ума…

И потом была зима. Я зверски уставал - приезжая на дачу, рубил дрова, топил печь, засыпал в два часа ночи и видел жуткие сны. Просыпаясь утром, во всём теле чувствовал усталость и ломоту в костях… Одним словом из бодрячка, каким был совсем недавно я превратился в запущенного, страдающего приступами тоски, пожилого холостяка…
Лёша замолчал. Теперь уже насовсем. Он рассказал то, что хотел рассказать, но уже в конце рассказа, как все одинокие люди, жалел о том, что раскрылся мне, а я чувствуя его невольное недоверие, обиделся в свою очередь… Так бывает…
Я надеялся, что вечером мы сходим в гости на уху к доблестному подводнику, но просчитался – Лёша ударился в воспоминания. Конечно, я ему сочувствовал, но здесь была история, в которой он сам был виноват. Ведь влюбился-то он, что называется по собственному желанию. Вот и мучался. Так в жизни иногда бывает: хотят облегчить старую боль, а получают ещё более сильную…
О том, почему он позволил себе влюбиться – он, конечно, умолчал…
Вслух я говорил Лёше:
- Ты ещё не старый и ты нравишься женщинам. Тебе надо переболеть Наташей. Это на год, не больше… Потом будет легче. Ты ошибся в одном. Ещё Пушкин писал: «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей…». Ты попросту отдался чувству… Это смело, это искренне, это благородно, но кто сейчас способен это оценить? – вопрошал я, а Лёша грустно качал головой…
Ему было плохо всё это время, в последние месяцы особенно – я это давно заметил, по его необычному равнодушию, ко всему, что было вне его переживаний, по его порой отсутствующему виду…

Я вспомнил его прежние шуточки, лукавые улыбочки, смешные каламбурчики – с ним раньше было весело…
Сейчас он сильно переменился. Хотя я и понимаю почему. Однако, за всё в жизни надо платить и потому… Я ему просто искренне сочувствую, но ничем не могу помочь. Ему сейчас никто не в состоянии помочь. Даже Наташа. У них попросту всё заканчивается. Может быть, ещё не кончилось, но…
Время подходило к десяти. Мы, конечно, никуда не пошли. Лёша, выговорившись, немного оттаял и улыбаясь рассказал, что Иван Петрович, считается местным Дон –Жуаном:
- Тут осенью скандал приключился, – посмеивался Лёша. – Жена Иван Петровича уехала на курорт, лечить печень, а к нему в гости, из соседней деревни зачастила Вера Петровна, их общая знакомая, одинокая дама.(Здесь все всех знают – как бы в скобках пояснил он).
- Придёт, обед ему сварит, бельишко возьмет постирать… Ну конечно поболтают о том, о сём… А то Иван Петрович к ней в гости отправится. Да на несколько дней… Ну, а ты сам видел, какой он шустрик и без предрассудков, – Лёша засмеялся.
- А тут жена раньше срока приезжает – говорит, что–то сердце по дому скучает. Приехала, а Иван Петровича дома нет. Стала его искать, кто–то из соседок услужил, да всё и рассказал…
- Вера Петровна, бывшая учительница, человек интеллигентный и уважаемый, но и это её не спасло. Жена Ивана Петровича, скандал учинила, окна в доме «разлучницы» побила, оскорбляла плохими словами…
Я смеялся над Лёшиным рассказом от души, представляя бравого отставника в неловкой ситуации…
Лёша закончил рассказ, уже переместившись в постель…
- Вера Петровна в суд на жену Ивана Петровича подала, но его всё откладывают. Конечно скандал, смех на всю деревню, обида, но дело-то не судебное…
Лёша зевнул и прокомментировал:
- В Законодательном Собрании скандалы посмешнее бывают…
Я вскинулся из полудрёмы и спросил – Что, тоже на почве?
- Нет, – сдержанно улыбнулся Лёша, – Если бы?- и стал серьёзным. - Недавно моего шефа около дома бандюки избили, в больницу попал. Он говорит, что его запугивают, чтобы в «чужие дела» не лез. А он пытается разоблачить депутатов, которые и в Законодательном заседают и в частных фирмах подрабатывают… Бандюки, по всему видно – «умельцы». Голову ему пробили и рёбра сломали…
Мы ещё немного поговорили о работе Собрания, потом поставили будильник на два часа ночи и погасили свет. Утром, в шесть часов утра электричка уходила на Питер, а нам до станции ещё был путь неблизкий…
В темноте зазвенел будильник. Я неспеша поднялся, оделся и включил свет. Лёша заворочался и, отвернувшись к стене, продолжал спать.

Включив плитку, поставил чайник. Достал продукты и разложил их на столе. Но есть не хотелось. Хотелось спать. Деревенский воздух, действовал как снотворное…
Сделав бутерброды и заварив чай, я подошёл к кровати, чтобы разбудить Алексея. Он дышал тихо, с большими перерывами. Зубы и губы были плотно сжаты, мышцы тела напряжены. Я только прикоснулся к его плечу, а он уже открыл глаза и спокойно, будто и не спал вовсе, проговорил:
- Да… Встаю…
Я извинился – мне жаль было его будить… Он заулыбался:
- Что ты, что ты! Я уже выспался – и быстро начал одеваться…
Надо отдать ему должное – что бы не происходило у него в душе, но держался он достойно.
Попив горячего, крепко заваренного чая, оделись потеплее, выключили электрический рубильник, закрыли двери и, спрятав ключ на заветное место, вышли из избушки около трёх часов ночи.
На улице была оттепель и на небе не видно ни одной звезды. Деревенская улица была хорошо освещена уличными фонарями, но, спустившись с крутого берега на заснеженный лёд, словно погрузились в спрятавшуюся под речным обрывом ночь.
Шли медленно, щупая санную колею ногами. Алексей шагал впереди и, казалось, ему было не до разговоров.
Втянувшись в ходьбу, разогрелись. Остановившись на минутку, сняли из-под курток тёплые свитера. Перейдя реку, задержались на высоком берегу - смотрели на оставшиеся позади, деревенские огни. Каждый в это время думал о своём.
Я остался доволен поездкой: много впечатлений, много хороших разговоров и Лёша для меня стал ещё более близким и понятным человеком. Я стал его ещё больше уважать.
Выйдя на асфальт дороги, пошли медленнее и разговор уже переключился на городские темы.
- Ты знаешь, – начал Лёша. - Чем больше я общаюсь с депутатами, тем больше хочется уйти с этой работы. И если бы не наша дружба с шефом, то я бы уже давно покинул «стены» Собрания, - он широко улыбнулся и продолжил.
- Его сейчас одного нельзя оставлять. А то, ведь он тоже живой человек, может бросить копать это «болото» и сделает вид, что его это не касается…
Начался ветер, прилетевший откуда–то, из–за дальних полей и принёсший дальние звуки собачьего лая. Лес на обочине стоял тёмной стеной и только изредка вдалеке проглядывали серые прогалины.
Помню, что пока шли сюда, на Свирь, то видели на обочине несколько отдельно стоящих домов с заборами вокруг, а сегодня тьма была непроглядная и потому дома прятались в ней как за занавеской…
Долго шли молча. А потом Лёша спросил, как у меня дела на работе. Я привычно стал перечислять чиновников районной администрации, с которыми успел поругаться за последний год.
- Они работают только для себя, – стал я объяснять. – Они работают на «государевой» службе, получают зарплату с наших налогов, но ведут себя как владельцы своих чиновных кресел. И если частный предприниматель, ошибётся в своём деле, он свою ошибку будет расхлебывать, рискуя личными деньгами, благополучием, а иногда, по нашим временам, даже жизнью…
Издалека, вместе с порывом ветра долетел тоскливый собачий вой…
- Сам знаешь, бандиты сейчас весь частный сектор контролируют. Государственные же чиновники ни за что не отвечают, «двигают» своих, заваливают работу и, в конце концов, с них, как с гусей вода – знай себе штаты увеличивают и ещё гордятся тем, что за малую работу получают большие зарплаты. Это своеобразная «культура работы» в русских госучреждениях. При таком отношении - когда на конечный результат никто не обращает внимания, лишь бы бумаги и отчёты были в порядке - всё разваливается!
Я разгорячился. Пришла моя очередь исповедоваться.
- И вот десятки, сотни тысяч, миллионы таких горе – работников, ходят на службу, получают зарплату, выступают на совещаниях и семинарах, а дела идут всё хуже и хуже. И это ещё полбеды. Но они ведь угнетают всех несогласных, всё новое встречают презрительно–подозрительно и губят всё неординарное и направленное в будущее… И они ведь друг за друга горой стоят…

Я уже шёл по дороге первым и словно по автопилоту разыскивал, чувствовал правильную дорогу.
- Они ведь как плесень – скреби ножом, кипятком поливай, а ей хоть бы что. Только настырнее в размножении после этого становятся… Тот, кто, начиная службу, сидел в общей комнате, смотришь уже обзавёлся собственным кабинетом, завёл секретаршу, повесил на двери табличку с часами приёма и всё… Его уже голой рукой не возьмешь, даже если он дурак дураком, и взятки берёт ловко и привычно. А ничего не докажешь…
Я сделал паузу, вглядываясь в подозрительно тёмное пятно на обочине, а потом продолжил:
- Рука руку моет. Они друг друга в районе хорошо знают. Зачем им лишние хлопоты и работа с новыми веяниями. «Неплохо живём и без инициативных людей – как бы говорят они своим поведением… Их завтрашний день не интересует. Они живут как философы – одним днём. Но разница в том, что они обыватели и потому глубоко о чём-то думать не привыкли и не научены…
Я улыбнулся, вспомнив понравившееся мне выражение.
- Им, я думаю, «мыслительного пространства» не хватает. Иначе говоря, они и времени не имеют, и думать не приучены. Как у нас в армии шутили остряки:
«Я имям сказал, пущай делают!»…
Вдруг налетел порыв холодного ветра и пришлось прикрыться воротником куртки…
- Они знают одно: у них есть свои интересы, а интересы людей их совершенно не интересуют… Система! – заключил я, как обычно горячась, разговаривая о чиновниках. …
На востоке появилась синеватая полоска и когда мы свернули с асфальта на станционный отворот, стало почти совсем светло. Сквозь серую пелену ненастного утра, проглянули уже ненужные огоньки сонной станции…
Мы пришли раньше назначенного срока на полчаса. И стояли на платформе, подрагивая от недосыпа и холодного ветра, дующего с востока…
Жёлтой звёздочкой, впереди мелькнула фара тепловоза и мимо с громом, скрипом и ветром пронёсся грузовой состав, оставив за собой тишину, лесное эхо и пустоту раннего утра.
Вспомнились стихи Бориса Пастернака из сборника «На ранних поездах»:

…Навстречу мне на переезде
Вставали вётлы пустыря,
Надмирно высились созвездья
В холодной дали января.

Вдруг света хитрые морщины
Сбирались щупальцами вкруг
Прожектор нёсся всей махиной
На оглушенный виадук…

Я читал вслух, вспоминая с пятого на десятое, а Лёша слушая с восторгом говорил:
- Хорошо, как хорошо! Я ведь в Переделкине бывал зимой и представлял, как Пастернак, не выспавшись, рано утром, стоял у переезда – там есть такое место, а мимо, с грохотом и стоном рельс, проносились металлические чудовища, пышущие горячим паром - паровозы. И страшно выл гудок…
Незаметно вывернула из–за спины и мягко «подплыла» к платформе электричка.. Мы поднялись в натопленный вагон и заняли пустые скамейки в купе. Лёша устроился поудобнее и задремал, а я смотрел в окно, на пробегающие мимо станционные пустынные посёлки, тёмные еловые леса, широкие заледенелые реки, ещё засыпанные снегом…
«Вот так живёшь рядом с человеком и не знаешь, кто он и о чём его сердце болит… Я вспомнил рассказ Алёши о его несчастливой любви… Да несчастная ли любовь–то была? Ведь его она как бы приподняла над жизнью, над миром…»
Ближе к Питеру, вагон стал заполняться. Вошла и села напротив молодая пара. Она в красивой, дорогой шубе, он в замшевой куртке, без шапки. Она держала его за руку, смотрела влюблёнными глазами… А он к этому привык, равнодушно поглядывал в окно и читал свою книгу. На очередной станции вошла их знакомая. Он встал, поклонился и, вновь сев, продолжил читать книгу, а подружки защебетали, обсуждая американское модное кино.
Тогда повсюду гремел «Титаник».
- А Леонардо Ди Каприо, ну просто душечка, – ворковала вошедшая и ей вторила её подруга. Молодой человек читал, не отвлекаясь, и я заметил, что это тоже американский переводной детектив…
« Ну, совсем как в романе Пастернака, – подумалось мне. - Ведь у него там такие же вежливые, но романтически–отвлечённые юноши присутствуют».

Тут я сам себя одёрнул: «Тебя сегодня что–то на романтическую поэзию «разнесло».
На очередной остановке, в вагон, толпой вошли мрачные, невыспавшиеся дачники, возвращающиеся в город после выходных. Вскочил в вагон и книгоноша. Прочистил горло и сладким баритоном, заученно заговорил: - Уважаемые пассажиры! Я приношу свои извинения, но в продажу поступила книга о новых злодействах крестных отцов мафии в Америке. Автор продолжает тему знаменитого американского фильма «Крестный отец»…
Он решительно двигался по вагону, показывая обложку, с мужественно выглядевшим мужиком в шляпе и чёрным пистолетом в руке…
Книгоноша вышел в соседний вагон, так и не продав ни одного экземпляра, а я подумал: «Интересно, кто им эти зажигательные рекламные тексты пишет?»…
Электричка приближалась к Петербургу. Лёша перестал дремать и начал рассказывать, что материалы об институтском теннисе он отправил в Москву и ждёт, когда там его напечатают. Он, говоря это зевал, и равнодушно поглядывал в окно…
Мы снова становились городским жителями: болтливыми, скрытными, занятыми работой и проблемами зарабатывания авторитета и денег…
Вскоре электричка, минуя грязную «промзону», мягко вкатилась в большой вокзал и подошла к перрону.
Мы вышли вместе с суетливой, взъерошенной толпой, по переходу спустились в пыльное метро, быстро попрощались и Лёша, мелькая в потоке людей длинноволосой головой, вскоре исчез в многолюдье, а я, чуть прихрамывая - болела нога от длинных непривычных переходов пешком - направился в другую сторону. Мне нужно было на правый берег Невы…

Лёша ушёл, а я поехал к себе на квартиру…
Высадившись на Ладожской, обошел торговые ряды, купил себе продуктов и отправился «домой». Я научился быстро привыкать к месту, в котором жил хотя бы полмесяца…
В моей квартире, после заброшенности деревенского дома всё выглядело современно, чисто и ухоженно. Сняв верхнюю одежду, я подошёл к зеркалу. Оттуда на меня смотрело моё лицо похудевшее, немного загорелое и серьёзное.
Вспомнив холодное, звездное небо, я невольно поёжился и включил воду в ванной…
В своё удовольствие накупавшись, отогревшись от всех замерзаний на Свири и надев старенький махровый халат, вышел на кухню, приготовил себе поесть, сделал салат, поджарил лук с курочкой, заварил ароматный зелёный чай...
Поел неспешно, читая что–то детективно–неправдоподобное и поэтому не задевающее сознание… Через какое-то время, я начал зевать и подумал, что не плохо бы было пораньше лечь спать.
Засыпая, долго вспоминал нашу поездку, видел грустное, умное лицо Алексея, рассказывающего о своей любви…
Он для меня открылся с какой–то совершенно необычной в наше время, романтической, может быть даже трагической стороны, как человек героический, человек решительного действия и потому незабываемо, даже как–то литературно обаятельный…
Тот, кто не видел такие лица в моменты откровенных разговоров, не ощущал исходящей от таких людей силы убеждённости, тот не поймёт, почему таких людей любят лучшие и замечательные красавицы, почему их уважают после одного взгляда на их не очень красивые, но мужественные лица, не только доброжелатели, но и враги, готовые сказать, подобно китайским мудрецам, придумавшим надпись на надгробии врага: «Мы смиренно надеемся, что при вашем новом рождении вы, когда – нибудь, станете нашим другом и учителем»…
Его серьёзность, глубина внутренних чувств, его оптимизм человека, верящего в добро и красоту, невольно заставляют задумываться о нашей собственной позиции в этом мире. Лёша, несмотря на свою неухоженную внешность, невольно внушает симпатию всем окружающим и особенно женщинам. У женщин инстинкт на внутреннюю красоту, который, к сожалению, почти совсем утрачен мужчинами.
Лёша своим существованием заставляет меня поверить, что пока такие люди живут на свете, не всё потеряно для этого мира…

… С той поры, прошло много времени. Я давно живу в другой стране… У меня новые друзья, а если честно, то их нет вообще. Знакомые, конечно, есть, но…
Я иногда вспоминаю жизнь в России и почти каждый раз вспоминаю об Алёше Сергееве и переживаю - как он там сегодня поживает…
Недавно, я через русских приятелей узнал, что Алёша трагически погиб.

Вот как это было…
Он ехал одним из последних троллейбусов со дня рождения своего приятеля… Троллейбус был почти пуст. На переднем сиденье видна была фигурка девушки, старающейся быть незаметной. На задней площадке веселились подвыпившие молодые хулиганы. Они со вкусом матюгались и подначивали друг друга заняться девушкой. Они были совершенно уверены, что ни водитель, ни длинноволосый бородатый мужик не помешают им. Их кожаные куртки были как униформа, показывающая , что они принадлежат к бандитам, или «косят» под бандюков…
Наконец один из трёх хулиганов, пошатываясь, прошёл по проходу вперёд и сел рядом с девушкой…
- Подвинься дорогая! - проговорил он решительно и дохнул ей в лицо чесночным перегаром. Девушка молчала и, сжавшись в комочек, смотрела замершим взглядом перед собой…
Леша, наблюдая за этой сценой, подумал: «Бандюки конечно от неё не отстанут, если их не напугать…» Он тяжело задышал, лицо его побледнело… Он решительно сжал зубы и крикнул через весь троллейбус:
- Оставьте девушку в покое или я позвоню в участок…
Он пошарил правой рукой по карманам, словно ища мобильник…
Один из хулиганов дёрнулся, воспринимая реплику одинокого пассажира, как оскорбление:
– Ну ты, мужик! Сидишь и сиди. Тебя не трогают и молчи…
Девушка, в этот момент вскочила и подошла к выходу…
- А мы тебя проводим, – проговорил третий, до сих пор молчавший бандюк…
Лёша решительно встал и прошёл к передней двери и остановился рядом с девушкой, словно прикрывая её своим телом от разгорячившихся хулиганов…
Троллейбус затормозил, остановился на следующей остановке, девушка выпрыгнула почти на ходу и побежала через сквер к ближним домам. Лёша собрался остаться в троллейбусе, но бандюки окружили его и, хватая за полы пальто, матерясь, гоготали:
– И мы выходим, браток. Ты, врот – компот, шибко смелый! Вот и выйдем, поговорим…
Один из хулиганов протиснулся вперёд и соскочил на асфальт, двое напирали сзади… Лёша вынужден был сойти вслед за ним. Водитель в кабине видя всё в зеркало, молчал и делал вид, что его это не касается…
И только Лёша ступил на землю, как увидел, что первый бандюк, не поворачиваясь, наотмашь взмахнул левой рукой и он почувствовал тупой удар в грудь. Ступив по инерции ещё два шага вперёд, Лёша ощутил, как по груди, под одеждой потекло что–то горячее и липкое. Бандюки с гоготом, вынырнули из- за его спины и почти побежали прочь, матерясь и размахивая руками…
Девушка к тому времени уже скрылась из виду, мелькнув последний раз тоненьким силуэтом, исчезла межу домами…
Лёша стоял, пошатываясь и никак не мог понять, чем мог его ударить первый бандит. Он сделал несколько шатких шагов вперёд, понял что теряет сознание и из последних сил подойдя к тонкому деревцу растущему рядом с остановкой обхватил его руками и так замер, слушая всё происходящее в его раненном теле словно со стороны…
Затем теряя сознание он зашатался и упал под дерево…
Машины, проезжавшие в этот поздний час мимо, освещали лежащее тело светом своих фар. Некоторые водители замечали упавшего под деревом человека, но ни у кого не вызвала сочувствия скорчившаяся фигурка. Все уже привыкли и к пьяным на улицах и к бомжам, которым негде было ночевать и даже к бездомным детям, ночующим в вонючих подвалах… Знай они, что человек лежащий под деревом, умирает – они наверное бы остановились, позвонили в скорую помощь… А так…
Лёша, не приходя в сознание, умер от потери крови под утро, через несколько часов после ранения… Бандюк, ударивший его в грудь ножом, делал это не в первый раз и потому, нож был направлен точно.

Утром пожилая женщина, пришедшая на остановку, заметила тело, нерешительно подойдя поглядела на почерневшее бородатое лицо мёртвого Алексея Сергеева и стала маша руками и что–то истерично вскрикивая, останавливать проходящие мимо легковушки. Наконец один из водителей тормознул. Выслушал сбивчивый испуганный рассказ женщины, стараясь не приближаться к телу, позвонил по мобильнику и вызвал скорую…
Через время, с воем сирены подъехала милицейская машина. Осмотрев труп, милиционеры, опросили женщину и водителя, записали их адреса и номера телефонов, отпустили их, а сами остались ждать машину скорой помощи…
Над городом, над страной, над всем миром занималась мутно–серая, осенняя заря. На посветлевшем горизонте проявились серые, тяжёлые тучи и на порыжевшую, спутанную траву сквера упали несколько капель начинающегося, затяжного дождя…

Мороз

Из сборника рассказов "Собаки и волки"

Мороз, медленно приходил в стылую тайгу. Из серой тьмы, как на фотоснимке, вначале проявились отдельно стоящие большие деревья от подножия до вершин покрытые инеем. Потом выделились массивы сосняков, окружающие старые горелые поляны. Всё, что было за соснами, покрывал таинственной пеленой, словно смертным саваном, туман…
Горная речка, зажатая между крутых склонов, промёрзла до дна и потекла по верху, дымясь, застывая на ходу, ползла, превращаясь в жидкое сало, и сверху вновь натекала, выдавленная морозом. Пар поднимался над долиной, оседал на прибрежных деревьях и кустах, превращаясь в снежные кристаллы. В обморочной тишине замерзающей тайги слышалось шуршание наледи, прорезаемое пистолетно-винтовочными выстрелами трескающихся от мороза стволов лиственниц, тут и там чернеющих на склонах распадков…
Волки появились неожиданно. Неслышно ступая, они шли друг за другом, оставляя после себя цепочку неглубоких следов. Стая шла обычной мерной рысью, словно плыла по заснеженным пространствам дремучих лесных урочищ. Вожак, идущий впереди, был заметно крупнее остальных: с большой тяжёлой головой, серой пушистой гривой на короткой шее и сильной широкой грудью. Изредка он останавливался и, точно по команде, останавливались остальные. Вожак вслушивался в тишину холодного утра, поворачивая лобастую голову то влево, то вправо и переждав какое-то время, звери трогались с места, продолжая свой нескончаемый поход…

Пройдя по берегу, стая перешла речку и, зайдя в крутой распадок, чуть растянувшись поднялась на лесную гриву, отделяющую один речной приток от другого. Войдя в осинник, волки остановились. Притаптывая снег лапами крутились на одном месте и потом ложились, поджав их под себя, прикрыв живот сбоку пушистым хвостом. Годовалые волки повизгивали тонко и жалобно, устало вздыхали, прятали влажный нос в подпуш хвоста. Вожак лёг молча, выбрав для лёжки большую высокую кочку оставшуюся от разоренного медведем муравейника. Волчица долго устраивалась поудобнее. Схватив зубами, вырвала из снега промёрзлый острый сучок, потопталась ещё и легла головой к входному следу. Она лежала последней и присматривала за «тылом», откуда обычно и появлялся главный и единственный враг волков – человек…
Совсем рассвело. Солнце, не пробившись сквозь сухой морозный туман, давало мутно-серый холодный свет. Звери попрятались от стужи кто куда: в норы, гнёзда, трещинки в стволах и земле. Мороз достиг апогея. Было не меньше минус сорока градусов. Всё живое затаилось, пережидая длинный ледяной рассвет…
…Человек вышел из зимовья и невольно крякнул, задержал дыхание, пытаясь ещё хоть на мгновение сохранить в себе тепло, нагретого за ночь жилого пространства. Снег под ногами зашумел, и каждый шаг отдавался шуршанием рассыпающихся по сторонам кристаллов. Промороженный, он утратил скользкость и подобно крупной белой соли хорошо держал шаг, не продавливался, лишь осыпался с краёв следа внутрь. Снега было немного, и идти было, особенно в начале, приятно.
Отойдя от зимовья несколько сотен шагов человек остановился, огляделся, припоминая, откуда он вчера, уже в темноте, пришёл. Потом, выбрав направление, глянул вперёд. Серая дымка укрывала почти неразличимый дальний край поляны, а горизонта не было видно вообще. Он покрутил головой, проворчал что-то неразборчиво и, разминая усталые, за многодневный тяжёлый поход ноги, двинулся вперёд. Пройдя ещё с километр, он вышел на дорожную развилку и снова забормотал в пол голоса: «Ну а теперь куда?».
Он уже давно, бывая в лесу, разговаривал сам с собой, и эти безответные реплики помогали преодолевать одиночество и усталость. Сегодня, рано утром, проснувшись и готовя себе еду, человек уже решил куда пойдёт, а сейчас думал, как это сделать: пойти ли дорогами по лесным долинам, или грянуть напрямик, через холмы, сокращая расстояния, но преодолевая трудные подъемы и спуски. Он приблизительно знал, где выйдет на волчьи следы, оставленные вчера вечером и только прикидывал, как побыстрее, срезая углы, вновь встать на след волчьей стаи, за которой он шёл уже четыре дня…
Незаметно, бородатый человек согрелся, приободрился, и только чуть ныли, отмороженные когда-то, пальцы на левой ноге. Но это было уже привычно, как шуршание мёрзлого снега под ногами, пот на лбу, тяжёлое усталое дыхание ближе к вечеру, потная, несмотря на холод, спина под тяжёлым рюкзаком…
…Волков с лёжки поднял голод. Вначале пошевелился вожак: услышав повизгивание во сне молодых волков, насторожился. Вскочив на ноги, он потянулся, расправляя мышцы большого сильного тела, потом, подойдя к пеньку, высоко поднял заднюю правую лапу, пометил пенёк пахучей мочой, разгреб снег, энергично швыряя назад смёрзшиеся куски и отойдя в сторону, понюхал воздух. Всё вымерзло в тайге и кроме запаха подмокшей волчьей шерсти волк ничего не учуял.
Волчица тоже встала и, покрутившись на месте «прожгла» в снегу жёлтую дырочку. Потянувшись, зевнула, широко открывая пасть, потом облизнулась, сверкнув белизной длинных, острых клыков. Остальные тоже поднялись, разошлись по сторонам принюхиваясь.
Мороз чуть сдал, но солнце так и не пробилось сквозь туман и в лесу по-прежнему было сумрачно и холодно. Деревья стояли заиндевелые и неподвижные – словно умерли…
Волки, выстроившись походным порядком, пошли вниз, в долину реки, к заброшенным полям, по краям заросших ивняком.
Стая шла долго не останавливаясь. Пройдя по берегу, перешли реку по снежному насту, кое-где подмоченному снизу водой – река промёрзла до дна. Вожак немного намочил лапы и после перехода лёг и стал выгрызать колючие льдинки между пальцами лап. Волчица, шедшая последней что-то почуяла, подняла голову, понюхала воздух и легко перейдя с места в карьер ушла в кусты ивняка. Через какое-то время оттуда с шумом взлетел глухарь, и чуть погодя волчица вернулась на след. Волки уже ушли за вожаком и волчица, лёгкими и длинными прыжками, догнала стаю вблизи мостика на старой лесовозной дороге.
Выйдя к полям уже в сумерках, волки пошли вдоль обочины через густые ивовые кусты, вслушиваясь и приглядываясь.
Вдруг вожак остановился, насторожившись. Из темнеющей впереди чащи ивняка раздался треск сломанной ветки. Хищники замерли. Вожак пристально смотрел в одну точку, высоко подняв голову. Его уши улавливали звуки, а нос втягивал воздух, пытаясь разобрать запахи. Через несколько мгновений вожак сорвался с места и стая, разворачиваясь на скаку в линию, помчалась через поле. Волчица, ходко убыстряя скок, понеслась справа, обходя одного за одним молодых волков. Вожак был впереди и вдруг изменив направление, подал резко влево.

Атаковали почти бесшумно, однако лоси почуяли, почувствовали опасное движение на поле, Из ивняка вырвались два крупных чёрно-лохматых зверя и, мелькая в полу-тьме сероватым низом ног, стуча копытами по мёрзлой земле побежали к реке, Там, на другом берегу, щетинились густые заросли молодых ёлок, непроходимые для волков, но спасительные для высоконогих лосей.
Третий лось, поменьше ростом и размерами, объедавший иву на углу поля, заметался в тревоге, услышав дробный стук копыт. Но волк-вожак уже развернул стаю в его сторону. Обезумевший от страха лосёнок кинулся догонять лосиху, однако волки опередили его. Их ещё чуть задержали густые кусты ивняка, стоящие стеной по кромке поля. Лосёнок описал дугу на галопе, проломился сквозь заросли и ещё успел увидеть за рекой, над тёмным ельником мелькание туловищ и голов взрослых лосей…
Вожак настиг его. В броске вцепился в правую заднюю ногу, повис, распластался, тормозя всеми лапами, проехал по снегу за жертвой. Лосёнок почти остановился, пытаясь сбросить, оторваться от волка, но тот, воспользовавшись, мгновенно перехватился, лязгнул клыками и перекусил сухожилие на ноге. В длинном прыжке, подоспевшая волчица, с коротким рыком, ударила всем телом в шею и, вцепившись снизу, распластала толстую кожу под головой. Подоспели молодые волки, и туловище лося почти исчезло под серыми сильными, злыми телами. Всё было кончено в одну минуту. Стокилограммовая туша двигалась под напором рвущих её волков. Кровь обрызгала белый снег. Голова лосёнка с тёмными, широко открытыми мёртвыми глазами моталась из стороны в сторону…
Вожак вдруг по-особому рыкнул и, словно от удара бича, вздрогнули, вжали головы в плечи и попятились, поджимая под себя хвосты, остальные волки. Только один не услышал, не захотел услышать и тут же был сбит с ног, покатился, пряча лапы, визжа от боли и страха, а вожак ударяя его мощной грудью кусал, рвал за шею, за брюхо, за лапы… Наконец, с жалким воем, побитый волк вскочил и что было сил бросился бежать, исчез в темноте. Вожак вернулся к туше, рыча, оглядел стаю и волки, пряча глаза, отворачивая головы, показывали вожаку полную покорность…
Победитель вонзил клыки в брюхо лосёнку, распорол толстую кожу, и чёрная длинная шерсть тут же намокла от крови. Горячие ещё внутренности вывалились наружу - над тушей поднялся пар. Вожак вырвал печень и сердце и чуть оттащив в сторону принялся, есть, изредка поднимая голову осматривался, облизывая пасть окровавленным языком…

Морозная ночь спустилась на землю. В темноте видны были копошащиеся у туши жертвы, силуэты хищников. Матёрый оторвал себе ещё большой кусок мяса и, оттащив подальше лег и, разрывая плоть и перекусывая с треском кости, стал насыщаться. Следующей отошла от остатков лосёнка отяжелевшая волчица. Она изредка нервно вздрагивала и сдавленно рычала, вглядываясь в темноту ночи. Остальные, ждавшие своей очереди, кинулись на мёртвое тело, огрызаясь друг на друга, рвали, терзали, хрустели костями, лакали кровь…
Пиршество длилось долго. Незаметно ко всем присоединился побитый волк, но вожак его не преследовал…
Через час лосёнка разорвали, растащили по полю и лёжа, уже спокойно доедали свою добычу. От стокилограммовой туши осталась голова с большими торчащими ушами, чернеющая на снегу порванная шкура, обглоданные кости ног и толстый желудок с остатками не переваренной лосиной пищи…
Наевшись, волки ушли вниз по реке и, войдя в чащу ольховых кустов, легли. Вожак устроился на холмике с хорошим обзором вокруг и главное с хорошей слышимостью. Засыпая, он вздрагивал всем телом и, взлаивая, подёргивал лапами - ему снилась погоня. Волчица лежала тихо, но иногда открывала глаза и всматривалась в просветы зарослей, и слушала пространства с той стороны, откуда вошла на лёжку стая…
…Бородатый человек шёл по следу. Морозная полутьма немного рассеялась к полудню и когда он остановился обедать на берегу болотца, мороз уже чуть сдал и левая нога перестала мёрзнуть и болеть. Обычно он с удовольствием шёл по незнакомым местам вглядываясь и всматриваясь, запоминая приметы и красивые места, но сегодня с утра он то и дело пинал левой ногой стволы деревьев, чтобы восстановить нормальное кровообращение в ступне. Всё это утомляло, заставляло злиться. Остановиться и переобуться человек не решался, помня тот случай, когда чуть не замёрз совсем рядом с городом, ранним вечером…
Он возвращался тогда с лыжной прогулки и, набрав снегу в ботинки, решил выжать носки. Но мороз резко прибавил на заходе солнца и снятые носки, и ботинки мгновенно заледенели, а пальцы рук закоченели. Обдирая кожу и скрипя зубами от боли он, ничего не чувствующими пальцами натянул стоящие колом носки, кое-как втиснул ноги в ботинки и побежал , волоча за собой лыжи, крупно дрожа и всхлипывая от напряжения, боли и страха…Тогда всё обошлось, но он отморозил левую ступню и запомнил этот случай на всю оставшуюся жизнь…

Остановившись, человек разгрёб снег под большой сосной, сбросил рюкзак, наломал сухих тонких веточек, положил их в намеченное место. Потом достал из нагрудного кармана кусочки бересты и, положив её сверху на веточки, чиркнул спичкой. Затрещав, скручиваясь, береста родила огонь, вспыхнула, и появилось несколько язычков пламени и над костерком поднялась прямо вверх струйка ароматного, тёплого дыма, которая, попав в глаза, выдавила слезу и заставила закашляться. Но это были приятные мгновения. Человек заранее приготовил несколько больших, сухих веток, сброшенных сильными ветрами с сосен вокруг. Мороз выжал из древесины всю влагу и потому дрова горели хорошо, ярким пламенем. Однако дым крутил, двигаясь то влево, то вправо и человеку приходилось, отворачивая лицо, затаив дыхание, пережидать наплыв едкого дыма. Вытирая выступающие слёзы, он размазывал грязь по щекам. «Ничего, ничего - бормотал он, поправляя костёр и укрывая лицо от дыма - это приятно».
Вскоре огонь разгорелся, набрал силу, дыму стало меньше и охотник устроился поудобнее, ожидая, когда закипит котелок, наполненный снегом, Вообще, он предпочитал родниковую воду и старался даже зимой найти среди льда и снега незамерзающие родниковые ключи, но сегодня было так холодно и так мёрзла нога, что не захотелось тратить время на поиски открытой воды…
Достав из рюкзака мешок с продуктами, человек вынул смёрзшийся хлеб, маргарин в помятой упаковке, консервы с сардинами в масле, луковицу, чай в бумажной пачке, сахар в полиэтиленовом мешке. Всё это разложил на опустевшем рюкзаке.
Потом для тепла, подложил под себя меховые варежки, но чувствовал, как начал подмерзать правый бок и как, нагревшись, жгла пальцы ноги, резиновая подошва сапога. Даже в такой мороз из-за наледей и незамерзающих болот приходилось ходить по тайге в резине, вкладывая в сапоги войлочные стельки, одевая пару шерстяных носков и обматывая ноги сверху суконными портянками. Но у костра резина нагревалась, ноги потели, носки и портянки становились неприятно влажными…
Наконец котелок зашипел, забурлил кипятком. Кряхтя, человек встал, бросил в котелок щепотку чая, обжигая пальцы, торопясь, снял котелок с огня и поставил рядом. Поправил костёр, подложив дров, поплотнее запахнулся полами куртки, сел поудобнее, намазал маргарином отогревшийся, чуть подгоревший хлеб, открыл консервы и поставил на край костра греть. Налил большую эмалированную кружку паряще-горячим чаем, насыпал несколько ложек сахару, размешал и тогда только первый раз глотнул и как всегда обжёг язык и нёбо…
Бок подмерзал. От сапога пахло горелой резиной. Дым ел глаза. Но человек почти не замечал этих мелочей. Он привык к мелким невзгодам лесной жизни и, привыкнув, полюбил. Ведь обедая вот так, можно было немного отдохнуть от утомительной ходьбы, осмотреться, подумать и решить, что делать дальше.
Сладкий горячий чай, вкусная, сытная рыба в масле, горячий, запашистый кусочек хлеба, хрустящие, горьковатые дольки мёрзлого лука доставляли настоящее удовольствие. Костёр отогревал замерзающие ноги…
В тайге никогда не бывает легко. Человек, собираясь в дальние походы, всегда настраивал себя на тяжёлые испытания и потому был готов к трудностям и не видел ничего особенного в ночёвках на снегу зимой и под дождём летом. «Жизть наша такая»- шутил он, улыбаясь, рассказывая приятелям о своих тяжёлых путешествиях.
Но иногда, случались моменты, когда он бывал в своих походах, как в раю, на верху блаженства. Один раз, в начале лета, он долго шёл по густому жаркому, комариному лесу и совсем обессилел. Выйдя к большому болоту, направился к его центру, в поисках морошки. Тут-то он и попал в первобытный рай: с ярко-синего неба светило ясное солнце, ароматный ветер напористо дул навстречу, зелёный, толстый и сухой ковёр мха пружинил каждый шаг и вокруг, отливая золотом, росла крупная и спело-сладкая морошка, тёплая от солнечного света. Тогда он с криком ликования упал на спину, смеясь, смотрел в глубокое небо и слушал мелодичный крик маленького сокола стрелой проносящегося над ним низко-низко. Так он лежал, долго вдыхая полной грудью упругий терпкий, настоянный на лесных ароматах воздух и повторял: «И всё-таки жизнь прекрасна! Волшебна! Удивительна!!! Наверное, таким был рай во времена Адама и Евы!» Он был один в этом раю и потому не стеснялся проявлять своё счастье…
…К вечеру, как обычно, мороз прибавил. Затрещала, лопаясь, кора на деревьях. Вновь поднялся над замерзшей землёй мутно-серый, холодный туман.
Человек в сумерках вышел на дорогу, прошёл до заброшенных полей и там наткнулся на место, где волки задрали лосёнка.
«Ну, злодеи»- бормотал он себе под нос. «А говорят, что волки - санитары леса, что они убирают из природы больных и увечных. Это же каким надо быть дураком, чтобы поверить в этот нацистский бред? - думал он, рассматривая следы беспощадной расправы. «Да, санитары!- бубнил он, трогая ногой голову лосёнка, смотрящую стеклянно промороженными глазами в никуда. «Эти так подсанитарят, что и косточек не соберёшь, чтобы похоронить. Будто больным и увечным умирать не больно. О, Фарисеи - Лицемеры!!!- человек вспомнил библию и рассердился. «Учёные, мать вашу так! Придумали теорию у себя в тёплых кабинетах и дурачат людей». Он невольно презрительно передёрнул плечами, ещё походил молча, рассматривая следы вокруг. Увидел на снегу, отпечатки копыт двух взрослых лосей, ускакавших через ельник и подумал, что волки могут ещё сюда вернуться, попытаться поймать оставшихся, тех, что успели уйти…
Уже стемнело и человек, прихрамывая, пошёл в сторону ближайшего зимовья. Идти было километров пять и, стараясь поднять настроение, он, криво ухмыляясь, стал хриплым голосом петь Высоцкого: «Товарищи учёные, доценты с кандидатами»… Он внимательно взглядывал в заросли, иногда, на время умолкал, но продолжал идти и запевал на прерванном месте………...
«Кончайте поножовщину едрит ваш ангидрид….» Человек не помнил все слова песни и потому повторял эти две строчки много раз. Звук собственного голоса бодрил и успокаивал…
Он знал, что волки опережают его на сутки и что они пройдут недалеко от того зимовья, в которое он шёл ночевать…

…Сивый родился несколько лет назад в широкой речной долине, неподалеку от большого озера.
Весной, когда яркое солнце растопило льды и согнало снег, когда на южных прогретых склонах появились жёлтые цветки подснежников, крупная, шоколадно – коричневая изюбриха родила маленького светло- серого олененка. Она долго возилась на бугре, поросшем бурьяном, перекатывалась с боку на бок, стонала, растопырив ноги, упираясь копытами в мягкую землю, выдавливала из себя новорожденного.
Он появился на свет после полудня, шатаясь, встал на дрожащих слабеньких ещё ножках и изюбриха сама ещё очень слабая стала его вылизывать, стараясь нажимом языка не уронить малыша. Первый раз, покормив оленёнка, изюбриха поднялась на ноги, огляделась и, чувствуя сильную жажду, тихонько пошла в сторону речки, уходя и уводя малыша подальше от места рождения. Оставив Сивого (так в Сибири зовут светло-серых по масти животных) она на закате, сходила к реке, попила водички и по пути, на сосновой опушке пощипала зелёной сочной травки и, вернувшись, нашла Сивого там же, где его оставила - под большим ольховым кустом. Ещё раз, вылизав маленького, оленуха, подталкивая его мордой, заставила встать и увела за собой в вершину крутого распадка заросшего мягкой и пахучей пихтой…
Первые недели изюбриха, уходя кормиться и попить воды, оставляла оленёнка одного в пихтаче. Но он был так мал, так неподвижно молчалив, что никто не замечал его присутствия в лесу. Несколько раз мимо, совсем близко проходила глухарка, но он, Сивый не двинулся с места и даже не вздрогнул и чуткая птица, не заметив его присутствия, проходила мимо...
Через месяц Сивый уже резво скакал вокруг матери, сопровождая её на кормёжку и на водопой…
В то лето, в окрестную тайгу пришли люди и начали валить лес. Трещали мотопилы, со стонами и уханьем валились на землю лесные великаны, сосны, лиственницы и ели, урчали моторы тракторов, стаскивая убитые деревья в одну кучу. Но люди для изюбрихи и оленёнка небыли страшны, потому что были заняты своей работой с утра до вечера. А звери привыкли к дневному шуму и жили как обычно.
На рассвете изюбриха и Сивый ходили в молодые осинники, где оленуха кормилась, обдирая с тонких гибких веток нежные пахучие листочки. Днём они уходили в дальний распадок и лежали в тени пихты. слушали шумы летнего леса и дремали. Хищники потревоженные лесорубами переместились в соседние дремучие урочища и жизнь Сивого и его матери протекала спокойно и размеренно. Он всё дальше и дальше уходил от изюбрихи и когда терялся, то начинал тревожно свистеть сквозь вытянутые трубочкой губы. Мать приходила или прибегала на зов малыша и он тотчас успокаивался…
Наступила пора летнего солнцестояния , когда светило длинно и долго ходило по небу с востока на запад, дни были жаркими , а ночи короткими и прохладными.
Зверей стали одолевать комары, слепни и оводы и изюбриха увела Сивого на прохладные крутые склоны приозёрного хребта. Там почти всегда дул ветерок, росла сочная высокая трава, пахло луговыми цветами, жужжали трудолюбивые шмели и шумел ручей, прыгающий с камня на камень в узком ущелье, уходящем вниз, к озеру. Изредка изюбриха водила оленёнка на солонец, в долину, где в круглом болотце, между двух скальных уступов, торчал, сочащийся желтовато-коричневой водой, бугор. Вода на вкус была горьковато-солёная и можно было полизать, побелевшие от выступившей соли, остатки корней, упавшей и сгнившей давно, сосны.
Как-то, возвращаясь с солонца, они встретили медведя - мохнатое, сердито – пыхтящее, неповоротливое существо. Он погнался за ними, но быстро отстал и от досады рявкнув несколько раз ушёл по своим делам. Позже, осенью, они иногда кормились вместе, на больших горных полянах-марях, и Сивый, видя медведей, уже не пугался, как в первый раз. Так он учился различать врагов, опасных и не очень…
Вскоре наступила осень. Горы из зелёных превратились в серо- желто-красные. Вода в ручьях и речках стала ледяной, и каменистое дно отливало золотом, сквозь серебряный блеск водных струй, отражающих тёмно-синее прозрачное небо.… Ещё позже, на вершины гор лёг белый снег, а в долинах утром и вечером, на зорях стали звонким эхом отдаваться трубные звуки изюбриного рёва. Изюбриха забеспокоилась, подолгу стояла и слушала этот рёв, а на свист Сивого почему-то не отзывалась…
В начале зимы Изюбриха и Сивый, объединившись с ещё несколькими такими же парами стали жить стадом. Когда выпал глубокий снег, они возвратились в долину, где родился Сивый. Люди продолжали там валить лес, корма было много, а хищники по прежнему держались от шуму и людей подальше…
…Прошёл год. Сивый вырастал большим, сильным, красивым оленем, но его отличал от сородичей цвет шерсти. Он был серым, почти белым и потому заметен летом и почти невидим зимой на фоне снега. Когда он, неслышно и твердо ступая, проходил вслед за изюбрихой по чистым осиновым рощам, казалось, что по воздуху плывёт плохо различимый силуэт, стройный и лёгкий…
К следующей осени у Сивого появились рожки – спички, но он по прежнему ходил в стаде с изюбрихой. Началась вторая его зима. В один из ясных солнечных дней, когда стадо после кормёжки лежало на большой поляне- вырубке, страх, словно вихрь, пролетел по округе и все, вскочив, помчались прочь, в ужасе. НА ДРЕМЛЩИХ ЗВЕРЕЙ НАПАЛА СТАЯ ВОЛКОВ. Но то-ли молодые волки были неумелыми охотниками, то-ли их, нападавших, рано заметили олени, но бешеная погоня окончилась ничем - волки отстали, а олени, разбившись на группы, ускакали и, оторвавшись от преследователей, ушли дальше, прочь из этих мест. Тогда Сивый впервые испытал страх волчьей погони и осознал опасность, исходящую от этих серых хищников, как неслышные тени скользящих по лесу, подкрадываясь, а потом, с частым взвизгивающим придыханием несущихся вслед, клыкастых и кровожадных. И тогда же он понял, что может уйти, скрыться, ускакать от них. Осознал силу своих ног, крепость своего тела…
Прошёл ещё год. Сивый незаметно потерял родственные чувства к изюбрихе. Он стал взрослым. И она ушла. Незаметно исчезла из его жизни, в один из закатных вечеров, когда таким тревожным эхом отдаётся среди горной тайги голос трубящего оленя…
Вскоре Сивый сам, сжигаемый страстью и вожделением, с раздувшейся гривастой шеей и остекленевшими блестящими глазами, распустив слюну, рыл землю копытами и ждал, звал соперника на бой…
Той осенью он впервые обладал молодой грациозной, послушной маткой, а потом месяц водил её за собой, удовлетворял свою неистовую похоть и если случалось, то дрался за неё с соперниками…
Через месяц страсть прошла, и он позволил ей уйти, а сам, соединившись с несколькими такими же молодыми быками, стал жить с ними вместе. На стадо самцов боялись нападать одинокие волки – так эти олени были сильны и бесстрашны.
Прошло ещё несколько лет…
Сивый превратился в сильного, опытного, уверенного в своих силах оленя. Во время гона он уже не боялся соперников, легко расправляясь с каждым, кто рисковал с ним схватиться. В его гареме каждый год бывало по несколько маток. Иногда он убегал сражаться с соперниками и часто пригонял в свой табун новых маток, отвоёванных в схватках. Проходило время и, утолив свою страсть, заложив в потомство своё семя, Сивый уходил и жил там, где хотел, одиноко и свободно. Уже многие олени в приозёрном краю были необычного, светло-рыжего цвета, заметно отличаясь от своих кремово-шоколадных сородичей из других урочищ…
Морозы в эту зиму были необычайно сильными. Сивый вынужден был спуститься в долину раньше положенного времени и это его беспокоило. Снегу здесь было ещё очень мало и волки легко могли выследить и подкрасться. Потому он был всё время настороже…
…Волк - вожак вёл стаю в долину. Голод вновь подгонял их, заставляя непрестанно двигаться в поисках пищи.
Зазевавшаяся лисица поздно заметила серые тени, мелькающие на опушке. Волчица, шедшая последней, увидела рыжую, юркнувшую в мелкий лог, сорвалась в карьер, легко настигла стелющуюся в смертном беге лису и мощной хваткой, сверху, за горло, задушила её. Потом, приподняв над землей несколько раз встряхнула, бросила жертву на снег, обнюхала и, фыркнув, неспешной рысью догнала стаю, уходящую все вперёд и вперед. Она, была ещё недостаточно голодна, чтобы есть неприятно пахнущею лису. Волчица настигла и задушила её, заметив бегство, сработал инстинкт преследования и закон вражды – волки не терпят лис…
Сивый на рассвете кормился в осиновой роще на южном склоне полого поднимающегося вверх распадка. Он объедал мёрзлые веточки с вершин тонких стволов. Проходя мимо крупных осин, он поднимал голову и передними зубами – резцами соскребал вкусную кору сверху вниз, чуть стуча при этом, когда вдавливал зубы в мёрзлый ствол. Этот звук и привлёк внимание вожака. Сейчас, в сильный мороз он рассчитывал только на слух, потому что запахи в такую погоду были неподвижны и очень нестойки, вымерзали вместе с влагой.
Вожак остановился, и стая замерла позади. Вожак вновь услышал стук, понял, что не ошибся, напрягся и мягкой рысью пошёл вправо по склону. В редеющей тьме он не сразу заметил силуэт неподвижно стоящего оленя тоже вглядывающегося в их сторону. И тут хрустнула ветка под ногой одного из молодых. Олень вздрогнул, сорвался с места и, набирая скорость, швыряя комья снега из-под копыт, поскакал по склону, чуть в гору. Волки словно семь расправившихся пружин рванулись вслед и полетели, коротко взвизгивая, едва касаясь лапами земли. Гонка началась…
Сивый, это был он, мчался по прямой, как таран, пробивая заросли кустарников и мелкий осинник, выскочил на гриву и на миг, задержавшись, осмотревшись, повернул к предгорьям. Он уже не один раз спасался там, на отстоях - скальных уступах, с узким входом на них и помнил ещё день, когда пять собак, подхватили его по следу и погнали. И тогда Сивый скакал, останавливаясь, прислушивался к погоне и снова скакал, пока не поднялся по узкому проходу скального уступа, торчащему над долиной на отстой. Прибежавшие собаки затявкали, засуетились, не решаясь напасть на свирепого оленя вооружённого толстыми развесистыми рогами с острыми концами, обещающих столкнуть в пропасть всякого, кто рискнёт по узкому уступу прорваться к нему.
Тогда охотник, хозяин собак, слышал лай, но не успел до ночи подняться на скалу, а под утро проголодавшиеся собаки ушли вслед за ним, в зимовье…
Погоня продолжалась уже долго. Волки далеко отстали от Сивого, но бросать преследование не хотели. Голод и холод будили в них раздражение и злобу которые заставляли напрягать все силы. И потом, преимущество было на их стороне. Целью и смыслом жизни хищников является погоня и кровавые схватки и в этот раз они делали то, к чему их предназначила природа, были тем бичом, которым процесс жизни постоянно ускорялся, подгонялся. Но Сивый не хотел стать очередной фатальной жертвой этих страшных законов. Он был готов постоять за себя …
Волков было семь. Они, срезая углы, сокращали время погони. Неглубокий снег не мешал волкам - бежать было удобно. Сивый же, доставая копытами до земли, часто поскальзывался и тратил силы впустую. Заметив, что волки срезают углы, когда он круто поворачивал, Сивый старался бежать по прямой, однако часто, то лесная чаща, то непролазный валежник мешали этому.
Олень слышал погоню позади и старался оторваться от преследователей. Он разгорячился и струйки пара вылетали из ноздрей. Сивая грива покрылась инеем от горячего дыхания, но сердце билось сильно и ровно, а большое тело, с поджарым задом и крепкими ногами, швыряло километр за километром под острые копыта…
Совсем рассвело, и стали видны склоны широкой долины, заснеженная змейка реки, петляющая между крутых берегов. Но ни олень, ни волки не смотрели по сторонам.
В этот стылый, серый день, под облачным и морозно-туманным небом разыгрывалась привычная драма жизни участниками которой были волки, благородный олень Сивый и где-то, ещё далеко, присутствовал человек.
А сценой и зрителем, одновременно, была равнодушная природа, вмещающая в себя всё: и триумф яростной жизни и трагедию неотвратимой смерти…
Нет! Конечно же мы не забыли о человеке !..
Утром, выйдя из зимовья, охотник поправил шапку на голове, похлопал, рука об руку, закашлялся. Он, наверное, застудил верхушки лёгких и, кашляя иногда, чувствовал пустоту в верху груди… И ещё, он устал. Ему хотелось поскорее уйти из этой морозной тишины и сумрака, оказаться дома: в начале выйти к асфальтовому шоссе, потом, дождавшись автобуса или попутки уехать в город, к электрическим огням и шуму машин, большим домам и ровному полу в больших квартирах. Он решил сегодня последний день идти по следу, а завтра выезжать. Да и на работу уже пора, отпуск кончается. Человек представил себе парную баню, пахнущую берёзовым веником, щиплющий за уши жар и его пробрала дрожь. «Лучше об этом пока не думать» – бормотал он и чуть прихрамывая, двинулся в сторону предгорий. Он знал, что стая, замыкая кольцо перехода, пойдёт где-то там, по верху. «За сутки они о-го-го, сколько могут отмахать»- продолжил он разговор с самим собой и поправил лямки рюкзака, задубевшие от влаги и пота. Брезент, из которого сшит рюкзак, давно потерял первоначальный цвет и был похож на грубую, плохо выделанную шкуру. "«Надо бы постирать»- думал он, но знал, что сам никогда этого не сделает. « Рюкзак- это часть моей походной жизни и оттого он так выглядит. Он в лесу таким и должен быть … И в глаза не бросается… Маскировка» – завершил он тему и тихонько засмеялся…, Осторожно балансируя руками, перешёл по упавшему дереву глубокий овраг-русло вымерзшей речки, на минуту остановился и осмотрелся…
Он издалека заметил следы на снегу, подойдя, потрогал ногой и с удивлением отметил, что они совсем свежие. Приглядевшись, увидел среди кустов, чуть поодаль, большие следы. «Хмм- прокряхтел он и стал разбираться…Вскоре охотник понял, что большие следы принадлежат оленю, а следы поменьше – волкам или собакам. «Но откуда здесь собаки? В такой холод ни один охотник не рискнет выйти в тайгу». Человек поправил на плече новое ружье- одностволку и продолжил про себя: «Может быть сегодня я ружьё очень кстати взял. Ведь волки, а это могут быть «мои» волки, кажется, гонят оленя на отстой. А здесь отстой один в округе, и я могу туда напрямик пойти» Он конечно до конца не верил в удачу, но чем чёрт не шутит… «Могыть быть. Могыть быть» – он вспомнил монолог Аркадия Райкина и рассмеялся. Показалось даже, что всё вокруг как-то посветлело и потеплело. « А жисть - то может быть и ничего ещё»- иронизировал он над своими недавними мрачными мыслями…
…Сивый зигзагами поднимался к отстою. Наконец стуча копытами по камню, вскочил на карниз, прошёл по узкому проходу на широкую площадку, окружённую обрывом, остановился и посмотрел назад. Далеко внизу, мелькая серыми точками, двигались один за другим его преследователи. Высота скалы была метров сто пятьдесят и вход на неё начинался почти на гребне горы. Основание скалы вырастало из крутого склона, спускающегося к маленькой речке, усыпанного острыми каменными глыбами…
Вожак знал, что олень идёт на отстой. Он однажды, будучи молодым волком, участвовал в такой погоне. Тогда они загнали оленя на скалу. Просидели сторожа его несколько часов, а когда олень попробовал прорваться, задрали и съели его.
Волки начали уставать. Голод становился сильнее и сильнее. Часто и глубоко дыша они хватали на ходу снег- хотелось пить …
Человек перевалил через гребень, спустился в лощину, перешёл наледь замерзшего ручья и остановился. Устало вздыхая, сбросил рюкзак под высокой с кривым стволом сосной. Развёл костёр, вскипятил чай, быстро поел и продолжил путь. Он торопился… До отстоя оставалось километра три. По горам это выходило час- полтора. Волки и олень, теперь, опережали его на полдня и он боялся опоздать…
Вперёд вырвался тот молодой волк, которого искусал вожак во время предыдущей охоты. Он шёл рысью слева от стаи и получилось так, что ему не надо было взбираться в крутой подъем – он по диагонали достиг отстоя первым, взобрался на карниз и при виде так близко стоящего оленя, забыл осторожность. Сивый ждал нападения. Он шагнул навстречу прыгнувшему волку и молниеносным ударом опущенных навсречу рогов скинул нападавшего в обрыв. Волк с визгом полетел вниз переворачиваясь в воздухе и упав на острый гранитный гребень, сломал себе спину и мгновенно умер…
Стая поднялась к отстою через минуту, видела падающего сородича и потому была настороже. Волки расположились полукругом перед входом на узкий карниз, скалили зубы, видя перед собой в пяти шагах такую желанную, но недостижимую добычу. Сивый же, глядя на врагов, разъярился: его глаза налились кровью, шерсть на хребте поднялась торчком, голова с остро отполированными рогами, то угрожающе опускалась, то поднималась резко. Острые копыта рыли снег, стуча по мерзлому плитняку. Волки нетерпеливо топтались перед входом на карниз, но атаковать боялись. Вожак первым успокоился, облизываясь, неотрывно смотрел на Сивого, беспокойно переступая с лапы на лапу. Потом сел и подняв голову к небу завыл. Морозный воздух плохо резонировал, но получалось всё-таки страшно и тоскливо. О – О – О – выводил он толсто и басисто и в конце гнусаво запел-У – У – У – и резко оборвал. Голод злоба, жажда крови – всё слилось в этом ужасном вопле негодования и ярости. Сивый сильнее застучал копытами и сделал резкое движение навстречу волкам. Стая встрепенулась, но олень благоразумно остался на площадке, злобно раздувая ноздри, пышущие паром и угрожающе поводя тяжелыми рогами…
Прошло два часа… День клонился к вечеру. Мороз крепчал. Серая муть, наползающая из-за гор, казалось, несла с собой обжигающий ледяной воздух. Волки, свернувшись калачиком, лежали рядом со входом на отстой, олень же по- прежнему стоял. Отчаянная гонка, голод, неистовый холод отняли много сил. Сивый ужу утратил ярость, крупно дрожал переминаясь с ноги на ногу, стуча копытами по камню. Он истоптал весь снег на площадке и гранит проглядывал сквозь белизну снега чёрными полосами. Иногда усталый зверь оступался, споткнувшись и волки вскакивали, готовые напасть. Но Сивый выправлялся, и волки снова ложились в томительном ожидании поскуливая тонко. Сивый не мог лечь, не мог стоять на одном месте и потому от долгого, бессмысленно долгого движения, начал уставать Изредка он заглядывал вниз, в пропасть, как бы примериваясь…
Время тянулось медленней и медленней. Неподвижно замерли вокруг отстоя заснеженные склоны, кое-где покрытые серой щетиной кустарников и островами сосновых рощ…
Человек вышел из-за заснеженного ельника и увидел: отстой, белеющую кромку гребня на горизонте, редкие гнутые ветрами сосны с примороженной к хвое снежной пылью. Он остановился, тяжело дыша, сел на поваленное весенней бурей дерево и сбросил рюкзак, а потом, отдыхиваясь, стал вглядываться в даль, стараясь увидеть зверей. И он действительно заметил на вершине скалы , что-то серое и движущееся. «Чёрт - выругался он – если это изюбрь, то он должен быть коричневым, почти чёрным». Охотник щурился, крутил головой и в какой- то момент различил голову и крупные рога. «Ого–го, - воскликнул он, - а ведь это олень и какой здоровый, да ещё и белый». Помолчал соображая. Снова вспомнил «Охотничьи рассказы» Черкасова. «Да ведь это князёк! Так их из-за необычного цвета называли. Чудеса – а»- протянул он. «Похоже, что это тот самый сивый изюбрь, о котором мне уже рассказывали». Такое чудо охотник видел впервые, хотя оленей встречал в тайге часто, да иногда и стрелять приходилось. Однако сколько не вглядывался человек, волков увидеть так и не смог. «Далеко ещё»- подумал он , но двигаться стал осторожнее, осмотрел ружьё и приготовил патроны с крупной картечью, положив их поближе, в нагрудный карман. Потом несколько раз на пробу прицелился, вскидывая ружье и быстро и привычно вставляя приклад одностволки в плечевую впадину. Потоптавшись, спрятал рюкзак под дерево, попрыгал, проверяя, не гремят ли патроны в карманах и не торопясь, насторожённо, тронулся вперёд, стараясь прикрываться от скалы крупными деревьями. Он по опыту знал, что олени видят очень хорошо, «Тем более серые разбойники… А они где-то там, поблизости»- шептал он, хотя до скалы было ещё далеко… Человек плохо выговаривал слова, потому что от сильного мороза на его длинных усах, под носом, образовались ледяные сосульки величиной с вишнёвые ягоды. Эти «вишни» касаясь кожи носа, обжигали морозом и человек ругнулся. Оттаять их не было никакой возможности Язык больно прилипал к заиндевелой поверхности. Оторвать же «вишни» можно было только с усами…
…Сивый замерзал. Он стал суетиться, бил копытами по камню, крутился на пятачке площадки, тяжело дышал, вздымая заиндевелые бока. Волки оживились. Они вскочили, перебегали с места на место, рычали и не отрывали пронзительных злых глаз от изюбря…
И Сивый решился. Он подошёл к краю обрыва, слева от входа на отстой, где, как ему казалось было пониже, потоптался, зло взглядывая в сторону волков, и вдруг, чуть присев на мощные задние ноги, опустил передние через кромку скалы и, выждав мгновение, оттолкнувшись, прыгнул вниз, в неизвестность, привычно надеясь на силу и ловкость своего тела. До этого, он уже не один раз прыгал на крутых склонах с уступа на уступ с высоты десяти - пятнадцати метров. Но здесь было много выше и только мороз, волки, плохая видимость заставили его это сделать…
Волки такого не ожидали. Первым среагировал вожак. Он, осторожно ступая прошёл по карнизу на опустевшую площадку, раздувая ноздри втягивал и выдыхал воздух. Но изюбря не было, хотя запах его ещё сохранился. Волк почти пополз к краю пропасти и глянул вниз. Он увидел широкую речную долину, заснеженные сосны, каменную осыпь, прикрытую снегом и движущуюся фигурку человека. Через секунду снизу раздался крик: «Эй!.. Э-ге-гей!…и хлестнул бич ружейного выстрела. Волки бросились к выходу с площадки. Вожак ударил замешкавшегося молодого, клыками разинутой пасти, рыкнул и намётом помчался прочь от отстоя, в гору, и за ним в рассыпную понеслись остальные пять. Через несколько секунд площадка отстоя опустела…
Охотник, подойдя поближе, хорошо рассмотрел оленя, но волков не видел – они лежали за уступом, а до отстоя было ещё метров сто пятьдесят. Когда он увидел, что олень опускает передние ноги с обрыва, примериваясь, то глазам своим не поверил… «Он что, самоубийца?- мелькнуло в голове. Охотник выскочил из-за дерева, но было уже поздно. Белый олень оттолкнулся и прыгнул вниз, набирая скорость и стараясь сохранять равновесие в полёте. И это ему в начале удавалось . Но метров через восемьдесят его стало клонить вперёд, переворачивая головой вниз. Когда изюбрь уже не управлял телом, он первый раз коснулся выступа скалы, «сломался» и ниже, ударившись во второй раз о гранитную глыбу боком, беспорядочно, куском мёртвого мяса упал на заснеженные камни. Человек негодуя, протестуя всеми чувствами, остановился и закричал, а потом, вскинув ружьё, словно салютуя храбрецу, выстрелил в воздух. « Неужели олень покончил с собой?»- шептал он, тоскливо глядя вверх, на каменную осыпь, будто ожидая, что олень поднимется и выскочит оттуда, живой и невредимый… Но вокруг расстилалось холодное, стыло-молчаливое и неподвижное пространство дремучей тайги……………
…Шумно отдуваясь человек медленно шагал по дороге, то и дело оступаясь, иногда тяжело, не удержавшись на ногах, падал, подгибал колени, стараясь их не повредить. Глаза привыкли к темноте, но видели все-равно плохо и только знание местности помогало не сбиться с пути. Человек в этих местах бывал уже не один раз… Наконец, впереди, на краю большой поляны, зачернела односкатная крыша зимовья. Неизвестно кто и когда построил эту избушку, но с той поры она не один раз укрывала замерзающего охотника или заблудившегося лесного скитальца. Человек ночевал здесь первый раз лет десять назад и тогда эти леса считались для него чуть ли не краем света. Сейчас он знал эти места как свой огород и поэтому был спокоен. Однако сегодня, ночью, да ещё с тяжёлым рюкзаком, он устал зверски и едва добрёл…
Свалив тяжёлый рюкзак с плеч под навес низкой крыши, он отворил скрипнувшую дверь, с трудом пролез внутрь. Обхлапывая себя и сапоги от налипшего мёрзлого снега, огляделся, привычным движением нашарив рукой спички, взял их с подоконника, чиркнув два раза. Зажёг дрожащей рукой свечку и повалился на нары со вздохом – стоном. Он не мог разогнуть натруженную спину, а ноги гудели от усталости.
Дрожащий огонёк высветил закопченый потолок над деревянным столиком у окна, железную печку на металлических ножках, кучу дров сваленных в углу, невысокие нары во всю ширину домика. Немного полежав, человек с кряхтением встал, распрямил спину, подошёл к печке, положил внутрь, на старую золу, бересты, которая большими кусками лежала под печкой. Потом достал нож из деревянных ножен всегда, в походах, висевший на ремне, на боку; нащипал лучины из приготовленного смолистого полена, как и береста, им же оставленного в предыдущее посещение избушки. Чиркнув спичкой, зажёг огонь.
Прикрыв дверцу ненадолго, услышав, когда огонь загудел внутри, открыл. Наложил полную печку дров и закрыл её уже на задвижку. Выйдя наружу, он занёс внутрь кусок льда, вырубленного тоже заранее в болотце неподалёку, разбил его топором на чурке и сложил всё в котелок, поставил кипятить воду для чая. Недолго полежав на нарах, отдышавшись, поднялся, занёс внутрь большой кусок мяса, достав его из рюкзака. Ружьё висело снаружи на гвозде, под крышей. Острым ножом нарезал мясо мёрзлыми ломтями и положил на закопченную сковороду. Взял с подоконника замёрзшую половинку луковицы и покрошил ее туда же. Потом с полки снял полотняный мешочек с серыми выступившими пятнами жира, достал из него кусок солёного сала, порезал длинными палочками в сковороду. Печка разгорелась, гудела, мерно вздыхая как паровозная топка; плита в центре заалела раскалённым металлом. Туда, на самый жар, поставил сковороду, помешал, и стал ждать. Чайник закипел шипя. Отлив немного кипятка в кружку, человек бросил туда оставшиеся на чурке льдинки и не выходя на мороз, тут же, подле печки помыл руки и лицо, осторожно обрывая с усов остатки ледяных «вишен». На сковородке зашкворчало и такой вкусный запах разошёлся в согревающемся зимовье, что человеку зверски захотелось есть и он несколько раз невольно сглотнул слюну. « О- о, как я их понимаю - подумал он о волках и может быть впервые за весь день, улыбнулся. «Все-е-е, мы дети-и галактики-и…»- замурлыкал он и стал устраиваться поудобней. Снял, наконец, суконную куртку на ватном подкладе, душегрейку, расправил плечи, вороша волосы, посидел неподвижно уставившись в яркие точки огня видимые сквозь круглые дырочки в дверце печки. Немного погодя достал с полки мешок с сухарями, протёр нечистым полотенцем алюминиевую гнутую ложку, поставил сковороду с жаренной олениной на стол и принялся есть, аппетитно чавкая и хрустя сухариками. Дожёвывая и проглатывая очередной кусок мяса, нежного и ароматного, он бормотал по привычке: «Так жить можно»- и немножко подумав, набив рот очередным куском, прожёвывая, нечленораздельно добавил - «Ради такого момента стоит жить, мёрзнуть и надрываться…»
Через час зимовье нагрелось. Человек наелся, спрятал все припасы на полку, подальше от мышей. Сковороду с оставшимся недоеденным мясом вынес на улицу и, прикрыв крышкой, оставил под скатом крыши. Отойдя от избушки, постоял, поглядывая в невидимое небо, потирая свободной рукой зябнущие уши. Вернувшись в зимовье, достал из-под нар толстые берёзовые поленья, наложил их на тлеющие угли в печку. Расстелив на нары остатки старого ватного одеяла, он разулся, развесил на верёвочках над печью влажные портянки и поставил сапоги в тепло, но подальше от раскаленных печных стенок. Не снимая носков, зевая, устало, лёг. Похрустел суставами раскладываясь поудобнее и под мерное потрескивание разгорающихся дров задремал. Вскоре ещё раз открыл глаза, потея, снял свитер, оставшись в несвежей футболке – безрукавке. Потом, вспомнив, приподнялся, задул оплывающую от внешнего жара свечу и, вздыхая и бормоча что-то уснул…
Снаружи трещал мороз и лопалась кора на деревьях. Было тихо и темно, а оттаявшее окошко зимовья чуть светилось изнутри, да из печной трубы изредка вылетали искры…
…Вожак увёл стаю от отстоя и давая отдых уставшим телам волки вскоре легли, голодные и злые. Перед сном молодые волки грызлись между собой, отбивая место поближе к вожаку. Тот, как обычно, лёг на возвышении почти не обтаптываясь и заснул, беспокойно вспоминая звук ружейного выстрела и крик человека. Он уже решил идти утром обратно, к тому месту, где они на днях задрали лосёнка- волк вспомнил об оставшихся в тех местах двух лосях…
…Человеку снился сон…. Он повёл детей, своих и соседских в лес, неподалеку от города, на берег водохранилища. Выйдя к заливу, они долго купались в теплой прозрачной воде, загорали и бегали наперегонки. Потом пошли дальше, потому что он обещал им показать ближнее зимовье. Когда, перейдя болотистый ручей, вошли в сосновый распадок, то на бугре, около родничка увидели на месте лесного домика чёрные угли. Кто-то сжёг зимовье ещё рано весной, может быть ещё по снегу. Сделали это, скорее всего местные лесники, которые не любили, когда в их владениях, в домике ночевали подростки. Но дети не огорчились, а он, в утешение им и себе быстро развёл костёр, вскипятил чай и вкусно накормил всех бутербродами с колбасой и сыром. Дети были маленькими и им нравилось сидеть у костра , подкладывать в него веточки, иногда немного обжигая пальцы. Они весело и громко визжали от восторга, когда он, бросив в костёр охапку сосновой хвои, поднял пламя костра высоко вверх…
Когда шли назад, он вырезал детям из «медвежьей» дудки трубки, сделал надрез на боку и когда сильно дунешь в открытую сторону, то раздавался громкий гуд- рёв, будто бычок мычит. Он назвал дудки рогом Олифанта и рассказал детям историю о рыцаре Ланселоте, который долго бился с сарацинами и когда изнемог, то затрубил в волшебный рог Олифанта и воины короля Артура услышали этот рог за много километров.
Его черноглазая дочка, Катя, ласкаясь к нему, говорила: « Папа, откуда ты всё знаешь? Когда ты в хорошем настроении я тебя просто люблю. Очень, очень!» Он рассмеялся……….и проснулся. Печка прогорела. Было холодно, темно и страшно. Охотник встал, распрямил затекшую спину, дрожа от холода, наложил в печку дров, подул на угли и, увидев язычки пламени, лизавшие поленья, снова лёг и, засыпая, услышал гул разгорающейся печки…
Проснулся он рано и, потянувшись, вспомнив вчерашний день, проурчал хрипло «Хорошо!…». Поднявшись, оделся и, поставив подогревать вчерашнее мясо выпил кружку крепкого вчерашнего чая. Когда завтрак был готов - поел с аппетитом. Оленина была ещё вкуснее, чем вчера. Силы от свежего мяса прибавилось значительно и охотник заметно повеселел. Прибрав в зимовье, занёс несколько охапок дров, свалил их в угол, протёр стол старой газетой, кое-как помыл горячей водой сковороду и повесил её на гвоздь над столом. Потом ещё раз огляделся, обулся по настоящему, одел куртку, застегнулся на все пуговицы, поклонился на два дальних угла, проворчал «С богом!»- и толкнул дверь…
Мороз начинал отступать. Было заметно теплее, чем вчера и в вершинах сосен тревожно гудел ветер. Подгоняемый попутным ветром, охотник, быстро шагая, пошёл вниз, в распадок, выводящий к речке. Скоро он согрелся, размял ноги, и мысли по протоптанной, накатанной колее заскользили в голове. «По пути загляну туда, где волки задавили лосёнка, посмотрю, приходили ли серые туда ещё раз… Ну а потом двину на шоссе, а оттуда в город. Вечером смотришь, буду дома…» Он соскучился по детям и хотелось поскорее попасть в баню и выпарить из себя весь холод, который, казалось, проник даже внутрь костей…
Пройдя полями несколько километров, он нашел место, где лежали остатки лосенка, осмотрелся, увидел следы колонка и лисьи строчки вокруг. Охотник подумал, что можно в следующий раз поставить здесь капканы. Поэтому он старался сильно не следить, снял рюкзак, поднялся на речной берег, присмотрел пушистую сосну и, поставив ружье к стволу, стал стаскивать под дерево объедки, кости, голову, куски шкуры. Потом стал делать небольшую загородку из веток, чтобы звери привыкли к незнакомому сооружению и не боялись его, а загородочка нужна, чтобы ветер не заносил снегом капкана и чтобы зверь точно стал на тарелочку капкана. Он закончил приготовления и постоял еще какое-то время задумавшись, а перед тем как уходить взглянул через речку, на поле. И ему показалось, что в просвете сосновых веток и густой хвои, там, на краю поля мелькнула серая тень. «Не может быть» – прошептал он и осторожно взял в руки ружье из-под дерева. Он вновь поднял глаза, отыскал хорошо видимый в просвет кусочек поля и снова что-то вдруг двинулось там, в кустах, на краю поля и охотник с замиранием сердца разобрал, силуэт крупного волка. «Не может быть!»- повторял он, поднимая ружье и прицеливаясь…
Сердце колотилось. Руки дрожали и он сдерживал дыхание, опасаясь, что волк услышит стук сердца. Почти в истерике охотник, не веря своим глазам, нажал на спуск. Грянул гром выстрела, и наступила тишина. Ветер, налетая порывами, раскачивал стволы и шумел в ветвях…
…Матерый стоял на краю поля и вглядывался в противоположный берег реки, заросший сосняком. Он не решался выйти на чистое место. Что-то ему не нравилось здесь, сегодня. Он еще раз глянул в сторону высокой сосны на берегу и собрался уходить и уводить стаю из этого тревожного места. И тут грянул выстрел и вожак, в последний миг жизни, увидел вспышку выстрела, различил фигуру целившегося в него человека, увидел его прищуренный правый глаз…и умер убитый, казалось случайно попавшей в голову одной картечиной…
…После томительной паузы, время, как показалось человеку, понеслось вскачь. Серые тени шарахнулись на том берегу и вновь всё замерло. Так же гудел ветер, скрипела берёза на кромке берега и чуть слышно шуршала поземка, струящаяся по поверхности реки.
Охотник, перезарядив ружье, пошёл туда, где видел силуэт волка. «Померещилось» – ворчал он. Но, уже подходя к ивняку, знал, что убил вожака…
…Я познакомился с Павловым,- героем моего рассказа, в Научно-исследовательском институте Земной Коры, где он работал в отделе гидрогеологии и занимался редкой темой: «Водные источники на дне глубоких озёр». Это был неразговорчивый, одетый в серый костюм с рубашкой без галстука, высокий бородатый человек с худым лицом и внимательными глазами. Он был в своих кругах известный человек, кандидат наук, сконструировал и сделал своими руками, единственный в своём роде прибор для замера температуры придонных слоёв воды. Имел много публикаций и был приглашаем на важные научные конференции за границу. Жил Павлов в Академгородке, в девятиэтажке, в трёхкомнатной квартире.
Мне поручили написать очерк в газету о светилах академической науки в нашем городе и, хотя Павлов отнекивался и смеялся ,я настоял на своём и. побывав у него на работе, напросился к нему в гости домой, чтобы за чаем послушать рассказы о детстве , молодости и жизни вообще….
Войдя, я разделся, скинул башмаки в прихожей и по приглашению хозяина
прошёл в гостиную. Первое, что я там увидел, войдя, была большая, необычного цвета, бело-серая голова оленя с крупными коричнево-серыми полированными рогами, висевшая на стене. Один рог был почему-то сломан наполовину, а на втором не хватало двух отростков. Меня поразил цвет шерсти оленя, и я невольно произнёс вслух - «Сивый». Павлов вскинул голову, внимательно посмотрел на меня и спросил: «А вы откуда знаете?» Я замялся, стал объяснять, что читал Черкасова, что есть такие светлые почти белые звери…Объясняя, я перевёл взгляд на противоположную стену, где висела большая, хорошо выделанная шкура волка с лобастой головой на которой, как живые, блестели глаза. Переводя взгляд с одной стены на другую мне показалось даже, что чёрные, зло блестящие огоньками ярости глаза вожака неотрывно были устремлены на гордую голову Сивого...
Там, я и услышал эту историю и, стараясь ничего не забыть, пересказал её вам…