Русскоязычная Вселенная, выпуск № 5
Лито «МОЛОТ ОК.» (Тбилиси, Грузия)
Михаил Ляшенко
По обе стороны Кавказского хребта
Из дневниковых заначек и засечек
1980 и далее…
Социалистический реализм
* * *
Г.У.
Почему мы не беспечны?
Живы. С жизнью решено.
Долг оплачен. Срок намечен,
и не допито вино.
Почему? Бездонный вечер,
дружба, правда, верность, вечность,
воля сердцу и уму.
Но тревожно.
Почему?
Январь 1980
ЗИМА
А. А.
У нас тут долгая зима
и бесконечное застолье.
Твердеет вглубь себя земля,
и неподвижный воздух стонет.
За краем белого стола,
за переплётом белой рамы
зима разыгрывает драму,
зачитанную добела.
Лютует холод за окном,
позёмкой наст стальной зализан…
А наш очерчен окоём,
круг замкнут и теплом пронизан.
За краем белого листа,
за белым беспросветным краем…
Мы прошлое переиграем
и всё расставим по местам.
Жизнь забывается легко
и вспоминается с надеждой,
и вздох о том, что было прежде,
подкатит к горлу сладкий ком.
За глянцем чёрного стекла,
там, за страной, за перевалом
другая память горевала,
другая жизнь меня ждала,
над сном, как бабочка, качалась,
скучала, плакала, звала
пробиться веткой от ствола,
всё бросить и начать сначала.
Не дозвалась, утихла болью,
остыла шорохом бумаг…
И не кончается зима.
И длится вечное застолье.
Январь 1980
Из ЗАМЕТОК на закладках
*
Мы чаяли зрелищ – не хлеба.
*
Вкушаем плоды петровских реформ.
*
Вжаться, чтоб выжить,
выжить, чтоб вжаться.
* * *
Нас много за столом,
Приборы, звезды, свечи.
Б.Пастернак
Из летних записок
«Друзьям в Тифлисе», лето 1936г.
Зима, мороз. А в жаркой хате
вдруг дух над книгой перехватит –
и я, и мы, и Пастернак...
Мои друзья. И мы в Тбилиси.
Да, эти мраморные выси,
Кура, вон, и Навтлуг, – все так.
Не той порой, в ином году
мы чачу пили в том же месте –
да, в Ботаническом саду,
но без приборов и созвездий,
а, как придется, из горла.
Круги голодного орла
чертило небо. Пахло снегом,
опавшей хвоей, теплым хлебом.
Под шелест ветреный по саду
к нам в сторону от водопада
шли ледяные тучи пыли.
Мы, может, ежились, но пили.
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Девочка лет 10 -12 лет, одетая по форме всесоюзной игры «Зарница», в белых гетрах с бантом, торжественно вышагивает между мусорными контейнерами, репетируяприемы строевого движения – готовится к дежурству у памятника павшим в войне. Делает это очень сосредоточено и ответственно.
Соцсюрреалистическая картинка, придуманная клеветником и очернителем советской действительности? Отнюдь. Все проще и потому трагичней – площадка под контейнеры единственное заасфальтированное место – вокруг песок, по которому маршировать невозможно, а пешеходные дорожки между домами разбиты.
Из ЗАМЕТОК на закладках
*
Казенная мебель скрипела
вкрадчивым скрипом хромовых сапог.
*
Место покаяния – застолье,
а то и стойка в «стояке».
*
Продавщицы в продуктовых магазинах – ампир развитого социализма.
ТБИЛИСИ
Котел бурлящий… Нет, поток…
Водоворот?..
Но мысль о том,
что вечно так вот быть не может,
невесть откуда вдруг встревожит,
догадка пробивает дрожью:
жизнь все перевернет вверх дном,
И что нас ждет – огонь, потоп?
Февраль 1980
Тбилиси
Этот случайно вырвавшийся на исходе очередного пребывания лирического героя в Тбилиси тяжеловатый по форме и тут же забытый выкрикне заслуживал бы внимания, если бы в 94-м не вынырнул из черновиковых бездн уже в статусе свершившегося пророчества.К тому жетут и смешанное с растерянностью чувство смутнойтревоги (распространявшейся, впрочем, на всю советскую действительность). В тогдашнейусловной оппозиции «Россия – Грузия» последняя зримо попирала не только «законы социалистического общежития», но и физики, в частности, закон сообщающихся сосудов – уж очень разнились эти субстанции.
Кроме доступных для общего пользования онтологических основ, была в Грузии и очевидная фактура повседневной реальности, и реализация естественного, может быть, того самого «слишкомчеловеческого», что в России к тем временам подзабылось за решением задач вселенского масштаба коммунистическими приемами или было просто почему-то «не положено».
Впрочем, Грузия поражала не только россиян – дивились и гости из братских республик, европейцы, западные и восточные, представители других континентов …
А грузинский миф в русском сознании, имеющий за собой долгую содержательную историю, в эпоху застоястал принимать форму некоего светского культа причастных. Написано по этой теме столько, что любое цитирование представляется бессмысленным и некорректным – всех и всего, набравшегося на много томов, не помянешь. Разве что, вспомним Сергея Гандлевского, почти буквально вторящего приведенному семистрочию: Всякий раз, покидая Грузию, с восхищенным недоумением отмечаешь, что эта сладкая небыль существует, чему ты только что был свидетелем.
А в постиженииэтого мифа было и остается условноеразделение посвященных на неравные во многих отношениях категории: на проехавшихся по стране туристамии побывавших здесь с приватными и целевыми визитами. Среди последних – свои иерархические деления на приобщенных, как, например, крестившихся здесь взрослых, что было довольно распространенным явлением – и не только потому, что здесь это не влекло за собой известных последствий, или, скажем, усвоивших ритуалгрузинского застолья. Иныесмогли увидеть и оценитькультурные знаки творческой фазы созидающего себя раннего христианства и его утверждения в средневековом рыцарствующем благоденствии. Были и адепты актуальной на то время грузинской культуры, особенно, театра и кино.
А вот поэту и философу Ольге Седаковой Грузия, с ее слов, служила заменителем Италии – не страна сама по себе, макет, что ли, где можно удобно расположиться и попить фальсифицированного вина*…
Впрочем, город привык к аналогичным параллелям. Так Георгий Евангулов сравнивает его с Венецией, Константин Паустовский и Сергей Городецкий в один голос называют кавказской Флоренцией …Свет и льдистый блеск воздуха создали у меня первое впечатление о Тифлисе, как о городе таинственном и увлекательном, как о некой восточной Флоренции. Я еще не видел такого путаного, пестрого и легкого города, как Тифлис, – пишет Паустовский. Упоминается Тбилиси и как «вечный город». Это все по линии Италии. А вот Илья Эренбург вспоминает о Тбилиси, как о городе из «Тысячи и одной ночи». Наконец, Тифлис долгое время гордо носил статус «маленького Парижа», но отнюдь не грустит о его утрате.
Словом, «на Грузии не счесть одежд и оболочек», как сказал поэт.
Да, предчувствие, к великой горечи автора, сбылось. Но в 80-х до этого надо было еще дожить и не всем, увы, это далось…
* Не с легкой ли руки Ольги Александровны и ее друзей, итализировавших Грузию, тбилисские дворы, с их особой, насыщенной материальной средой и специфической жизнью, в последние годы стали называть «итальянскими», и так настойчиво, что термин получил официальный статус и закрепился в государственной документации.
Из НАБЛЮДЕНИЙ
Советская демократия самая демократичная автократия в мире!
*
Ложь вплывает, как утопленник.
*
Постоянно дымящийся мусорный контейнер у призывного пункта… Дым отечества в дорогу? Или авансный намек на вероятный «вечный огонь»?
* * *
В каком-то тридевятом царстве,
в условном, лубочном саду
меж канцелярством и гусарством
я равновесие найду.
Из ПЕСЕННИКА
В ЗАСТЕНКАХ
В застенках из мебельных стенок
в свинцовом молчании штор,
где неба холодный оттенок
ложится на теплый ковер,
эрзацем обитая дверь
прикроет надежный достаток,
но правда, как гвоздь, без остатка
забита в забытую твердь.
Упрямо растут этажи,
колышется спичечный город,
под зорким зеркальным надзором
уходит за временем жизнь.
Rf:
Память выбьет сонливую пыль из зеркал –
там я, сын трудового народа,
воспаленное небо отчизны глотал
на плацу 41-го года.
Растут и растут города
на роскоши мусорной свалки.
Я узнал от усталой гадалки,
как мне жизнь разменять на года.
Андропов, Устинов, Тамбов...
Исчезнем, как тени на стенах,
в застенках из мебельных стенок
в глуши типовых городов.
Rf:
Я осилю любую невольную жизнь,
я исполню чужую свободу,
чтоб родиться до срока и жизнь положить
на снегу 43-го года.
Лгут по-прежнему нежные сны,
что родился и рос я в капусте,
но надежное чувство вины
не простит и уже не отпустит.
Промолчать, промолчать, промолчать,
губы сжать и не выплакать слово,
и под ветром любого злословья
не моргнуть, что пред Богом свеча.
Ничего никому не сказать,
как скормить себя комнатным рыбкам,
и фаюмская горечь в глазах
никогда не откроется криком.
Rf:
Проживал я чужую ненужную жизнь,
искушала чужая свобода...
Я хочу, как во сне, умереть, но ожить
на ветру 45-го года.
1987
1987 и дальше, дальше, дальше…
Золотые дни
Золотые дни удачи от раздумий не спасут.
Лариса ТАРАКАНОВА
* * *
Сладкий запах анаши,
парфюмерный вязкий запах,
тут сошлись Восток и Запад
вместе покурить гашиш.
* * *
…и вдруг пойму, что главное во мне,
не в месте, не в погоде, не в природе,
не в падеже и не в числе, не в роде,
– ну, разве только истина в вине…
И суть не в том, какая нынче вечность,
раз можно все, поняв, очеловечить.
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Складки гор
Лежат аккуратно,
как драпировка в учебном натюрморте.
*
Облако сорвалось с ветки,
как елочная игрушка.
*
Черные старушки
на серой дороге к белому храму.
«1 9 8 7»
или «Вторая жизнь»*
Замысел «1987» возник из чисто экспериментаторских побуждений, как попытка совместить актуальный в 80-х годах метаметафоризм,идущий от наработок Серебряного века, и, как мы это определяем, силлабо-тонический нарратив, исповедовавшийся, например, группой «Московское время», развернутой к опыту Золотого века. Таким образом, возникла идея включать в повествовательный, линейно излагаемый сюжет, записи персонажа в метафорическом ключе, которые он ведет по ходу сюжета. По мере написания,содержание, как и бывает, стало преобладать над задуманным и выстраивать себя по своему собственному разумению.
Сюжет уложился вчетыре главы:
1. Земля,
2. Небо,
3. Земля,
4. Небо.
Ниже предлагается дополнительная глава, не вошедшая в основной текст.
* Сюжет включен в сборник «Южнее Рая», в бумажной версии стр. 3.
5.Между НЕБОМ и ЗЕМЛЕЙ
I Яблоневый крест
И мчимся, дымя сигаретой,
в Дигоми*, где новый стол.
Евгений РЕЙН
На окна и балкон (. . .)
Смотрел весь южный склон
В серебряном окладе.
Борис ПАСТЕРНАК
В районе «Яблоневый крест»*
земля нам предъявляет срез,
как в ученическом макете,
чтоб труд ее нам был заметен,
и не стихает легкий ветер
в районе «Яблоневый крест».
Природы царственные знаки,
по маю расцветают маки,
живут бездомные собаки
обласканные небесами,
с ручными, добрыми глазами,
в глазах – простор во весь отвес
в районе «Яблоневый крест».
И окна были, и балкон,
где можно сквозь проем оконный
рассматривать весь южный склон,
с подошвы отданный бетону.
А встать к окну – еще виднее –
что там расплывчато чернеет
под теплым пологом небес?
Худадовский, должно быть, лес.
А ну, прищурься, if you please,
возьми левей, левей и вниз –
там башня. Из слоновой кости?
Нет, просто выцветший бетон.
Но там есть дверь, за нею – дом…
Ходить к друзьям – не значит в гости.
Что ни визит – без назначенья,
и никакой вам не журфикс,
а жизнь по ветру и теченью.
Или идея. Может, fix?
Ну, например, о социальном –
не дорешили мы вчера,
а ведь пора решать, пора,
хотя б на пятачке локальном…
Тут до всего рукой подать,
и невозможно опоздать
ни на какие приключенья.
Но не спешим мы со значеньем
и можем это оправдать
любовью и расположеньем,
а больше нечего с нас взять.
* Дигоми и Яблоневый крест – «спальные» микрорайоны Тбилиси.
II Богема
Праздник. Все на свете праздник –
Красный, черный, голубой.
Сергей ГАНДЛЕВСКИЙ
Метро несет меня, как пулей,
сквозь вязкий медоносный улей.
Снаружи – властвует жара,
а тут светло и чуть качает,
и я смотрю, пишу, читаю…
Но больше, все ж – по сторонам.
Тут, правда, голову свернешь –
дары затейницы природы –
сплошь, что ни личность, то порода,
а вот породе не соврешь.
Как тут не вставить – все мы братья!
Несет породу на гора,
а там возьмет ее жара
в свои свинцовые объятья…
Нет, почему? Уже ведь осень.
Да, в самом деле, что же я?
Уже начало октября,
и солнце все левее косит…
Вверх по исхоженной Мтацминде*
как горный вертолет лечу,
в бинокле подправляю линзы,
смотрю и вижу, что хочу.
* Мтацминда (груз.) – буквально Святая гора (в другой обиходной версии Мама Давид (Отец Давид). Так называют плато, возвышающееся над столицей Грузии, на склоне которого расположен храм с прилегающим к нему пантеоном культурных и общественных деятелей Грузии, в том числе, и могилы Александра Грибоедова и его вдовы Нины Чавчавадзе. В V1 веке здесь была келья Давида, одного из 13-ти сирийских монахов, пришедших в Грузию с миссией укоренения в Грузии правильного исповедания христианства и проповеди аскетики.
Присев на корточки в кружок
убанские* катают зари**.
Пивная будка. В ней Ашот.
А рядом пьяные базарят –
им вместе очень хорошо.
Муша*** несет в подвал мешок.
Актриса из немого фильма,
подзаблудившаяся «фирма»****,
курдянка в шелесте монист
и одинокий морфинист.
Застолье у проезжей части,
а во дворе мангал дымит,
сержант-пожарник – символ власти,
всем этим сам руководит.
Фальцетом барышня поет –
консерватория под боком,
Верховный суд неподалеку.
Под вечер чачу продает
его надежная охрана,
народ не брезгует, берет.
И густо пахнет рестораном.
* Местный диалектизм от «убан» – район (груз.).
** Игральные кости.
*** Рабочий (груз.)
**** Так называли иностранных туристов.
Любимой улицы ущелье –
и, что ни дом, фонарь волшебный,
и, что ни дом, сюжет в окошке,
как кадр из фильма о судьбе,
на подоконниках – по кошке,
по теплым крышам и земле
кочует небо, обомлев.
Здесь путает умы и жанры
неимоверный Параджанов.
Иду туда, куда зовут,
за ближний поворот и дальше,
сегодня там, а завтра тут,
и завтра тает во вчерашнем.
Итак, куда глаза глядят,
и духутихшего дождя –
шершавый запах штукатурки –
осел в осенних переулках.
Закручивает в ритме вальса
сомнамбула чужих дворов, –
вот сладкий дым и теплый кров –
тут вот и следует остаться.
Сегодня этот наш приют,
как козырь,выпал на удачу.
Сейчас нам водки подадут.
А нету водки – будет чача.
Младенец за стеною плачет,
его уложат и уймут,
тут и все наши подойдут…
Хозяйский сын решил задачу,
дневник и книги в ранец прячет.
Всё! Он теперь кум королю,
щенок, свернувшийся в калачик,
символизирует уют.
О чем? Конечно, об искусстве.
«Смысл? – Да! Но все должно быть вкусно.
Зачем? Поскольку – от души,
Вот так и пей, так и дыши».
Весь город в двух сырых ладонях
прописан бегло по картону
гуашью и осенней ночью…
«Как класть мазки? Да как захочешь.
Не стоит только доводить
до скучной сцены у камина,
но эта грань неуловима.
Ее и надо уловить.
А после – бегло “а-ля прима”…»
Ну, и о побережье Крыма,
и что совсем зашкалил климат…
и где-то там леса горят,
и время сняло якоря…
«… Державина назвал ментом,
а Тютчева крестил сексотом».
«Ну, хорошо. А что потом?»
«И в продолженье, как по нотам…»
«ГУЛАГ и Сталин? Ерунда!
Высоцкого? Пожалуй, да –
чтобы умы не будоражил.
А вот про это никогда
и ни за что нам не расскажут».
«Не ясно как-то с Шукшиным».
«И Трифонов туда ж за ним…»
«Да что ж так просто и так гнусно?»
«Опасная стезя искусство».
«Сценарии на амплуа…»
«…идень за днем, игод за годом…»
«…А как вам, все-таки, “Blow up”,
“Забриски пойнт”?» «Да!.. Свобода…»
«В Европку проскребли окно…»
«Вот и сиди, смотри кино».
«Но, как ни глянь, а, все ж, синица».
«Еще бы нам гвоздей да ситцу…»
«Факт налицо: “Процесс пошел”, –
и всем щас станет хорошо».
«Ну да, нам круто повезло
теперь родиться, а не раньше…»
«Вот и живем всему назло…»
И завтра тает во вчерашнем.
Без одолженья и оказий.
И, что ни день, то новый праздник,
тот самый, что всегда с тобой –
тот красный, черный, голубой…
1991-1994
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Аверсу нравится свой реверс.
*
Мореный дуб угодливо кривлялся,
млел и застенчиво краснел.
*
Зима холодная,
как белое вино
в захватанных стаканах хинкальной.
* * *
Когда тебе едва за сорок,
а по стране гуляет шорох,
а по стезе несет азарт,
туман осел, опали шоры,
саднит глаза то дым, то порох,
то майская стоит гроза,
и всем вокруг едва под сорок,
и мы поем взахлеб и хором,
ад либитум, по голосам,
когда открыта полоса,
и небо окаймляют горы,
вокруг оси мелькает город,
а этой осью стал ты сам,
и век соблазном наказал
сановных, как и беспризорных,
и мед стекает по усам
под мцнили* свежего посола,
под водку с привкусом кессонным,
чтоб не было пути назад.
Жизнь объяснима, жизнь чревата.
но облака стоят, как вата,
живет бессмертная лоза,
зеленый мох зацвел в пазах
столетней, но надежной кладки.
Да, совпадают все догадки,
и брезжит светлый путь к азам,
открыто смотрят образа,
но с нас пока что взятки гладки, –
мы щупаем кафтан с подкладки
и учим по складам «сезам»,
а стаканы звучат, как шпоры,
и воздух заполняет поры.
Два полушарья на весах –
Ни примиренья, ни разборок.
Да, что-то будет. Но не скоро.
А нам бы с прошлым завязать,
с моральным игом и позором.
Поможет кто? Да тот же Сорос!
А дальше – танцы, «во весь голос»,
этсетера, базар-вокзал,
загул…
Эй, жми на тормоза!
* * *
Хлеба и зрелищ.
Гвоздей и ситцу.
Свободы и воли.
Кайфа и сексу.
Смысла и сути.
Земли и воли.
Заводов и фабрик!..
А ещё бы фирмовых варёнок.
Shadows And Light
Every picture has its shadows
And it has some source of light
Blindness, blindness and sight
Joni MITCHELL
…Но брезжил над нами
Какой-то божественный свет,
Какое-то легкое пламя,
Которому имени нет.
Георгий АДАМОВИЧ
Эти эпохи – легендарное начало века и бесславный конец застоя осторожно пытались параллелить еще задолго до, предлагая обратить внимание, в частности, на карнавализм и маскарадность, театрализованность и протеизм, явившиеся вслед прямолинейному шестидесятничеству , казалось бы, не ко времени, точнее сказать, не санкционировано, но упорно прораставшие в бетонированной реальности.
А под занавеси здесь можно было различить особый свет. Свет не века, и не золотого, но, все же, позолоченного четвертака, который в Грузии, не осознаваясь, успешно состоялся. А свет прощального парада-алле был отнюдь не тем легким и брезжащим, «которому имени нет».Наш, свет был осязаемым, материальным, плотным, весомым, но, все же, по-тбилисски несколько театрально-условным.
Тут уместно было бы вставить, не будь оно зацитировано до дыр, ахматовское «А по набережной…», тем более, что, по наблюдениям автора, 21-й век, в отличие от его припозднившегося предшественника, поспешил явиться на десять лет раньше календарного срока. И оттуда же: «ко всем порогам / Приближалась медленно тень». И еще«Жил какой-то будущий гул…» «Шум времени», наконец.
Да, было шумно. Тбилиси конца 80-х, и без того громкий,расточительный и переизбыточный во всем, где только можно, заметно уплотнил свою реальность,расставляя в текущем бытовании особые акценты, как, скажем, перманентно бушующий у Дома правительства митинг. И, параллельно,шликультовые спектакли Роберта Стуруа, проходили гастроли российскихи западных балетных, джазовых, театральных коллективов, зарубежные выставки, концертировали вышедшие из подполья местные «легенды».
Сюда же телевидение, тогда еще советское,каким оно никогда не было и уже не будет, давшее волю эксперименту, что, впрочем, в большей степени можно отнести уже к первым постсоветским годам до его гламуризации, куда оно по инерции переползло.
А в 80-е – легализованные видеомагнитофоны с массой пропущенных некогда и новых киноизюминок. И «полочное» кино, вышедшее на широкий экран, и полузапретное западное – Бунюэль, например, Жан Люк Годар или поздний Феллини…
А еще приток гостей, в том числе, и зарубежных, их пиршественные чествования за обильными грузинскими столами – с ними стало не опасно общаться, более того, говорить то, что думаешь.
В этот праздник вписывались и траурные ноты – периодически по просьбе друзей, служивших в церкви, я помогал в похоронах одиноких людей, которые брала на себя церковь. На таких отправлениях обычно бывали только те, кто физически помогал, и это могли быть два-три местных плейбоя и пара рок-персонажей, но зато сразу два или три священника, отпевавших одинокого безродного покойника, например, какой-нибудь «белый платочек» – одинокую русскую старушку.А по погребении могли пройти поминки в церковной трапезной.
Благодаря этим «белым платочкам» выжила Грузинская православная церковь – как признается, когда об этом можно будет говорить, но говорить уже будет не очень удобно, Патриарх Грузии Илья Второй.
И, главное, наше всеобщее кухонное политизирование, вышедшее не только на улицы, но и в средства массовой информации…
Но: «Золотые дни удачи от раздумий не спасут…»И в самом деле. Прекраснодушные иллюзии и чувство правоты правды стали вкрадчиво, но неуклоннооттеняться… Имы наивно рассуждали между собой – вот легализуются и всплывут наши акулы подпольного бизнеса, заблагоденствуют и нас облагоденствуют,но никогда не дорастут до настоящих западных акул, которые, по известной закономерности, нашихзаглотят.Вместе со всеми нами. И вообще, как можно ставить на одну гаревую дорожку бегуна с ограниченными возможностями и профессионального стайера?
А, тем временем, 9 апреля 1989-го в Тбилиси состоялся разгон митинга. С человеческими жертвами. Тогда же завязывается грузино-осетинский конфликт, намечается напряжение в отношениях с Сухуми… Масла в огонь подливает академик Андрей Сахаров, публичноназвав Грузию маленькой империей.
Но, все же… Уже можно совершить круиз по Дунаю, правда, на советском все еще плавсредстве, и чуть ли не запросто съездить за рубеж, пусть пока только в соседнюю Турцию, и убедиться, что на стамбульском базаре джинсы всех размеров и оттенков за доступную цену. И убедиться, что при этом, вопреки утверждению Фолькера Шлендорфа, твоя задница в них будет принадлежать только тебе…*
* Автор имеет в виду полуанекдотичный случай, когда приехавший в Союз немецкий кинорежиссер Фолькер Шлендорф во время приватной встрече с советской интеллигенцией
- когда на рьяную критику буржуазных устоев и капиталистического порядка, кто-то из опешивших советских, как контраргумент, выпалил – но ведь у вас можно свободно купить джинсы, на что гость парировал – джинсы-то вы купите, но ваша задница в них вам уже принадлежать не будет.
Общую эйфорию должно бы было омрачитьубийство четы Чаушеску.Расстреляли их 25 декабря, в Католическое Рождество. Намеренно?Не исключено.Но, увы, никакого шока у местного населения замечено не было.Всесоюзное телевидение крупным планом предъявило нам их трупы, непосредственно к новогодним столам, под нетрезвое любопытство и, пожалуй, доброжелательное удивление – Вах! Ого! Надо же!«Смотри, в какой он дубленке», – скажет кто-то.Логика (по умолчанию) простая: они же плохие! Не возникало, собственно, никаких вопросов, тогда как можно было заподозрить, чтосовершается предательство. Пусть, и в преступном сообществе, но именно предательство. Совершается демонстративно, что называется, на глазах у всей передовой мировой общественности.«Центр» сдает своих подопечных сателлитов.Невольно вспоминалось, ставшее, если не летучим, то ползучим: «Да, Батиста мерзавец, но это наш мерзавец». И «ворон ворону глаз не выклюет».
И все это называлось «восстановлением ленинских норм демократии» и, конечно же, «обнадеживало». То, что «нормы демократии» устанавливает не демос, а некто Ленин, воспринималось совершенно органично.
При этом, можно было заметить, что ГДРовцы ликовали сдержанно – их руководство не одобряло. Вероятно, особенно после казни четы Чаушеску. А что будет с другими? А как с Кубой? Вопрос зависал, не успев оформиться. Конечно, где-то внизу змеей шипело: поделом им всем…
А,между тем, главная афера Генерального предателя была впереди. И о ней почему-то по сегодня как-то не очень слышно.Хотя все, чтоб понять механизм, и было озвучено. А именно: перед объявлением чрезвычайного положения 21 августа 1991 года, члены ГКЧП побывали у Президента СССР и, что называется, поделились творческими планами. И он их одобрил. Какие это были планы в своей перспективе и маячил ли в них свет в конце тоннеля? Вряд ли. Но не об этом здесь речь, а о том, что президент сказал «да». Вероятно, это и было главной критической точкой в развале Союза – той самой критической точкой в пуленепробиваемом стекле. И в этой точке – до изумления простой обман. Базарный лохотрон.
Вот и небезызвестный Яков Кедми сегодня не стесняется сказать на камеру с очень широкой аудиторией, что вы (советские, мол) дали себя обмануть в 1985 и в 1991-ом, когда, как следует из контекста, и произошли роковые и необратимые тектонические сдвиги.
Положим, в 85-ом советский народ имел единственное право – одобрить любую фигуру, установленную на мавзолее любой комбинацией любой международной коллегии.
А вот в 1991-ом… Тут Кедми напрямик поддакивает наивным предположениям некомпетентного в этих вопросах автора.
А в Грузии, тем временем, прошел референдум, продемонстрировавший чуть ли не единогласную волю народа по вопросу о выходе республики из состава СССР, объявлениенезависимости Грузии – легитимный акт, как надо понимать, в отличие от волюнтаристического решения о роспуске СССР, избрание Звиада Гамсахурдиа первым Президентом Грузии, который с первых шагов продемонстрировал странные, мягко говоря, представления о демократии и, к началу осени 91-го –первые массовые выступления против первого Президента, и первая кровь уже в новой истории страны и уже местный «путч» с первыми жертвами…
Пред & Post War смог
1991
Из ЗАМЕТОК на закладках
О НЕМ
*
Он смотрит перестроечное ТВ, как стоит на старте. А из поступающей информации только та идет в учет, которую он пересказывает.
*
– Разреши вам парламент – так и Гитлер к власти придет, – узнав, к своему изумлению, о том, как Гитлер пришел к власти легитимным путем, – а ты говоришь парламент, выборы…
КОММЕНТАРИЙ переписчика: А ведь и правда, в результате, в Грузии пришел к власти маленький, ненастоящий, зато свой, дуче. Кончилось все это трагикомично, но, увы, не бескровно.
*
Он одевает помятую, засаленную шляпу, лоснящийся пиджак, но с орденскими колодками и значком Ветерана Отечественной войны, и выходит на променад по проспекту Руставели, по проспекту своей молодости. Погожим майским днем 1991-го его там встретит писаный от руки лозунг: АКУПАНТИ УБИРАИТЕС ВОН!
* * *
Вот и суд, на руку скорый,
расторопный, точный, спорый,
холоден и без укора
жест кристально жестких рук.
Вот и вышли наши споры,
потайные разговоры,
за глухой порочный крут.
– А осудят? – Отсидим…
Но не суди, да не судим
будешь.
* * *
Вольноотпущенным вменялось вольно жить,
наплывы набегали на отливы,
там, где положено им, кудрились оливы,
плодились беспризорно этажи,
сюжеты шли рысцою вдоль обрыва
или, как в классике, – над пропастью во ржи,
и проза разлилась заподлицо,
поэзия текла, куда ей надо,
поверх голов и кукольных парадов,
железных кущ и ледяных дворцов.
И время шло. Распахнутая дверь
смотрела в календарные заботы,
где пятница стояла пред субботой,
как прошлое зияло пред «теперь».
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Уже не социалистический, но все еще реализм.
ПЕРСОНАЖИ
*
Высококультурный, широко образованный, глубоко порядочный.
*
Фальшивосюжетчик
«1 9 9 1»
Чрезвычайно драматичная политическая и социальная жизнь Грузии на рубеже 80-х и 90-х годов ХХ века увенчалась восстановлением суверенитета страны, выборами Первого президента и гражданской войной в центре столицы, разразившейся после трехмесячного противостояния оппозиции и правительства утром 21 декабря 1991 г. и закончившейся 5 января 1992 г. свержением и изгнанием президента Звиада Гамсахурдиа. С этим прекратил существование Тбилиси, как место устоявшейся особой реальности, а Грузия, безвозвратно оторвавшись от своего прошлого и настоящего, вступила в полосу неведомого будущего...
Сегодня это, потрясшее страну (точнее сказать, страны – и Грузию, и весь СССР, морально еще существовавший) событие, несколько затушевалось в памяти за не менее трагичными эксцессами, произошедшими на территории бывшего Союза после его распада.
А в Грузии – развитие межэтнического конфликта в Южной Осетии с известными последствиями, резко осложнившиеся отношения с Абхазской автономией с дальнейшим, уже долгосрочным военным противостоянием,война с Россией 2008 года и многое другое.
Не титульная, но кровно связанная с Грузией часть населения страны, вследствие этих процессов оказалась в весьма двусмысленном положении, для многих обернувшимся тяжелыми моральными потрясениями, жизненным сломом, вынужденной эмиграцией,а для иных и преждевременной кончиной.
Признаться, автор до разумноймеры разделял настроения, преобладавшие в грузинской части населения и, особенно, идею восстановления суверенитета страны, но вынужден был квалифицировать происходящее, как национал-дилетантизм. И, в самом деле, результаты оказались диаметрально противоположными чаемому, и вместо укрепления самосознания и решения демографических и прочих государственно-национальных задач,Грузия подверглась унификационной атаке, правда, пока не ясно, насколько эффективной, потеряла полтора миллиона граждан, в том числе, и этнических грузин, эмигрировавших в разные концы, но, преимущественно, в Россию, а впоследствии и часть своей территории.
В предлагаемом сюжете дело происходит в середине декабря 1991 года в преддверии краткосрочной гражданской войны в центре грузинской столицы.
Так начнется двадцать первый,
золотой…
Иосиф БРОДСКИЙ
О, этот серый частокол –
Двадцатый опус…
(. . .)
В этот вечер, не сумевший стать зимой,
Мы дороги не нашли к себе домой.
Александр ГАЛИЧ
«Запой под Новый год»
Декабрь. Солнце. Мишура
тбилисских многословных комнат,
но ни кола и ни двора,
увы, тем более, ни дома.
– А во дворе, как напоказ,
играют розовые дети,
и очень славное у нас
на этот раз тысячелетье.
И не капель, и не мороз
в тот день для вольного безделья,
а до войны двух Чайных роз
осталась целая неделя.
Как охраняя наш покой,
стоят сиреневые горы,
и праздною несет толпой
влюбленный сам в себя наш город
не убиенный колорит
ни пошлостью и ни веками.
Крутой воздушный монолит
залит французскими духами,
разбавленными все ж на треть
автомобильным перегаром.
И – никаких пока пожаров –
Тут просто нечему гореть,
как нам Полонский написал
в своей «Прогулке по Тифлису».
Я б то же вслед за ним сказал
и не поверил бы глазам,
пока не срезал первый залп
верхушки черных кипарисов…
Отроги из папье-маше,
гряда, как роспись по фанере,
парят в пространстве многомерном,
и тянет сбиться на клише, –
тут православный кафедральный
и Сурб Геворк, и синагога,
мечеть – и все в одном квартале,
и как за пазухой у Бога.
В гудящее ущелье храма,
крестясь чрез правое – украдкой –
иконы в золоченых рамах,
написанная маслом кладка
и сизый свет стоймя над нами,
и, осветленный облаками,
взлетающий под небо неф,
светоточащий горельеф –
Святой Геворк, разящий змея,
сердечки свеч в речном песке
и слезы, как на волоске.
А больше я сказать не смею.
…Дома, проросшие сквозь скалы,
пастельная стена откоса
дрожит пастозными мазками,
лаваш выносят, как подносы…
– Такая вот у нас модель,
как узаконенный апокриф,
духан, кофейня и мотель,
музей и бар, и винный погреб…
И тут, где Берия мелькал
на инфернальном черном ЗИМе,
припарковались кое-как
два черепахолимузина.
–…А хрестоматию почтить,
изволь, – фонарь вот и аптека…
Модерн? Не чистый, но почти.
Эклектика начала века.
Начало там, а тут конец…
– Конец быть должен и начало.
А не преемство ль, – ты сказала, –
иль связь разорванных колец?
Плывем в толпе на тонкой льдине.
– Смотри, а мы у магазина!
Тут и предложат нам вина.
Какие ж нам предложат вина?
…А в спины дышит нам война
бесшумно, но неотвратимо.
Пока никто ее не слышит,
она свой черновик допишет
бетховенским глухимпером
и пустит этот век под слом…
Да. Но чуть позже…
А пока
стекло ласкают облака,
идущие с попутным ветром
на ослепительный закат.
– Гурджаани, Цинандали, Тетра,
Напареули, Сачино?..
Зимой нас красное вино
должно понять, согреть, поправить…
– Так вот, пожалуй, Саперави.
И продолжается кино:
являя протокольный такт,
с приказчицей ты в лучшем тоне:
– Намцхвари ра гирс, калбатоно? *
А я тем временем стакан
из-под холодного боржома
сую в оттянутый карман…
Да, стыдно, и дрожит рука,
не буду больше, а пока
приходится, раз нету дома.
* Почем у вас пирожное, сударыня? (груз.)
И нет, чтоб по-российски в сквере,
шарфом занюхав как-нибудь,
а мы вот вверх до цитадели,
а нам бы в небо заглянуть.
Сейчас тут занавес откроют,
и, если мы посмотрим вниз,
то там Метехи над Курою,
тяжелый каменный карниз,
отвес с нависшими домами
морочат зрительным обманом.
Под нами мост через Куру,
подъем к заставе Эриванской –
все это выдано авансом
застрявшим на чужом пиру.
– А тут и серый частокол,
двадцатый, если по порядку,
вдолбил по шляпку первый кол
в свою последнюю десятку...
И тут как тут – переворот
эгалитарно-элитарный,
пока безмозглствует народ,
век кончился.
Некалендарно…
И будущее стало прошлым…
Гурьбой народ валит на площадь.
– А дух над бездною парит…
– Мы всех сейчас приговорим
под алкогольный историзм...
– «Страны не знали в Петербурге»?
А знают ли ее в Москве? –
полублатные демиурги
в казенных замках на песке.
И там все, как на волоске.
И вечно – каждому свое,
и весь пирог из двух слоев
с начинкой из номенклатуры.
И больше вариантов нет.
И – лучший случай – трикультурье
через полста, пожалуй, лет…
Расклад банальный положений.
Родной простор. Чужой аршин.
И ни одно из предложений
нам не подходит, как ни тщись.
– Да, «посреди большого света»…
– Вопрос не полагал ответа,
а, стало быть, и не ищи…
…Вечерний город где-то там
взгляд водит кругом на аркане,
прибоем катится к ногам,
гудит простуженным органом.
Здесь все до боли нам знакомо.
Но нету дома.
Нету дома.
– А охранительность?.. Прекрасно –
переодеть народ, подмаслить,
фасад парадный перекрасить,
пусть вовсе мелом забелить
или фанерным заменить,
пускай, клонировать погоду
иль джокера пустить в колоду,
иль поменять текущий быт, –
не значит изменить характер.
Глядишь, на век грядущий хватит.
– А мы?..
– Ну, вспомним мотылька
или сожженную страницу…
Пусть кто-то в ком-то повторится…
А смысл какой – застрять в веках?
Да, будущее наизусть
на этот счет как раз мы знаем.
И ты сказала: – Ну, и пусть,
раз так должно быть, –
ты сказала.
1991- 1994
Вдоль обочин
1992 – 1993
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Тбилиси –
как открытая тетрадь,
как черновик с помарками пожаров.
*
Свобода-
это предрассудок.
И опьянение проходит.
*
А ласточка простор латает,
но залатать никак не может.
*
В один из посленовогодних дней, которые в Тбилиси длятся до Крещения, в вагоне ночного метро два выпивших и только что, видимо, познакомившихся человека солидного возраста «открывают», как у нас принято говорить, стол, чокаются бутылками шампанского, пьют из горлышка, произносят тосты, обращаясь к немногочисленным пассажирам, пьют, в том числе, за всех присутствующих. Один из них, выходя на своей станции, церемонно раскланивается перед всеми, прощаясь, просит прощения. Оставшийся, выпив еще раз за всех присутствующих, обносит их яблоками и мандаринами.
Этот, относительно стандартный для города сюжет (когда, например, выходящий из маршрутки человек может сказать, что платит за всех попутчиков, и действительно платит, или может оставить им бутылку вина) в этом случае воспринимается, как протестная демонстрация мира и доброжелания, поскольку наверху может еще грохотать городская война (если дело происходит до 6 января), а если позже, то город все равно находится в послевоенном оцепенении, которое развеется очень не скоро.
ИЗ ЭПИСТОЛЯРНОГО
ДОРОЖНЫЙ ОТЧЕТ
Via est vita. Дорога есть жизнь.
Галина УМЫВАКИНА
So, let’s continue. Остынем,
отбарабанивна латыни,
и вновь – поверх, вразнос, с листа
гулять по избранным местам.
So, let’s gо on. И понеслись.
Авось и длань не оскудеет,
прозрение крылом заденет,
и мир пребудет на оси,
и мы его исколесим.
Gitano libre, прочь оковы.
Вокзалы – лежбища калек.
Да, dura lex, но все же – lex,
и все возможно по закону.
So, let’s gо on. Festino lente,
Дорога нам – стальною лентой
на Юг, на Запад, на Восток…
Вот и 0,5 встает на стол –
родной, до слез знакомый спирт, –
хватил стакан и мирно спи –
наш паровоз по курсу катит,
а за окном пейзаж из ваты,
моря, речные перекаты,
застыли древние леса,
молчат дремучие заводы,
в клоаках суетятся воды –
Россия, родина, краса,
приют теней, театр of masque
дезинфицированных ласк
за сколько-нибудь там рублей,
и сверх того – стакан налей,
а шаг не так – и на ножи
или в объятия бомжих, –
как фильм бессрочный, на века.
И я в нем в роли дурака.
А за окном поля и горы,
тут – Нижний, верхний, сладкий, Горький,
тут – ВПК и «ГАЗ», и Волга...
Тут и пристанем ненадолго.
Гостиница – панельный дом.
Стенд из былого, а на нем
величественность панорамы –
наглядно, в цифрах, в диаграммах...
Привидится в моем окне
субтильный отрок, Юзеф Кнехт,
тот, будущий magister ludi.
Ну, а вокруг – простые люди,
гудят-гуляют шофера
с обеда в полдень до утра.
Иная жизнь, иное время,
другая кровь, младое племя,
суровый, крепкий матерьял,
а все ж друг друга матерят,
как повелось за тем укладом,
но уж вольнее вертят задом
на деревенскихдискотеках
под обескровленное техно.
Вертите уж… А жизнь все дальше
сама себя за шкирку тащит,
и нет бы, чтоб, как встарь, пешком
с котомкою да с посошком.
Отнюдь. Вальяжные балбесы
неспешно мчат на «Мерседесах»,
жующие олигофрены
на b.m.wolvositroen-ах… –
Куда ни глянь, ни побеги,
нам в ногу – как бы не с ноги –
копать свой скромный огород,
баюкать перечень забот
и недоделанное дело,
все остальное, как за борт
под россыпь пулеметных нот.
Но рикошетом не задело б…
Декабрь 1992
* * *
Странный, а, точнее сказать, неординарный это был персонаж, – и я долго и участливо за ним наблюдал. А он всюду мелькалс этим своим стулом, ловко перебросив легкий, хорошей сохранности «тонет», как сумку,через плечо, и не расставался с этой ношей ни в присутственных местах, ни в театре, ни в магазинах, ни на базаре…
Я понял, что он, подвижный, открытый, общительный, всюду комфортен и желаем, к нему и к его стулу привыкли, как и стул к нему, помогают в неловких обстоятельствах, но без видимого сострадания его положению.
Некоторые неудобства, правда, были заметны с транспортом, особенно переполненным, что, однако, к этому времени стало редкостью – транспорт так подорожал, что пользоваться им могли немногие.
Психотерапия, возможно, определила бы это, как последствия детского подавленного желания, когда попасть в кино в определенных местах и временах возможно было только при условии: «Вход со своими стульями», а в его семье стулья были в дефиците.
Пользовался ли он им по прямому назначению и как обходился по ночам, этого я разглядеть не сумел.
KNOCKTURN или ВДОЛЬ ОБОЧИН
Предлагаемый текст, вылившийся в один присест с 23 на 24 июля 1993 года в России и адресованный тбилисским друзьям, лег в основу одного эксперимента автора, состоявшегося, но не продолжившегося в качестве творческой практики, хотя косвенно и стал началом издательской работы целой группы людей.
«Проба XEROXа» – значится на ее обложке. И это именно так. Мотивом для создания сего артефакта послужило изумление по поводу открывшейся моральной, правовой и практической возможности самопечатания, неожиданной доступностью тиражирующей техники – в данном случае, обычного ксерокса – и возможность заниматься этим прямо на дому. Формируя свои изделия по собственному разумению. Минуя все известные препоны итрадиционные обстоятельства издательской практики, включаятипографию, которая, как ни старайся, выполнит все именно так, как не следует, и обязательно по худшему из всех возможных вариантов отклонения от замысла. Интерес подогрел и глубокий черный цвет, который выдавал этот махонький аппарат, объявившийся на квартире друзей. Бери и делай – почти те самые cамописные книги русских авангардистов, отказывавшихся от типографских услуг и тиражировавших свои «библосы» литографским способом, а то и на гектографе*.
*Русская авангардистская (более известная, как футуристическая) книга заявляет о себе в десятых годах прошлого века. Эксперименты в этой области шли по двум направлениям. Одним из них был радикальный подход к шрифтовому набору, представленный относительно известными опытами Василия Каменского с его «Железобетонными поэмами» и продолжившего эту практику и в эмиграции Ильи Зданевича-Ильязда. Другой крайностью был отказ от шрифтового набора в книгах, тиражируемых литографским способом, когда текст исполняется от руки художником или самим автором. Инициатива в этой области принадлежит Алексею Крученых, учредившему в 1913 году издательство “ЕУЫ”. С ним сотрудничают художники Гончарова, Ларионов, Татлин, Малевич, Розанова, Кульбин, Филонов… Выполненные и отпечатанные с нарочитой, но, конечно же, артистической небрежностью на заведомо некондиционной бумаге скромными, в несколько сот, а иногда мизерными, в 50-100 экземпляров, тиражами, они являют собой акт, слагающийся из сосуществующих, сочетающихся, перетекающих один в другой изобразительных и вербальных рядов.
«Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонической характеристике… Мы характеризуем существительные… также отдельными буквами и числами:
a) считая частью, не отделимой от произведения, его помарки и виньетки творческого ожидания,
b) в почерке полагая составляющую поэтического импульса,
c) в Москве поэтому нами выпущены книги (автографов) “самописьма”.
(«Садок судей». Цит. по “Литературные манифесты от символизма до наших дней”. М. 2000. С.147.)
А тут еще выяснилось, что молодой тогда магазин некоммерческой книги – светлая память! – «Гилея» уже имеет в своем ассортименте подобные изделия.
Голова шла кругом от открывшихся возможностей, возможно, и мнимых. У меня на расстоянии руки несколько человек – пишущих художников и рисующих поэтов – запускаем серию синтетических книжек и реализуем ее в Москве.
Первому пройти этот путь пристало автору инициативы.
«Книжка» была сработана в первых числах января94-го. Отпечатанная на простой 80-граммовой бумаге брошюрой А6 формата, она, хитро смакетированная при трех активно заполненных внутренних «манжетах», насчитывала 16 страниц (вместе с «манжетами» и 4-мя страницами обложки), содержала 8 иллюстраций, выполненных в различной технике, включая коллаж и рукописный текст.
Добавлю, что текст имел продолжение, или вторую часть, в кол-ве 30 строк, от которой автор со временем отказался.
Вскорости выяснилось, что тбилисский тогда фотохудожник Борис Шавердян, интересно экспериментировавший, сочетая собственные тексты с изображением, в основном, экспериментально-фотографическим, выполнил к этому времени уже три очень похожих«издания».
Зарифмованный репортаж о возвращении лирического героя домой из северо-западной части города, куда вынужденно, в т.ч. из-за военных действий, эмигрировало несколько дружественных фамилий, живших прежде в центре*, предполагал, прежде всего, закодированный всхлиппо гению места. Складывавшийся десятилетиями, он был в одночасье утрачен и, увы, в прежнем качестве пока что представляется не восстановимым.
*Забегая вперед, можно сказать, что этот дрейф на северо-запад для многих впоследствии по крайней необходимости выживать продолжился и продолжается по сей день.
Тут уместно упомянуть, что действие происходит в начале 90-х, когда после двухнедельной гражданской войны в самом центре грузинской столицы, город и в прямом, и в переносном смыслах погрузился в густой мрак.
Воцарившееся в традиционно плотно детерминированной укладно-понятийной среде моральное безвоздушное пространство поражало, в контрасте с прошлым. Постепенно в этом новом и неизвестном воздухе стали актуализироваться христианские моральные императивы и персональные связи. Все это действовало и ранее, но теперь вышло на передний план, не получив еще статуса канона.
«Предчувствие гражданской войны» было совсем не таким, как на широко известном одноименном полотне, а вот последствия очень напоминали Джорджо де Кирико с его мертвыми городами.
В центре столицы, обычно шумном, праздном, многоголосом,где две центральные магистрали: правобережный проспект Руставели (до 1921 года – Головинский) и левобережный Плеханова (прежде Михайловская, теперь Агмашенебели) – с утра до вечера являли собой подиумы для показа моделей одежды на вечнозеленых манекенщицах и манекенах,воцарилась сюрреалистичная пустынность, не говоря уже об окраинах.
«Абсус*, какое время было умирать Федерико Феллини, абсус! А наш Сержик!.. – имелся в виду Сергей Параджанов, – А то какое бы кино про нас сняли бы!» – сетовали посвященные.
* Абсус – как жаль (тбилисский жаргонизм, выражающий сожаление.)
Но все это, однако, предмет для отдельного, куда более развернутого повествования…
А, возвращаясь к предлагаемому предмету, надо добавить, что помимо непосредственного эпиграфа из Пастернака, брошюра включала еще несколько сопроводительных цитат, что, по мнению автора, способствовало расширению смыслового посыла. На деле, эти цитатные дополнения стали комментариями или иллюстрациями к иллюстрациям:
Еще такой безропотной луны
Не знала ночь.
Галактион ТАБИДЗЕ «Луна Мтацминды»
Он утверждал: «Между теплиц
и льдин, чуть-чуть южнее рая,
на детской дудочке играя,
живет вселенная вторая
и называется – Тифлис».
Белла АХМАДУЛИНА
Он был во весь отвес,
Как книга с фронтисписом…
Мельтеша, точно чернь на эфесе,
В глубине шевелился Тифлис.
Он так плотно осмеивал сферу
Глазомера и все естество,
Что возник и остался химерой,
Точно град не от мира сего.
Борис ПАСТЕРНАК
И, в качестве постграфа:
Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах.
Анна АХМАТОВА
Можно добавить, что комбинация английских слов «knock» и «turn», вроде сложившихся в неологизм, вынесенный в заглавие, по звучанию соответствующий русскому «ноктюрн», была признана самим автором поверхностной и неуместной. Но, вероятно, слово «ноктюрн» показалось слишком лобовым и манерным (как и есть на самом деле), тогда как неологизм нес игровое начало и некоторую долю иронии. Во всех случаях удалить заглавие, выполненное вручную, с готовой обложки было делом трудоемким и, наконец, «еже писах, – писах…»
Надо упомянуть, что готовый продукт забросить в магазин «Гилея» автор элементарно не успел, опасаясь опоздать на поезд. Зато брошюра (порядка 50-ти экземпляров) разошлась адресно и в нужные руки.
ВДОЛЬ ОБОЧИН
А. А.
Город. Зимнее небо,
Тьма. Пролеты ворот....
Борис ПАСТЕРНАК
Что б нам не под Пастернака
проэкспонировать? – Небо.
Город. Пролеты. Тьма. Драка.
Очередь молча ждет хлеба.
«Драка», однако, неточность,
будет, должно быть, но ниже.
Прежде ж – идиллия ночи,
воздух распахнутый, книжный,
сладкий, картинный, манерный,
мудрый, доверчивый, вечный.
В кронах галдеж воробьиный.
Или там пули щебечут?
И за массивом, от трассы –
трассами, веером… Гаснет.
Свистнула мимо машина
пьяной отекшею фарой.
Снова – как швейной машинкой…
Шорох ночного базара.
Слева крутая разборка.
Залп – вороненое право,
громче, откуда-то справа,
и «Мравалжамиер»*…
Смолкло.
Я не боюсь, я ученый,
больше – сосед Жоры Чорны**
Хрустко, в потемках, по снегу,
дальше, по кругу, по следу,
В десять уходит последний.
Дальше, по кругу, по свету...
Сирин, – читаю, – белория.
Аглия тан. Самуэлис.
Воздух степной. Ветер с моря.
В Альпах. На склонах Уэльса.
По берегам Танаиса.
На побережии Крыма.
Эффедриада, килима.
Сфинкс, аргиол, энеиса.
Что еще шлет нам Набоков? –
Бунин. Бальмонт. Белый. Брюсов.
И замыкается Блоком.
Вот и 5Б***. Шутят музы.
Ночь. Бахрома, черный полог.
Бархат, как водка, прозрачный.
Запах нейлоновых елок.
Звезды разумные зрячи.
Мусор шуршит вдоль обочин.
Пан занялся на свирели.
Спи, Гамаюн, не пророчи,
спи под ментовские трели.
Рельсы косые остыли.
Гаснут фонарные пятна.
Город наш станет пустыней.
Господи, невероятно.
Господи, contra spem sperо…
Или вот так: всем по вере.
24 июля 1993
* «Многие лета». Заздравная песня.
** Жора Чорна – ныне покойный Георгий Османов, езидский шейх, заметный авторитет, введенный Нодаром Думбадзе в качестве документального персонажа в роман «Белые флаги». Знаменит он был и тем, что, по преданию, в свои 30 лет имел 31 год присужденного срока. Знакомство и соседство с ним реально выручило автора из ряда пикантных положений. Дело в те темные годы происходило так: из темноты появляются несколько фигур и деликатно берут идущего в кольцо. При этом можно почувствовать дуло, упершееся между лопатками или приставленный нож. Следуют вопросы: «Кто такой? Куда идешь?» И, что существенно: «Где живешь?» То есть, какого рода-племени. Последнее приобрело в то время особую актуальность, поскольку гражданская война в Тбилиси 1991 – 1992 гг. была войной города – в лице оппозиции, и провинции, защищавшей свергнутого президента Звиада Гамсахурдиа, и ночным патрульным было важно определить, не является ли прохожий засланцем из западных провинций. Принадлежность к городскому населению давала мандат на хождение, по крайней мере, до комендантского часа.
– Мтацминдский, – отвечал я чистосердечно, называя родной район города.
– В каком месте?
– У сквера Сулхан-Саба Орбелиани.
– А Жору Чорну знаешь? – следовал контрольный вопрос.
– Разумеется, он мой «дверной сосед», – есть в Тбилиси такое особое понятие и категория, отдаленно соответствующая русскому «дверь в дверь» или английскому « next door neighbor»
– А как сейчас его братья? – продолжалась проверка. Мол, имя Чорны всякий может узнать, если не из книги, то из устных преданий.
– Мураз, увы, давно умер, Чолик и Котик отдыхают известно где. А Фало – дома.
Все ясно – не понтуюсь, а знаю предмет предметно.
– Иди, брат, и никого не бойся. Случай чего – мы рядом с тобой, – следовал вердикт.
Автор благодарственно помянул Жору и в другом своем тексте:
…езидский шейх и вор в законе,
очки на сплющенном носу,
читает на своем балконе –
Коран, Талмуд, Хайям? – не суть.
Я именем его спасусь
в каком-нибудь 93-ем,
когда кругом лишь дым да ветер,
под дулом в городе пустом,
тбилисской непроглядной ночью,
где смерть гуляет, как захочет,
а жизнь несет на холостом. –
*** «5Б» – одна из медицинских статей, обозначающих психические заболевания.
Из ЗАМЕТОК на закладках:
*
Свобода эмигрировать в себя.
Из НАБЛЮДЕНИЙ
*
Молодым застенчивым солдатом
свобода слова выражалась матом.
*
…вот и Кремль заботал по-фени.
*
У ларькапо приему стеклотары, неприкаянно торчащего среди коробок микрорайона – вероятно, бытовка, оставшаяся со времен стройки – на ледяном ветру, тянущемуся по бетонным ущельям из придонских степей, вечная очередь – мужики, женщины, дети…
Утепленная, вся простеганная приемщица величественно расхаживает по отданному ей во властьпространству, несуетноперекомпоновывая и группируя пустые и заполненные ящики, а на звучащее снаружи «систрица, побыстрей бы…»:«Щас, прапелир в жопу вставлю и начну пред вас здеся литать. Есля такия сталые, так и не хер тутва стоять, ядрена мать!»
*
Спит пьяный у подъезда,
как рухнувший атлант.
*
Захлопнул город,
как прочитанную книгу.
1994
Светлой памяти
Дом ХАНЖОНКОВА
Для начала можно вспомнить, что этот год автору пришлось встречать в полном одиночестве, в кристальной трезвости и в напряженном творческом радении в пустой московской квартире своих немецких друзей Барбары и Эккехарда Зобеков , отъехавших в это время на рождественско-новогодние каникулы. То есть, по мнению автора, идеально. А занимался я изготовлением, можно сказать, экспериментальной«самописной», как называли подобные изделия русские авангардисты, книжицы. (См. выше преамбулу к сюжетуKNOCKTURN или ВДОЛЬ ОБОЧИН).
Завершив основной «производственный цикл» перед «тиражированием издания», автор решил дать себе выходной и, вероятно, 7 января, выехав в центр Москвы, направился в Дом Ханжонкова на площади Маяковского и был обрадован, поражен и огорчен одновременно, обнаружив, что в этом киноцентре проходила ретроспектива фильмов Сергея Параджанова, посвященная его 70-летию и, увы, подходившая к концу, что и расстроило, как зрителя, поскольку посмотреть ранние работы маэстро было моим сокровенным желанием.
Сам маэстро относился к этому кино своеобразно, с некоторым, что ли, смущением, и раздражался, когда его демонстрировали – Зачем смотреть то, что не получилось? – сказал перед поездкой в Португалию, где анонсировалась та же ретроспекция. Язвительно он отнесся бы и к факту параллельного показа фильмов Гайдая тогда же в том же Доме Ханжонкова.
Многолетнее знакомство и спорадическое общение с Сергеем Параджановым, а, главное, пристальное внимание ко всему, что было связано с его мифом, образом, драмами и триумфами, привели автора к выводу, что в «параджановщине», в этом трудно очерчиваемом многожанровом явлении, самым интересным является сам Параджанов и – пусть это прозвучит ересью, но самым доступным (хотя и запретным тогда) и простым для понимания мне представлялось его кино. Куда более интриговало изобразительное творчество, тогда мало кому известное, – от миниатюрной графики («манжетный жанр», как это именовалось), коллажей, ассамбляжей до мультипредметных инсталляций, инвайронмента, хеппенингов и перформансов, и совсем неизвестной в то время его кинодраматургии.
А параджановские фильмы в той ретроспективе шли от конца к началу, так что завершал цикл «Флуераш» – дипломная работа, снятая им повторно уже на студии. Посмотрел, сделал выводы.
Увы, все остальное прошло без моего зрительского присутствия. Зато на 9 января был назначен вечер памяти и показ «Цвета граната». Пришел, конечно.
И вот – знакомые все лица: Гарик, конечно, племянник маэстро, известный теперь, как режиссер Георгий Параджанов, Лева Баяхчян, старший брат тбилисского тогда художника Валерия Баяхчяна, Амиран Думбадзе, крепкий тбилисский авторитет, киновед Кора Церетели с коллегой и супругом Левоном Григоряном и многие другие тбилисцы этого круга. А, кроме того, Тонино Гуэрра со свитой, Марлен Хуциев, Юрий Любимов, Георгий Данелия, Василий Катанян…
Через пару дней пришло осознание того, что услышанное и увиденное содержит любопытные загибы, весьма емко и точно характеризующие маэстро, и может представлять интерес, хотя бы для меня самого, но может и раствориться во времени; да и маловероятно, что кто-то еще зафиксирует все это.Так что, сел и записал все, как запомнил. Привожу эти вольные записки в вольном изложении, не лишенном, увы, казенного протоколизма,изредка подкрепляяих извлечениями из иных, уже канонизированных, свидетельств.
Сцена, декорированная, якобы в духе Серго: ковер, на нем натюрморт, конечно, с гранатами, его фотопортрет… Без Сергуниной избыточности, но трогательно.
Места для президиума.
Открывает вечерАлександр АНТИПЕНКО, оператор, работавший на пробах к «Киевским фрескам», зачитав заявление Серго на имя директора студии Довженко о сложностях в работе над «Тенями забытых предков».Отметилась фраза: «Студия стала предметом эстетических (именно так) фильмов». Зачитка звучит неуместно, формально, официозно, мельчит и задает всему происходящему неверный тон. Антипенко добавляетнесколько слов о «Фресках» – то же самое, что он говорил перед всероссийской телевизионной премьерой, когда это прозвучало точно, убедительно и поучительно для непосвященных, но тут несколько скомкано, хотя все правильно: не балет, не театр, не кино, отказ от мировых технических достижений, статика, начало стилистики, состоявшейся в «Цвете граната».
С «Киевскими фресками» у автора связана отдельная история, о которой рассказывать здесь долго – это уже мемуаристика – можно заметить только, что эти пробы к фильму (в двух частях), просмотренные, пожалуй, году в 82-ом, произвели ошеломляющее впечатление, которое закрепилосьпо прочтении сценария и при последующих просмотрах, в том числе, и в тот день в Доме Ханжонкова.
Ведущий вечера – директор Дома, увы, не могу вспомнить его имени, человек из Средней Азии, оставивший самое приятное впечатление, просит занять места в президиуме. Никто не выходит. Заминка. Из зала протестует Кора Церетели. Ведущий приглашает ее выйти на сцену. С появлением Коры спадает общая напряженная неловкость и воцаряется нужная, естественная атмосфера.
Кора ЦЕРЕТЕЛИ начинает с того, что Серго не понравилась бы эта официозность, и, если он сейчас нас видит, конечно, до упадухохочет. Ивообще говорить о нем серьезно почти невозможно – неизбежно получаются либо байки, либо банальности. (Где-то Кора Давидовна пишет, что – либо байки, либо наукообразная путаница, в которой,сам написав, сам не можешь разобраться.) Поэтому, может, лучше не мудрить, а поговорить о Сергее, просто как о человеке, но человеке необычном. И вспоминает некоторые эпизоды их совместных поездок, как, например, в Мюнхенской Пинакотеке, когда он,еще не видя, учуял Дюрера, и его к нему безошибочно повлекло. «Это – потрясение! Это – потрясение!», – повторял. (Один из его излюбленных штампов.)«Он болел красотой, болезненно ее переживал…»
Она же – о случае на телевидении: серьезная публицистическая трансевропейская передача,ведущий – знаковая личностьевропейского масштаба.С Параджановым назначен прямой эфир. У передачи свой, стандартный интерьер. И Серго, глянув на этот интерьер, отказывается в нем появляться – не сяду на эти унитазы – о креслах, и все тут. И за совершенно короткое время до эфира успеваетустроить свое пространство из того, что приглянулось в здании по пути в студию.
Почтенный человек с палочкой,МЕЛИК-АВАКЯН, рассказывает о случае в период съемок «Цвета граната». Серго звонит ему исообщает, что умирает. Явившись к «умирающему», обнаруживает в его гостиничном номере людей не той масти, люмпен-богему, и тотальную пьянку, словом, бардак, который рассказчик и разгоняет. А вот «спасенный от умирания» Серго предъявляет ему на это претензии, заявляя, что он лишил цветок стебля – что он, Серго, мол, артист, и это его среда, его публика, и она ему необходима.
И – о случае, когда на одном из официозных мероприятий он предупреждает Сергея, что в зале естьдоносчики. А Серго, выйдя к микрофону, объявляет: «Хоть Мелик-Авакян меня и предупредил, я все равно скажу, что Горький, который изобрел этот соцреализм, великий проходимец и авантюрист».
Не любил, добавляет, присутствовать на официальных показах, приемах, собраниях и всегда с них сбегал.
Заканчивает правильным, пожалуй, замечаниемо некоторой неуместности того, что в документальных фильмах о Серго педалируется тема его отношений с законом.
Давайте, поговорим о том, как Сергей продолжает жить и как его искусство путешествует по миру – предлагает Тонино ГУЭРРА. Недавно, например, посетил Италию высокий американский чиновник с супругой. Чета просит принять ее, и он дает обед, полагая, что это будет скучное протокольное мероприятие. Но нет.И особо интересной собеседницей, поразившей маэстро, – он не мог, пересказывая это, скрыть своего восхищения – оказаласьсупруга гостя. Говорят увлеченно и о многом, но гости как-то деликатно обходят тему кино. Однако она неумолимо возникает.
– Pardon me, но я совершенно разочаровалась в современном кино, – приходится чистосердечно признаться даме. – Правда, есть один режиссер…– говорит она смущенно.
– И кто?
– Вы вряд ли его знаете – он из какой-то маленькой азиатской страны.
– И все же?
А это, оказывается, Сергей Параджанов и его фильм «Сурамская крепость», который дама просмотрела аж пять раз. (Не удавшийся, на мой взгляд, фильм, с чем, кстати, конфиденциально соглашался и сам маэстро, и что, возможно, простительно после столь долгого творческого простоя, тем более, после короткометражки «Арабески», полностью реабилитировавшей Серго в глазах автора). Тонино Гуэрра признается своим гостям, что как раз именно он и имеет отношение к этому фильму, так как, во время последней отсидки Серго, хлопотал о нем и говорил с самим Шеварднадзе, в результате чего и получилось то, что получилось – Сергея освободили и дали снять «Сурамскую крепость».
Продолжая, рассказывает о «медалях», которые Серго делал в зоне из кефирных крышек, выдавливая на них изображения. (Получались любопытные, а иногда удивительные вещи медальерного характера, некоторые изкоторых можно увидеть в ереванском Доме-музее Параджанова, в последнем, «тюремном» зале экспозиции). Так вот, одна из них стала исходной модельюпризовых серебряных медалей конкурса «Амаркорд», который Гуэрра с Феллини затеяли в Римини, на их общей родине, и который рассматривает, в том числе, и фильмы, по тем или иным причинам не получившие в свое время надлежащего признания. И как раз одну из этих наград получил Георгий Данелия.
В зоне Сергей на кефирной крышке процарапал профиль Пушкина, и не только его, чем повеселил каторжных сосидельцев. Он не дожил до того, когда Феллини придумал отлить по одной из таких кефирных крышек серебряную медаль, каждый год на кинофестивале в Римини, родном городе великого итальянца, этой медалью награждается лучший фильм фестиваля.
Эльдар РЯЗАНОВ «Человек-праздник» // Фотоальбом Юрия МЕЧИТОВА «Хроника диалога». ГАМС-принт. 2009
Когда Параджанов сидел в тюрьме под Винницей, у него конфисковали карандаши и запретили рисовать. Тогда он вилкой царапал профили известных людей на крышках от кефира, заливал их смолой и делал «талеры Параджанова». Один из таких талеров с портретом Пушкина попал к Феллини. Тот сделал из него серебряную медаль, которая стала главной наградой на кинофестивале в Римини. Ее получили Софи Лорен, Марчелло Мастроянни и Милош Форман.
gazeta ua. 14.01. 2010
Вырастающий в это время передмикрофономГеоргий ДАНЕЛИЯ, как престидижитатор, извлекает из кармана и демонстрирует эту самую медаль. Рассказывает, как показал Серго свой фильм «Не горюй». «Не расстраивайся, Гия, – говорит тот, – но ты снял очень плохой, скучный фильм. Ничего, художник имеет право на неудачу». Зато по поводу следующей вещи, «Совсем пропащий» (по «Гекльберри Финну» Марка Твена), которую сам Данелия считает неудачей, от Серго пришла телеграмма с поздравлением и обещанием иконы в качестве личного приза. Но позже он заявил, что «нет, до иконы ты не дорос, не поймешь ее ценности, не туда повесишь… Лучше сделаю я тебе чеканку». И начал делать. А тут его и арестовывают. После возвращения, случайно увидев Данелия на противоположной стороне улицы Горького, кричит, что про чеканку не забыл. «Не надо, – отвечаю, – а то, как только ты начинаешь делать мне чеканку, тебя сажают. Так с чеканкой как-то и заглохло. И вот через 25 лет я получил-таки от Серго этот приз – чеканку за фильм «Не горюй», который ему не нравился».
Светлый, даже светящийся, большой, мальчишеский, подтянутый, в джинсовом костюме, подвижный, Юрий ЛЮБИМОВ,заполонивший собой всю сцену, рассказывает, начав увлеченно, но постепенно обнаруживая раздраженное недоумение, про случай с бассейном, как о шутках Серго, которые иной раз бывали озадачивающими, бессмысленными, а то и глупыми. А случай такой: отмечают они освобождение Параджанова из заключения в каком-то ресторане с декоративным бассейном на Калининском проспекте. В знак протеста Серго лезет в бассейн и стоит в нем по колено в воде – дело происходит зимой, и Серго, как помнится, стоит там в пальто. (В одном из его многочисленных фотоальбомов эта акция была запечатлена)– залезли туда и Любимов, и Ахмадулина с Вознесенским… Кто-то еще. «Стоим и ждем. Чего ждем? Когда приедет милиция? Не понятно зачем. Но потом еще куда-то поехали, там выпили и угомонились. Неутомим был, неиссякаем…»
И далее – об истории с закрытием на Таганке спектакля о Высоцком. Вероятно, и тут поведение Сергея Юрий Петрович посчитал неправильным. (Считается, что этот демарш Параджанова послужил косвенным поводом для его последнего ареста – Сергею, в неком важном присутственном месте, предложили зачеркнуть в его же письме по поводу спектакля несколько фраз, а он эти фразы подчеркнул.)
Упоминает про бриллианты от Папы Римского.(Об этих бриллиантах и о других несметных богатствах, ожидающих его на Западе, одновременно надсадно, но и риторично Параджанов периодически упоминал.)
Пересказывает представление, устроенное Сергеем у служебного входа в театр во время гастролей Таганки в Тбилиси. И опять Юрий Петрович недопонимает смысла параджановских жестов и провокаций. И очень плохо (особенно для актера) пародирует расхожий грузинский акцент и манеру, совсем не присущие Серго. И есть в его восторге, удивлении, недоумении некое общерусское, может, даже провинциальное или даже крестьянское непонимание нашей ориентальнойвитиеватости, жеста, игры, тем более, в гипертрофированной версии Сергея.
Основное содержание выступления Василия Васильевича КАТАНЯНА зафиксировано в записях перечнем тем:Непредсказуемость. Доллары от главного архитектора Парижа. Валюта. Шубы. Дети Любимова. Джоконда – (Речь, вероятно, шла о последней серии коллажей с репродукцией «Моны Лизы» Леонардо да Винчи.) Вспоминает творческий вечер в Тбилиси, где фигурируют собаки и шляпы для них.
И о чемодане. (Серго приглядел в доме Катанянов антикварный кожаный мягкий чемодан, просил подарить, но хозяева ему отказали. Тогда он умыкнул его и сделал из него «Слона» – один из считающихся особо удачными предметов. Катанян на него не на шутку обиделся, но, разумеется, простил, вероятно, увидев, на что пошел чемодан. Теперь это музейный экспонат.)
Казус с гран. карьером. (Имеется в виду оплошность Серго – когда в зоне говорили «гран. карьер», он понимал это, как «гранд» – большой, и все стремился туда попасть, чтоб посмотреть на Великий карьер, а оказалось, что это «гранитный карьер», работа в котором, вероятно, былаодной из самых тяжелых извсех тюремных повинностей.)
Сосредоточенный, самоуглубленный Марлен ХУЦИЕВ говорит, как на исповеди, с чувством ответственности, предельно и внимательно честный, контрастирующий с раскованным Любимовым и со свободными, но уравновешенными Данелия и Катаняном,говорит о хронически исходившей от Серго опасности. Рассказывает про эпизод с пением во ВГИКе, когда Серго спровоцировал его на исполнение в голос оперных арий – кто их больше помнит– чуть не кончившийся исключением для обоих сокурсников.. Еще упоминаето его склонности к спекулятивным авантюрам: уговорил Хуциева привезти из Тбилиси яблоки и торговать ими на московском базаре, что тоже закончилось для обоих очередной неприятностью.
«Онговорил, что на всех грим. Грим был, в первую очередь, на нем самом. В молодости он был элегантным. Разбирался в мехах, в бриллиантах…» И продолжает о его характере, экзальтированности, манерах и жестах несколько дурного тона.
«Я не был ни революционером, ни диссидентом (открытым, во всяком случае), не мог себе позволить кричать, как он, с балкона через весь Крещатик: «Ну, что там, эта советская власть еще не кончилась?» Он был неудобен…»
И почти сокрушенно признается, что не смог угадать в нем гения.
Ассистент Параджанова на фильмах «Сурамская крепость» и «Ашик-Кериб»Александр (Шурик)АТАНЕСЯН (позже стал известен как продюсер, режиссер и актер) начинает с заявления, что сам он, как раз, не творческий персонаж, а баечник, и цитирует Амирана Думбадзе: «Серго столько раз умирал, что не верю, что он умер». Вспоминает о случае с «умиранием» Серго в Баку. Недовольный чем-то в организации съемок, маэстро разворачивается и демонстративно удаляется со съемочной площадки. Запершись в номере гостиницы, наедается шакар-чурека, когда ему категорически нельзя есть сладкого, и начинает «умирать». Дело кончается скорой помощью, чем и обходится. На вопрос: «Так почему Вы это сделали?» отвечает: «Потому что было вкусно».
Георгий (фамилию которого, полагаясь на память, увы, не записал, а жаль, поскольку, как значится в конспекте, это было одним из наиболее серьезных и существенных высказываний) говорит о пророческом даре Серго и о его самом роковом пророчестве: единственным отснятым эпизодом из очень чаемой им «Исповеди» оказалась сцена похорон.
В «Ашик-Керибе» выделил эпизоды с немыми и глухими. (Именно!)
Художник «Цвета граната», вероятно, Степан АНДРАНИКЯН(по костюмам, кроме Елены АХВЛЕДИАНИ, там значится Иосиф КОРАЛЯН):«Сценарий фильма был стандартным. (Разве!?*) «Забудьте о сценарии, – говорит Серго. – Мы будем снимать новое кино. Кино будущего». И набросал план на несколько страниц, который и стал настоящим, реализовавшимся сценарием.
* Сергей Иосифович любил цитировать выдержки из собственного сценария и, чаще всего это:«Сами по себе монашки выносили на руках расшитые золотом плащаницы для тела Газара и клали на камни притвора к ногам Арутина свою золотую печаль…»
Параджанов С. Саят-Нова. // Исповедь. СПб. 2001. С.105.
Пересказывает случай с форелью на Севане. Рассказчика поразило, как вольно разговаривал Параджанов с рыбаками, когда выяснилось, что с необходимой для съемок рыбой некоторые затруднения – ее в озере нет или очень мало. «Но ведь для Кочиняна (тогдашнего партийного главы республики) она есть?» – спрашивает. Есть!
…из-за Кавказского хребта летела … телеграмма: «Москва. Кремль. Политбюро. Для съемок фильма «Саят-Нова» нужна севанская форель. В озере ее не нашли, последние две форели на столе первого секретаря ЦК Кочиняна. Прошу распоряжения забрать ее оттуда для съемок. Параджанов.»
Павло ЗАГРЕБЕЛЬНЫЙ «Волшебная нитка Параджанова». Цитируется по: Неоконченная исповедь. Воспоминания о Сергее Параджанове // Литературная Армения №2. 1998. С. 197.
По просьбе зала он же пересказывает известную историю с мадам Де Голль, когда приехавшая в Киев супруга президента Франции попросила аудиенцию у автора «Теней забытых предков». Согласно сценарию Серго, с ее прибытием в доме отключили свет и, естественно, встал лифт. Но тут появляются двое молодых людей и, скрестив руки в походное передвижное средство, как мы делали это в детстве, усаживают мадам на него и возносят на 7-ой этаж. Свет появился после первого тоста…
И далее – о провокациях Серго с предметами антиквариата, когда вместо супницы использовалась ночная ваза, но, зато, принадлежавшая одной из российских императриц. И т.д.
ХУЦИЕВ или ДАНЕЛИЯ о первом его сроке – это было, как должное, как поставленный им же эпизод по собственному сценарию. (Затруднительно сказать, шла ли речь о второй и главной судимости, поскольку первые проблемы с законом возникли у Параджанова сразу после окончания ВГИКа, когда он был мало кому известен. Выручил тогда, как помнится, Довженко. «За меня боролись большие люди – Довженко, Савченко, Барнет», – говорил.)
Упомянули и про «билет в одну сторону». Известнаяистория, когда приоформлении его первой предполагавшейсяпоездки за рубеж в присутственном месте, где попросили оставить паспорт для приобретения билета, он сказал, что билет, пожалуйста, – только в одну сторону. Поездка после этого, разумеется, не состоялась.
Кто-то правильно заметил, что он не пил.
Все или многие – о его одиночестве.
…Параджанов довольно ровно относился к своим современникам, заинтересованно и благожелательно созерцая весь обтекающий его многолюдный поток человечества. «В многолюдном своем одиночестве», – сказала о Параджанове одна (увы, покойная) грузинская поэтесса. Моя подруга, моя учительница грузинского языка Ния Абесадзе.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ«Богатство Параджанова» // Литературная Армения № 3. 2013. С. 173.
Но относился Серго к «обтекающему его потоку», увы, не очень ровно, нет! Очень разборчиво относился, тщательно сепарируя этот поток. Но к каждому – персонально, с той или иной дозой подчеркнутого или естественного внимания. Правда, периодически произносил приведенную
Синельниковым фразу, которая мне совершенно не нравилась и потому еще, что повторяла такие избитые клише, как одиночество в толпе, в огромном городе и прочее из этого набора.
Вова ПАНОВ
НА РУСИ
В. Панову
Там чудеса…
ПУШКИН
Представь, под вздохами Борея,
сквозь манну ледяной крупы,
когда она глаза слепит,
оттуда Грузия виднее,
прозрачней, радужней, светлее,
когда невольный дух кипит,
приняв терпение, как спирт,
там чувство Грузии острее,
доступней,проще и точнее.
Там чудеса, там транспорт ходит,
там бредит бунт в хмельном народе,
и все с историей на «ты».
Там ветром размело хребты,
собаки, подобрав хвосты.
там не урчат звериным басом
на человеческое мясо*.
Там после третьей каждый гений,
там сводит к вечеру колени,
а по утрам, как всех, знобит,
и черно-белый колорит
укрыть всю землю норовит,
тем чувство Грузии смелее,
теплей, фривольней и пестрее.
Там я, беспечный самострел,
прожил тихушным менестрелем,
с тоскою тою, что острее
каленых аполлоньих стрел.
с которой холодно в костре,
но чувство Грузии яснее,
надежнее, прочней, мудрее.
Дела пойдут, сбербанк запишет,
в лицо мне Арктика задышит,
и, постепенно холодея,
во сне так сладко повторять:
здесь чувство Грузии хмельнее.
вина надсадней, память злее,
и на коня не променять
ни горсть земли, ни неба пядь.
10.10.94
* В 90-е «темные» годы в Тбилиси были зафиксированы случаи нападения собачьих стай на людей с последующим их поеданием. Автору пару раз удалось избежать этой, близкой к реальности, участи.
Об адресате приведенного текста следует сказать чуть подробнее– он того заслуживает.
Колоритная тбилисская личность Владимир Панов – поэт, публицист, драматург, журналист, лауреат премии Ленинского комсомола (теперь и не вспомню, республиканской ли, всесоюзной – он написал пьесу о стюардессе Надежде Курченко, погибшей при первом угоне самолета из Батуми в Турцию в 1970-ом), автор текстов известных песен, племянник Ираклия Абашидзе – поэта и государственного деятеля Грузии, и прочая, и прочая. Жил на улице Коджорской, где, несколькими домами выше, останавливался Есенин.
Был он сыном генерала КГБ и грузинской дворянки из одного из самых знатных родов Грузии, Эристави* – если мне не изменяет память.
* Эристави – буквально «голова нации» –титул, закрепившийся в качестве фамилии – высший княжеский титул Грузии.
Учился в Литературном институте им. Горького на семинарах у Владимира Луговского и Ярослава Смелякова, входил в студенческую крайне антисоветскую группу, выпускавшую самиздатовский журнал соответствующего содержания. Группу разоблачили, и Вова находился под следствием в легендарной «Матросской тишине». Но суда и срока ему удалось миновать, разумеется, благодаря вмешательству отца, что, как я понимаю, привело к заключению аналога «процессуального соглашения». Так или иначе, но Вова поехал доучиваться в тбилисский университет на факультет журналистики, который и окончил. Но, вероятно, пожизненно оказался связан с известным ведомством, что его остро беспокоило и, особенно, после того, как в 1991 году эта повинность сама собой аннулировалась**.
** Один из местных литераторов написал о нем эссе с недвусмысленным названием: «Поэт среди чекистов, чекист среди поэтов».
Собственно, в ту, уже послесоветскую пору, его мучило все, что происходило со страной, произошло и могло произойти и, особенно, уже с двумя странами и между ними. Проще сказать, это был комок противоречий, довольно мужественно сам себя выносивший. А резко изменившиеся социальные обстоятельства, конечно же, открывали моральную возможность новой творческой жизни или, хотя бы, финишного рывка, на что Владимир, несомненно, надеялся и к чему готовился.
Он был знаком и близко дружен со многими знаковыми литературными, и не только, фигурами последних десятилетий советской власти, например, с Владимиром Соколовым, не громко популярным, но одним из лучших русских поэтов послевоенного времени. Или с Войновичем, автором «Солдата Ивана Чонкина», над которым он посмеивался. И т.д.
А с самим Владимиром мы рьяно обсуждали общие болевые точки, связанные с кармическим наличием двух родин. Дело было в период темного (в буквальном и в переносном смыслах) провала в нынешней истории Грузии, когда для очень многих ребром встал вопрос: уезжать или не уезжать? Полтора миллиона граждан Грузии – это только по официальной статистике – ответили на него положительно.
Я активно отговаривал Вову покидать Грузию, предметно зная тогдашние обстоятельства российской жизни и психофизические проблемы, связанные с этим перемещением. Но он все же уехал в Подмосковье и, не прожив там и года, скончался, чему, несомненно, способствовала эта перемена места.
Следует добавить, что это не единственная жертва – и аналогов, увы, очень много. Собственно говоря, большинство переехавших на историческую родину мучительно осознавали, что жить им тут невыносимо трудно, тогда как там уже невозможно. А оставшиеся с удивлением обнаружили себя в совершенно иной, некой, условно азиатской, но искусственно европеизируемой стране, где в тот период жить было так же невыносимо.
А раз уж о Вове Панове получился такой развернутый рассказ, то привожу и посмертное ему посвящение.
Первый текст появился ровно на следующее утро после очередной нашей длительной посиделки на тему «Куда ж нам плыть?» – я, как раз, собирался в очередной вояж на север.
*** Познакомились мы с Владимиром Пановым в Пушкинском обществе «Арион», руководителем которого (как почетную повинность) отбывал в свое время и автор. Сообщество существует и поныне, а тогда начинало свою работу в форме вольного литературно салона в тбилисском Пушкинском Доме – Мемориале Смирновых-Россет. Тут, разумеется, вспомним Александру Осиповну Смирнову-Россет, одну из самых красивых, образованных и, главное, умных женщин Европы своего времени, как находили многие. А за ней встают Пушкин и Гоголь (и мн.др.), и все тот же Лермонтов, крылатая фраза которого «Все это было бы смешно, / Когда бы не было так грустно», обращена именно к ней и написана за резным столом, сработанным Петром Первым, который стоит тут же, в числе прочих атрибутов питерского литературного салона Александры Осиповны, вся обстановка которого оказалась в Тбилиси. Там, например, и пара холстов Айвазовского, и пианино, на котором музицировал Чайковский. И мн.др. в том же духе.
Номинальным председателем сообщества был покойный ныне поэт Михаил Квливидзе, некогда многолетний парторг московской организации Союза писателей СССР, которого, как принято упоминать, переводили все от Ахматовой до Ахмадулиной. И, в том числе, Заболоцкий, который перевел практически всю классическую грузинскую поэзию. А по поводу Ахматовой вспомним Николая Гумилева, который жил на параллельной к Мемориалу улице, осознал себя поэтом и дебютировал в Тифлисе.
А Пушкинское общество создавалось с благой целью не дать уйти в песок после развала Союза уникальным русско-грузинским литературным связям. Как считалось, аналога им нет в мировой культурной практике. Тут обычно ставится соответствующий штамп от Евтушенко: «Российской Музы колыбель вторая». Это, разумеется, он о Грузии.
Вот такое культурологическое краеведение. Любопытные и значимые подробности можно перечислять бесконечно.
* * *
Памяти Владимира Панова
Спародировать пафос,
как порвать тигру пасть,
чтоб нечаянной фразой
в десятку попасть,
и подкидывать мысли
Ариаднину нить,
и по логике смысла
прозренье водить,
Наизусть не заучишь
то, что будет потом,
ждет желанная участь
за первым глотком,
ждут рабы на галерах,
иных кораблей,
цирковые пантеры
ждут команды «Але!»,
шлет скупая природа
долгожданный кивок,
время память выводит
на свободный рывок, –
угадать место брода,
чтоб дорога легла
там, где тайной свободой
тянет из-за угла,
проредить многоточья,
перебрать дневники,
взять отточенной точность,
взять свободу руки,
и с конца взять начало,
и гореть по ночам...
Тут Харон и подчалил,
и главой покачал.