Крымская поэтическая группа - "ДжеНиМа"

Марина Матвеева

Поэт, автор семи книг и многих публикаций. Литературный критик, публицист, журналист, редактор, культурный обозреватель. Лауреат международных и региональных конкурсов поэзии и критики. Член Союза писателей России, Южнорусского Союза Писателей (ЮРСП). Участник крымских поэтических групп «ДжеНиМа», «Крыманьонцы», «Фаэты». Координатор творческого проекта «Web-притяжение крымской поэзии и Бардовский видеомост». Ведущая рубрики «Крымские узоры» литературно-исторического журнала «Что есть Истина?» (Лондон) Поэт-путешественник, «творческая география» – от Львова до Урала и Сибири. С вечным возвращением в Крым.

Стихи

Что ты мне сделал такого полезного, славный Ясон?

Вот я кую тебе строки железные, памяти сон.

Что ты мне сделал? Купил мне квартиру ли? Шубу надел?

Вот я дарю вам, плеснувшим потиры в Аидов предел…

Вот не Елена, но местные даны, данайцы… да ну…

Вырвать из плена не могут как данность родную жену.

Вот не Брунгильда, но местные свеи да норманны… но…

Титло и тильда. Для золотошвеи слепое кино.

Что ты мне сделал такого прекрасного, Один и Тор?

Боль головную хоть вылечишь ласкою, о Денэтор!

Спелым джедаем налившись на облаке – склюнет назгул.

Стаями, стаями… Йоханы Гоблины! Жизни прогул:

«воли» и «личности», целедобития, кучи бабла…

Ох, неприличности: тело из лития, не изо тла.

Вот что вы сладили, витязи-викинги старых планет:

лёткие, плавкие, сереброликие волосы мне…

«Будем отрэзать?» – под разумом «выкая»... Выкрикнет «Ха!»

Эврика.

Эври-Кая!

Эвридикая жизнь у стиха!

Не обязательно древнее прошлое. Можно сейчас.

Что ты мне сделал такого хорошего, нынешний час?

Как-то вот даже не падаю замертво, к жизни спиной.

Что ты мне сделал такого гекзаметром? Значит, не ной.

Эгоисконное

Прости меня за то, что ты мне сделал.

Хоть сам себя спаси и сохрани.

Ведь оба – сгустки эгобеспредела.

Земная ось. Ломающий магнит.

Таких, как мы – младенцами вбывали

за мудрых глаз чумную глубину,

за пальчики из блеска готовален,

чертящие квадратную луну.

Да что луна! Трёхмерности шатая,

идёт душа сквозь тучи напролом,

пугая ангелов пушистых стаю,

к Творцу на диспутический прием.

Потом уходит, створкою шарахнув,

ногой оттопав сказанное им.

Из ножен – рыбоиглую Арахну! –

ткать личный мир! – покуда нелюдим.

Ткать для… кого-то. Но они едва ли

бойцы – для этой нутряной войны,

что фреску белокаменной печали

набьёт превыше белочек земных,
поверх икон. Идиосинкразия

Вселенной. Водка царская. Лимон.

Прости, что для меня ты не Мессия.

Но и не идолопоклонник мой.

Мышль, изо снега слепленная кошкой,

растает от малейшего глотка

тепла, – здесь будет голод – черпай ложкой! –

покуда истина не съест. Лакать

галактику ковернутой каверной…

Хочу себя! Небесная кровать…

Я никогда тебе не буду верной,

пусть даже, изменяя, станет звать

живое пламя гаслая лучина,

социопатски рявкая: весла

всем девушкам! Ко мне вот – немужчина.

Да и к тебе неженщина пришла.

Но как бы ни кололи наши очи

долги, стереотипы и фыр-чадь

бабья, – я о тебе не позабочусь,

а ты меня не станешь защищать.

Тебя ограбят, изобьют, расстригнут –

я так же не взобью в колокола,

как ты по мне, когда рысак ноль-три на

моей судьбе закусит удила.

И это так же верно, как собака.

И это так же громко, как молчит.

Эгоисконной нежности атака…

Покуда смерть – нигде! – не разлучит.

ЛИТГЕР

Мой литературный герой в горах.
Там, где я ни капельки не была.
У него заложен в ломбарде страх.
У него две мысли: колчан, стрела.

По горам-лесам комариный писк.
Поплотнее стягивай плащ-шалаш.
Мой литературный герой в степи –
там, где я хоть капелькой – но была ж!

У него оправою красоте –
пара усьих шрамов через лицо.
У него отравою чистоте –
дома позабытовое кольцо.

У него в глазах сразу три жены,
на устах одна и в руках по две.
У него в сердцах сразу три страны
и одна, оставленная навек.

У него веснушек златая сыпь –
аллергия на зиму и тоску.
У него за поясом кысит выпь,
а в груди оракул орёт: ку-ку!

У него осталось всего годков,
чтоб ему… Навязчивый лейтмотив.
Мой Гетеротурный Лирой окоп
роет… Да не кроток, не крот он – гриф.

Чистит револьвер, полирует нож,
близоруко щурится сквозь ушко
мушеньки-иглы: – выйдешь – не войдёшь, –
мой Гитературный Лероюшко.

Я его вскормила на стременах.
Я его взлелеяла не под ключ.
Вот он и стремится взять йух за нах –
потому что я его не люблю.

***

Сердце, смотри на него – как без него ты болело,

как, чтоб заметил меня, я себя факелом жгла!

Чувствуешь? – сердце его даже прекрасней, чем тело?

Что ж тебе так тяжело? – ночью неверная мгла?

Татьяна Аинова

Сердце увидело там, где не рождалось для взгляда.

Сердце учуяло то, чем заполняют провал.

Лёд звон-торосами встал – гонгом «Оннно-тебе-нннадо?»

Год по-весеннему тал. Только одна голова.

Только одна голова. Крыльев не хватит мамаше.

Только одна голова с выводком шустрых сердец.

Каждое хочет срывать клювиком шейки ромашек.

Каждое хочет сбивать тёплый песок в холодец.

Если б хоть знала она, как у которого имя,

чтобы сзывать и скликать, хоть иногда, иногда…

Тонкого коршуна знак. Небо им неисчертимо.

Поздно кого-то искать. Надо кого-то отдать.

Сердце, смотри на него. Ох, и красивая птица!..

Золотом льются глаза, перья иссиня-ножи.

Это не громоотвод, это увод из больницы

смертника. Кажется, за дверью взрывается жизнь.

Только за нею – поля выжжены, вырваны жилы…

Можно привольно летать, да, но всегда через них?

Сердце, смотри, утоляй жажду немыслимой силы

во избежание тех, кто не умеют одни,

если блаженная страсть – нужен ей кто-то из тела

или хотя бы души. Если не гадко душить.

Сердце, смотри на него. Мама уже прилетела,

броситься хочет, как вопль, вся – на иссиня-ножи!

Мама, уйди, не гори. Я хоть мало и пушисто,
но вырастаю – смотри! – прямо из глаз – из твоих.

Ты не меня подари хищнику с ликом лучистым,

ты не меня подари – нас, непременно, двоих.

Только одна голова. Сердцы – они разбегутся.

Только одна голова. Ей, только ей принимать.

Каждое хочет слова… Каждое хочет вернуться…

…нет, не смотри на него! Он не выносит ума!

***

Крайнее православие – это секта. Секта – это не обязательно объединение людей. Секта – это внутренне состояние патологической психики.

Человек – это чудо природы, но вот беда:

в тихом омуте водится сердце, лучина тлеет.

И не хочется быть мне садистом, но вот когда

мазохисты так молят об этом, я их жалею.

Кто-то хочет страдать? [«За Христа»] или просто так?

Приходите – получите. Сердце моё не камень.

Только, знаете, больно не танком сгибать пятак,

а живыми, до неба рассердженными руками.

Только, знаете, страшно, когда тебя – в палачи,

а откажешься – станешь [«жалельшицей малодушной»].

Потому не кричи, моя родина, не кричи –

ты хотела сама. Умоляли такие души!

Для которых вся жизнь человеческая – всего

только грязный, животный, греховный комок мытарства.

Значит, нужно хотеть, всем и сразу, лишь одного –

царства божьего, царства небесного, царства, царства!

[…Умоляла она, поливая слезами пол:

«Боже, Боже, пошли нам войну, забери поболе!

Малодушных животных, кто выживет… дай им боль,

чтоб тянулись к тебе! И побольше им боли, боли!»…]

Потому не кричи, моя родина, не перечь –

за тебя помолились. Тебя не спросив? Так кто же

будет спрашивать это животное, если речь

все идёт и идёт – как пронос – о «спасенье» в боже?

[«Человек – это мерзость природы!»] …Но вот беда:

в «грязном» омуте плачется сердцу о «гнусной швали».

Жизнь – жива!

И прожить её нужно, как никогда

эти смертофилички и в снах своих не живали!

Человек –

это радость природы, её печаль.

Человек –

это лучше хронического христоза.

И важнее всех царств – то, что здесь у тебя, сейчас

воскресает из трупно-«духовного» коматоза.

И важнее любого из выслуженных раёв,

и важнее любого из выползанных – от века

этим ложных, – один: ИЗ СЕБЯ прорывающийся, как зов…

Что зачался в животном, рождающем человека.

***

Мир горит, корёжится, коптит…

Раздирая души, рвутся мины…

Женщину ничто не защитит –

лишь её мужчина.

Мир спокоен. Скука. Мелкий быт.

Сорок градусов в стекле безвинном.

Женщину ничто не защитит

от её мужчины.

Дети. Им бы деньги. Им бы быть.

Можно выжить рядом с юбкой-мини.

Женщину ничто не защитит

от её мужчины.

Мир свернулся. Старость. Всё висит.

На лице и памяти – морщины.

Женщину ничто не защитит

от её мужчины.

Предавал и будет предавать

каждое «прости», свою, чужую…

Если больше не с кем воевать –

с женщиной воюет.

Некому навешивать вину:

Богу, Будде, Кришне, карме или…

«Кто-нибудь, пошли ты мне войну,

чтоб меня любили!» –

вот он, крик всех женщин – до свята,

хоть молить об этом – дрогнет сила:

перебей две трети, треть оставь –

но чтоб нас любила.

Хоть без рук, без глаз, без ничева –

вырви ген предательств и насилий!

Ну и пусть останутся – дрова.

Но чтоб нас – любили!

Мир не можен. Мир не можен. Не

можен мир. Не можен мир. Не можен

мир. Не можен мир не можен. Мне

мужественно тоже.

Скоро я доказывать пойду

силушку свою и удаль водкой.

Женщина, люби меня, я тут!

Я твоё авоткуй .

Лесбиянки, где вас носит чёрт?

Одинокой нежности звездулькам

всем даю естественный расчёт:

я к тебе с инсультом.

Или в руки мне гранатомёт.

Или «Тополь-М» мне вместо свечки.

Буду мир спасать (а то убьёт)

от себя. Не думая о встречном.

***

Никуда от кармы, Етит, не деться:

от души, от кризиса, от войны.

Люди переходят в режим младенца:

мне-дай-дай! – и писаются в штаны.

Хочется на солнце и петь акулам.

Хочется на дереве рыть канал.

Но, Етит, наставлены наши дула:

кто сейчас расплачется, – тем хана.

Понятийно мыслить или картинкой,

доглубинно познана суть вещей.

Мировые матерные инстинкты:

всех послать подале и покрепчей.

Потому что маленьким – так сурово....

Слабеньким так плохо – что всё сожрут.

По теченью Ганги бредёт корова.

Мама мыла Раму, священный прут.

Вот, Етит, какая у нас харизма:

маленькие мамы глобальных ляль.

Сущее Победы, и декабризма,

и другого умного ля-ля-ля.

Материнство – миленькая задача:

внутренний десантник сует цветы

в дула пушек – или совсем иначе:

расстреляет первым – не детствуй, ты!

Не страдай, не майся, не хлюпай, няшо,

не реви, не вешайся, не проси.

Сердце было наше. И жопа – наша.

Это наше тело святой Руси.

***

Получаешь бумажку – ты перестаешь быть Кассандрой,

шизофреником, богом, поэтом… Становишь ся

просто тётей, которая, скажем, живёт в Массандре,

на пушистой природе, и лечит. У ней в гостях

вы услышите множество мудростей и прозрений

(Подтверждает бумажка: прозрение, а не бред)

Вам расскажет о вас она так, как сумел бы гений

рассказать о герое – и вынуть из ночи свет.

Если скажет вам тётя с бумажкой: спасайте попу

так и эдак – пойдёте спасать. И куда пошлёт.

Если скажет вам тётя с раскруткой, что ждёт Европу,

то с Европою – вашей – всё это произойдёт.

Сколько тётей подобных рекли мне, что я «младенец».

Видно, в том, что Кассандра не значимит якорей.

Говорит она просто: услышьте! Поймите! Ценен

каждый миг для прозрения – некогда жать пырей.

Обучаться по Сатья, по Пупкину и Бинату –

только ради того, чтобы можно тебе сказать.

Только ради того, чтобы верили… Ей не надо!

Ей не надо, вы слышите, это! Она глаза

и артерии мира. Она голосит, как птица,

на израненной роже пустыни веков и лет.

Но пока нет бумажки, вам просто шизофренится

бог неверующих. Бог отвержен-новых. Поэт.

Дешёвка

Мне ль не понять бенефис твой с небритой рожей,

шашелем етые джинсы, «родные» зубы…

Сволочь брутальная, девочка мой хороший,

та, что достоин брильянтов и всякой шубы,

шёлковых простыней в спальне богатой леди,

личной машины, полученной за оргазмы…

Слёзы мои над тобой: лишь в одном поэте

есть мазохизм предпочесть болевые спазмы

всякого рода конфеткам и попущеньям,

право на слабость задрючить тоской по силе.

Маты мои над тобою и непрощенье:

кто тебе Муза в «позорище» быть красивым?

Если родился мужчиной, глаза и кудри

стыдно носить без оправды суровой морды…

Верх униженья – гламурной вон той лахудры

взгляд с интересом… Да хоть голодать – но гордо!

Ныне судьба пожелала схватить за глотку,

сбить осознание игреков в хромосомах? –

да никуда им не деться с подводной лодки! –

это увидят глаза и слепых, и сонных.

Да уж, вот мой интерес тебя не унизит –

Я, однозначно, дешёвка, как все поэты.

Я полюблю тебя «так», «аддушы», «за жизень».

Текстом вдобавок ещё одарю об этом.

Но надоест мне пустую глодать мивину –

будешь ты к стулу привязан, побрит, подкрашен,

хаер смиренно поклонится бриолину…

Вся моя нежность отринется на продажу.

Если устроишь ты бунт во сладчайшем рабстве,

если сбежишь, разодрав золотой ошейник,

не возвращайся ко мне и не мсти по-братски –

и без того мне замаливать прегрешенья

в том, что – от разума или вселенской тупи,

по гениальности ли, во святом наиве, –

если найдётся мне тот, кто продаст и купит

тело ли, душу мою, – не останет вживе.

Как и тебе, не носить мне иного шёлка,
кроме того, что наткали мои суставы.

Мы ведь поэт – огордыневшая дешёвка.

Даже лукавый – и тот на нас крест поставил.

***

Если верится, то горит.

Если кажется, то поплюй.

Никогда мне не говори:

«Да, я тоже тебя люблю».

Да не тоже. А только да.

Вот не тоже, а раньше всех.

И не тоже. А коль беда,

не высчитывай, чей тут грех.

Не считайся, кто виноват

(Если плохо мне – то не я).

Ох, не бойся: не убивать

надо всех тут… А чешуя

и шершава, и тяжела,

не для жизни она, не для

кожи девичьей. Нитролак

не впитает сама Земля –

чужероден ей. И вбирать

невозможно его дотла.

Тоже. Тожище. Боже Ра!

Где надела, там и сняла.

Где сняла, надевай опять,

не поправив смещённых сил.

«Тоже» можно и так понять:

кто-то лака и не носил.

И не знает, каков процент

едкой химии в чистоте,

просветлённости… и венце

типа царственном. Знают те,

кто проеден им до костей,

но и выжил – уже таким,

биокиборгом на кресте,

всеми тожищами любим

тоже. Тожества тожество

то же. Туже. И не тужи.

Кто – тебя или ты – кого

да собою заставит жить…

Я не стану верить-вязать.

Человек – замок, а не ключ.

Просто дай мне разок сказать:

«Да, я тоже тебя люблю».

Экзистенс

Встал, покурил, выпил кофе, помыл посуду.
Тысячу лет дожидалась меня она.
Кинул полпалки надежде своей на чудо.
Вышел из дома под мантру «Ах, да, страна!»
На перекрестке увидел: стоят поэты.
Что-то колгочут, похожее на «аллах».
Не был бы сам из таких, и случись хоть лето,
так постоял бы из жалости в зрителах.
Мамо звонит. Нет спросить: как дела, роднуля?
«Как? Ты не там? Там же платят! И дофига!
Едем! Все вместе!» Ах, мамо, любить страну я
просто устал. И, похоже, болит нога.
Если подаст мне страна на её леченье,
я отожмусь для нее пару-тройку раз.
А для души есть вневечное развлеченье:
вычислить ПИ, что кружило ещё до рас.
Симу ли, Хаму ли, Яфету ли явилось,
строило площади и добывало соль…
Видно, жениться пора, чтоб нигде не билась
мысль отыграть не свою, а чужую роль.
Пусть хоть и мамову. Или подружки Жени.
Симе ли, Хаме ли сдаться до самых недр?…
Международно ноги моей положенье:
справа в маршрутке татарин, а слева – негр,
и не понять, чьи тут санкции, блин, сильнее.
Может быть, кто-то из них вообще поэт.
Мамо, отзыньте. Подумайте о… стройнее.
Я вам и так заработаю на жакет.

R&K

Святыни, артобъекты, атавизмы…

Сегодня – до. А завтра – после ля.

Не приближайся к истине «отчизны»,

которая не весит ни рубля.

И эта мощь, похожая на рифы,

а вовсе не на парусник давно, –

«Ваще уже…» – взведённая на рифмы –

музейный пень, скамья, веретено.

И бабушка. Отставшая от жизни,

как птерозавр от боинга. В крови

её толкуют страсти по Отчизне,

по прежней – бес-со-мненье-вой – любви:

и к этой светлой, ясно-серой тётке

с серпом и выражением лица,

и к этой стопятьсотохвостой плётке,

и быть живым – и только! – до конца,

и к этой беззаветности, которой

стальнее нынче разве что трамвай…

…взлетающий меж бронзовых повторов

по небесам: «Коси!» – и – «Забивай!» –

туда, где свет. И дедушка. И Ленин.

Сидяше одесную от Отца,

дивяшеся на «новый поколений»,

живущий на коленях – у лица.

…Рывок! Борьба!.. и ветер треплет фартук…

Зачем стоите? Падайте с молитв.

Артритные объекты, артефакты.

И каменная задница болит.

Комугда

В мире есть трое ненасытных:

смерть, пустыня и женское лоно.

Арабская философия

Кто Комугде не даёт, тот безданно сгинет.

Солнце белое моё, я твоя пустыня!

Паранджа мне не идет, куфия тем паче.

Принеси мне небосвод – расфасуем в пачки.

Их павэсым на вэрблюд – и по каравану.

Кошельки – пещерный люд: не берут нирваной.

Нет бы просто, как балет, сквозь пустыню клином…

Сколько надо было лет, чтоб её покинуть!

Сорок или сорок два – ох, ненасытима!

Сколько надо было вас для её интима!

Сколько смерти, рождества… И опять брюхата:

из ложесен – голова, а в зубах граната.

Сколько надо было спин, плёток, нефти, шёлка,

чтоб единственный один истину нашёл там –

да вскричал ей: «Гюльчатай, ой, закрой скорее!

Ты огромна, как Китай бедного еврея,

ты прекрасна, как глаза древних моавитян,

потому я только за, что конец не виден…».

Вот такие, брат, дела под аллахобогом.

Рядом скачет Абдулла на коне трехногом.

***

Что мне её макияжи и платья,

той,

кого видел я голой и плачущей,

с тушью, размазанной через все щёки – на

каждой как будто бы чёрта пощёчина!

Руки заломлены, тело распластано

перед иконой – молитва напрасна:

я не вернусь!

Но от встреч не отделаться –

вновь презентация (общее дело).

…Новая:

дерзкая, яркая, сильная.

Зубы белей жемчугов, крокодильнее

самоё голода… Львица-охотница.

Съедены все. Но не тот, кого хочется.

Только не я!

…Это платье гламурное –

черное с блеском, колготки ажурные…

Руки… Ну надо же! Ногти накрасила!

В цвет пьяных глаз атаманушки Разина…

…Что тебе шепчет ото толстомордое

чучело? Ты его «двинула», гордая,

но – намекнув…

…А глаза – что излучины

рек, водопады, пороги, зыбучие

дюны, трясины, росянки коварные…

Стой, комаришки! Юны ещё, парни!

Нечего делать здесь вам!

Да и вовсе

Нечего делать здесь нам!

Мы тут гости…

Руку!

Толпа пусть завидует молча!

Руку!

Я вновь загоню тебя в толщу

стонов, икон и размазанной туши…

…Ты ведь такою – пронзила мне душу,

ты ведь такою – засела занозой,

ты ведь такою – страшнее угроза

и «роковей», и «вампей», и опасней

мне, чем в гламурье своём черно-красном…

…Вот я тогда и бежал, как крысёнок…

Но не узнаешь ты правды, бесёнок.

Милость моя вновь к тебе благосклонна –

руку! смиренно, покорно, обломанно…

Руку!

Но… мимо глаза-мимолёты…

Не комарьё это… Пчелы. И соты.

Сладко тебе? И не горько ни яда?

бля…

отвоюю…

твою я..

да я…

да…

Кумир-отворение

Цветаева была большой эстет.

Она сказала: «Муж. И он прекрасен!»

Быть может, и стоит на этом свет:

где бровушки вразлет – там перец ясен.

А я скажу тебе: ты просто бог

языческого древнего разлива.

Не до бровей, где от тебя, с тобой

через тебя мне всё насквозь красиво.

С тобой мне даже камень оживёт,

чтоб умереть и бабочкой родиться.

И даже сердце не кричит – поёт,

когда болит исклеванною птицей.

Ты сам того не знаешь – не дорос

до сути сотворения кумира.

Всё просто: тот учитель и пророк,

кто нам раскрыл глаза на правду мира.

Мир так хорош! Хоть много в нем мерза…

Да нет, – учителей другого рода,

что тоже раскрывали мне глаза

на сущность человеческой природы.

Что доказали – да ещё и как! –

что я ничто, раз не сильна бровями,

раз никогда ни гений, ни дурак

не вознесет резца на мёртвый камень,

чтоб оживить в нём перси и персты

мои – и это обозвать Венерой.

Ты – тоже не персты. Сознанье – ты,

перенастраивание самых нервов.

На них играть уверенной рукой –

да чтобы слезы – счастья, а не боли,

сумеете, учители? Тисков

своих учений противу – слабо им…

А за – легко. И мне за этим за –

прелегче лёгкого… Как трудно взверить,

что ты совсем, совсем не обяза-

ТЕЛЬНА, чтоб разрешили жить, – венерить!

И зверь во мне не верует пока.

Грызётся с терпеливою рукою…

Ты – выше и кумирнее божка –

не всяк Господь возьмет спасать такое…

И даже Тот, что на небе, – не рад.

Он говорит: «Вот Я». И выбираем.

Он предлагает рай. А там, где ад, –

нужда во изнасилованье раем.

А где в раю насильники? Набить

их поролоном – да по самы перья…

Лишь человек умеет так любить,

чтоб плакали от зависти венерьей

Парисовы избранницы в шелках,

швыряя в пыль короны и алмазы…

Пусть мир и дальше ходит на руках.

Он все равно прекрасен, как зараза.