Русскоязычная Вселенная № 4

Грузинские мелодии

ВРЕМЕН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

Дорогие читатели!

У этой семейной саги три автора. Неоценимый по значительности вклад в создание книги внес писатель, публицист, ученый-филолог Владимир Саришвили. Помощь и поддержку оказали ему внуки Тициана Табидзе – Гиви и Нина Андриадзе: собиранием и отбором мемуаров поколений этой замечательной тбилисской семьи, ее друзей, а также просто знакомых из круга общения Табидзе-Андриадзе...

Но можно сказать, что у этой книги не три, а три десятка авторов, среди которых – деятели грузинского и российского искусства; поэты, писатели, журналисты, исследователи, политические и общественные деятели, артисты, художники... и просто соседи по лестничной площадке.

Именно сегодня эта книга приобретает особую ценность, ведь на ее страницах запечатлена не только жизнь двух семей и целого круга людей, с ними связанных, но и история Грузии, и история России.

К ЧИТАТЕЛЮ

Приветствуем с любовью читателей книги, на страницах которой, как в семейном альбоме, собраны воспоминания и фотографии всех, кто был близок семье Табидзе-Андриадзе. В книге звучат голоса людей, связанных узами родства или дружбы с поэтом Тицианом Табидзе и его супругой Ниной Александровной Макашвили, тех,кто был вхож в дом, который создала Нита – дочь Тициана.

Центром притяжения Дома и Музея Тициана Табидзе, конечно, была Нита, она стала проводником в мир своего отца и в мир всех «голубороговцев». Именно ей посвящены многие страницы книги: ее неустанным заботам о людях, ее общительности и своеобычности, ее многотрудным усилиям по созданию музея, ее умению сплачивать окружающих и радовать каждого, кто к ней хотя бы раз обращался за помощью.

Семейный альбом – это, в определенной степени, отражение Времени. Вглядываясь в лица людей, в их судьбы и поступки, мы приближаем к себе историю. Среди наших родственников, друзей, соседей, сослуживцев, гостей - много громких имен и ярких личностей. Без всякого преувеличения можно сказать, что их Личности представляют собой непреложную историческую ценность и, что важно, значительную часть летописи Тифлиса/Тбилиси. Открытое, искреннее общение, вдохновительницей которого всегда была Нита, передавшая эту традицию всем членам семьи, - еще одно подтверждение духа города, его сути.

Мы благодарны судьбе за подаренные встречи с интереснейшими людьми, многие из которых и по сей день составляют гордость литературы, искусства, науки – культуры в целом. Но мы не только благодарны – мы осознаём свою ответственность перед памятью тех, кто не дождался выхода в свет этой книги, кто ушел в мир иной задолго до того, как родилась идея создания семейного альбома, который вы держите в руках.

Хотелось бы сказать еще и о том, что повествование, предлагаемое читателю, пребывает как бы вне фиксированных временных рамок. Воспоминания эти - фрагменты жизни, в которых рассказчик высвечивает самое для себя ценное и существенное. Не всегда это приятные и радостные строки, есть воспоминания печальные и даже трагические, да и как без них, ведь в этой книге - жизнь нескольких поколений граждан страны под названием СССР.

Тициан, его судьба и его поэзия. Орден «Голубые роги», великая дружба Бориса Пастернака и Тициана, глубокое душевное родство поэтов, личность дочери Тициана –Ниты, ее многочисленные друзья, тесные культурные связи Грузии и России - вот источники, питающие эту книгу. Это уникальная мемуаристика: своего рода мозаичное жизнеописание легендарных личностей, переживших тяжелое, глубоко драматичное время, но сохранивших честь и достоинство. И уже по одному этому признаку книга как таковая становится историко-литературным достоянием. Мы, потомки этих удивительных людей, обязаны помнить об их благородстве, духовности, мужестве и способности любить.

В предлагаемой на ваш суд книге собраны воспоминания о родстве и славных представителях семьи нашего отца, Алексея Андриадзе, о нас, младшем поколении семьи Табидзе-Андриадзе, и о наших семьях. В целом же - это жизнь одной большой известной семьи, её, пусть и неполная, летопись.

Некоторые эпизоды книги излагаются разными респондентами в разных интерпретациях, одни и те же события освещаются в разных ракурсах; акценты не всегда совпадают. И это также является деталью, имеющей прецеденты в жанре художественно-документальной публицистики и мемуаров как таковых (в последние годы этот жанр именуется нон-фикшн). Прецедент вполне жизнеспособен, поскольку обогащает представление о событиях, их психологическом окрасе, интерьере и оценочных критериях.

Главная задача, которая стояла перед создателями этой книги, заключалась прежде всего в том, чтобы,через воспоминания, дать, как говорил Пастернак, «образ мира», в котором жили герои книги, показать этот мир тем,кто по молодости лет далек от описываемых событий, духа и сущности века минувшего.

Гиви (Николай) Андриадзе, врач-кардиолог, руководитель Кардио-реанимационного центра Грузии

Нина Андриадзе, филолог, хранительница Дома-музея Тициана Табидзе

* * *

Прочитав мои публикации о вечере памяти незабвенной дочери великого Тициана, Ниты Табидзе, ее сын, известный кардиолог Гиви Андриадзе позвонил мне с предложением встретиться. По поводу весьма серьезному: написать, наконец, воспоминания о жизни нескольких поколений семьи, объединить под одной обложкой мемуары всего ближнего круга достославной родовой ветви Табидзе-Андриадзе, где центральными фигурами были бы сам Тициан и его дочь Нита.

К нашей беседе за сакральным круглым столом в Доме-Музее Тициана, где собирались небожители литературы и искусства, присоединилась и сестра Гиви, Нина Андриадзе, названная в честь обеих бабушек – Нины Алексеевны Жгенти и вдовы Тициана, Нины Александровны Макашвили, ближайшей подруги Бориса Пастернака, духовной наследницы Тициана и всего поэтического братства «голубороговцев». После кончины Ниты дочь её продолжила семейную традицию. И с 2007 года уже Нина Андриадзе встречает гостей как хранительница Дома-музея Тициана.

После содержательного делового разговора о будущей книге, общение наше приобрело мемуарно-ностальгический характер. Ведь в молодости я был частым гостем этого самого открытого в мире дома, наполненного теплом и душевным светом его хозяйки - тети Ниты, каковой она и останется для меня в этом и будущем мирах.

- Это Нита нас здесь собрала, - заметил Гиви при нашем молчаливом согласии.

Центральной фигурой нашего повествования, конечно же, является Тициан Табидзе: человек, поэт, мыслитель, отец семейства, обладатель редчайшего дара дружбы.

И, разумеется, нижеследующее повествование мы начинаем с истоков его жизненной и творческой биографии.

Тициан Табидзе – икона грузинской лирики

1. Из статьи Владимира Головина: «Подойдя к этому дому на склоне горы Мтацминда, осознаешь: а ведь в его стенах не случайно переплетались судьбы грузинских и русских поэтов прошлого века... И впитали эти таланты традиции двух Александров, породнивших не только дворянские ветви, но и литературы двух стран – Чавчавадзе и Грибоедова. Именно на перекрещении улиц, носящих их имена, и стоит дом, где жил человек, которого Сергей Есенин назвал «подлинным Авраамом любого пиршества поэтов», - Тициан Табидзе.
   В историю литературы он вошел неразрывно от Паоло Яшвили – друга по жизни, единомышленника по символизму, соратника по поэтическому ордену «Голубые роги». Неслучайно их прозвали «сиамскими близнецами» еще со времен кутаисской Классической мужской гимназии. А еще там с ними учился «рослый худощавый мальчик», который «от многих своих сверстников отличался тем, что прекрасно плавал в Рионе и в случае необходимости не отступал в драке…» Мальчика звали Володя Маяковский, а их самих – Титэ и Павле. Спустя годы, как и следовало истинным символистам, став Тицианом и Паоло, они первыми встречали каждого русского поэта, приезжавшего в Тифлис. Точь-в-точь, как некогда Александр Чавчавадзе.
   Книги входят в жизнь Табидзе, когда ему всего четыре года, первые стихи он пишет в гимназии, десятилетним – естественно, революционные, в духе времени. В шестом, предпоследнем классе гимназии – первая публикация, в журнале «Стрелы Колхиды», который редактирует и оформляет Яшвили. В 16 лет Табидзе – уже признанный поэт в кругу товарищей, он пишет и стихотворения в прозе, по-юношески возвышенно и романтично. Потом его стихи появляются и в городской газете, такие события отмечаются за столиком… в лимонадном заведении знаменитого по сей день Митрофана Лагидзе. Ну, и, конечно же, увлечение символизмом. Он переводит на грузинский Александра Блока, Валерия Брюсова, Федора Сологуба, Иннокентия Анненского… А потом – прикосновение к этому литературному течению, что называется, «вживую» - в Кутаиси приезжают Сологуб с женой Анастасией Чеботаревской и опекаемый ими, пока еще малоизвестный Игорь Северянин.
   На этот поэтический вечер Тициан отправляется с одноклассником, тоже будущим писателем Серго Клдиашвили (воистину, в пестовании литературных дарований Кутаисская гимназия немногим отставала от Царскосельского лицея). В отличие от товарища, Титэ приходит «нелегально» - в наказание за какую-то провинность ему запрещено идти в театр, но он пренебрегает этим: на сцене – Сологуб! Тот выступает после жены и Северянина, взрывы аплодисментов встречает с показным величавым равнодушием, и тут с галерки несется юношеский голос: «Пожалуйста, почитайте «Чертовы качели!». Сологуб уже не играет на публику, он искренне изумлен: «Как? Меня знают здесь?». Он просит юношу спуститься, представиться, но уговоры напрасны. И это легко понять: даже если бы Табидзе преодолел свою застенчивость, он «засветился» бы перед гимназическим начальством. Правда, по окончании вечера Титэ и Серго дожидаются поэтов у выхода, долго идут за ними, но подойти не решаются. Северянин замечает их и даже спрашивает, где можно попить чаю. Ах, какой повод пригласить всех троих к себе, на съемную квартиру! Однако время позднее, смущенные гимназисты не рискуют и отправляют гостей города в круглосуточный вокзальный буфет.
   Но встреч и с символистами, и с представителями других литературных «измов» Титэ не миновать, когда в 1913-м он становится студентом Московского императорского университета. А точнее (не так уж и легко запомнить) - исторической секции пятого философского отделения филологического факультета. Он в восторге: «Студенчество – это такое время, когда не стесняются романтизма… Время, проведенное в университете, равно всей последующей жизни… Раньше звание студента было столь же почетным, как звание поэта…» Водоворот жизни культурной столицы России увлекает восемнадцатилетнего поэта. Знакомство с Константином Бальмонтом, переводящим поэму Руставели, увлечение поэзией Блока и Анненского, вечера Маяковского, лекции академика Николая Марра (кстати, выпускника все той же Кутаисской гимназии), заседания Общества свободной эстетики в Художественном кружке…
   В ритме такой жизни – не до застенчивости. Тем более, что он периодически посылает в тифлисскую газету сообщения о литературной жизни Москвы. Вот и появляется на визитных карточках надпись золотом: «Титэ Табидзе – сотрудник газеты «Сакартвело»; на груди – пестрый галстук, в руках – модная трость. Все это помогает держаться уверенно. Уверенней становятся и стихи, растет мастерство, Поэзия молодого грузина соединяет в себе опыт европейской и русской литератур, приходит известность. В 1915-м он уже признанный поэт, один из создателей в Грузии символистской группировки «Голубые роги», как ее лидер он пишет соответствующий манифест. Это уже, как говорится, голос не мальчика, но мужа.
   Зима 1917-го – последняя и в его московской жизни, и в истории Российской империи. В письме Валериану Гаприндашвили из кафе Филиппова он не только интересуется «Голубыми рогами», выступлением своего кузена Галактиона Табидзе и другими новостями поэтической жизни Тифлиса. Он демонстрирует отличное знание деталей того, чем живет литературная Москва: «Памятник Пушкину стоит, как Командор. Так сравнил один московский футурист Королевич, который написал интересную книгу «Студенты столицы»… Макс Волошин выставил картинами «Венок сонетов»… Интересен портрет Альтмана «Анна Ахматова». Скоро выйдет альманах, в котором Валерий Брюсов продолжит пушкинские «Египетские ночи»…Нико Лордкипанидзе скоро пришлю книгу А.Белого «Серебряный голубь», Ашукин выпускает ее на днях, старого издания уже нет…» При этом на родину его влечет неудержимо: «А у вас, видно, есть еще грузинское солнце, и в кутежах вы благословляете поэзию… Пришли хотя бы письмо, обмокнутое в вине. Умираю, замерзаю, хороню себя под снегом без друзей. Впрягите меня в жизнь поэзии». Ну, прямо стихотворение в прозе! А это уже проза жизни: «Возвращаясь в Грузию, я в поезде прочел петроградскую газету «Новая жизнь», где была напечатана «Революция (Поэто-хроника)» Маяковского». На родину он приезжает уже после Февральской революции. Навсегда связав себя с русскими литераторами и совместными выступлениями, и просто дружбой.
   Сразу за ним в Тифлисе появляется Бальмонт – с лекциями о том, что «Шота Руставели возвышается Казбеком в цепи средневековых лириков». Они много ходят по городу, уже равными собратьями по цеху. На крутых улочках Тициан и сам узнает немало нового, пишет стихи о Тифлисе и… встречает девушку, княжну Нину Макашвили, которая вскоре станет его женой.

О том, что было дальше, Василий Аксенов так пишет в «Московской саге»: «Член группы поэтов «Голубые роги» Тициан Табидзе однажды столкнулся на Головинском проспекте с мэром Тифлиса. «Слушай, Тициан, почему мрачный ты идешь по моему городу с молодой женою?» - спросил мэр. «Негде нам жить, господин мэр, - пожаловался Тициан. - Нечем платить за апартман». Мэр вынул ключ из кармана: «Только что, Тициан, реквизировал я особняк Коммерческого клуба. Там и живи ты с молодой женою, там и работай. Только лишь Грузию не лишай своих стихосложений». Вот был пир и бал в ту же ночь в Коммерческом клубе, съехалась вся богема!»

И именно в этой подаренной квартире Нина получает первый наглядный урок, который так пригодится ей, когда их дом станет приютом приезжих русских поэтов. В газете появляется объявление о том, что в бывшем помещении клуба Сергей Городецкий сделает доклад о поэзии. Места много, но в наличии всего четыре стула, да и чем угощать публику, как того требуют традиции – и чисто поэтические, и просто тифлисские? Со стульями разобрались – собрали по соседям, а после доклада остались лишь самые близкие друзья. Конечно, можно гордиться тем, что их так много, но кормить все равно нечем. И тогда поднимается Ованес Туманян, патриарх тифлисских поэтов, боготворимый «голубороговцами». Он выходит, пообещав молодой хозяйке вернуться, и появляется с мушами (носильщиками), в руках которых – солидные корзины со снедью и бутылями: «Девочка, можешь не волноваться, я все принес!» Вот тогда-то и «был пир и бал в ту же ночь».

Осенью 1920-го Тициан и Паоло берут под покровительство Осипа Мандельштама. Ему организуют «и стол, и дом», и выступления, и условия для работы. А Мандельштам приводит к Табидзе и еще и случайно встреченных Илью Эренбурга с женой. Эренбург потрясен приемом и людьми, которые его оказали.

Вспоминает писатель Илья Эренбург

(2) «Мандельштам повел нас к Тициану Табидзе, который восторженно вскрикивал, обнимал всех, читал стихи, а потом побежал за своим другом Паоло Яшвили»…

Тициан и Паоло были связаны между собой не только общими поэтическими воззрениями, но и крепкой дружбой; эта дружба оказалась долговечней литературных школ; и погибли они вместе. А до чего они не походили один на другого! Паоло был высоким, страстным, чрезвычайно энергичным, умел всё организовывать – и декларацию «Голубых рогов», и обед в духане. А Тициан поражал мягкостью, мечтательностью. Он был красив, всегда носил в петлице красную гвоздику; стихи читал нараспев, а глаза у него были синие, как горные озёра.

Яшвили и Табидзе прекрасно знали, любили русскую и французскую поэзию, Пушкина и Бодлера, Блока и Верлена, Некрасова и Рембо, Маяковского и Аполлинера. Они сломали старые формы грузинской версификации. Но трудно, кажется, найти поэтов, которые бы так любили свою родину, как они. Их можно было глубоко порадовать, сказав, что то или иное грузинское слово выразительно, заметив горный цветок или улыбку девушки на проспекте Руставели… Они были настоящими людьми. Я приехал снова в Тбилиси в 1926 году, приехал к Тициану и Паоло. Потом я встречался с ними в Москве: дружба выдержала испытание временем.

Яшвили и Табидзе проводили нас по Военно-Грузинской дороге до первого привала, и сейчас ещё в моих ушах звучит высокий, пронзительный голос Тициана: «На холмах Грузии лежит ночная мгла; шумит Арагва предо мною. Мне грустно и легко; печаль моя светла; печаль моя полна тобою…».

Во второй свой приезд Эренбург приходил уже в квартиру на Грибоедовской, которая освободилась летом 1921 года, и в которую переехала семья Тициана.
В 1924-25 годах здесь появляется Сергей Есенин. Именно сюда Нина приводит Сергея, вытащив его из пивной на «Земмеле», а ее мама Барбаре, единственная в городе, готовит ему любимые русские блюда – борщ и кашу. Здесь у него комната, из которой он с «голубороговцами» отправляется на литературные вечера и дружеские застолья. Тут его надоумили, как выйти из безденежья – получить гонорар в «Заре Востока», где его «стихи из рук рвут». Именно здесь он проводит время с друзьями Тициана – Валерианом Гаприндашвили, Шалвой Апхаидзе, Николозом Мицишвили, Георгием Леонидзе, Сандро Шаншиашвили, Серго Клдиашвили… И именно отсюда пытается бежать, наскоро собрав вещи, когда Паоло разыгрывает его, сообщая, что скоро появится неожиданно приехавшая Айседора Дункан. Сюда он приходит в полночь из гостиницы, чтобы впервые прочесть вслух только что написанное стихотворение «Поэтам Грузии». Тут Тициан открывает для него поэзию Важа- Пшавела. И именно сюда он приносит первые экземпляры выпущенной издательством «Заря Востока» книги «Страна советская», чтобы подарить хозяевам дома: Нине – с надписью: «Люби меня и голубые роги», ее мужу – с посвящением: «Милому Тициану в знак большой любви и дружбы. Сергей Есенин. Тифлис, фев. 21–25». Причем, надпись Нине сделана ни чем иным, как кровью…
В феврале 1926-го сюда приходит поговорить о литературе Маяковский – перед вторым своим выступлением со сцены Руставелевского театра. И тифлисские друзья отправляются с ним, чтобы поддержать его. А на следующий день после знаменитого пиршества, начавшегося в подвальчике «Симпатия» на Пушкинской и продлившегося в Ортачальских садах, Владимир Владимирович приходит на Грибоедовскую пить чай. В руках его – книга «Солнце в гостях у Маяковского». Редкое издание, выпущенное Давидом Бурлюком в Нью-Йорке, раздается с автографами: «Замечательнейшим друзьям Табидзе. Самому. Вл. Маяковский» и «Самой Макаевой (Табидзихе) Вл.Маяковский». Через одиннадцать лет в поезде Москва-Тбилиси Тициан напишет строки, которые посвящены Маяковскому, и которые можно отнести к нему самому, хотя драчуном он и не был: «Он не остался в долгу перед веком,/ Каждым шагом и каждым жестом/ Дрался за то, чтоб быть человеком,/ Званье поэта пронес над веком». Написано в день рождения Тициана – 2 апреля. Больше ему эту дату не отмечать, за окном – 1937 год.
Но вернемся на угол Чавчавадзе и Грибоедовской, в год 1927, когда здесь появляется Андрей Белый. Он настолько окружен флером мистики и фантастичности, что эта атмосфера проникает в квартиру Табидзе. За знаменитым овальным столом Белый произносит речь, впадая в экстаз: «С веками солнце может погаснуть, оно перестанет светить, но в нас самих оно сохранится, и свет не исчезнет…» И тут весь дом покачивается. Гость не замечает этого: «Солнце исчезнет, в нас самих будут свет и тепло!», - снова толчок. Все замирают, а Паоло восклицает: «Хватит! Мы хотим жить, перестаньте говорить о солнце, пока все не рухнуло!» И все воспринимают это серьезно. А на следующий день выясняется, что в городе почему-то взрывались пороховые склады.
В застольных беседах у Тициана Андрея Белого поражают «атмосфера народной культуры… достоинство, непроизвольный во всех проявлениях такт». Он признается: «Не только утонченников поэтической школы, я видел грузин настоящих». И не случайно, он приходит сюда во время не очень удачного приезда в Грузию в 1929-м. Тогда срываются многие планы, а под конец, когда уже куплены билеты в обратный путь, гостя подкашивает болезнь. И целых три недели Белый лежит в доме Табидзе, заверяющего, что для него это – приятное «бремя мелких хлопотливостей». При этом жена и дочь Тициана находятся на курорте. А его гость признается: «Нам было бы и стыдно и мучительно быть невольной помехой дому, если бы не Тициан, превративший это наше сиденье в радость нового узнавания его как изумительного человека, с которым отныне чувствую себя совсем просто и братски связанным».

А вот фрагмент из запрещённой книги Андрея Белого «Ветер с Кавказа». А запрещённой она стала потому, что автор в азарте написал о том, что в Грузии задолго до остальной Европы процветали монастырские просветительские центры. Книгу эту и сейчас достать почти невозможно. Выручила профессор Марина Джикия, у которой фрагмент о Тициане сохранился в «самиздате». Вот выдержки из этого фрагмента:

(3)«Тициан Табидзе: мудрокипящий. Сердечный вулкан, бьющий пламенем в мысль. Пыл его голову рвёт, расширяется, приобретает космический смысл…

У Тициана в стихах поражают воздушно-звучащие гласные волны. Кричит он на гласных…

Не земли, а воздухи рвутся, когда декламирует он. Сущий «Восток», но прекрасный «Восток», у которого надо учиться…

Воздушный Тициан Табидзе, громами гремит, изливается ливнями.

Тициан написал немного. Но это немного огромно по богатству значения, разнообразию. Каждое слово Тициана вызывает так много далёких и близких понятий и образов, что в каждом отражается не только то, что в нём сказано, но и весь внутренний мир поэта и мир, в котором он живёт и творит.

Поэзия Тициана входит в круг созданий, понятных мировому читателю. Говоря о судьбах преображённой Грузии, поэт говорит об общем, о человеческом, ибо в натуре его лежит мысль о судьбах мира и человечества, и великий отсвет дружбы поэтов, и стремление подружить между собой людей.

Он органичен, он неповторимо прекрасен… Он был одним и в жизни, и в стихах, и таким остаётся в памяти людей, его любивших и знавших.

Паоло и Тициан! Двуединство – они. Оба – лидеры кружка поэтов. Кстати – отмечу – чем я восхищён в моих новых друзьях: ни штриха самомнения или желания первенствовать. Постоянно Паоло подчёркивает: «Я-то что? Тициан – вот в чём сила!».

Тициан же говорил: «Не я, а Паоло!»

Паоло и Тициан! Двуединство – они. Оба – лидеры кружка поэтов…».

А от Оперы к этому «дому, где согреваются сердца», поднимаются все новые и новые гости. И каждый по-своему видит поэта с неизменной гвоздикой в петлице. Юрий Тынянов: «Я понял, как рождается его поэзия… Тициан ходит по Тифлису как ходит человек по своей комнате… У него история не есть книга, поставленная на полку; нет, история в нем и с ним, он ее чувствует и поэтому он так открыт для нас, для русского искусства, для русской поэзии, которую он любит и понимает…» Павел Антокольский: «За круглым столом в доме Тициана на улице Грибоедова мы, москвичи, учились высоким традициям грузинской застольной беседы… Содержательны и выпуклы были его комментарии и к башне Метехи, и к горе святого Давида с гробницей Грибоедова, и к картине гениального самоучки Нико Пиросманашвили, и многому еще, им же найденному, облюбованному, распропагандированному… Он был щедр и пачками швырял эти нераспечатанные в творчестве воспоминания и образы, радуясь тому что может поделиться с новыми людьми своими патриотическими ощущениями».
С перекрестка на мтацминдском склоне Табидзе увозит Тынянова по Грибоедовским местам Грузии, Сергея Павленко – по следам Шамиля, Николая Заболоцкого, Николая Тихонова, Бориса Пильняка и украинца Миколу Бажана – на храмовый праздник Алавердоба в Кахетию… После того, как его стихи полюбили читающие на русском языке, он знакомится за пределами Грузии с Анной Ахматовой, Константином Фединым, Алексеем Толстым, Леонидом Леоновым, Егише Чаренцем, Мартиросом Сарьяном…
И, конечно же, с домом Тициана связано имя Бориса Пастернака. Тот впервые приезжает в Тифлис по приглашению Паоло, и Тициан очень волнуется – таков ли он, каким видится в стихах и рассказах о нем? Опасения оказываются напрасными, они «тут же стали навек друзьями». В тот приезд Пастернака возят в Мцхету, дают возможность отдохнуть в Коджори и Кобулети.
Этот неповторимый «дух земли» приводит его в Грузию и в 1933 году, когда в Москве ему уже невозможно писать и печататься. К тому же, он живет переводами, необходимы подстрочники – работа со стихами Табидзе удается блестяще. И Борис Леонидович просит включить его в официальную делегацию Союза писателей СССР, отправившуюся в Грузию. Поездка получается не из самых удачных – он простыл в дороге, утомляют пышные банкеты... Но встречи с Тицаном и Паоло помогают скрасить все это.

А в декабре 1937 года Пастернака вызывают в Тбилиси на пленум правления Союза писателей, приуроченный к юбилею Шота Руставели, но он не едет: именно в этот месяц не стало Тициана, семью которого Борис Леонидович будет годами поддерживать и материально, и морально. «Да как же я мог тогда ехать в Грузию, когда там не было Тициана? Я так любил его», - признавался он. А Нине он посылает телеграмму, на которую в то время решились бы немногие: «У меня разбито сердце. Нет Тициана. Как жить?»
С именем Тициана (еще не реабилитированного!) связан и его приезд в 1945 году, на столетие со дня смерти Николоза Бараташвили. Условием своего участия Пастернак ставит присутствие в зале Нины Табидзе. Она впервые появляется на публике после гибели мужа, и он читает стихи, подчеркнуто обращаясь к ней. А перед отъездом Нина дарит ему великолепную гербовую бумагу, оставшуюся от Тициана. И именно на этих листах появляются первые главы беловой рукописи «Доктора Живаго», о котором автор говорил, что это «Нинин роман»: «Прозу я начал ведь писать с Вашей легкой руки, то есть толчком к ней послужила подаренная Вами Тицианова бумага… Вы, Нина, оказали на меня литературное влияние». И одной из первых, поздравивших Пастернака с Нобелевской премией в его доме в октябре 1958 года, была Нина Табидзе. (1,2)

***

О дружбе Бориса Пастернака и Тициана Табидзе написано много статей и книг. Сотни страниц посвящены великой дружбе. связавшей двух поэтов и их семьи прочными нитями душевной близости, понимания, поддержки, неразрывных связей. Но каждый раз, вдумываясь в строки писем Бориса Леонидовича к Нине Алексанровне, написанные после ареста Тициана, понимаешь, какой силой любви, искренней и глубокой, они наполнены.

«Я всегда думал, что люблю Тициана, но я не знал, какое место, безотчетно и помимо моей воли, принадлежит ему в моей жизни. Я считал это чувством и не знал, что это сказочный факт.

...Я вас часто вижу во сне, то Вас, то нас всех, то виденные всеми места в осложненном переплетенье с моими родными. Прошлой зимой, когда это было связанотолькос ужасом и страданьем, я иногда просыпался в слезах и думал, что мне больно не моей собственной болью, а что я стал куском Вашего потрясенья и частью Вас самой, и оттого это так сильно» (Б.Пастернак – Н.А.Табидзе, начало ноября 1938 г.).

А перечитывая строки Тициана, посвященные поэтическим переводам Пастернака (4) (отклик на книгу «Грузинские лирики»), понимаешь, что такую дружбу и тончайшее соприкосновение двух душ могло взрастить прежде всего одинаковое понимание Поэзии, ее предназначения, ее миссии - обращения к людям.

« В переводе новейших грузинских поэтов у Б.Пастернака мы наблюдаем предельную смысловую точность, почти сохранены все образы и расстановка слов, несмотря на некоторое несовпадение метрической природы грузинского и русского стиха. И что важнее всего – в них чувствуется напев, а не переложение образов, и удивительно, что все это достигнуто без знания грузинского языка... Действительно, он открывает новую эпоху в переводной поэзии. Несмотря на то, что К.Бальмонт перевел Ш.Руставели, и другие крупные поэты в разное время переводили грузинских поэтов, -- переводы Бориса Пастернака кладут начало настоящему продвижению Грузинской поэзии на всесоюзную арену, заполняя более чем столетний пробел в русской поэзии грузинских переводов».

«Зачем посланы были мне эти два человека? Как назвать наши отношения? Оба стали составною частью моего личного мира. Я ни одного не предпочитал другому, так они были нераздельны, так дополняли друг друга. Судьба обоих, вместе с судьбой Цветаевой, должна была стать самым большим моим горем», - писал Пастернак в автобиографическом очерке «Люди и положения».

«Тициан – лицо коренное моего существования, - пишет Борис Пастернак в январе 1941 года, - он бог моей жизни, в греческом и мифологическом смысле. Мне кажется, я не мог бы быть таким счастливым, так любить Вас, занимать такое место во времени ждать ещё так много для себя впереди, если бы тициан ещё не предстоял мне...».

«Тициан для меня лучший образ моей собственной жизни, - пишет Борис Пастернак несколько лет спустя, - это моё отношение к земле и поэзии, приснившееся мне в самом счастливом сне; он для меня почти то же, что для Вас. Когда я прочёл из Ваших строк, что он жив, мой долг сознаться, что я не в состоянии верить этому счастью...».

«Милый, милый, милый друг! Вы знаете, я давно не верю в возможность того, чтобы Тициан был жив, - писал Пастернак в июле 1953 года. – Это был слишком большой, слишком особенный и разливающий свет вокруг себя человек, чтобы можно было его скрыть, чтобы признаки его существования не просочились сквозь любые затворы. И ваша возродившаяся вера в то, что, может быть, мы его увидим, на минуту заразила меня. Если он в живых, он непременно вернётся в мою и в нашу жизнь. Это было бы немыслимое счастье..».

И, наконец, письмо – из нескольких сотен писем, написанное в канун годовщины мучительной гибели Тициана, 11 декабря 1955 года, уже после того, как рассеялись последние иллюзии и растаяли надежды на его возвращение:

«Друг мой, Нина, что я могу ещё сказать сверх того, что сказал всеми долгими годами своего отчуждения от всех или большинства... Нужно как-то выплакать эту боль, чтобы, если возможно, принести Вам облегчение и утишить упрёк или жалобу этой тени, удовлетворить её беззвучное напоминание, её справедливый иск... Когда в редкие, почти несуществующие моменты я допускал, что Тициан жив и вернётся, я всегда ждал, что с его возвращением начнётся новая жизнь для меня, новая форма личной радости и счастья. Оказалось, в этом нам так страшно отказано. Всё остаётся по-старому. Тем осмотрительнее внутри своей совести, тем прямее и непримиримее надо быть нам, наученным таким страшным уроком...».

Из писем Нины Макашвили Борису Пастернаку

Письма Нины Макашвили Борису Пастернаку следовало бы издать отдельной книжкой. Поскольку это единый цельнокройный организм, единое полотно событий, эмоций и их взаимосвязей. Но мы всё же решились включить в книгу несколько фрагментов этого обширного эпистолярного полотна – чтобы ещё глубже и детальнее высветить чудо того сродства сердец...

Перелистывая эти письма (чаще всего с лупой в руках) и вчитываясь (там, где это возможно разобрать) в этот почерк – то крупно-бисерный, то коряво-расплывчатый, в буквы, выведенные то тушью, то химическим карандашом, делаю пометки... К примеру: «Общая тональность безрадостная, подчас – надрывно-утешительная, «свет падает» лишь на строки, связанные с подрастающим поколением и на образы дорогих людей, а «интерьер» окрашен в цвета хмурые и холодные»... «Замечена склонность Нины Александровны давать медицинские советы и рекомендации, проявлять повышенное внимание к здоровью членов семьи адресата и собственной семьи. В чём нет ничего удивительного: спокойной жизни им никто не давал, зато давали о себе знать вконец расшатанные нервы. Подчас стиль писем сентиментален, изредка переходя в высокопарность, но ясно ощущается, что это – от чистого сердца, и от манерности здесь и следа нет. Да и где сейчас встретить людей, способных целовать конверты с письмами от близких?..».

«Но самое главное – неистребимое похвальное желание дарить. Дарить всё: продукты, посуду, а в первую очередь – свою безграничную любовь. Мы даже вычислили ключевое слово: посылочка».

Поскольку письма не датированы, мы приняли решение выстроить мозаику фрагментов более по психологическому, нежели по хронологическому признаку.

«Я вам пишу на службе... на занятии... Мои студенты рисуют... Посмотрела в окно – идёт снег. Это первый снег. Тем более мне стало тоскливо и защемило сердце. Ясно вспомнила, как в прошлом году прибегала к окну замёрзшая . Милый... лишь бы Вам душевно было хорошо, и мне будет хорошо...

Ваша Нина Т.».

«... С Нитой случилось несчастье. Она вечером наступила на сломанную бутылку – кто-то бросил на дороге. И порезала ногу, очень глубоко...».

Факсимилле:

«Боря родной, дорогой!

Послала Вам письмо, не знаю, получили или нет. Где я Вам сообщаю адрес Кроткова. Через него я послала Вам бутылку мёда. Как Зиночка, Лёня, Адик, Стасик? Я пользуюсь любезностью нашего известного профессора Нанейшвили, присылаю Вам бутылку водки, 2 пачки чаю и винные ягоды связку. Извиняюсь за такую маленькую посылочку и короткое письмо, так как он позвонил мне, что уезжает сегодня вечером я тороплюсь. Привет всем друзьям которые помнят меня.

Целую Зиночку с детьми и Вас крепко.

От Ниты и мамы привет

Ваша Нина Табидзе».

«Дорогой родной Боря!

... Обиднее всего будет, если Кротков Юрий не принёс Вам письмо. Я послала Вам через него бутылку мёда, чему, я думала, Зиночка очень обрадовалась бы. Если он... до сих пор не пришёл, прошу Вас, сами спросите по этому адресу: Метростроевская 22, кв. 9. Юрий Васильевич Кротков. Он же должен был передать...».

«Дорогой родной Боренька!

... Я в страшном волнении, если меня не разобьёт паралич, будет чудо. Столько здесь разговоров о приезде Тициана. Каждый день какие-нибудь новости. Я не совсем верю, но это всё меня очень волнует, нервирует, ночи не сплю, душит астма... Болит спина, всё на нервной почве. Сама не знаю, что я Вам пишу. Поцелуйте Зиночку, мою дорогую сестру, я знаю, что она вместе со мной волнуется...».

«Дорогой родной Боренька!

День и ночь я думаю о Вас, но до сих пор письмо не сумела написать. Даже не поблагодарила Вас, милый, но вы знаете, что благодарность к вам я испытываю каждую секунду... Эти месяцы были какие-то жуткие. В декабре Нита упала, у неё потемнело в глазах, ей пришлось 3 недели лежать без движения. Встала она 16 января, и в тот же вечер слегла я. У меня был какой-то противный вирусный грипп, промучил он меня 1,5 месяца. Только я встала, опять Нита заболела, только вчера, 9 марта, она встала. Я всё хотела приехать домой, чтоб немного побыть с Вами в Переделкино, но до сих пор не удалось. Я всё-таки собираюсь приехать, как только Тициана книгу пустят в печать, я выеду. Боренька, золотой мой, если будете в Москве и увидите Рябинину, передайте ей привет и напомните о книге Тициана, я приеду и привезу всё уже в готовом виде, только надо будет переводить...

У нас март противный, дождливый, и снег, ветры. А сейчас вдруг выглянуло солнце. И мне казалось, что Вы заглянули ко мне и согрели мою больную душу».

«Дорогой Боренька!

... Алик закончил диссертацию и передал профессору. Нита работает, а Гивку послали в деревню, так как здесь очень жарко. Думаю приехать на короткое время.

Во-первых, хочу повидать Вас и внести заявление о Тициане. Может быть, что-либо выйдет. Узнала, в 52-м году был жив и здоров. Знаю, что Вы обрадуетесь этому...».

«Дорогой родной Боренька!

Хочу Вас обрадовать, что счастлива хотя бы тем, что мне официально объявили, что Тициан жив и здоров.

Вызвали 4 декабря в Н.К.В.Д. Нита скрыла от меня. Она решила, что если скажут что-нибудь трагическое, то она вообще не скажет, что была повестка...

Сама она так волновалась, что ухудшилось состояние её глаз.

Там при ней объявили, что умер один заключённый. Она боялась войти, но наконец решилась. Её приняли ласково, сказали, что Т.Т. жив, здоров, и по его личному распоряжению дело пересматривается.

Спросили, как я, почему я не пришла, и не нужно ли нам чего. Нита поблагодарила, сказала, что всё благополучно, ничего не надо, и ушла. Я пришла со службы усталая, поздно, легла на тахту и начала плакать. Этот день был день именин, мама и я пришли так поздно, что не сумели пойти на кладбище. И вот в такой-то грустный вечер прибежала Ниточка, как сумасшедшая, вся раскрасневшаяся, и начала целовать меня. Сведения эти двухнедельные, так что мой Тициан 3 недели тому назад писал заявление и запрашивал о нас. Боренька, мои письма бывают очень эгоистичные, я всегда пишу о моих горестях и радостях. Столько пишу о себе и не спрашиваю о глазе Леночки и о Зине. Как они, как глаз Лены, сообщите ради Бога!».

«Я писала Вам, что до сих пор Тбилиси тоскует по Вас, и до сих пор Ваше очарование... здесь. Вчера зашли ко мне молодые писатели и весь вечер говорили о Вас и о том, что среди мировой катастрофы остался такой человек, как Вы, и это есть счастье, для этого счастья хочется жить и работать.

Вчера прибежала ко мне моя соседка, жена нковедовца, армянка. Она была в Н.К.В.Д., и там товарищ её мужа, какой-то следователь в чине полковника сказал ей, что бывшего её соседа Тициана Табидзе дело пересмотрели. Так как за ним ничего не оказалось, его оправдали, и он скоро вернётся домой, с полным восстановлением прав. Я как сумасшедшая. Не знаю, что думать, что делать, совсем развинитилась.

Ко мне ходит народ с поздравлениями. Но я так разуверилась во всём хорошем, что что не верю даже официальному сообщению...».

Ответ Б.Л. Пастернака (все письма цитируются по книге «Радуга на рассвете», см. №8 библиографии настоящего издания).

«Дорогая Нина! Ю.В. мне всё рассказал (Ю.В. Кротков – авт.). Какие сказочные возможности, какое счастье! Представьте, я верю, как это ни невероятно!!!

Вот о чём и зачем я пишу Вам. Соберите все силы сердца и всю свою, столько испытаний выдержавшую волю, и перестаньте временно об этом думать. Найдите опору в привычном, напряжённом течении Вашего трудового дня, в героической Вашей дисциплине, работайте, если возможно, ещё больше, глушите себя усталостью, но не забегайте удивительным, горячим Вашим воображением вперёд, подавляйте натиск мечты и ожидания. Я даю Вам эти неисполнимые советы, не потому, что боюсь за Вас и Ваше здоровье. Ничего с Вами не будет, не сойдёте Вы с ума, как пишете, и ничего с Вами не сделает волнение. Но я знаю, как может себя измучить такою душевною бурею человек такого огня и одухотворения, как Вы, и хочу уберечь Вас от этой муки. Постарайтесь (Вы уже столько нечеловеческих усилий сделали в жизни!), постарайтесь временно стать тупым, бесчувственным животным, чтобы как можно больше сохранить себя к этому, непредставимому часу и дню.

Я страшно люблю Вас, Нина, и впервые за всё время рядом с нуждою моего собственного сердца в Тициане, стало представление о нём, как о Вашей жизни и счастье, которые я должен увидеть и пережить...

Целую Вас. Берегите себя.

Ваш Б.».

«Дорогой, родной Боренька!

Я пережила очень тяжёлые дни... Я, конечно, подготовила себя к тому, что я Тициана не увижу. Но услышать, что он был расстрелян в 37 году в декабре месяце после безумных мучений, я не могла себе представить. Это выяснилось на процессе. Я, конечно, на процесс не ходила. Но всё рассказали мне в тот же день. У меня сразу подкосились ноги и потом я слегла, тело ногами уже не управляло...».

«Дорогая Ниночка!

Спасибо, что в такие минуты Вы написали мне. Вы во мне не ошибаетесь, я этого заслуживаю: давайте жить, я всегда нравственно поддержу Вас. Для этого я жил всё это время, в этом моё предназначение...

Бедный Тициан, которому суждено было пройти этот путь мученичества, сердце моё всегда это говорило, я это подозревал.

Но соберитесь с силами, дорогая Нина, я хочу, чтобы вы жили, мне нужны вы, чтобы сохранить ясность, чтобы довести наш общий ответ до конца, чтобы выдержать всё. Крепко Вас целую, милая моя, бедная моя, близкая моя!

Ваш Боря».

«Дорогой, родной Боря!

Я до сих пор нахожусь под впечатлением нашего разговора по телефону. Говорят, слёзы во сне к радости. Может быть, и наши слёзы тоже будут к радости.

Приехала я в Тбилиси с большим опозданием. Вместо того, чтобы быть в час дня дома, я попала к себе в 2 часа ночи. Гивик не спал, ждал меня, очень обрадовался подарку. Я с Нитой говорили о Вас. Гивик вдруг говорит, всё говорите Боря, Зина, да что ж они, родственники? Нита ему ответила, что дядя Боря – лучший друг Титико (Тициана). Ах, знаю, знаю. Я его спросила, что ты знаешь. Я знаю, что они, должно быть, как Пушкин и Пущин. Мы так и сели, так были поражены, как он воспринимает Вас и Т. и ваши сходные с ними судьбы. Причём повернулся ко мне и сказал – напиши дяде Боре, разве это не так?

У наших взбесилась собака. Гивика укусила, страшно волновались, делали спрыскивание Пастерово, надеюсь (нрзб.)».

«Дорогой родной Боренька!

... я с Нитой перечитали Ваше письмо, и обе плакали над глубиной Вашего чудесного (нрзб.). Ваша молитва, как «Отче наш», надо читать каждую ночь перед сном, и просыпаясь утром, снова читать...В моей семье это осуществится...».

В письме речь идёт о следующем стихотворении Б.Л. Пастернака:

Умей прощать, молись за обижающих,
Зло побеждай святым лучом добра,
Иди без колебанья в стан прощающих,
Пока горит Голгофская заря.

Учись прощать, когда душа обижена
И сердце словно чаша горьких слёз,
И кажется, что доброта вся выжжена,
Ты вспомни, как прощал людей Христос.

Умей прощать. Прощенье – это сила.
А месть – бессилья признак роковой.
И камни непрощения в могилу,
Мой друг и брат, не уноси с собой.

Учись прощать естественно, как дышишь,
Как воду пьёшь и ешь насущный хлеб,
Ведь Бог тогда твои молитвы слышит,
Когда в тебе горит прощенья свет.

Умей прощать. Прощать не только словом,
Но всей душой, всей сущностью своей.
Прощение рождается любовью
В борениях молитвенных ночей.

Учись прощать. В прощенье радость скрыта,
Великодушье лечит, как бальзам;
Кровь на Кресте за всех была пролита;
Умей прощать, чтоб ты прощён был сам!»

«Дорогой родной Боренька!

Я пришла домой и увидела конверт на столе. Я не верила своим глазам, что это Ваше письмо, Ваш почерк, схватила и начала целовать конверт...».

«Дорогой, родной Боря!

... Все те удары, которые я перенесла за последнее время, ваша болезнь, смерть Раждена Гветадзе, смерть Сталина, последнее событие и страх, что его нет в живых подорвали мои силы, и я свалилась. Наподобие Вашего потеряла сознание, еле привели в чувство, боялись кровоизлияния, и вот столько времени я дома лежу. Нервы у меня в ужасном состоянии. Лежу и текут слёзы сами по себе. Но теперь мне лучше, я уже встаю, хожу по комнате, и даже после праздников собираюсь выйти на работу. Работа - лучшее лекарство при душевной болезни и скорби.

(Оплакивая смерть Сталина, Нина Александровна на недоуменный вопрос близких: «Ведь это он – убийца Тициана! И ты по нём плачешь?!», отвечала: «Я плачу о Грузии, что с ней будет без него без него мою Грузию растерзают...» (авт.).

Вы не огорчайтесь, это всё очень естественно, так и должно было быть. Иначе нельзя. Всегда либо должна была разорваться плотина от... 15-летнего внутреннего давления. Вот она и разорвалась, и снесла все мои душевные сооружения, но ничего, я волевая и сумею восстановить потерянное, лишь бы Вы были здоровы, мой дорогой, и Вам было хорошо...».

«Дорогой, любимый Боря!

Так давно я Вам ничего не писала. Виноваты мои невзгоды. Я обварила себе ноги и пролежала два месяца... Встала, потом заболела гриппом, а ноги до сих пор у меня болят. Мой дорогой, как Вы, как Ваше настроение, я много думаю о Вас, в особенности в связи с реформой денег. Знаю, что с гонорарами стало плохо. Боюсь, чтобы это Вам не помешало работать над Вашим романом. Здесь Генрих Густавович(Нейгауз). Вчера я его встретила не совсем в хорошем настроении. Говорил со мной о Достоевском и музее западной живописи...».

«... Да минует нас чаша сия, мой дорогой, безмерно любимый, святой Боря! (в связи с гонениями на роман «Доктор Живаго» - авт.) Я уверена, родной, моё сердце никогда не обманывает меня , всё кончится благополучно, то есть наши подозрения не сбудутся, лишь бы Ваше сердце вынесло все эти мучения, на которые Вас обрекают люди.

Я слишком была побита судьбой, чтоб ещё меня ударить. Я каждое утро и ночь молюсь за Вас, родной, а Всевышний не может меня так покарать, за что?

Вы - единственное счастье для меня, Вы - тот луч, который даёт мне жить. Нет! Нет! Этого не будет. Но, Боренька, Вы должны быть уверены, что моя жизнь принадлежит Вам, Зине и Лёне, и располагайте ею, я никогда не покину Вас».

Дорогой Боренька, родной, какую чудную колыбельную вы прислали, радость моя, как я счастлива, что у Вас такой творческий подъём...

(речь идёт о стихотворении, известном под названием «Ветер» - авт.)

Я кончился, а ты жива.
И ветер, жалуясь и плача,
Раскачивает лес и дачу.
Не каждую сосну отдельно,
А полностью все дерева
Со всею далью беспредельной,
Как парусников кузова
На глади бухты корабельной.
И это не из удальства
Или из ярости бесцельной,
А чтоб в тоске найти слова
Тебе для песни колыбельной».

«Дорогой, родной Боря!

Как я стосковалась по Вашим буквам – ласточкиным крыльям...».

«Боренька, я до сих пор не написала Вам!

Как Ваше настроение? Нита получила письмо из Америки от своей подруги, она пишет, передай маме, что о её друге Б.П. говорит вся Америка, она очень много ездит по Америке...».

«Дорогой, родной Боренька!

Приехал Симон (Чиковани) и рассказал мне о Вас...

Вчера собрались у меня и читали Ваши стихи. И я с тоской вспоминала Вашу столовую, залитую солнцем, и рождение Ваших стихов...».

А потом, в трудный для него февраль 1959-го, он в последний раз приезжает уже в дом на Гогебашвили: если уж власти вынуждают покинуть Москву, то ехать надо только сюда. Так же искали отдушину в Грузии многие и многие русские литераторы и до и после него. А у Пастернака в Тбилиси – практически родной дом, в котором до сих пор сохранились его вещи. Десять дней, проведенные им здесь, прогулки по Тбилиси с дочерью погибшего друга Нитой дают опальному поэту огромную душевную передышку. А из окна поезда Пастернак кричит провожающей его Нине: «Ищите меня у себя дома! Я там остался!». (1,3)

Весьма живописной выглядела панорама Тифлиса времён артистической богемы «каких-то 90 лет назад» (5)

Вспоминает искусствовед Дали Кахиани:

- В дни своего студенчества мой отец Яков Кахиани со своими товарищами и подругами благоговейно взирали, как, следуя крутым спуском по улице Александра Чавчавадзе, уже за полдень на проспект Руставели выходил Тициан Табидзе. Шел он широким шагом, в сорочке навыпуск, чем-то напоминавшей римскую тогу, и всем своим внешним обликом очень походил на римского патриция. С неизменной гвоздикой в петлице, Тициан выбирал направление — налево или направо, в зависимости от того, где наблюдалось оживление в тени чинар, выстроившихся вдоль любимого проспекта. Студенты, в числе которых неизменно находился мой отец, гурьбой шли за Тицианом на дистанции изрядного размера, дабы кумир, упаси Боже, не подумал, что молодежь с ним фривольничает. Как-то само собой под одной из чинар, обычно в районе «Вод Митрофана Лагидзе» или соседнего магазина минеральных вод «Боржоми», образовывался творческий круг, начиналась декламация стихов. Яков Кахиани вспоминал, что выделялся особой энергией и громогласностью Николай Шенгелая, отец знаменитых наших режиссеров Георгия и Эльдара Шенгелая и муж обладательницы бессмертной красоты Наты Вачнадзе… Он любил читать стихи, используя в качестве трибуны ветви под кроной чинары.

На проспекте появлялся строго-аристократичный, всегда безупречно аккуратный и ухоженный Константинэ Гамсахурдиа, с неизменно ведомой на поводке знаменитой своей борзой, с которой они были похожи и по внешности, и по выправке, и по чопорности характера. Пересекаясь с Тицианом, он неизменно распахивал объятия, и друзья дальше следовали вместе, обычно не размыкая рук.

Еще один «неприступный» аристократ — Григол Робакидзе, которому посчастливится унести ноги от сталинско-бериевского репрессивного Молоха и стать классиком двух литератур — грузинской и немецкой, — вышагивал по проспекту Руставели в неизменном берете набекрень, a la Мефистофель.

Со стороны улицы Мачабели, следуя из особняка Союза писателей Грузии, в шляпе и всегда с какими-то бумагами под мышкой, навстречу им средь бела дня шел неизменно чем-то озабоченный Галактион Табидзе. Средь бела дня — потому что утро он успевал посвятить служению Бахусу. Проходя мимо первого духана, Галактион обычно заворачивал во второй, чтобы выпить за свою сильную волю. Галактион не относился к числу любителей уличных диспутов и декламаций, и поэтому проходил обычно мимо импровизированных собраний под открытым небом, приветливо здороваясь и помахивая шляпой.

В магазине «Воды Боржоми» продавщицей работала невиданная под солнцем красавица — юная княжна Тамуния Церетели. Тициан был влюблен в нее, нет, слабо сказано, он был без ума от нее, впрочем, как и все «голубороговцы», — кто «при бабочке, во фраке», кто при галстуке, кто в чохе, неизменно захаживавшие под знаменитые своды выпить стакан вкусной и целебной воды, но главное — пообщаться с прелестной хозяйкой. Тициан просто боготворил Тамунию, называя Мадонной. Жизнь заставила ее, родовитую и избалованную в детстве любимицу всей семьи, пойти в продавщицы — советская действительность была жестока с отпрысками аристократических фамилий. Дела в минеральной распивочной шли — лучше некуда, потому что многие заказывали стаканчик «Боржоми», чтобы без помех просто полюбоваться Тамунией. Увы, у Тамунии вскоре началась гангрена ноги, и большую часть жизни она не покидала дома, прожив в мучениях до 1986 года.

Так жила «левобережная», «литературно-театральная» сторона людской реки, растекавшейся по проспекту Руставели. Но была еще и «правобережная», «оперно-театральная» и «художественная»… Там можно было встретить божественно одаренного Евгения Микеладзе, о котором его тезка и однокурсник Мравинский сказал, что если бы Женя остался жить, никто бы не вспомнил ни обо мне, ни о многих моих известных коллегах. Спускался к опере с верхотуры Вере создатель бессмертных «Абесалома и Этери» и «Даиси» Захарий Палиашвили, встречался с «тенором теноров» Вано Сараджишвили… А перед порталом Руставелевского театра, оживленно жестикулируя, с горящими глазами, перед поклонниками излагал свои концепции спектаклей неповторимый Сандро Ахметели. Рядом, оберегая его от восторженных почитательниц, постоянно пребывала красивейшая, талантливейшая и необыкновенно впечатляющая актриса Тамара Цулукидзе. У «Голубой галереи» свои собрания устраивали художники — Ладо Гудиашвили, Эличка Ахвледиани, Давид Какабадзе, Василий Шухаев…

А вечерами все шли на посиделки — по поводу и без, в какое-нибудь артистическое кафе, чаще всего в самое знаменитое — «Химериони». Одна из стен в этом кафе была расписана Мосе Тоидзе, Ладо Гудиашвили и Давидом Какабадзе, другая — Сергеем Судейкиным и его супругой Верой… На столах расставлялись живые натюрморты Пиросмани — уж простите за оксюморон — сочетание несочетаемого. Низкие столики и треножники для сидения. На столиках — жирненькие курочки, листья цицмати и тархун, редис, сыр и изогнутые в дугу хлебные коржи — шотеби, прямо из горячего тонэ, и сладкие пироги — назукеби, и на тонких подносах — форель, и дымящееся на вертелах мангалов шашлычное мясо… А вокруг этого угощения и расслабившихся пирующих ходили живые косули, совершенно ручные, и без всякой боязни, мягкими губами брали зелень прямо со столов и с ладоней. Здесь, в «Химериони», справлял свадьбу несравненный Гогла Леонидзе, пригласивший лишь 20 избранных, близких людей. А тамадой — билингвом был Владимир Маяковский, который вел стол на грузинском и русском языках.

Учась в Академии художеств, отец ходил на лекции пешком, через Александровский сад. Трамваи были переполнены, да и стоили дорого для студента с дырявыми карманами. И почти всегда он по утрам проходил мимо спавшего на лавочке Терентия Гранели, в дождливые дни укрывавшего голову поднятым воротником обветшалого пальто. Отец проходил мимо него на цыпочках, боясь разбудить.

Дипломную работу о творчестве Мосе Тоидзе, известного как один из лучших иллюстраторов «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели, я писала в Доме-музее художника, на улице Митрофана Лагидзе, чуть ниже консерватории. И всегда ласково и тепло встречала меня там хозяйка — блистательная актриса Шура Тоидзе. «Далинька, обязательно запишите», — часто приговаривала она, и начинались рассказы о явлении в эти стены полночных богемных компаний. Угощение в семьях (не то что в духанах) было бедное, но хлеб, сыр и чай находились всегда в достаточном количестве, а вино — в неограниченном. Музами служили Тамуния Церетели, Мелита Чолокашвили и Ися Назарова (Назаришвили)…

Играли в буриме, где побеждал чаще других Паоло Яшвили, даже по-русски импровизировал и обыгрывал Пастернака. Достойными соперниками Паоло выступали большинство голубороговцев, но особенно — Тициан. Увы, никто не удосужился запечатлеть на бумаге блестящие шутки, каламбуры и образцы риторики, звучавшие во время диспутов, устраиваемых этими небожителями.

Лучший портрет Мелиты Чолокашвили создал участник этих посиделок Савелий Сорин, который дружил с другими «легионерами» собраний у Мосе Тоидзе — художниками Сергеем и Верой Судейкиными. Летом 1919-го Сорин вместе с ними перебрался в Тифлис. Участвовал в выставке «Малый круг» и вместе с Судейкиным расписал, помимо «Химериони», интерьеры кафе «Ладья аргонавтов». Тициан называл Мелиту Богиней. На одном из артистических вечеров ею пленился Сергей Рахманинов. Третья красавица — Ися Назарова происходила из кутаисской католической семьи и была дочерью известного врача.

Рассказы отца были настолько живописными, что перед глазами явственно представал точеный профиль Пастернака, неспешно прогуливающийся «златочубый» Есенин… А как наши поэты переживали, что Марина Цветаева не добралась до Грузии, иначе «не сгорела бы ее душа в этой окаянной Елабуге»… И как пьянели они от шербета стихов…

По обе стороны проспекта Руставели

Стихи читали, спорили и пели

Каких-то девяносто лет назад.

Здесь — Тициан, там — Сандро Ахметели,

Мадонна Тамуния Церетели,

«Боржоми» и Лагидзе лимонад.

(6) Из статьи М. Ляшенко, А. Шахназаровой: «…Этот город представлял собой средоточие творческих экспериментов, питомник весьма разнообразных культурных феноменов.

ХудожникГригорий Шилтян, в то время живший в Тифлисе, а позже успешно работавший в Италии, вспоминал:

«Ежедневно все новые философы и деятели искусства приезжали из России; их встречали с распростертыми объятиями. Поэзия и поэты переживали звездный час. Только в одном Тифлисе можно было насчитать несколько сот стихотворцев. Среди грузинских поэтов был знаменитый Тициан Табидзе, разгуливавший с медведем в наморднике, был Паоло Яшвили; каждый из них был лидером своего направления, и они постоянно пикировались друг с другом.

Весь этот народ группировался вокруг кафе, ресторанов и кабачков, участвуя в бесконечных дискуссиях на темы философии и искусства, и изредка так казалось, что дело доходило до рукоприкладства».

Блестящим символом того, что было названо «тифлисским Парнасом», являлось кабаре «Фантастический кабачок».

Тбилиси стал фантастическим городом. Фантастическому городу нужен был и фантастический уголок, и в один прекрасный день на проспекте Руставели, во дворе № 12 поэты и художники открыли «Фантастический кабачок».

Артистическое кабаре, оставшееся в истории как «Фантастический кабачок», открылось 12 ноября 1917. Несомненными прототипами предприятия были легендарные питерские клубы «Бродячая собака» и «Привал комедиантов». Разместился он в бывшей столярной мастерской и состоял, как вспоминает Г.Робакидзе, «из маленькой комнаты, рассчитанной на 10-15 человек, куда каким-то чудом набивалось до 50 душ. Стены комнаты украшали фантасмагории».В росписи принимали участие художники В.Гудиашвили и С.Валишевский, журналист А.Петраковский, карикатурист Сэр Гей (С.Скрипицын), скульптор Я.Николадзе, поэты И.Зданевич и Ю.Деген. «В «Фантастическом кабачке» не было стульев, только пни и табуретки, а единственный стол был покрыт циновкой», – вспоминала супруга Тициана Табидзе Нина Макашвили.

На деле подобных заведений было значительно больше, еще больше было групп и литературных объединений. В частности, «подвал» грузинских символистов «Химериони», расписанный Сергеем Судейкиным при участии грузинских художников, часть чудом сохранившихся росписей которогоможно увидеть и по сей день в нижнем фойе Театра имени Руставели.

(7) Из книги Г. Цуриковой: «Тициан волновался до слёз, вспоминая «Химериони»... В устройстве кафе принимали участие голуборожцы. Оно задумано было с размахом – «в грандиозных формах». Десять заседаний понадобилось совету Союза писателей для того, чтобы придумать название для кафе. Голуборожцы предлагали «Химера», Паоло Яшвили уточнял: «Химерети», а Тициан сказал: «Химерия»; победило название «Химерион», - слово, взятое из стихотворения Валериана Гаприндашвили «Киммериада».

По просьбе поэтов стены кафе расписывали директор императорского театра Сергей Судейкин, Кирилл Зданевич и два замечательных грузинских мастера живописи Ладо Гудиашвили и Давид Какабадзе».

Вспоминает Нина Табидзе-Макашвили (8): «Тициан был очарован Судейкиным. Его восхищала врождённая артистичность художника, даже его внешность – «живое олицетворение Дориана Грея».

Над входом в «Химерион» - работа Ладо Гудиашвили. Слева от входа рисовал Судейкин. Сначала – изображение поэта в тоге в окружении девушек из кафе «Интернациональ». Потом – жена Судейкина Вера в костюме древнегрузинской фрески. Перед нею в испанской шляпе и с рогом в руке стоял Паоло. А сбоку – в костюме Пьеро – Тициан, прислонившийся к стволу гранатового дерева. И – сам Судейкин в древнерусском одеянии. На следующей фреске были Якоб Николадзе, Ладо Гудиашвили и Давид Какабадзе. А я – в костюме Коломбины и в маске освещала их факелом. Я была меньше всех похожа, потому что меня Судейкин писал по памяти.

Внутри «Химериони» одна из стен была украшена громадной картиной Давида Какабадзе: мать художника под гранатовым деревом. Остальные стены расписывал тоже Судейкин. Это были разбитые зеркала в кафе, а в них отражались люди, раздробленные в осколках разбитых зеркал. Между картинами висели маски – все разные и все интересные.

Мы приходили в кафе ночью.

Художники сидели на лестницах, а мы ждали внизу. Мы приносили им еду и питьё и передавали наверх. А Судейкин вдохновенно рассказывал нам о людях, отражённых в разбитых зеркалах. Это была удивительная импровизация».

Наверное, во всём мире не сыскать кафе, расписанного с таким вдохновением. Многие превосходные художники восхищались нашим кафе, - писал Тициан в очерке 1921 года, вспоминая «Химериони».

Впоследствии эти стены (в наши дни вестибюль театра Руставели) были закрашены не раздражающей глаза серой краской. Росписи в кафе театра восстановлены (1984 – первый этап; 2000 году – второй этап).

(8,1) «Котэ Гамсахурдиа, который тогда за мной ухаживал, преподнёс мне букет гвоздик. Я отнесла цветы домой, а одну гвоздику воткнула в галстук. Мы пошли в грузинскую чайную... Там бывала вся тифлисская интеллигенция. Когда я проходила к столу, Марта Беришвили (Мачабели), сестра моей подруги... выхватила у меня гвоздику. Марта сидела с Тицианом. Гамсахурдиа, по своей всегдашней привычке, начал шуметь, и я встала и подошла к ним, чтобы взять обратно цветок, но Марта не отдавала. Тогда Тициан вытащил из петлицы свою гвоздику и протянул её мне. Мы не были знакомы, и я уже хотела рассердиться, но он заметил это и сказал:

- Я думал, у вас нет мещанских предрассудков. Я же знаю вас, вы – княжна Нина Макашвили...

Я поблагодарила его и взяла цветок.

Но после этого Котэ Гамсахурдиа расшумелся ещё сильнее, и я ушла из чайной.

Пошла домой.

По дороге я от Котэ узнала, что утром, когда он покупал мне цветы, к нему подошёл Тициан, достал из букета одну гвоздику, сунул себе в петлицу и сказал:

- Я подарю красной девушке только один цветок, но для неё он будет иметь больше значения, чем твой букет.

Меня называли «Красной девушкой», потому что я ходила тогда во всём красном.

После этого мы с Тицианом стали часто встречаться. Он писал товарищам в Кутаиси, что познакомился с одной девушкой, которая удивительно любит поэзию (не так уж я тогда её и любила!).

С Тицианом и Паоло, втроём, мы часами бродили по городу. Тициан знакомил меня со старым Тифлисом. От Эриванской площади, в которую упирается Головинский проспект, мы кривыми улочками Армянского базара спускались в Старый город. В переулках, проходах и тупиках кипела жизнь: сплошными рядами тянулись лавки и мастерские ремесленников, доносились песни из прохладных винных погребков. В узких ущельях Армянского базара и на тесной площади – Майдане – гудели потревоженным ульем горожане: ремесленники-карачохели в традиционных чёрных костюмах, пестро одетые курды, разговорчивые кинто, армяне-торговцы, персы, татары, русские солдаты-дезертиры, бегущие с турецкого фронта (в районе вокзала их было больше всего, там они продавали оружие и одежду, и тот шумный базар стали называть Дезертиркой). Майданский базар назывался Шайтан-базаром. Сюда приходили не только затем, чтобы купить провизию или нужные вещи, но и просто повидать знакомых, потолкаться среди людей, узнать последние новости, посидеть в любимом духане. Тут же рядом была армянская церковь и православный собор, и синагога, и серные бани, а на другом берегу Куры – стоило только перейти висячий Ишачий мост, - против замка Метехи высилась мечеть, и с высоты минарета слышались вопли муллы, зовущего сынов Аллаха к молитве…

Горбатыми переулками, где бродили голодные собачонки и где босоногие дети, чумазые и оборванные, играли в пыли, не обращая внимания на прохожих, мы с Тицианом поднимались вверх, обходя эти живописные соты, прилепившиеся к горе, жилища бедняков; взбирались к серым каменным зубцам полуразрушенной крепости. Нарикала – старинная крепость – царила над всей округой. Внизу проносила сквозь город Кура свои лохматые воды; вздымали высокие главы соборы; зеленели острова садов, толпились дома, разбегались трещины улиц…

Паоло первый заметил, что между Ниной и Тицианом возникли особые отношения. Она дружила со всеми, но с Тицианом ещё отдельно, и для него она значила больше, чем для других… На одном из свиданий Тициан купил ей три красных граната и сказал, что их ждут друзья в кафе «Интернационале»; они приехали из Кутаиси и хотят познакомиться с ней. А когда они вошли, то сразу послышались возгласы:

- Вот они, Пьеро и Коломбина! – сначала они не подумали, что это к ним относится, но Паоло вскочил на эстраду и своим звонким голосом прочитал экспромт:

Заплачет странствующий Пьеро,

И никто не пообещает ему покоя,

И где-то на Шайтан-базаре

Он отыщет уютный уголок

И введёт туда, как в собор,

Бледнолицую Коломбину.

(подстрочный перевод стихотворений здесь и далее – Нины Андриадзе)

В жару, поверив боль слезам,

Пьеро пристанище отыщет,

И Коломбину, как во храм,

Введёт в уютное жилище.

(перевод Владимира Саришвили)

Бывали довольно острые шутки.

«Однажды я шла по Сололакам, - там был большой ресторан тифлисских купцов первой гильдии, где теперь гастроном.

Вдруг вижу: выбегают из ресторана толстые купцы, а за ними Паоло, Тициан, Лели (Джапаридзе) и, не помню, кто-то ещё, и кричат: «Бей спекулянтов!». Их крики подхватывают мальчишки, продающие папиросы с лотков, продавцы ирисок и просто прохожие, и вся эта толпа несётся по Сололакам, с воплями, обрастая, как снежный ком, всё новыми людьми. А испуганные купцы, бледные и дрожащие, бежали впереди всех, тряся животами; изредка они оборачивались и грозили толпе своими толстыми палками. Это зрелище увидел из окна своей квартиры какой-то генерал и велел милиции задержать Паоло и Тициана вместе с их приятелями. Я, испуганная, бежала за ними, пока милиционеры, проведя их по Сергиевской улице, ныне улице Мачабели, не выпустили со смехом».

Но на самом деле Тбилиси 1920-х годов был отнюдь не столь безмятежной площадкой для озорства и забав в духе венецианских карнавалов. Здесь, как и в 1990-е годы, свидетелями которых были и читатели, и авторы этой художественно-документальной хроники , выстраивались затемно очереди в ожидании хлеба…

У Паоло было очень щедрое сердце, он вообще был человек с открытой душой.

Помню, были две девочки-беженки, Атласка и Ашхен, они всё бегали за Паоло и Тицианом, и те им отдавали последние копейки. И ещё был у Паоло любимый нищий – Леонтий Кочерга. Если Паоло встречал Кочергу, когда у него не было денег, он по-настоящему страдал. Как-то мы шли мимо бывшего Дворца наместника, где теперь Дворец пионеров. Вдруг навстречу нам Кочерга. Паоло заволновался, потому что денег ни у кого из нас не было. Тогда он снял шляпу, протянул её и завёл: «Подайте бедному поэту!». На улице было много народу, люди, проходя, улыбались, и бросали в шапку деньги, да не копейки, а всё больше рубли. Минут через двадцать шапка была полна, и Паоло всё сполна отдал нищему.

Мы любили ходить ночью на Грибоедовскую улицу.

Там, где теперь спускается лестница на проспект Руставели, Паоло обнаружил прекрасное, очень звучное эхо. Он, конечно же, продемонстрировал своё открытие друзьям. Поэты собирались наверху, Паоло довольно громко читал стихи, и эхо ему отвечало. Это очень нас забавило, но жильцы домов сердились, потому что им почти каждую ночь не давали спать.

Окна распахивались, оттуда раздавались крики:

- Дайте людям поспать! Хватит безобразничать!

Паоло отвечал:

- Мы проводим эксперименты!

- Ваши эксперименты стоят нам бессонных ночей!

Мы уходили, но через несколько дней снова были на том же месте.

6 января 1918 года пришёл ко мне Тициан и принёс мне только что написанное стихотворение «Ванкский собор».

В древний Ванк мы с тобою вошли,

Здесь, в алтарном пространстве собора,

Вижу берег Халдеи вдали,

Вижу братьев я – звёздных жонглёров.

Дара предкам Пьеро не поднёс,

В Коломбине одной - утешенье,

Дум печальных довольно, и слёз,

В храм войди и пади на колени.

Наши свечи истают – ну что ж,

Кто поэзии светоч потушит?

Будем странствовать, в стужу и дождь,

Если даже озлобятся души.

Отпустите же нас, фигляров,

Пусть побои заслужим в награду.

В жизни рядом – печаль у гробов,

И на свадьбах – гульба до упаду.

(перевод Владимира Саришвили)

Он сказал, что это стихи, посвящённые мне.

Ванкский собор находился вблизи дома, где я жила, и мы с Тицианом часто к нему ходили, гуляли по двору. Он мне что-нибудь объяснял или читал стихи. Он хотел, чтобы я понимала поэзию по-настоящему. Там же, возле Ванкского собора, он сделал мне предложение...

Днём я была занята на службе в Земском союзе, в отделе бухгалтерии, хотя ни тогда, ни после в бухгалтерии ничего не смыслила. А вечера проводила в обществе поэтов. Когда под утро я возвращалась домой, хозяйка съёмной квартиры покачивала головой: «Не выдержишь ты этой богемной жизни». Так и случилось. У меня открылся процесс в лёгких.

Тициан был очень расстроен и водил ко мне всех врачей, которых знал. А Паоло так нежно и преданно любил Тициана, что, как умел, старался ему помочь. Паоло наполнял мою комнату цветами, пил со мной лекарства, которые я не хотела пить. Он даже вместе со мной давал себе делать впрыскивания, лишь бы я согласилась лечиться. Тициан в это время смущённо сидел на стуле. Все наши друзья собирались теперь в моей комнате. Была ли выставка картин – так, чтобы я не огорчалась, и выставку приносили ко мне в комнату... За мной самоотверженно ухаживали мои подруги Тамара Церетели, Надя Шиликашвили и Тамара Джапаридзе.

Как раз в то время, когда мне было очень плохо, случилось несчастье с моим старшим братом Ило. Весёлый жизнерадостный красавец Ило утром был у меня, а вечером поехал в Гори, где стоял его полк, и там застрелился. Правда, мне потом говорил Бесо Ломинадзе (разочаровавшийся в политике коммунист, застрелившийся в 1937 г. под угрозой ареста – В.С.), что его меньшевики застрелили, потому что он был большевик... От меня скрыли смерть любимого брата.

Мама, которая ничего не знала о моей болезни, спросила, когда Ило привезли в Телави, где его встретил с факелами почти весь город:

- А где же Нина?

Ей сказали, что я больна. После похорон мама приехала ко мне. На вокзале её встретил Паоло. Он раскрыл мамину кофту, поцеловал её в грудь и просил принять его как сына и брата Нины. Я ничего не знала о приезде мамы. У меня, как всегда, сидели мои подруги Тамара Церетели и Тамара Джапаридзе. Мама вошла, сняв траур, и весело обратилась ко мне:

- Как не стыдно тебе – лежишь! Это на тебя не похоже...

Она посидела немного, вышла в другую комнату и там упала в обморок...

На другой день я уехала в Абастуман.

Не успела я приехать в санаторий, как мне передали опередившую меня телеграмму от Тициана, Паоло, Валериана, Лели – с пожеланиями скорее поправиться. И каждый день к утреннему завтраку получала я телеграммы из Кутаиси. И к ужину – тоже. Один раз получила я телеграмму, которую подписали семьдесят пять человек – с какого-то банкета, многих я даже не знала. В комнату, где я лежала, вошли двое больных, подняли меня и поставили на подоконник: во дворе стояла толпа народу. Я спросила, в чём дело, мне объяснили, что это почтовые работники, которые хотят меня видеть. Я ужасно сконфузилась.

***

Мы с Тицианом решили повенчаться.

14 января 1920 года – в день святой Нины, который в Грузии отмечался как национальный праздник, - был назначен день свадьбы. Паоло носился по городу – доставал, что было нужно. Он помчался в Батум за цветами и вместо флёрдоранжа привёз мне для фаты живые пармские фиалки, белые. Он сам составлял меню, он привёл повара из «Химериона», официантов. Он на собственный вкус заставлял убирать комнаты в доме моего дяди Саши Чавчавадзе на Грибоедовской, 18. Там была наша свадьба. Паоло встречал мою маму и вообще взял все хлопоты на себя.

Тициан был нездоров, и Паоло оберегал его.

Вместе с мамой приехали мой брат Миша и друг детства Сандро Партеничи, истинный рыцарь. Собралась масса народу, двести человек. Кроме родственников, были поэты, друзья Тициана, мои подруги. Был Ованес Туманян и все голуборожцы с красными гвоздиками в петлицах. Гостей тоже приглашал Паоло. Он тратил деньги, а у самого были рваные брюки, но на это он не обращал внимания.

Из родных Тициана не было никого: недавно умер его отец, ещё не кончился траур.

Мне было стыдно признаться, что у Тициана нет квартиры.

Наутро после свадебного пира мы с друзьями стояли на углу Грибоедовской и улицы Чавчавадзе, размышляя, куда пойти. У Тициана была высокая температура, и он еле стоял на ногах. Комната была только у Лели Джапаридзе, на улице Броссе, а он уехал провожать барышню. По дороге он вспомнил наше бедственное положение и с полпути вернулся – повёл нас к себе.

Друзья привели нас с Тицианом в квартиру Лели, пропустили вперёд, а сами куда-то исчезли. Едва мы вошли в комнату – Тициан свалился на постель. Я страшно перепугалась, Тициан бредил, я не знала – что делать. Я, вся дрожа, сидела в другом конце комнаты на диване и плакала.

Вдруг открылась дверь и вошёл Паоло... С ним остальные...

Спустя полчаса мы отвезли Тициана в больницу, где он пролежал целый месяц с крупозным воспалением обоих лёгких. Там же, в больнице, мы провели наш «медовый месяц». Паоло вместе со мной самоотверженно ухаживал за Тицианом, дни и ночи просиживал возле его постели, а когда Тициан поправился, Паоло приехал за ним вместе с друзьями.

Из больницы в подаренную нам городским головой квартиру мы ехали на двух извозчиках.

Прежде чем жить там, её надо было привести в порядок, а пока мы решили поселиться в гостинице «Интернациональ», тут же рядом. Через несколько дней мы всё равно должны были ехать в деревню, к матери Тициана.

По дороге решили заехать в Кутаиси, чтобы познакомиться с братьями и сёстрами Тициана.

В Кутаиси мы тоже поселились в гостинице, кажется, она называлась «Фазис». Только мы вошли в комнату, как в неё ворвались товарищи Тициана. Они, оказывается, ехали в том же вагоне, что и мы, только нарочно не выходили из купе, чтобы не попасться нам на глаза. Это Паоло, по своему обыкновению, преподнёс нам сюрприз. А мы-то думали, что наконец-то остались вдвоём.

Днём они знакомили меня с городом, а ночью сидели вокруг стола и беседовали. Я не выдержала и легла. Они говорили о том, что если слово означает смерть или связано со смертью, то оно имеет в корне слог «уб». Вспоминали слова, - в это время зашаталось всё здание. Колау Надирадзе схватил меня, поставил под косяк двери, а сам встал на колени и громко шептал:

- AveMaria, AveMaria...

Мне стало смешно, будто он мне молился.

Утром узнали про сильнейшее землетрясение в Гори, от которого город был разрушен.

ОРПИРИ

Мы приехали в деревню в тот день, когда в Гори произошло сильное землетрясение. Только я прилегла отдохнуть – толчок повторился. Я вскочила и в ужасе выбежала на балкон. Подошла мать Тициана и успокоила меня: сказала, что дома их не рушатся от землетрясений...

Дом в самом деле нисколько не пострадал. Большой, приземистый, деревянный. Во дворе за домом – построенная отдельно из таких же тёмных каштановых брёвен кухня. Эту деревенскую кухню с горящим посредине огнём, с котлами, висящими на тяжёлых чёрных цепях, очень любил Тициан. Здесь, у огня, ему ставили низенький столик, сам он садился на трёхногий маленький стул и с особенным удовольствием приступал к еде. На всю жизнь его самые любимые кушанья остались те, которые готовят в родной деревне: мчади – кукурузные лепёшки, яичница, изжаренная по-имеретински, без масла, в глиняной сковородке, на углях. .. К европейской кухне Тициан так и не смог привыкнуть, хоть несколько лет прожил в Москве. А я с большим трудом привыкала к имеретинским обычаям, особенно к их еде».

***

Колау Надирадзе (1895-1990), с юности отличавшийся спортивной выправкой, обладавший недюжинной физической силой, единственный из поэтов-символистов доживший до фактического выхода Грузии из состава СССР и обретения страной независимости второй раз на протяжении XX века, был человеком темпераментным и непримиримым патриотом до последних дней жизни. В 1970-е годы выглядел он лет на 50-55. Непочтительных высказываний о своём отечестве с детства на дух не переносил, особенно от иностранцев. И как-то избил по первое число двоих прытких молодых людей, позволивших себе при нём скабрёзности в отношении исторической роли Грузии. Те, «конечно, побежали, позвонили в милицию, убивают, говорят...» - точно как в песне Высоцкого. Приводят всех в отделение. Начальник отделения спрашивает Колау – «Ты кто такой?».

«Я поэт, друг Тициана».

«Не знаю никакого Тициана».

«Я друг Паоло».

«Какого ещё Паоло?!. Ты мне голову не морочь! Год рождения?»

- 1895.

Начальник отделения откинулся на спинку стула, потом вгляделся в документы Колау и перевёл глаза на жалобщиков.

- Этих в каталажку! А вы, уважаемый, окажите мне честь отужинать со мной в ресторане.

И вам не стыдно?! – вдруг заорал он на поджавших хвосты юнцов. - 75-летний старик вас избивает, а вы в милицию жаловаться?!

До утра продержал бедолаг на хлебе и воде, а потом отпустил.

(8,2) «Отец Тициана был священник, он умер незадолго до нашей свадьбы. Мать – из очень культурной по тому времени семьи...

Отец Тициана был довольно странный священник. Он учился в Тифлисской духовной семинарии и был оттуда исключён в связи с нашумевшим делом об убийстве ректора семинарии протоиерея Чудецкого учеником Иосифом Лагиашвили».

(9) «Деятели нaционaльного движения всеми средствaми пытaлись противостоять колониaльной, aнтигрузинской политике, проводимой кaвкaзской aдминистрaцией. Антигрузинскую политику всемерно поддерживaли экзaрх Грузии Пaвел, ректор Тбилисской русской духовной семинaрии Павел Чудецкий и вообще все русское духовенство. Жесточaйшие порядки, устaновленные в семинaрии, преследовaние грузинского языкa и грузинской культуры вызвaли спрaведливый протест учaщихся семинaрии.

Семинaрист Силибистро Джиблaдзе избил ректорa семинaрии Чудецкого и собирaлся выбросить его с бaлконa здaния. Тогдa Чудецкий избежaл смерти, но в 1886 году его убил ударом кинжала неспрaведливо исключенный из духовной семинaрии Иосиф Лaгиaшвили. Убийство Чудецкого было использовaно реaкцией в кaчестве поводa для новой aнтигрузинской истерии. Нa похоронaх Чудецкого экзaрх Грузии Пaвел в присутствии глaвноупрaвляющего Грузией и высших должностных духовных и светских лиц в речи, произнесенной в Сионском хрaме, проклял круг и среду, породившую "рaзбойникa" Лaгиaшвили.

Прaвительство проявило осторожность и из речи экзaрхa Пaвлa, нaпечaтaнной в гaзете "Кaвкaз", изъяло словa проклятия. Несмотря нa это, грузинскaя общественность с возмущением отреaгировaлa нa случившееся, совершенно верно признaв, что под словaми "круг" и "средa" экзaрх Пaвел подрaзумевaл Грузию и грузинский нaрод. Зaщиту чести и достоинствa грузинского нaродa взял нa себя князь Димитрий Кипиaни.

Димитрия Кипиaни официaльно обвинили в клевете. В 1886 году Д. Кипиaни отстрaнили от должности предводителя дворянствa в Кутaисской губернии и сослaли в г. Стaврополь, где в 1887 году он был предaтельски убит. Впоследствии Дмитрий Кипиани был прославлен в лике святых Грузинской Православной Церкви».

(8,3) «Отец Тициана был настроен революционно, читал с увлечением Чернышевского и Добролюбова, знал многие стихи Некрасова наизусть. Он из принципа ни за что не хотел становиться священником. Стал работать в издательстве, потом в юридическом обществе в Кутаиси. Очень любил литературу и сам писал. Был связан с газетой и журналом «Иверия» Ильи Чавчавадзе. Жизнь его сложилась не так, как ему хотелось. Ведь священником должен был стать его брат Василий, дьякон, отец Галактиона Табидзе. Василий был рукоположен в священники: обрадованный этим событием, он вместе со своим отцом возвращался домой, простудился в дороге и вскоре умер. Галактион родился уже после его смерти.

Жили все вместе у отца Тициана, который после всего случившегося вынужден был стать священником: отец его – дед Тициана – приехал к нему в Кутаис и грозился, что бросится с моста в Рион, если тот не захочет вернуться в деревню. Пришлось вернуться».

(7,1) «Говорят, что епископ, заметив, как угнетает Юстина Степановича мысль о необходимости стать служителем церкви, сказал ему: «Везде можно делать доброе дело. Ты используй своё положение, чтобы улучшить жизнь твоей паствы. Священник в деревне – тот же учитель!»...

Ему подыскали невесту: добрую, преданную, из хорошей семьи. Братья Елизаветы Окропировны (Пхакадзе) закончили духовную семинарию, а двое учились даже в духовной академии; когда сгорел старый дом и вся большая семья была вынуждена ютиться в тесном домике отца Василия, братья Елизаветы Окропировны купили ей дом – тот, большой, а заодно прикупили ещё земли с виноградником. Один из братьев матери (Яков Пхакадзе) давал впоследствии деньги, на которые Тициан смог учиться в гимназии и в Московском университете».

Отец Тициана был мягкий, гуманный, очень умный человек... [Его] рано разбил паралич, - мать так самоотверженно за ним ухаживала, что выходила, и никогда не жаловалась: муж не может работать – болен. Только бы жил! Детей было пятеро: три сына и две дочери. Мать сама справлялась с мужской работой, чтобы выбиться – дать образование детям... Её уважали за справедливость и прямоту. Четырёх лет её старший сын уже ходил в школу, организованную отцом у себя же в доме; как-то, сам того не заметив, он выучился читать и с тех пор с книгами не расставался».

(8,4) «Когда мы с Тицианом поженились, я брала к себе сначала Симона и Соню, чтобы помочь им учиться, потом – Иосепа и Кето. Мне хотелось помочь этой самоотверженной и трудолюбивой женщине, успокоить её. Мне было легко привозить их к себе, потому что братья и сёстры Тициана были необычайно деликатные, любящие и старательные. С Соней мы очень подружились, и я думаю, что ни у неё, ни у меня теперь лучшего друга нет. У Иосепа было огромное, любящее сердце. Он не мог видеть чужое страдание – для него это было мукой. Они все стали мне настоящими братьями и сёстрами.

Летом 1920 года один из друзей Тициана Николай Мицишвили уговорил Тициана поехать в Батум. Мицишвили обещал Тициану провести его литературный вечер и устроить работу в газете.

Раз, выходя с пляжа, я увидела Тициана, идущего с какими-то молодыми людьми… Тициан объяснил мне, что в батумском карантине оказался приехавший из Крыма поэт Осип Мандельштам, и надо как-то вызволить его.

Место, где люди находились в карантине по случаю возможной эпидемии чумы, было обнесено проволокой, туда никого не пускали. Тициана пропустили, а я ждала его на улице. Он вышел оттуда с расширенными глазами, очень взволнованный. Когда ему показали на Мандельштама, он сперва не поверил, что такой поэт, эстет, сидит на камне обросший, грязный. Тициан не верил, что это и есть Мандельштам, и стал задавать ему вопросы, на которые он один мог бы ответить: например, какое ваше стихотворение было напечатано в таком-то году, в таком-то журнале. Тот назвал и даже прочитал стихи наизусть. Потом читал ещё и другие стихи. Тициан понял, что это действительно Мандельштам, пошёл к Нико Мицишвили, и они вместе пошли к генералу Мдивани. Тот уважил их просьбу и разрешил вывезти Мандельштама из карантина. Первое, что они сделали, это побрили его и сводили в баню».

(На самом-то деле это был не «карантин» - Мандельштам попал в лапы батумского Особого отряда, где его заподозрили в шпионаже и на белых, и на большевиков. И ему реально грозил расстрел – В.С.).

(8,5) «Мы уезжали из Батума, и Мандельштам поехал с нами в Тифлис. Там во внешнеторге Тициан устроил так, что его одели. Мандельштам вскоре уехал. Через год он приехал с женой и поселился во Дворце искусств. Его кормили, а он переводил Важа-Пшавела, «Змеееда». Благодаря Арчилу Микадзе ему дали костюм. Уезжая, он забрал с собой шубу Тициана, оставив письмо, в котором писал, что шуба в Тифлисе не нужна. Но надо сказать, что вместо благодарности он впоследствии недоброжелательно писал о Грузии в своём очерке, напечатанном в «Огоньке».

Следует с сожалением отметить, что отношения грузинских поэтов, и в первую очередь, Тициана Табидзе с Осипом Мандельштамом не сложились вовсе не потому, что он «увёл» шубу/пальто. И даже не потому, что Мандельштам упрекал Тициана в отсутствии патриотизма (!) – якобы – «как можно, имея перед глазами столь колоритную жизнь, населять стихи заёмными из европейской литературы образами?».

Нет, главная причина размолвки была в другом. (10) «Мандельштам иронически отозвался о стремлении маленькой страны к независимой и нейтральной судьбе. Не понял трагичности происходящего».

***

(8,5) «Зимой в Тбилиси приехал Художественный театр.

Наши очень подружились с Качаловым, часто бывали вместе. Встречались с Книппер-Чеховой, с Германовой и с другими артитами. В ту ночь, когда артистам Художественного театра наши устраивали банкет, в новом клубе, ко мне забежал Сергей Городецкий, рассказал, что ему очень понравилось, как мы пели: «Когда буду большая, отдадут меня замуж». Спел несколько фраз и убежал.

Когда ушёл Городецкий, мне стало плохо. Симон, брат Тициана, побежал в клуб сказать, что меня надо везти в больницу, но Тициан не поверил – решил, что это – уловка для того, чтобы он не напился. Когда за ним прислали вторично, - он уже взволновался и прибежал.

Тициан отвёз меня в больницу и сам не уходил, потом к нему присоединился Ованес Туманян с дочерью Нвард, Паоло и Качалов. Они все дожидались. Им долго не решались сказать, что у меня родилась девочка. Мне пришлось успокоить врача, сказать, что Тициана это не огорчит. Он в самом деле очень хотел дочь.

В палате меня ожидал большой букет белой сирени от Ованеса Туманяна. Потом и все вошли ко мне и сказали, что похищают Тициана, чтобы выпить с ним за новорожденную и мать.

Нита родилась в день годовщины нашей свадьбы – 14 января

***

На бывшей Графской улице, недалеко от Публичной библиотеки, был ресторан Питнава – облюбованный поэтами уголок, где собиралась и талантливая театральная молодёжь, и просто люди, преданные театру и литературе. Подавались там только имеретинские блюда – всё наперченное – и мчади. А ещё там бывали интересные разговоры – обсуждались новые пьесы, новые романы, стихи. Тициан там часто обедал, ему даже специально оставляли мчади и, когда уходил домой, ещё давали с собой: тонкие, маленькие лепёшки, завёрнутые в розовую бумагу – я их до сих пор помню.

Понаблюдав за Тицианом, я поняла, что он любит, и тогда мы дома тоже стали готовить то, что ему нравится, и каждый день пекли мчади. Тогда и он, и его товарищи стали чаще собираться у нас, чтобы есть тараньку в ткемали или рыбу в ореховом соусе. У нас за столом никогда не шло пьянство. Просто разговаривали, спорили, читали свои новые вещи... Голуборожцы уже сознавали тогда, что символизм, которым в молодости увлекались все, отжил свой век... Но и осознав это, они всё же считали, что увлечение их было не безрезультатно: символизм обогатил грузинскую поэзию, усовершенствовал поэтическую форму, разнообразил рифму. И этого обновления грузинского стиха у голуборожцев никто не отнимет.

***

Если случалось, что вечером никто к нам не заходил, то Тициан садился работать – почти до утра. Уже когда он только приходил домой, я сразу, посмотрев на него, видела, что он что-то обдумывает. У него становились смутные, как будто бы отсутствующие глаза. Когда Тициан своей качающейся походкой начинал мерить комнату, никого не замечая, я знала, что он всю ночь будет работать, и никогда не ошибалась. Тициан ходил по нашей большой столовой и напевал или присвистывал. Ни петь, ни свистеть он не умел, у него получался звук – будто он тушит свечу. Я ставила на стол что-нибудь сладкое (больше всего он любил сушёные восточные фрукты), ставила чайник с крепко заваренным чаем, и даже вино иногда, и мы все тихонько выходили из комнаты. Он любил работать на большом столовом столе. Через некоторое время я заглядывала к нему: он уже сидел и работал, и лицо его было освещено внутренним светом. Если он замечал меня, то обыкновенно моргал мне глазом и улыбался. Он не любил, чтобы я засыпала, когда он работал, и я обычно сидела в той же комнате в кресле: читала или делала подстрочники. Когда Тициан уставал, он любил поиграть в нарды; и если Серго Клдиашвили не спасал меня в два часа ночи, я играла с ним.

Под утро Тициан вставал и просил меня выйти в город. Мы шли по пробуждающемуся Тифлису, напевая – оба были безголосые: «Мы – два весёлых подмастерья, - идём, обнявшись поутру». Сначала мы шли к базару смотреть удивительный тифлисский натюрморт; весь в зелени базар, среди зелени рдеющие помидоры, жёлто-зелёный перец; эти горы были окроплены водой, на них капли сверкали и переливались, как бриллианты. Шёл, нарастая, шум и гомон пробуждающегося базара. Тут же заходили в какую-нибудь лавочку, садились на бочонки; к нам часто присоединялись и другие забредшие сюда поэты, артисты. Кормили в этих лавчонках изумительно, и лучше всего было хаши.

Тициан спал или мало или очень мало, или его два дня нельзя было добудиться. С утра он принимался бегать по разным делам: то надо было помочь вдове Важа-Пшавела с изданием книги, то хлопотать пенсию для неё, то из деревни привозили больных, и Тициан должен был устроить их в больницу, то кому-то он помогал поступить в вуз, то бегал по каким-то делам жены Нико Сулханишвили, талантливого композитора, семья которого очень нуждалась, - Тициан чем мог, помогал им.

Чего не выносил Тициан, так это если кто-либо, нуждаясь, приносил к нам что-нибудь, чтобы мы купили. Он сердился на меня и говорил:

- Помоги им, если хочешь, но ничего не бери!

Мои родственники часто приносили мне серебряные вещи, говоря, что пусть лучше они будут у меня, чем продавать их другим. Тициан сердился, и я давала им деньги, не беря вещей. Конечно, не все брали деньги просто так.

Как-то летом я приехала к Тициану с дачи. Он очень обрадовался, но сказал, что у него денег нет. Утром он рано ушёл из дому и, когда вернулся, очень усталый, я не спросила, получил он деньги или нет. Мы пообедали, и он лёг отдохнуть. А я вышла на балкон со стороны двора.

Во двор вошла какая-то женщина и спросила Тициана. Я сказала, что он спит, и я не могу его разбудить и просила её прийти через час. Женщина оставила письмо и сказала, что ещё зайдёт. Я взяла письмо и вскрыла его. Никогда мы писем друг друга не вскрывали, но тут что-то со мною случилось – не знаю. Она писала, что к кому бы она ни обратилась за помощью, все называли его – как отзывчивого и доброго человека. Дело в том, что она вдова, две её девочки сдали экзамены в вуз, но нет денег для того, чтобы сделать фотографии для оформления документов.

Когда она пришла к нам, я, зная, что у Тициана нет денег, сказала, что Тициана срочно вызвали. Она ушла очень расстроенная, а я, зайдя в комнату, разревелась, думая о том, что нас ждёт: а вдруг моя мама попадёт к кому-нибудь, и ей откажут. Вышел Тициан и, узнав, в чём дело, сказал, что он получил деньги. Он послал меня в адресный стол узнать её адрес, - фамилия женщины была Синельникова, - и чтобы я завтра же привела её к нему!

Женщина жила очень далеко, за бывшей армянской семинарией, - я привела её к нам...

Когда через несколько лет в Москве на вечере грузинской поэзии артистка Вахтанговского театра совершенно изумительно прочитала стихи Тициана – он ко мне нагнулся и шепнул, что, как видишь, ничто в жизни не пропадает: там я помог Синельниковой, а здесь Синельникова осчастливила меня.

В доме никогда не бывало денег, жили обычно в долг. Нечем было заплатить молочнице. Но стоило деньгам появиться, как возникали гости, ежевечерне стол накрывался на двадцать человек, и так – пока опять не оставались без копейки. Я так и не смогла заставить Тициана купить для Ниты инструмент. Тициан говорил, что это, в его понимании, мещанство, и вещь никому не нужная, и отдавал деньги, собираемые для покупки рояля, моим родственникам, приехавшим из Кахетии, которые в то время очень нуждались. Так ему казалось целесообразнее – кому-то помочь.

Тициан любил хорошо одеваться, очень следил за собой, у него были красивые руки, и он тщательно за ними ухаживал. Никогда не выходил на улицу небрежно одетым и совершенно не выносил пыльной обуви. Его хорошо знали чистильщики сапог. Один был возле нашего дома на Грибоедовской, другой – внизу, на углу Руставели и Чавчавадзе; проходя мимо каждого, он останавливался непременно.

Его всегда видели с гвоздикой в петлице. Возвращаясь домой, каким бы он ни был пьяным и усталым, он всегда первым делом ставил свою гвоздику в бокал с водой и только после этого снимал пиджак.

Цветочники через день приносили ему гвоздику, в любую погоду, и зимой – тоже. Однажды была очень холодная зима, и все цветы замёрзли.

Цветочник увидел гвоздику в окне у какой-то женщины, поднялся к ней, уговорил продать гвоздику, и всё-таки принёс её Тициану...

Уже после смерти Тициана, когда мне или Ните случалось пройти мимо цветочного магазина, он всегда выходил и выносил гвоздику, а денег никогда не брал...

***

«Красивыми женщинами Тициан умел восхищаться, как никто. Он часто увлекался. Помню, он был очень увлечён одной приезжей актрисой, которая должна была выступать на концерте в оперном театре. Тициан говорил, что она и одевается прекрасно, а в тот вечер будет выступать в каком-то необыкновенном наряде. Через Сашу-портного я узнала, что это за наряд, и попросила его срочно сшить мне такой же. Особенно трудно было найти шаль – такой ни у кого не оказалось, но мне всё-таки привезли её из Батума.

Наступил день концерта, моё платье не совсем было готово, и кое-где пришлось скрепить его булавками. Я нарочно пришла в театр с опозданием, когда занавес уже был открыт, и актриса вышла на сцену. Она была в очень красивом платье. И я, точно в таком же, не спеша, прошла через весь амфитеатр к своему обычному месту, во втором ряду, и все на меня смотрели.

Тициан заказал в ресторане «Ориант» ужин в честь гостьи, но я сказала ему, что приглашать в ресторан двух дам в одинаковых платьях неудобно, и лучше пусть он меня одну пригласит. Что ему оставалось делать! Мы с ним и с Ражденом Гветадзе кутили весь вечер. Тициан только улыбался виновато. Ему с актрисами не везло.

Летом 1925 года мы жили на даче в Боржоми. Неожиданно я получила от Тициана письмо, в котором он писал о какой-то очаровательной женщине: она только что появилась в Тбилиси, и он хочет, чтобы я её тоже увидела. В тот же день я получила от него телеграмму с просьбой срочно приехать. А потом он позвонил по телефону и тоже попросил приехать. Я поехала, конечно, в Тбилиси. Вечер уже – его дома нет. Я жду, волнуюсь – его всё нет. Уже ночь, двенадцать часов, - вижу с балкона: идёт!..

На другой день он показал мне её в павильоне, где продают боржом и фруктовые воды, и я нашла, что она в самом деле на редкость красива: благородна, величественна, изящна, стройна, как газель. Я сказала Тициану, что восхищена его вкусом, но не понимаю, зачем я ему здесь нужна сейчас? Он подарил мне красивую бисерную сумку и французское платье. Я взяла подарки и вернулась в Боржоми.

Когда мы приехали с дачи, он подарил мне стихи, посвящённые девушке – Тамуне Церетели. Паоло и Валериан запрещали ему печатать эти стихи. Они думали, что я могу обидеться, если узнаю. Стихи были очень хорошие. Я ему сказала, что это замечательные стихи и жалко, если они не будут напечатаны. Я смеялась и говорила: «Пусть печатает!».

Так оно и случилось в конце концов. Стихи имели большой успех.

Тициан был едва знаком с Тамуной Церетели, он переживал всё очень глубоко и серьёзно. Я даже сама покупала ему цветы, чтобы он их ей преподнёс...

Уже после ареста Тициана, в одной из книг, я нашла ещё одно стихотворение «Тамуне Церетели», оно было написано за два месяца до ареста, в 1937 году».(11) «Тамуна была племянницей воистину народного поэта Акакия Церетели и праправнучкой царя Ираклия II, определившего исторический путь Грузии, вершителя её судьбы.

Константин Гамсахурдия называл её «Живою фреской древней Грузии».

Дочь Тамунии, Русудан Кахидзе, рассказывала, что у их подъезда по утрам, в ожидании выхода «Королевы поэтических вечеров», собирались целые отряды молодых стихотворцев с букетами гвоздик.

С первого взгляда Тициан назвал Тамунию «моя Муза». Но не решался познакомиться, любуясь ею «на расстоянии», при этом «засыпая гвоздиками и стихами» (об этом вспоминает Жужуна Мачавариани-Нижарадзе) .

В 1928 году знакомство Тамунии с Нико Кахидзе, внуком первого грузинского драматурга Рафиэла Эристави, завершилось грандиозным свадебным празднеством «всетифлисского» масштаба.

Нико был основателем грузинского Театра сатиры. И всякий раз после спектаклей исполнял своим бархатным голосом романсы под гитару, ублажая свою, уже носившую под сердцем ребёнка, красавицу-супругу. Но после рождения дочери здоровье Тамунии резко ухудшилось. И врачи вынесли приговор: для спасения жизни необходимо ампутировать ногу.

Когда Тамунию везли в операционную, в больничном дворе собралась толпа плачущих тбилисцев всех поколений, устилавших её путь цветами…

Циничная, жестокая насмешка судьбы.

Лишь после этого ужасного события Тициан решился познакомиться с Тамунией, цветы для которой, ещё в её счастливую пору, покупала и вручала Тициану не кто иной, как Нина Александровна. Супруга Тициана сама была в восторге от неземной красоты Тамунии.

Тициан принёс Тамунии букет красных гвоздик и долго стоял, глотая комок в горле, у её ложа, у жертвенника ускользающей прелести…».

Однажды Ните задали вопрос:

- У Тициана, как истинного поэта, были романтические увлечения. Ваша мама ревновала к его избранницам?

- Напротив. Мама знала, что «музами» Тициана были и Мелита Чолокашвили, и Тамуния Церетели, и Ися Назарова. Понимала, что романтическое увлечение необходимо поэту, что он нуждается в радужных впечатлениях.

Вспоминает Нита Табидзе:

- Ещё учась в гимназии святой Нины, мама узнала о «голубороговцах», зачитывалась их стихами и статьями. Потом пошла на их поэтический вечер в консерваторию, домой возвращалась потрясённая и очарованная. Сбылась мечта: она воочию увидела поэтов, творчество которых полюбила, ещё живя в пансионе. Прошёл лишь год, и эти молодые поэты стали её друзьями и братьями. Особенно она подружилась с Паоло, который при первой встрече сказал, что в дружбе он – Автандил (герой поэмы Шота Руставели, символ самопожертвенности во имя друга).

Их богемная жизнь не изменилась ни после свадьбы, ни после моего рождения. Их или не бывало дома, или все собирались у нас к приезду какого-нибудь гостя.

Бабушка Барбаре перебралась в Тбилиси и целиком взяла на себя заботы по моему воспитанию. И баловала меня сверх меры, так, что я даже причесаться сама не могла. Впрочем, в этом не одна бабушка была повинна…

Я была первой дочкой в рядах «голубороговцев». Все 13 «голубороговцев» стали моими крестными, и я была предметом всеобщего восхищения. Но особое место принадлежало всё-таки Паоло Яшвили. Он посвящал мне стихи, проводил со мной много времени».

Когда меня спрашивали, кого я больше всех люблю, я отвечала – дядю Паоло, я его действительно любила без памяти. Потом мне сказали – нельзя так, больше всего надо любить родину. Я послушно стала отвечать, что люблю больше всего родину, но дядю Паоло люблю больше всех. И ещё больше всех я люблю дядю Иосифа (моего родного дядю). Опять нельзя, говорили мне. Больше всего надо любить родину.

Как-то с мамой и дядей Паоло мы ехали на поезде в Орпири. У мамы не было молока, я плакала от голода. Дядя Паоло откуда-то достал сцеженное молоко. Снова проголодалась. В поезде ехала цыганка, она мне дала грудь. Потом ещё кого-то нашли. Так полпоезда меня кормило.

Тициан, миролюбивый и мягкий по характеру, всё позволял дочке. Закрывал глаза на её шалости. С предметом всеобщего обожания строга была только мать. Если Тициан детское враньё Ниты склонен был считать фантазиями, то Нина всё называла своими именами и наказывала дочь по заслугам. Так и случилось, когда Нита без спроса увязалась за бродячими артистами, так называемыми «петрушками».

- У них были котята, так и дошли до Земмеля(конец проспекта Руставели –В.С.).Там жила моя крёстная, я от них отстала и пошла к крёстной. Дядя Григол очень обрадовался. Спросил, где мама. Я ответила, что скоро придёт, и она знает, что я здесь. Потом сказала, что хочу яичницу, дай мне яичницу. Сидим. А в это время Тициан и Нина, как безумные, бегают по городу. Кто-то им сказал – девочка тут увязалась за балаганом. Они пошли по пути «петрушек» и на Земмеля догадались – может, к крёстной завернула, она ведь особенно дядю Григола любила… Входят – видят, я важно сижу. До сих пор помню, как мне тогда влетело… Сильно.

Тогда Ниту наказал и её главный защитник. Наказал – строже некуда. Холодным отказом помогать завязывать шнурки на обуви – самому Тициану из-за излишней полноты делать это было сложно. Но скоро горький тот урок был забыт. И Тициан продолжал баловать свою дочурку – одну из самых нерадивых учениц. Даже за плохие оценки не лишал удовольствия попить воды Лагидзе после школы.

- Меня называли «четырнадцатым голубороговцем» все папины друзья, входившие в Орден: Паоло Яшвили, Георгий Леонидзе, Шалва Апхаидзе, Сандро Шаншиашвили, Валериан Гаприндашвили, Серго Клдиашвили, Лели Джапаридзе, Шалва Кармели, Григол Робакидзе, Колау Надирадзе, Николо Мицишвили, Ражден Гветадзе и сам Тициан Табидзе.

- Мама с папой будили меня, я перебиралась к ним в постель, папа прижимал меня к груди, читал стихи. Я быстро стихи запоминала, он был очень рад, спрашивал: «Хороший ведь стих?». Я отвечала: «Прекрасный».

Когда папа работал, в его комнату нельзя было даже заглядывать; он ходил из угла в угол. Только я иногда пристраивалась сзади и ходила за ним, так же заложив руки за спину.

Но чаще всего Тициан вставал среди ночи и работал над стихами. Первой их слушательницей была обычно мама. Потом он закладывал исписанные листки в какую-нибудь книгу, по прошествии времени, извлекал на свет – прочитать, как принято говорить, свежим взглядом.

Тициан очень тепло относился к дворовым ребятишкам, всегда справлялся, как они живут-поживают, и часто оделял их сладостями…

14 января семья справляла сразу три праздника: день свадьбы Тициана и Нины, День святой Нино – «Нинооба» и день рождения Ниты. И накрывалось, соответственно, два стола: днём - для друзей и сверстников Ниты, а к вечеру – для взрослых.

Маленькой Ните Тициан исполнил два самых заветных желания – подарил велосипед и патефон. Но очень скоро и трёхколёсный конь, и музыкальная шкатулка исчезли из дома. Оказалось, Нита их подарила.

«Велосипед она преподнесла другу детства и всей последующей жизни, ставшему известным художником Теймуразу Кубанеишвили. Он, кстати, - автор портретов Тициана и Паоло Яшвили, выставленных в музее, а также портрета Ниты, отдыхающей, как она любила, полулёжа на тахте. Она и общаться с тахты любила, а не только отдыхать».

- А с патефоном – особая история. Когда эту весьма дорогую «игрушку» принесли в дом, нашёлся повод для большого застолья, собрались папины друзья поздравить с грандиозной покупкой.

ТициТициан очень любил слушать музыку. Ему особенно нравилась песенка «Эрио, эрио, бичебичебо».

Рядом жил наш родственник, подросток, Буба Каралашвили. Жил один, родители у него умерли. Зайдя к нам, увидев и услышав патефон, он с горящими глазами сказал мне: «Какая ты счастливая, если бы у меня был такой патефон, я просыпался бы утром, заводил его, и комната наполнялась бы друзьями».

Отшумел-отгремел кутёж, все заснули, а я всё ворочалась с боку на бок. В конце концов, взяла патефон, пошла с ним в комнату Бубы (двери у него никогда не закрывались, родня и соседи подкармливали сироту). Оставила патефон на столе и спокойно уснула.

Утром, не обнаружив патефона, Тициан с Ниной кинулись его искать. Нигде нет, никто ничего не знает.

Тут вышла я, заспанная, виновато опустила глаза: «Извини, папа, но у меня есть вы, а у Бубы никого нет»…

«Папа, ты же сам учил меня, что самым дорогим людям дарят самое дорогое…Тициан был счастлив, он пришёл в восторг».

На другой день Тициан принёс мне сразу два патефона. Один – точно такой же, как был, - красный, другой – коричневый, чтобы она могла подарить его кому-нибудь, если захочет».

Первой встречей с чудовищной жестокостью мира, первым знаком того, что детство окончилось, стало самоубийство Паоло Яшвили в 1937 году.

- Дядя Паоло позвонил мне из Союза писателей и спросил: «Нитико, ты ведь любишь меня?». Я ответила, что очень, очень люблю. «Тогда будет у меня одна просьба – позаботься о моей Медико, не оставляй её». Я отвечала – да что вы, что вы. Но он настаивал: «Дай слово, что присмотришь за ней». Я говорю: «Дядя Паоло, ты же знаешь, как я люблю Медико, конечно, не оставлю». Это были его последние слова – там же, в здании Союза писателей, он покончил собой. Последняя, с кем он говорил, была я. Я страшно переживала, плакала беспрерывно. Потом узнала, что его должны были назначить председателем Союза писателей, а там уже такие дела творились! Эта должность уже означала, что ты куплен. Тем более Паоло нравился лично Сталину, и сам Сталин рекомендовал его на этот пост. Паоло готовился к самоубийству – он отправил жену и детей из Тбилиси к матери и отцу, и оставил письмо Медико – «Прости меня, деточка».

Для Нины и Тициана эта смерть была разрушительной. Но для тогдашнего режима она была недостаточной. Было запланировано уничтожение определённого процента интеллигенции. И никто не мог этому воспрепятствовать. Самоубийство считалось предательством, трусостью. И Паоло Яшвили, как самоубийцу, надо было выставить на позорище, утяжелить его грех.

- Берия вызвал папу и сказал: «Напиши в двух словах, что Паоло – американский шпион». Папа ответил, что никогда этого не сделает. Берия сказал: «Я тебя не тороплю. Пойди, подумай. Паоло мёртв, его не оживишь. Сколько ты делаешь для этих кахетинцев, сил не жалеешь (в то время папа хлопотал о пенсии для вдовы Ильи Чавчавадзе, Ольги Гурамишвили). Получишь от меня зелёный свет». Папа вновь отказался. «Не отвечай сгоряча. Иди, отдохни и дай ответ», - сказал Берия и дал срок: два месяца. Папе советовали: «Ты же ничем не навредишь Паоло, напиши эти два слова». Но и вновь явившись по вызову к Берия, он ответил отказом. А мне однажды сказал: «Доченька, сейчас обо мне много дурного будут писать, начнут ругать, ты близко к сердцу не принимай. Есть вещи, которых делать нельзя».

Ещё он пригласил писателей – помню, были Георгий Леонидзе, Колау Надирадзе, Валериан Гаприндашвили, и другие. И сказал: «Знаю, меня скоро возьмут. Вы пишите, что скажут – самое плохое, ругайте меня, чтобы спастись. У вас семьи, у Гоглы двух братьев арестовали, кто присмотрит за их семьями… Хоть вы спаситесь» - это звучало как завещание. «Честь и верность дорого обошлись Тициану. В первую же ночь, когда удалось ему заснуть после встречи с Берия, я одна – услышала издали шум приближающейся машины».

... Раздался стук в дверь.В дом вошли четверо. Почти благоговейно. Всё осмотрели, забрать решили три картины, в их числе «Руставели» кисти Пиросмани.Я разбудила папу, он сел в кресло. Руки у папы тряслись, он не мог прикурить сигарету. Но нам успел сказать:

- Ничего не бойтесь и не смейте плакать, я ни в чём не виноват.

Начался обыск, они извлекли летопись жизни Андрея Белого, которую он подарил мне. Я стала просить – не уносите эту книгу, её мне подарили. Все чекисты вели себя крайне вежливо, даже ласково, и один из них мне сказал: «Деточка, о какой книге ты беспокоишься, мы отца твоего уводим».

«Тициану предъявили обвинение в измене. Нина и Нита беспрекословно выполнили его волю: проводили мужа и отца, не проронив ни слезинки перед чекистами».

«Знайте, что ни упоминать моё имя, ни смотреть людям в глаза вам никогда не будет стыдно», -- сказал Тициан напоследок.

- На обратном пути, который занял не более пяти минут, я увидела, как мамины волосы побелели. На моих глазах. За пять минут. Потом она села за стол, разложила карты, говоря: «Я увижу Тициана, непременно увижу. Карта ложится так, что я с ним встречусь».

«В ту ночь Нита написала первое и последнее в жизни стихотворение и посвятила его поседевшей матери (так и считалось до июня 2016 года, пока Ниной Андриадзе не был найден пожелтевший от времени блокнот со стихами и письмами, которые Нита ревностно оберегала от чужих глаз не только при жизни, но – так уж распорядилась судьба – и более 10 лет после кончины. К этому же времени – лету 2016 - внучкой Бориса Пастернака Еленой Пастернак были присланы Нине Андриадзе неисследованная переписка Нины Александровны с Борисом Леонидовичем)(13)*. А в упомянутом стихотворении Ниты, кроме любви и сочувствия, была надежда на возвращение отца. Хотя она тогда уже знала: без права на переписку означает предвестие гибели –В.С.».

***

Мы верили, что Тициан жив, ходили и отправляли «туда» посылки, писчую бумагу. Однажды я даже послала лист с хорошими школьными оценками. Знала, что папа обрадуется, потому что он переживал по поводу моих плохих оценок.

- Нам помогали и многие простые горожане. Маму никуда не брали на работу. И был такой курд по соседству, Шалико Абдулов, он ходил на Пески(старый район на набережной Куры, ныне Рике –В.С.)и приносил оттуда материал для шитья шапок. И мама работала на дому, получали свои «три копейки» подённо. Соседи не помогали. Боялись. Шалико очень за нас переживал, и когда мы перебирались на Гогебашвили №43, сам грузил и перетаскивал нашу мебель.

Мама жила изгоем. Когда приехал в Тбилиси Борис Пастернак, и ему здесь устроили торжественную встречу, дядя Боря поставил условие – никаких торжеств без Нины. И привёл Нину и распорядился выделить ей почётное место.

(14) «Расправившись со старыми большевиками, Берия лично и беспощадно набросился на грузинских писателей, художников, музыкантов и актеров. К середине 1938 г. был уничтожен каждый четвертый член Союза писателей Грузии, а остальные потеряли, иногда навсегда, способность творить. Писателей уничтожить было легко, до такой степени они рассорились друг с другом.

Берия скреплял свои связи с грузинской интеллигенцией не на чтениях, выставках или концертах — он заходил в гости к интеллектуалам и участвовал в их ссорах. Он любил без приглашения заходить в театр во время репетиции или приглашать писателей на встречи. Летом 1937 г. он арестовал двенадцать видных писателей и созвал остальных. «У некоторых из вас, - говорил он, — есть необъявленные связи с врагами народа. Пропускаю фамилии». Затем Берия подозвал Тициана Табидзе и сказал ему: «Среди пропущенных фамилий, товарищ Табидзе, была и ваша»…

«Голубороговцы» хотели сочетать лазурь французских символистов с грузинской жизнерадостностью и примирить оба элемента с большевизмом. Вначале Берия поощрял таких поэтов, назначив Паоло Яшвили членом ЦК Закавказья, Галактиона Табидзе — ЦК грузинской партии, и даже ненадежного Тициана Табидзе — членом Тбилисского совета.

Режим, установленный впоследствии расстрелянным членом ЦИК СССР Мамией Орахелашвили, иногда проявлял такую идеологическую строгость, что запрещал классиков грузинской литературы — Руставели как феодала и Чавчавадзе как буржуазного идеалиста. Берия же объявил, что народ будет праздновать годовщины обоих писателей, таким образом одновременно сметая и ханжеский троцкизм, и русский шовинизм.

Несмотря на свое невежество, Берия выказал поистине театральный талант. Он учился у тех режиссеров, которых он репрессировал. Он начал с директора театра Руставели, Сандро Ахметели, ученика Станиславского. Ахметели бежал в Москву, где Ежов по просьбе Берии, задержал его и послал назад в Тбилиси. Берия объявил его британским шпионом, пытал, пока тот не онемел и не был разбит параличом, и расстрелял его. 28 июня 1937 г. Берия сделал последний жест, устроив открытый аукцион всей собственности Ахметели не где-нибудь, а в театре.

Следующей добычей оказались «Голубые роги». Их вождь Григол Робакидзе, поклонник Гумилева, имел такой громкий успех в Москве, что Серго Орджоникидзе доверчиво позволил ему с женой и приемной дочерью поехать пожинать лавры в Германию. Но Робакидзе там остался и засел за писание антисоветских романов. Один из них «Убиенная душа», содержит «гороскоп Сталина», проницательный психологический этюд, где писатель называл Сталина «электрическим проводом с предупреждением «Опасно для жизни».

В 1936 г. грузинские писателисоперничали друг с другом в оказании гостеприимства Андре Жиду, когда он приехал в Тбилиси, Цхалтубо и Сухуми с группой французских коммунистов. Те писатели, которые предлагали Жиду обед и не менее щедрые похвалы, автоматически превратились в фашистских агентов, как только Жид опубликовал свою вежливую, но убийственную антисоветскую критику «Возвращение из СССР». Лучший прозаик Грузии Михаил Джавахишвили обрек себя на смерть замечанием: «У Андре Жида есть хорошие идеи». Отрекаться было поздно…

Журнал «Литературная Грузия» стал рупором Берии. Целый выпуск был посвящен речи Берии об успехах грузинских писателей в перестройке своего творчества и личного поведения в соответствии с требованиями Берии и Сталина. Берия доверил… критику Давиду Деметрадзе организовать серию заседаний Союза грузинских писателей с мая по октябрь 1937 г., где с семи часов вечера до половины четвертого утра писатели должны были осуждать себя и своих коллег. Только два поэта не ходили на эти заседания — Галактион Табидзе и Иосиф Гришашвили: их читал с удовольствием сам Сталин, и Берия поэтому освободил их от этого страшного испытания.

На очередном собрании писатели должны были сначала, как бы совершая ритуал, превозносить мудрость Берии, а потом признаваться в связях с теми, кого арестовали на предыдущем заседании… Николо Мицишвили, который в 1920 г. увлек Мандельштама грузинской поэзией и благодаря тому сам заинтересовал русского читателя, был арестован прямо в Доме писателей. В 1934 г. Мицишвили напечатали на первых страницах антологии стихотворений о Сталине, и стихотворение перевел сам Пастернак. Но однажды, напившись, он вдруг откровенно высказал свое мнение о советском руководстве: из всех голуборожцев его расстреляли первым.

22 июля, пока коллеги обсуждали исключение поэта, Паоло Яшвили достал припрятанное охотничье ружье и застрелился. Пленарное заседание писателей сразу постановило, что отныне нельзя будет вспоминать о Яшвили иначе как с «безбрежным отвращением» и что каждый должен осудить его «предательскую» деятельность. Тициан Табидзе молча вышел из зала, и ему инкриминировали декадентство и связи с невозвращенцем Робакидзе…

Табидзе медленно пытали, пока он не умер. Когда палачи потребовали, чтобы он назвал своих сообщников, он перечислил десятки покойных поэтов Грузии — рассылая плохо образованных энкавэдэшников по всем тбилисским кладбищам».

(15) «Побывавший летом в Москве, Андре Жид в ноябре издал книгу под названием "Возвращение из СССР", которая вызвала возмущенную отповедь в "Правде". Статья "Смех и слезы Андре Жида" появилась 3 декабря 1936 года… В докладе на общемосковском собрании писателей 16 декабря 1936 года В. П. Ставский заявил:

Пастернак в своих кулуарных разговорах доходит до того, что выражает солидарность свою даже с явной подлой клеветой из-за рубежа на нашу общественную жизнь".

В "Литературной газете" текст сопровождался ремаркой: "Голоса: "Позор!".

В феврале 1937 года Пастернак вынужден был выступить на Пушкинском пленуме, чтобы отвести эти обвинения. Он сказал, что не читал книги Андре Жида и ее не знает. Но статья о ней в "Правде" вызвала у него омерзение, "не только то общее, которое вы испытали, но кроме того житейское, свое собственное. Я подумал: он со мной говорил, и говорил не просто, он как-то меня мерил - достаточно ли я кукла или нет, и, по-видимому, он меня счел за куклу. И когда меня спросил человек относительно Андре Жида и моего отношения к тому, что он написал, я просто послал его к черту и сказал: оставьте меня в покое"…

В своей книге А. Жид высказывает недоумение по поводу "полного единомыслия", с которым он столкнулся в своих разговорах с писателями, возмущается весенней "дискуссией о формализме", но упоминаний Пастернака в ней нет. Однако в 1941 году в беседах с Александром Бахрахом он вспоминал, что "боялся рассказывать о своей огромной симпатии к Пастернаку… Он говорил, что Пастернак открыл ему глаза на происходящее вокруг, предостерегал его от увлечения теми "потемкинскими деревнями" или образцовыми колхозами, которые ему показывали".

В августе пришло опоздавшее на месяц известие о самоубийстве Паоло Яшвили, обвиненного в "двурушничестве" и желании "обмануть советский народ".

Вспоминает Нита Табидзе: «Когда в Тбилиси к Паоло и Тициану приехал Андре Жид, они решили показать ему Грузию и взяли с собой. Незадолго до этого Андре Жид прислал письмо, в котором сообщал, что ждал, когда мне исполнится 15 лет, чтобы специально приехать в Грузию и увидеться. Он ни на шаг не отпускал меня от себя. Когда поехал в Сухуми, через перевал, без меня ехать отказался. Во всех населённых пунктах нас встречал плакат, посвящённый приезду Андре Жида.

Потом оказалось, что это был один и тот же плакат, его просто перевозили с места на место и перевешивали. Андре Жид был неглупый человек, по какой-то детали он «раскусил» этот обман в духе «потёмкинских деревень».

Потом мы приехали на перевал, куда красиво приземлились парашютистки, тут же накрывшие стол. Всё было очень помпезно.

Далее двинулись в Батуми, посетили рабочее общежитие. И там нас принимали за роскошно накрытыми столами. Но Андре Жид вдруг резко вскочил и куда-то убежал. Он решил без предупреждения осмотреть первую попавшуюся жилую комнату. И ужаснулся, увидев, в каких скотских условиях влачили своё существование трудяги.

Далее путь наш лежал на теплоходе в Сухуми. И там Андре Жид часто поднимался на палубу, знакомился с разными, случайными и «неподготовленными» пассажирами». В Сухуми его встретили и повели в роскошные апартаменты, но там он жить не захотел. Попросился в обычную гостиницу «Синоп». Когда мы туда пришли, дежурная сказала, что мест нет. Тут я вмешалась: «У вас здесь висят плакаты, на которых изображён ваш гость, а вы ему отказываете». Дежурную перекосило от ужаса, места моментально нашлись, причём любой номер, на выбор.

В стоимость оплаты номера входило и питание, но Андре Жиду приносили далеко не то, что всем. Тогда он вставал из-за стола, брал поднос и уставлял его «общепитом», который ели все.

Разумеется, столь вызывающее поведение не могло нравиться поборникам «новой социалистической реальности».

(16) «Года за два до отъезда в Израиль я прочитал в грузинском журнале воспоминания поэта А. Мирцхулавы о встречах со Сталиным. Мне запомнился последний эпизод, перескажу его по памяти.

Сталин пригласил нескольких грузинских поэтов после официальной встречи к себе в гости. Сам без прислуги накрыл скромный стол и поставил бутылку вина. Тициан Табидзе переглянулся с Паоло Яшвили, мол, на всю компанию одна бутылка? Сталин перехватил их взгляды и, подняв правую бровь, предупредил: «На большее не рассчитывайте! Знаю я вас, поэтов, еще напьетесь, станете шуметь, а товарищи из центрального комитета потом будут упрекать меня: «Что же вы, товарищ Сталин, не можете управиться с писателями!»

Нет, такого упрека Сталину не бросишь. Он управился с писателями, и когда не только русская проза ушла в лагеря, Тициан Табидзе был зверски убит, а Паоло Яшвили предпочел покончить с собой на людях, во время собрания в Союзе писателей Грузии...».

* * *

Тициан Табидзе остро чувствовал надвигающуюся беду, вот его пророческие строки:

Я бьюсь на камне брошенной форелью.

И жабры вырваны. Взведен курок.

Я пули жду. И сердце стало целью.

И смерти не избегнуть. Близок срок.

(10, 2) «В этот последний год с Паоло что-то происходило. Во время одного из московских застолий он был тамадой и очень понравился Сталину. А однажды пришёл домой и увидел перевёрнутую вверх дном квартиру. Долго молча метался, выбежал на балкон…

Прежде чем выйти из дома – предстояло ответственное писательское собрание, на котором его должны были выбрать куда-то(на пост главы писательского цеха, и нам известно – что подразумевалось за этим – В.С.)– он обзвонил ближайших друзей – просто чтоб услышать голоса. Тициана уже не было дома. Опоздал предупредить его, чтобы не шёл на собрание. Жена Тициана не поняла ничего и сердито повесила трубку. Он ещё раз позвонил – поговорил с Нитой, дочерью Тициана. По улице шёл с охотничьим ружьём. Объяснял встречным: «Взял из ремонта». Из дома выбежал Гарольд, пёс, с которым Паоло часто охотился. Тоскующий по хозяину Гарольд бросился к Паоло. Тот встал на колени перед собакой: целовал её, плакал. Спутник Паоло отвернулся. Паоло с трудом отделался от собаки… Немного посидел на собрании, потом тихо встал и вышел. Обернувшемуся Тициану сделал знак рукой, чтобы не волновался, спиною двинулся к двери, прикрыл её за собой, поднялся этажом выше, где оставил в одной из комнат ружьё. В зале слышали выстрел, но сразу не поняли, что случилось.

Первое, что скажет Тициан, когда немного успокоится: «Теперь моя очередь».

Лаврентий Павлович Берия был в театре, когда ему принесли известие о Паоло Яшвили: сидел в директорской ложе, а близко – в партере – находился Николай Шенгелая. Он удивлённо услышал: «Это логический конец!». Берия был сильно взволнован: выходя из ложи, забыл пальто…

Иногда задаются вопросом: «Зачем нужно было Берия так мучить безобидного Тициана?». Ответ не лежит на поверхности, но реально предположить, что Лаврентию Павловичу необходимы были серьёзные аргументы для оправдания перед Сталиным «недосмотра» в отношении полюбившегося вождю поэта, уже предназначенного в «фавориты». Клеймо иностранного шпиона и врага народа, признание в этих смертных грехах, прозвучавшее из уст ближайшего друга Паоло, вполне годилось для такого оправдания.

На похороны допущены были только ближайшие родственники. Тициан там не был, винился, что не сумел разглядеть, что происходило с непонятно отдалившимся другом: думал, что так ему лучше и не хотел мешать. После несчастья он замкнулся и уже никуда не ходил, боялся встретить знакомых. Последний раз его видели на людях 12 сентября 1937 года, во время торжественного открытия обелиска в Цицамури, на месте гибели Ильи Чавчавадзе. Он был печален, смотрел на горы вдали, избегал разговоров. День был мучительно жаркий. Возможно, тогда у него сложилось последнее четверостишие:

Наше солнце пылает губительным жаром –

Всё сжигает неистовой силой.

Встанет мёртвым, вечерним, негреющим шаром

Над моей безымянной могилой.

Восемнадцать писателей были вызваны к Берии – тогда наместнику в Грузии – он сидел в отдалении и начал полушутя: мол, не думал, что писателей так много; обещал проинформировать о событиях, касающихся литературы. Говорил о разоблачении ряда лиц, подозреваемых в шпионаже. К известным уже именам прибавились новые: Джавахишвили и Мицишвили, а также «застрелившийся под страхом разоблачения» Паоло Яшвили. Под конец распалился и стал кричать на сидевших перед ним писателей. Спрашивал, где Тициан Табидзе. Требовал, чтобы Табидзе высказал всё, что он думает по поводу Паоло Яшвили. Сидевший поодаль Тициан сильно побледнел, и пот выступил на его широком лице. С дрожью в голосе он сказал, что ничего не знает. Берия стал зачитывать показания арестованных писателей, где приводились факты, подтверждающие преступность Яшвили. Тициан повторял, что не знает об этом и ничего не слыхал. Берия грубо отправил его домой, прибавив насмешливо: «С женой посоветуйся!».

Спустя несколько дней Тициана Табидзе исключили из Союза писателей. Народу было немного. Тициану вежливо объяснили, что если он будет благоразумен и осознает свои ошибки… Кто-то не выдержал: «Не молчи, Тициан, скажи что-нибудь! Это надо сделать…». Кто-то тихонько покинул собрание.

Назавтра к нему зашли двое писателей, стали его уговаривать – Паоло Яшвили умер, ему хуже не будет, если Тициан о нём напишет статью и объяснит, почему они разошлись: они же в последнее время совсем не встречались! Все знают. И Тициана восстановят в Союзе писателей. Он ответил, что про них – написал бы; пусть они опровергнут. «Паоло Яшвили – мой друг». Им пришлось уйти. Друзья ещё заходили, отвлекали от чёрных мыслей, играли в нарды. Прошло почти два месяца в ожидании.

- Мы устали ждать, -- вспоминала Нина Александровна Макашвили. – В ту ночь спали крепко и не проснулись, когда прозвенел звонок. Нита пошла открыть…

В столовой было светло, и ей показалось, что наступило утро, пришла молочница… На столе в бокале стояла красная гвоздика.

Чужие люди ходили по комнатам, искали оружие, которого никогда в этом доме не было, рылись в книгах, снимали картины со стен.На глаза им попалась лежавшая на рабочем столе Тициана книга, с дарственной Сергея Есенина, написанной его кровью (последняя такая запись будет оставлена Есениным за мгновения до смерти – знаменитое восьмистишие «До свиданья, друг мой, до свиданья»). Чекисты унесли эту книгу, след её исчез, вероятно, навсегда.

В спальне Тициан беспомощно натягивал носки. Потом сидел в кресле в столовой. Пепельно-бледный. Папироса, которую он так и не смог зажечь, переломилась в руке.

Выносили картины и вещи. Фотографии, книги, бумаги – попросили портфель.

Уходя, Тициан оглянулся, посмотрел на всех, его губы слегка дрожали. Его жена старалась казаться спокойной. Но в глазах у неё застыл ужас, и почти месяц так оставалось. Из дома не выходила. Только чтобы отнести передачу.

Арест был 10 октября. О том, что было дальше, ходили слухи. Другим предъявлялись какие-то обвинения, а ему – ничего. Требовали, чтобы сказал сам. Что он мог сказать? Говорили, что будто бы он в конце концов, после пыток, назвал сорок фамилий – все из грузинской истории, заключив Георгием Саакадзе (грузинский полководец и государственный деятель XVII века). Их стали искать.

«Выдержки из протокола допроса Тициана Табидзе:

-- Что вас объединяло с послом Литвы Балтрушайтисом?

-- В 1917 году я познакомился с ним как с поэтом. В 1924 году бывал у него в Москве. Он хотел переводить «Витязя в тигровой шкуре». Никаких шпионских дел я с ним не затевал.

- Этот вопрос повторялся множество раз. И, несмотря на отрицание Тицианом своей вины, на деле была такая приписка: «Табидзе обслуживал французскую шпионскую сеть. И при посредстве писателя Андре Жида передавал информацию». Приговор – расстрел».

***

Передачу не приняли. Сказали про десять лет без права переписки. Что это значит – узнали потом. Тогда ещё верили, что жив, что кто-то видел его. Обнадёживал в письмах Борис Пастернак, обещал похлопотать Павленко, Федин, Фадеев утешал, что, дескать, всё устроится, объяснится, ничего делать не надо, только ждать. Шли годы…

После ареста Тициана Нита долго не ходила в свою Первую школу по проспекту Руставели – шла верхними параллельными улицами – вид любимых отцом деревьев и мест декламации стихов слишком больно ранил сердце… Спустя двадцать лет сообщили дату: он был расстрелян 15 декабря 1937 года».

- У нас, у Табидзе, со зрением слабовато. Генетически. Когда папу уводили, я на какое-то время ослепла. И когда узнала, что его расстреляли – тоже. Помню, ехала в трамвае, и кто-то за моей спиной рассказывал, как папу пытали, и сразу в глазах померкло. Кто-то за руку свёл меня с подножки и довёл до дому.

После гибели Тициана в доме остались три беспомощные женщины. Нина Александровна знала, что всякий, кто проявит к ним сочувствие или даже переступит порог их дома, может разделить судьбу Тициана. Поэтому предпочла остаться наедине со своим горем и даже близким отказывала во встречах.

Автор литературной записи настоящего издания Владимир Саришвили, со слов своей родственницы Дали Гиоргобиани, в конце 1940-х--начале 1950-х гг. жившей по ул. Александра Чавчавадзе №12, узнал об иной версии гибели Тициана. О ней скупо рассказывал близким арестованный вместе с Тицианом (их дома находились неподалёку друг от друга) и реабилитированный сосед Дали Гиоргобиани, сотрудник Дома книги Александр Габискирия, спустя время после смерти Сталина решившийся нарушить добровольный обет молчания, вызванный вполне объяснимым ужасом перед сталинской репрессивной машиной.

По словам Александра Габискирия, Тициан Табидзе не был расстрелян у заднего фасада оперного театра, и не на пустыре по дороге из Тбилиси в Рустави, как гласила полуофициальная версия. Он был депортирован в Сибирь (вместе с Александром Габискирия и другими заключёнными). Во время этапирования арестантов, выстроенных в открытой повозке в лютый мороз, Тициан несколько раз падал – ноги не выдерживали избыточного веса. Охранники поднимали его прикладами автоматов, а затем выбросили в снег, на съедение следовавшей за повозкой стае волков.

Владимир Саришвили и Гиви Андриадзе посетили место жительства ныне покойного узника сталинских лагерей и заручились подтверждением вышеприведённого рассказа свидетеля гибели Тициана Александра Габискирия от его соседки Светланы, которая добавила, что «Саша Габискирия и его жена Лиза Цицишвили были необыкновенно мягкими, тихими, интеллигентными людьми».

Невозвращение Робакидзе оказалось достаточным поводом, чтобы перебить всех друзей писателя. Давид Шемокмедели, писатель, президент «Всегрузинского Общества Руставели»:«Тициан, узнав о том, что Григол Робакидзе планирует вернуться в Грузию, послал ему предупреждение: «Не вздумай возвращаться, расстреляют».

Возможно, и об этом послании узнали чекисты, расценив по-своему дружеское предупреждение в виде отягчающего обстоятельства.

Вспоминает дочь Владимира Джикия, Марина Джикия: «Известный случай: однажды в гостях у Тициана Табидзе, где присутствовали тогда уже супруги, Тинатин и Владимир Джикия, оказался Алексей Толстой, тот самый, автор «Хождения по мукам» и «Золотого ключика», тот самый, которому дал пощёчину Осип Мандельштам. Тот самый, кому, единственному, было дозволено именоваться графом при сталинском режиме и держать при себе лакея. «Граф на партсобрании-с», - ответил однажды этот лакей на телефонный звонок.

(17) «У человека, как известно, предпосылки таланта находятся в одном участке головного мозга; а формирующие характер – в другом. Существуют многочисленные примеры раздвоенности писательской личности. Талант далеко не всегда является воплощением добра. Характерна в этом смысле уничижительная эпиграмма Бориса Чичибабина:

Я грех свячу тоской.

Мне жалко негодяев,

Как Алексей Толстой

И Валентин Катаев.

Ссылаются на Анну Ахматову. «После того, как он (Мандельштам) дал пощечину Алексею Толстому, – писала Ахматова, – всё было кончено. Толстой был очень одаренный и интересный писатель, негодяй, полный очарования, человек сумасшедшего темперамента; сейчас он мертв; он был способен на всё, на всё; он отвратительный антисемит, он был бешеный авантюрист, неверный друг, он любил только молодость, власть, жизненную силу. Он был разновидностью Долохова, он называл меня Аннушка, меня от этого передергивало. Он мне нравился, несмотря на то, что он был причиной смерти лучшего поэта нашего времени, которого я любила, и который любил меня».

Так вот, восхищённое прелестью Тинатин «лицо советской литературы» произнесло в ошеломлении: «Это не реальная, это – ирреальная красота». На этом обычно рассказ прерывается. Но Марина Джикия выдала нам его продолжение. «Чтобы поверить, я должен потрогать это создание… Можно, я потрогаю её?» - вопросил Алексей Толстой, после чего Владимир Джикия грозно произнёс по-грузински: «Я ему сейчас потрогаю!». Тициану Табидзе стоило немалого труда умиротворить разъярённого супруга красавицы, напирая на то, что «гость – от Бога» и умоляя проявить снисхождение к приезжему, незнакомому с нашими патриархальными нравами. Но отец всё-таки оставил за собой последнее слово: «Ты ему передай, что я быка валю одним ударом», - поостыв, сказал он Тициану.

На собрании в оперном театре Владимир Джикия заявил с трибуны: «Необходимо создать национальную грузинскую армию!». На что прибывший из Москвы представитель советского правительства громогласно парировал: «Армия Грузии не нужна, поскольку это – курортная зона России!». Едва только оратор закончил эту фразу, как Владимир Джикия врезал ему пощёчину – и московский эмиссар с грохотом приземлился в оркестровой яме, на глазах всего честного народа. Досталось «на орехи» от Джикия и Серго Орджоникидзе, заступившемуся (а чего от него ещё было ждать?) – за приезжего наглеца.

Впоследствии Константинэ Гамсахурдиа не раз поднимал свой «эксклюзивный» тост за этот случай.

Вообще, эти ребята – кто в большей, кто в меньшей степени интересовавшиеся политикой, без сомнения, были подлинными патриотами, патриотами от сердца и ума, а не от недержания национального самосознания. И, без сомнения, подписались бы под каждым словом тоста, вложенного писателем Серги Чилая в уста князя Давида Дадиани, супруга героини исторического романа, княгини Екатерины Чавчавадзе:

(18) «Со времён принятия христианства грузинский народ объединяют в нерасторжимое целое вера и язык. На них, и только на них зиждется храм нашего национального единства. Сколько раз враги пытались расшатать и порушить эти основы нашей жизни! Каждый завоеватель хотел заставить нас изменить веру и отказаться от родного языка. Враг пользовался и тем, что в грузинском языке есть диалекты, как, впрочем, и в других языках. Только народ не дал себя обмануть. Он бережно хранит святое святых – единство. Персы пытались оторвать от Грузии Картли-Кахетию, турки – Мегрелию, Имеретию, Сванетию, Гурию, Аджарию и Абхазию. Но ничего у них из этого не вышло. Так и ушли ни с чем. Вот и сейчас кое-кто вознамерился разделить Грузию на части, чтобы властвовать над раздробленной страной…

Я не могу допустить обрусения наших учреждений, а тем паче церкви и школы. Думается, русских не для этого пригласили в Грузию. Мы желали не обрусения, а помощи и поддержки. Если бы мы хотели рабства и перерождения, то нам проще было бы отуречиться. Ведь турки совсем рядом».

А что до сатанинских ловушек Берия, госпожа Тинатин поведала о двух из множества таковых: Сталин, вручивший Владимиру Джикия Орден Ленина, на котором лично настоял, вопреки рекомендации Лаврентия Павловича, предлагавшего ограничиться Орденом Трудового Красного Знамени, пригласил супругов, Владимира и Тинатин, на ужин в Кремль.

Приглашение было передано через Берия, который накануне позвонил Джикия. Владимира не было дома, трубку взяла Тинатин. «Что вы делаете завтра вечером?». Ничего не подозревавшая Тинатин простодушно ответила: «К друзьям мы приглашены». «Желаю приятно провести время», - ответил Берия и повесил трубку. Когда же Сталин поинтересовался, почему в Кремле не видно Джикия, Берия сообщил, что звонил, но Владимир предпочёл поехать к какому-то другу.

А разгадка цепи арестов голубороговцев и других упоминаемых в протоколе допроса Сандро Ахметели видных деятелей кроется в числе прочих «порочащих эпизодов» и в следующей провокации Лаврентия Павловича.

- Тбилисский дом Берия стоял напротив дома, где мы сейчас находимся, - рассказала Марина Джикия. -- Однажды здесь в очередной раз собралась компания друзей моего отца. Пока мама накрывала на стол, гости вышли на балкон подышать воздухом. С балкона напротив Берия восхитился: «Какое общество! Идите ко мне в гости!»

- У меня у самого гости, Лаврентий Павлович! – улыбнулся отец. – Пожалуйте вы к нам!

Берия, «на дух» не переносивший Сандро Ахметели, заявил, тыча пальцем в режиссёра: «С ним я за один стол не сяду». На что Ахметели послал всемогущего наркома по матери.

Участники застолья немедленно перебрались в зал и, на чём свет стоит, принялись честить Берия, не заметив даже, что в их круг затесался подосланный ищейка Рапава.

Уж они и материли Лаврентия Павловича, на все лады. К порядку призвал один лишь Константинэ Гамсахурдиа: «Негоже такими словами – да о председателе правительства!». Это и спасло ему жизнь. Гамсахурдиа умел и прямо осадить, и проявить искусство манёвра. Характерно в этом смысле его заявление на одном из собраний писателей-единомышленников. «Я благодарен Коммунистической Партии Советского Союза», - провозгласил за столом Константин Гамсахурдиа. Участники собрания окаменели. Выждав паузу, Гамсахурдиа добавил: «За то, что в борьбе с ней я стал мужчиной».

Всех остальных, кроме автора «Десницы великого мастера» и «Похищения луны», в скором времени «повязали», с короткими интервалами. Основание было более чем достаточным по тем временам.

Очень долго Тинатин Джикия добивалась свидания с мужем, хотя бы передать ему что-либо из одежды или продуктов. Бериевские церберы отвечали, что «заключённые у нас обеспечены всем необходимым». И всё-таки одно свидание им разрешили.

«Я приготовила его любимые кушанья, в глиняных горшочках, - вспоминала госпожа Тинатин. – Тициан Табидзе встретил меня у цветочного магазина возле оперы – это было одно из любимых мест его «остановок» во время прогулок по проспекту Руставели. Он всегда провожал меня, когда я ходила добиваться свиданий с мужем, пошёл провожать и на этот раз. Я неизменно говорила: «Не надо ходить со мной туда, как бы и тебя не забрали». А он отвечал: «Решат забрать – и так заберут, хоть провожай, хоть не провожай». Так оно и случилось.

Арестовали и Тинатин вместе с другой красавицей – женой дирижера Евгения Микеладзе Кетусей Орахелашвили.

Через многие унижения, боль и тяжелейший труд пришлось пройти этой женщине. Только представить себе – как им, тбилисским царственным особам, приходилось стричь намеренно выданными ржавыми ножницами 1000 овец, доставленных к месту ссылки из Казахстана…

Но… были люди в наше время. Сильные верой, сильные любовью, они владели Тайной Преодоления тех невзгод, по сравнению с которыми наше безденежье и безработица – испытания несравненно поправимее.

Фрагмент протокола допроса Ахметели Александра Васильевича от 26.02 1937 г. (стиль, орфография и пунктуация сохранены):

«Показание своё прочёл, правильность его удостоверяю.

А. Ахметели

Продолжение допроса. Машинопись, стр 40-43

3 отдел НКВД ГССР

Нач. III Отдела УГБ НКВД ГССР –

майор госбезопасности - МХЕИДЗЕ

Допросил: Опер. Уполномоч. 4 отд.3 Отдела УГБ

НКВД ГССР - ЩЕКАТИХИН

Вопрос: К какому периоду вы относите ваше сближение с Владимиром Джикия?

Ответ: Наше простое официальное знакомство перешло в приятельские отношения после назначения Владимира Джикия начальником Рион гес`а. Крепил наши дружеские отношения Паоло Яшвили, постоянно сопутствующий ДЖИКИЯ.

Во время приезда ДЖИКИЯ в Тбилиси он заходил в театр, после спектакля начинались разговоры на самые разнообразные темы. Часто после спектаклей гуляли по улицам до 2-х, 3-х часов ночи.

Вопрос: Перечислите ближайшие связи Владимира ДЖИКИЯ по Тбилиси?

Ответ: Из лиц, близко стоящих к Владимиру ДЖИКИЯ, могу назвать Паоло ЯШВИЛИ, НАНЕИШВИЛИ Зозо, ЭЛИАВА Гоги (Георгия), ГАМСАХУРДИЯ Константина, Тициана ТАБИДЗЕ. Это была среда, в которой каждый из них жил дружеской интимной жизнью. Дружбу мужчин скрепляли их жёны. Все они тесно были связаны друг с другом, ибо в свободное от занятий (службы) время находились в общении.

Что касается моих взаимоотношений с этой группой, я уже показывал. С ДЖИКИЯ Владимиром я был дружен. С Тицианом Табидзе и Паоло Яшвили меня тесно связывает история их отношений как ко мне, так и к театру Руставели. На этой почве наши взаимоотношения куда глубже и сложнее, чем мои с ДЖИКИЯ Владимиром. При этом здесь же надо отметить, что у Паоло ЯШВИЛИ и Тициана ТАБИДЗЕ была общая совместная политика в отношении меня, театра Руставели и отдельная(абзац отчёркнут фигурной скобкой карандашом –В.С.).

ДЖИКИЯ мне сообщил, что ему готовится очная ставка с арестованным Свимонишвили Владимиром Константиновичем. Потом сказал, что дело его якобы закончено и что его обвиняют в участии в к–р. (контрреволюционной – В.С.) патриотической организации, состоявшей из него, ДЖИКИЯ Владимира, Павле ЯШВИЛИ, Тициана ТАБИДЗЕ, НАНЕЙШВИЛИ Зозо, ЭЛИАВА Гоги, ГАМСАХУРДИЯ Константина и ещё кого-то (я не разобрал). После этого ДЖИКИЯ сообщил, что ему выдвигают новое обвинение, связь с Буду Мдивани, что Буду Мдивани сейчас в Москве на процессе троцкистов».

Вспоминает Зураб Абашидзе, сын Ираклия Абашидзе, доктор политических наук, бывший посол Грузии в странах Бенилюкса и при Евросоюзе, экс-руководитель миссии Грузии при НАТО, экс-посол Грузии в Российской Федерации:

- Школьные годы сверстников из ближнего круга семьи Тициана Табидзе прошли «под крылом у Ниты». В ней действительно не было никакого негатива. Она как-то умела отмести все тяжёлые воспоминания и держала в памяти только светлое, радующее душу. Не об унизительном переселении и уплотнении рассказывала Нита, а о добрых соседях, подаривших ей пару обуви.

Папа говорил, что Тициан был неподражаемым тамадой-лириком, а Паоло – блистал в своих тостах артистизмом и ораторским искусством. В свою очередь, тосты Ираклия Абашидзе были усыпаны цитатами – и не только из Руставели и Бараташвили, но и из поэзии голубороговцев, и чаще всего он декламировал строки Тициана.

Отец Паоло предупреждал и его, и Тициана, чтобы слишком не высовывались, не были всё время на виду, это может плохо кончиться. Случилось, как он говорил.

Ираклий Абашидзе, по сути, был инициатором волны реабилитации репрессированных сталинско-бериевским режимом – как погибших, так и выживших.

Когда на пост первого секретаря ЦК КП Грузии был в 1953 году назначен Василий Мжаванадзе, которого партия призвала покинуть насиженное в Москве гнездо и отправляться в Тбилиси, новый глава республики в первые же дни связался с Ираклием Абашидзе. И… попросил моего отца помочь разобраться в общественно-культурной жизни Грузии, - именно его, как человека, прекрасно разбирающегося в приоритетах и второстепенных факторах.

Ираклий Абашидзе чуть ли не с места в карьер поднял вопрос о репрессированных в 1937 году писателях и деятелях культуры, сказав, что эта проблема является одним из главных раздражителей грузинского общества. «Тициана, Паоло, всех других не воскресишь, но у них остались дети, внуки, близкие. С этих людей необходимо снять унизительное клеймо «врагов народа», в учебных заведениях и на службе на них не должны неприязненно коситься. Нужен приказ об их реабилитации». «Странный ты человек, - сказал тогда Мжаванадзе папе. – До тебя в мой кабинет пожаловали твои коллеги со списком из 50 человек и сказали: «Если их сейчас же не арестовать, Вам будет очень трудно работать». А ты сразу заговорил не об арестах, а о реабилитации».

Да, Ираклий Абашидзе стоял у истоков этой идеи, он дал импульс последовавшей волне исхода из лагерей и извещений о реабилитации политзаключённых «ввиду отсутствия состава преступления». Он написал первое письмо в ЦК КП Грузии, где утверждал, что Тициан, Паоло и Михаил Джавахишвили были настоящими советскими писателями и говорил о необходимости возвращения им незаслуженно отнятого доброго имени. На первый взгляд, это выглядело абсурдным: система убила человека и эта же система его «воскрешает». Но на самом деле, для потомков эти постановления были огромным облегчением – и в моральном, и в бытовом, карьерном отношении. Они словно бы снова становились полноценными гражданами своей страны проживания. А другой у них не было, и быть не могло.

Правилам игры вынужден был подчиняться и Ираклий Абашидзе – там, где можно было не переступать красной черты основ морали и человечности.

Мой отец, стремясь развить положительную тенденцию заданного импульса идеи реабилитации, в своей публицистике того периода настойчиво проводил идею необходимости возвращения советскому читателю творческого наследия репрессированных авторов. А в статье «Тициан Табидзе» Ираклий Абашидзе провёл мысль о том, что эстетика голубороговцев близка советскому революционному мышлению и даже, для убедительности, привёл в качестве программных строки Тициана в духе блоковского «исчезни, старый мир» - чрезвычайно редкие по настроению и содержанию, на самом деле, для творчества Тициана Табидзе. Пригодилось и ироничное отношение Тициана ко всякой «зауми», футуристским выкрутасам, неудобоваримым для советских идеологов, в чём также нашлись точки соприкосновения между уже покойным поэтом и новой волной власть имущих.

Посетовав на «детские болезни» поэта, Ираклий Абашидзе приветствовал исцеление от них и, таким образом, утвердил Тициана со товарищи в числе полноправных авторов, рекомендуемых для чтения и изучения в СССР. И это было значительным прорывом – как для памяти о жертвах репрессий, так и для их здравствовавших членов семей и близких.

Гиви Андриадзе: - Мы вспоминаем, как тепло ты принимал в Брюсселе меня, мою супругу Манану и Лексо, когда я привёз сына на юниорский чемпионат мира по фехтованию…

Зураб Абашидзе: - Это были тяжёлые времена – грузинская дипломатическая миссия испытывала недостаток во всём, включая самое элементарное, из-за скудного финансирования. Но нам грех было жаловаться – в самой Грузии люди сидели в темноте, холоде и без хлеба…

Я представляю, что было бы со Сталиным, узнай он о том, что сын его доброго знакомого Ираклия Абашидзе стал послом в самом сердце западноевропейского капитализма… А если бы ему ещё и доложили, что в день его рождения, 21 декабря, в Брюсселе нами был подписан договор о выводе российских войск из Грузии, тут уж Иосиф Виссарионович вместе с верным Серго Орджоникидзе завертелись бы, наверное, пропеллерами в Кремлёвской стене.

Мы не успели пообщаться на тему «голубороговцев» с профессором ТГУ Натальей Константиновной Орловской. Эта удивительная женщина скончалась в 2014 году, в возрасте 94 лет. Её отец родился в 1878 году – не правда ли, уникальная деталь?! Мать Натальи Орловской, Татьяна Надежина, дочь полковника, раненного на войне с турками, лечившегося в Тифлисе и обосновавшегося там, блестяще владела английским и французским, не говоря уже о русском и грузинском.

(19) «(Наталья Константиновна)вспоминала, как к её матери приходил работать над переводами Тициан Табидзе. И как она играла с его дочкой Нитой – семьи вместе отдыхали в Манглиси».

А в 1975 году в Доме литераторов в Москве проходили юбилейные торжества, посвящённые моему деду Тициану Табидзе. Я приехал на этот юбилей, пришёл к участнику этих торжеств, популярному мастеру устного рассказа Ираклию Андроникову, частому гостю нашей семьи и сказал: «Дядя Ираклий, как бы нам издать книжку по материалам этого юбилея?». Телевизионной записью всех выступлений я располагал. Ираклий Андроников высказал тогда отличную идею – выпустить не книгу, а пластинку, сейчас бы сказали – аудиоальбом. И мы подготовили в фирме грамзаписей «Мелодия» две памятные пластинки – на первой звучали выступления участников московского юбилейного вечера в Доме литераторов. А на второй записаны воспоминания о Тициане, звучащие из уст Андрея Баланчиадзе, Ладо Гудиашвили, Верико Анджапаридзе читает стихи Тициана… Есть ещё альбом, на котором записаны воспоминания «последних из могикан», лично знавших Тициана.

Из записок Верико Анджапаридзе: «Сладким воспоминанием остался Кутаиси времён моей молодости… Там я впервые ощутила чудесную, притягательную силу стиха…

Кутаиси той поры был центром, где собрались значительные силы общественного и интеллектуального движения. В нашей семье часто гостили общественные деятели, артисты, писатели, поэты… И «голубороговцы» у нас нередко собирались. Так познакомилась я с Тицианом Табидзе. Тициан изумительно чувствовал прелесть природы Грузии, её величие. Он по-детски радовался жизни.

Хорошо запечатлелись в памяти его «говорящие» маленькие узкие руки, красивые пальцы – они выдавали его взбудораженность, волнение. С каким увлечением читал он стихи! Его стихи были неустанным, пламенным криком чистого, прозрачного человеческого сердца.

Никогда не забуду этого самозабвенного чтения стихов на фоне Гелатского монастыря или пир на рионских Белых камнях, и вновь – море стихов…

Многое можно вспомнить, но особенно памятное связано с Котэ Марджанишвили. После спектаклей мы спускались обычно в ресторан «Химериони». Там, как на великом празднике, читал стихи Тициан, и я не забуду, как ласков был с ним Котэ Марджанишвили, как он его любил Мы с Тицианом дружили на протяжении десятилетий. Я видела, как счастлив был он и его жена Нино, как привольно протекала их жизнь…».

На встрече в Санкт-Петербурге, в дни празднования 175-летнего юбилея Ильи Чавчавдзе, один из талантливейших грузинских режиссёров, в то время художественный руководитель БДТ Темур Чхеидзе. ЧХЕИДЗЕ вспомнил такую неизвестную деталь из биографии Верико:

«Кто не видел живьем Верико Анджапаридзе, поверьте на слово, что это великая актриса. Не хорошая. Хороших актрис довольно много. Верико – это тот случай, когда не нужно, чтобы время доказало, что она великая. Мы это знали при ее жизни. Помню, когда мы ставили «100 лет спустя», Верико, кроме того, что ей было уже много лет, было тяжело физически. Очень тяжело. Я знаю точно, что бывали дни, когда она не вставала с постели. Но - интересная вещь – ей было плохо весь день, а с шести до одиннадцати вечера ей было хорошо, потому что это время, когда организм привык играть спектакль. Я был свидетелем этого. Зачастую в это время с ней приходилось играть в джокер – вместо спектакля. Она не любила проигрывать и ужасно злилась. Надо было умудряться подыгрывать ей… Как-то раз в Грузии праздновали юбилей Ушанги Чхеидзе, актера Марджанова, первого партнера Верико в 30-40-е годы. Праздновали в его родном городе Зестафони. И мы везем из Тбилиси спектакль с участием Верико. Ей плохо, но без нее невозможно представить этот юбилей. За день до поездки звоню ей и говорю: «Надо ехать в Зестафони». Пауза. Потом она говорит: «Как странно, глядя на тебя, не скажешь, что ты дурак». Я отвечаю: «Благодарю вас и заеду за вами в таком-то часу». Она: «Ты сошел с ума! Я еле дохожу до ванной комнаты. Какой Зестафони!» В общем – категорически нет. Что делать? Смиряемся с тем, что будет играть второй состав. Вдруг звонок. И Верико безо всякого вступления говорит: «Я не знаю, мне никто не говорит – в котором часу отходит поезд, какой вагон! Что за безобразие!» Самое интересное началось потом. Сели мы в поезд, едем. Прошло 20, от силы 30 минут. Ей плохо. Говорит: «Я так и знала, что ты хочешь меня убить». Давление 220. Вызвали «скорую» на первой же станции. Сделали ей несколько уколов, на следующей станции поезд ждет другая бригада врачей.Состав выбили из графика – он шел со скоростью 20 км. Представьте кадр – ночная Грузия и ползет поезд, в котором Верико, и ей плохо. Я этого не забуду никогда. В Зестафони ее спустили на руках, а на вокзале ее встречает весь город. Она: «Нет, сыграть не смогу». Приехали в гостиницу, она лежит, а под окнами – все руководство города, как в «Ромео и Джульетте», смотрит на окна, балконы. В шесть она встала, спросила, где кофе. В общем, она сыграла. После спектакля говорит: «Все-таки мне не везет». - «В чем?!» - «Я была уверена, что сегодня умру на сцене. Нет, не повезло». (Аудиозапись предоставлена завлитом Грибоедовского театра Ниной Зардалишвили-Шадури - В.С.).

Ладо Гудиашвили,как и подобает большому художнику, вспоминает о Тициане, прежде всего рисуя его словесный портрет: «…широко раскрытые голубые глаза, чуть хрипловатый голос и детскую улыбку. А ещё – его самозабвенная декламация собственных стихов».

Гудиашвили вспоминает одно из посещений дома Тициана: «С ним за круглым столом сидели Паоло Яшвили, Николо Мицишвили и Колау Чернявский. Чернявский прочитал своё новое стихотворение, посвящённое Пиросмани… Всем понравилось… Начался разговор о Пиросмани. В те дни некий «академик» высказал отрицательные суждения о Никале. Чего, мол, так высоко возносят «маляра» Нико. Поэты бушевали. Паоло сказал: «Пиросмани – бессмертный источник жизни, такие художники рождаются раз в столетия». Потом разговор постепенно перешёл на поэзию. Звучали имена Верлена, Рембо, Бодлера, Пушкина, Блока, Важа, Бараташвили.

Я не вмешивался в разговор. Старался вникнуть в их образы. Хотелось перенести на холст эти впечатляющие минуты. Я смотрел на Тициана, державшего в руках лист бумаги и читавшего стихи Андрея Белого: «Рыдай, буревая стихия…» и т.д.

Непреодолимое желание запечатлеть эту картину овладело мной. Там же «с натуры» стал я делать зарисовки и, не успев прийти домой, кинулся к мольберту… Углем очертил контуры, и в творческом угаре даже не заметил, как пролетело время. С первыми лучами солнца портрет Тициана был готов. Я выполнил его в тёмной гамме, как и почти все свои работы периода 1916-1921 годов. В одной руке Тициан держит птицу, в другой – свиток стихотворений.

Лицезрение этого портрета доставило Тициану большую радость… Паоло назвал его «Рождение поэзии».

Сколько ночей провели мы с Тицианом, гуляя по тбилисским улицам… Он особенно любил предрассветные минуты. Именно в ночные часы читал он нам обычно свои новые стихи…

Невозможно забыть, как Тициан и Гогла Леонидзе в Молоканском околотке, во всех трактирах выискивали работы Пиросмани. Они собрали довольно большую коллекцию, которую потом передали музею.

Вспоминаю и такой эпизод: поэт Сезман Эртацминдели, всегда носивший старинный серебряный пояс с украшениями, однажды заявил нам: «Мы должны отметить юбилей моего пояса, пойдёмте, пообедаем». Отправились Тициан, Гогла, Шалва Дадиани и я… Звучали потрясающие тосты, Гогла и Тициан экспромтами чествовали пояс Сезмана, красовавшийся посреди стола. Было выпито море вина. А красноречию поэтов в тот день позавидовал бы сам Цицерон…».

(20) «Тициан Табидзе был одним из первооткрывателей гения Нико Пиросмани для грузинской и мировой культуры. В качестве секретаря Тициан возглавил «Комитет Пиросманишвили», организованный в 1929 году с целью продвижения творчества великого художника за пределами Грузии, в частности, в Германии. Тициан писал о Пиросмани как о «пробудившемся исполине, ощутившем магическую силу цвета. В свою очередь, немецкая пресса называла Пиросмани «алхимиком цветосочетаний».

Тициан Табидзе

Пиросмани

Собратья, собраться бы нам за столом,

Поднять поминальную чашу в духане

И выпить душистым, как миро, вином

За чистую душу Нико Пиросмани.

Пасхальный барашек застолье святит,

И словно с полотен сошло угощенье,

Но – грех неискуплен. Ягнёнок убит.

Верёвка его – на столе разговенья.

А годы пройдут – поредеет наш строй,

И жизнь повернёт на закатные грани.

Помянут и нас в слове «За упокой»,

Как мы – горемыку Нико Пиросмани.

Уронят слезинки – свеча за свечой.

Он – жертва, он – мученик бренного мира,

Как праведных сонмы, с небес синевой

Он слился, злочастный, убогий и сирый.

Художник на свете прожил невпопад.

Искусников исстари Грузия знала.

Хвала их десницам, стократ и стократ,

Покойся же с миром, наш добрый Никала!

(перевод Владимира Саришвили)».

Андрей Баланчивадзе, выдающийся грузинский композитор:

- В 1920-х годах образовался Дворец искусств(впоследствии – Союз писателей Грузии и Дом писателей –автор).Это было нечто вроде общежития или коммуны. Там жила плеяда поэтов «Голубые роги»: Тициан Табидзе, Паоло Яшвили, Николай Мицишвили, Валериан Гаприндашвили. Жили там и художники, а из музыкантов только я с отцом.

Меня выделяли, любили, может быть, потому, что я был сыном Мелитона Баланчивадзе(основоположника грузинской национальной оперы –автор.)– а его очень уважали, и потом, я неплохо играл на рояле и на бильярде.

Каждый день я занимался внизу, в зале, а как раз рядом в комнате жил Тициан.

Когда я играл, он почти всегда выходил в зал, садился в кресло и слушал. Видимо, он любил музыку, хотя об этом он мне никогда ничего не говорил.

Во дворце часто устраивались литературные вечера, приезжали замечательные представители искусства и литературы: Горький, Мандельштам, Маяковский.

В это время возникало очень много обществ: «Голубые роги», футуристы, богема, в которую я входил.

Однажды я спросил Тициана, каково его отношение к футуристам. Он мне сказал так: «Есть у них способные люди, но дело в том, что они специально пишут так, чтобы никто ничего не понял, и делают это очень хитро, потому что, если бы их можно было понять, все бы увидели их глупость».

***

(10,3) «Не только свойства личности помешали ему использовать в полной мере свой непомерный дар. «Недопроявленность поэтической ткани – это следствие места-времени (хронотопа), доставшегося поэту. Так сказать, свойство исторического пространства, глушившего тоны трагического регистра, предпочитая им звучное славословье. И надо ли объяснять, что поэты вынуждались платить эту дань. Тициан Табидзе тоже платил, сохраняя, сколь было возможно, чувство собственного достоинства. Не тем он, однако, интересен. А тем, что, вопреки всем обстоятельствам, пытался поэтически выразить дух высокой трагедии, отголоски которой и сегодня звучат. И даже с нарастающей силой.

Будучи глубоко национальным поэтом, он, в силу своей незаурядной восприимчивости, не замкнулся в пределах размытых кавказских границ, вынес пережитое им из круга мелкой житейской тщеты в пространства, неподвластные времени. Поэтому он… и сегодня остался творцом современным, чьё слово звучит не просто лирически живо, но так же, как в пору для нас уже историческую, напряжённо и остро, болезненно откликаясь на трагическую симфонию наших дней. Он из тех поэтов, которые нутром, что называется, ощущали как прошлые, так и грядущие тектонические толчки истории, в разгар торжества и пира предвкушая мучительный перегар предрассветного пепла, предчувствуя гибельную стихию и, как он сам говорил, «присутствуя на собственных похоронах»…

Конечно, он был человек начитанный, книжный, с детства знал наизусть грузинскую Библию, увлекался историей, и всё же нельзя не отметить, что «литературные» образы в его стихах с каждым годом всё больше обрастали плотью, перекликаясь с реальностью бытия. И вычитанная у французского поэта Лотреамона «Жаба» отзывалась из родимых орпирских болот, а мифическая Медея…, увезённая из Колхиды Язоном, преданная им – реальна…

Города и герои времён романтичной Халдеи, таинственной Киммерии – это поэтичные образы его реальной прародины.

Цикл стихов «Города Халдеи» - своего рода литературный манифест, трактат «об искусстве поэзии», той «новой», ломающей все представления о привычных канонах поэзии, где мифы и древность соседствуют с современностью, а имена старинных грузинских поэтов, и поэтов востока мирно уживаются с «экзотичными именами Оскара Уайльда и Малларме, Верхарна и Артюра Рембо, Бодлера с его «Цветами зла», Верлена, Эредиа…».

Если в грузинском литературоведении художественная сторона творчества Тициана Табидзе (проза, поэзия) изучены достаточно подробно, то его публицистическое наследие оставалось белым пятном в «тициановедении». Этот досадный, но объяснимый в силу господства советской идеологии пробел, был заполнен совсем недавно. Зимой 2015 г. филолог Мариам Торадзе защитила в ТГУ первую диссертацию на тему «Публицистика Тициана Табидзе».

«Медиатексты, созданные столь монументальной фигурой, грандом, каковым является в грузинской литературе Тициан Табидзе, позволяют восполнить искусственно прерванную связь между эпохой первой трети века прошлого и современностью», - говорится во вступлении к этой научной работе.

Тициан Табидзе представлен в этой диссертации во всём многообразии своего публицистического наследия: проанализированы статьи и письма по вопросам лингвистики, стихосложения; затронуты, исследованы «картины на злобу дня», молодёжная проблематика и особенности студенческих традиций. Он пишет о необходимости поддержки талантливых представителей поколений, входящих в большую жизнь, ратует за направление их за рубеж, в лучшие европейские университеты для получения высококачественного образования. Не скрывает своей озабоченности по поводу морали современных литераторов, сетуя, что этический уровень грузинских писателей, по сравнению с корифеями прошлого, существенно уступает уровню их профессионального мастерства. Не остаются без внимания Тициана-публициста и вопросы социальных нужд писателей и деятелей искуства; он выступает с идеей создания «Фонда – для искусства». Не говоря уже об аспектах, касающихся национальных и общемировых культурных и духовных ценностей в их неразрывной взаимосвязи (что представляет особую ценность в эпоху агрессивной глобализации и тенденции к искоренению этнической идентичности народов, населяющих нашу планету).

И как тут не вспомнить замечательные статьи Тициана, посвящённые миру театра, живописи, в особенности его блистательные «Письма о Пиросмани».

А музыка! Как поведал нам старейший летописец грузинской музыкальной культуры Гулбат Торадз, Тициан был автором первой серьёзной и обстоятельной рецензии, посвящённой оперному творчеству Захария Палиашвили.

Спустя восемьдесят лет Гулбат Торадзе опубликует предисловие к статье Тициана Табидзе «Захарий Палиашвили».

«Только в 1966 году, после выхода трёхтомного собрания сочинений Тициана Табидзе, читатель получил возможность ознакомиться с публицистическим наследием поэта, одной из центральных фигур замечательной плеяды «голубороговцев», -- продолжил Гулбат Торадзе. – Статья «Захарий Палиашвили» была написана в 1933 году, спустя немного времени после кончины создателя «Абесалома и Этери» и «Даиси».

Изумление вызывает проницательность суждений Тициана, почти сразу же ставших аксиоматичными. Эти мысли предвосхитили и легли в основу научной «палиашвилианы». Так, Тициан говорит о грузинской народной музыке как художественном фундаменте его опер. А также о живой связи творчества Захария Палиашвили с европейской музыкальной культурой. Эти основополагающие тезисы стали «альфой и омегой» дальнейших исследований грузинских и зарубежных музыковедов», - сказал в заключение наш авторитетный собеседник.

Вспоминает композитор Мери Давиташвили

«В день, когда Нина Макашвили получила извещение о реабилитации Тициана, семья заново пережила эту трагедию. Ведь тётя Нина до последнего верила, что Тициан жив, и он вернётся.

В оцепенении я смотрела на её омертвелое лицо, а глаза были по-настоящему безумными. Именно тогда зародилось в душе желание написать песню на слова Тициана. И эта песня состоялась, и была записана на радио в исполнении Зураба Анджапаридзе».

Тема «Тициан и музыка» получила совершенно неожиданное развитие. Единственный образец кинодраматургии Тициана Табидзе – кинопоэму «Амазонки. Черноморская легенда» опубликовал в 1927 году журнал «Мнатоби» («Светоч»). К 90-летнему юбилею поэта её перепечатал журнал «Кино». К сожалению, за съёмки фильма по сценарию Тициана не взялся ни один режиссёр. А вот композитора Вахтанга Кахидзе «Амазонки» вдохновили на создание музыки к одноимённому балету. Его премьера состоялась в 1989 г. на сцене Тбилисского театра оперы и балета, при участии лучших мастеров: режиссёр Гурам Мелива, балетмейстер Георгий Алексидзе, художник Кока Игнатов, дирижёр Джансуг Кахидзе.

Но и на этом история не закончилась – о её продолжении написала газета «Тбилисская неделя»:

(22) «Труппа из турецкого Самсуна в рамках Тбилисского международного театрального фестиваля представила свою версию балета на музыку Вахтанга Кахидзе «Амазонки».

Знаменитый античный сюжет был изменен по воле автора либретто Медеи Магалашвили и балетмейстера Нукри Магалашвили, давно и успешно работающих в Турции. Основная идея спектакля: нет ничего важнее любви, соединяющей мужчину и женщину. В итоге родилось динамичное, яркое, окрашенное чувственностью зрелище, подкрепленное эффектным видеорядом.

— Балет «Амазонки» — сочинение, которое я очень люблю, в которое я вложил много сил, работы, - говорит Вахтанг Кахидзе, - двадцать два года назад режиссер Гурам Мелива предложил мне либретто – оно в корне отличается от либретто сегодняшнего спектакля. В свое время Тициан Табидзе написал киносценарий «Амазонки», назвав его «Черноморской легендой». И художником этого фильма должен был стать Ладо Гудиашвили. Гурам Мелива обнаружил замечательный эскиз, написанный Гудиашвили для фильма, показал мне его и высказал идею создать балет на эту тему.

Параллельно балетмейстер Гоги Алексидзе начал работать над воплощением замысла. А я писал музыку, создавал драматургию. К нам присоединился прекрасный художник Кока Игнатов. На премьере дирижировал мой отец – Джансуг Кахидзе. -- Лет через десять после премьеры «Амазонок» я написал симфоническую сюиту по мотивам балета «Амазонки».

Это абсолютно разные спектакли, их невозможно чем-то связать. У Гоги Алексидзе было совершенно другое решение. Конечно, первая версия мне ближе. Потому что это первые ощущения – первый написанный балет, первая постановка. В данном же случае все по-другому. Современные технические средства позволяют пользоваться видеопроекцией. Музыка идет в записи. Произошла перекомпоновка музыкального материала. Но это никак не влияет на восприятие музыки.

И сегодня есть амазонки, но это – другие воительницы. Имя им – бизнес-леди. Они достигают успеха, зарабатывают кучу денег. Но обречены на одиночество — без семьи, без детей…»

Нетривиальное и интересное замечание.