29 марта 2024  13:58 Добро пожаловать к нам на сайт!

Русскоязычная Вселенная, выпуск № 5


Русские в Париже


Ассоциация «ГЛАГОЛЪ» - L'association «GLAGOL »



Юлиан Панич


Юлиан Панич (Франция). Cоветский актёр, режиссёр, журналист. Заслуженный деятель искусств России (1996). Актёр Академического театра драмы им. А. С. Пушкина. В 1960-х гг. играл в театре имени Ленинского Комсомола (Ленинград). С 1965 года — режиссёр на телевидении. Снялся в двенадцати кинолентах, в соавторстве с женой Людмилой им сняты четыре полнометражных фильма и сотня клипов. Написана книга воспоминаний «Четыре жизни Юлиана Панича, или Колесо счастья». Известен нескольким поколениям россиян как актёр, режиссёр театра и кино. В 1972 г. Юлиан Панич покинул СССР: Израиль, США, Германия (в Мюнхене — работа на радио «Свобода»). С 1996 года живёт в пригороде Парижа — Рамбуйе.


Нострадамус 20-ого века




— Слышу.

— Ну-как посмотри! Какая?

— Зелёный «БМВ».

— Всё, мы пропали! Если он узнает, что ты здесь, день пропадёт и ужин будет испорчен, и сна не будет до утра — изжога не отпустит…

А под окнами вовсю заквакал клаксон. Один раз, два раза…

— Сдаёмся, чёрт с ним! Он сейчас вызовет пожарную команду, сдаемся. И чем быстрее, тем он, надеюсь, быстрее уедет.

— Да кто же этот «он»?

— Кто? Позин.

— Кто?

— Не слыхал? Нет? Твоё счастье. И — уже несчастье, так как он выкрикивает твоё имя... Он прицепится — не отлипнет.

Мы вышли. Из «БМВ» вышел человек и, кивнув Мише Калику, обратился ко мне как к старому знакомому:

— Юлик! Друг! С приездом! Счастлив! Как брату! Просто счастлив. Я не смог приехать в аэропорт тебя встретить, но душой я был там, в аэропорту. Я думал о тебе всю ночь и вчера, и сегодня. И неделю назад. И я примчался, как только отпустили дела.

— Какие у тебя дела? — ухмыльнулся Миша Калик.

— Ну, не скажи! А мальчиков нужно было помыть? А покормить? А отвезти в садик? Всё я. Риммка моя с восьми утра у себя в лаборатории, вкалывает, как дядя Карло. А я ещё пописал какие-то тексты...

Калик безжалостно его остановил:

— Позин, не смеши! Он… «пописал тексты»… Ха!

Тот, кого Калик назвал Позиным, высокомерно проигнорировал колкости Калика. Он пристально смотрел на меня и вдруг воздел руки к небу:

— Я благодарю Бога!

— За что?

— А вот за эту нашу встречу! Меня зовут Михаил Позин. Отчества тут не признают. Зови меня просто Миша. Загадай желание…

— Что?

— Ты стоишь между двух Миш. Загадал? Знаю, что. Ты хочешь поскорее получить субсидии на фильм. Или я ошибся? Нет, я не ошибся, потому что меня зовут Михаил Позин!

Его зовут Михаил Позин. Он в Израиле уже год. А недавно он приехал из Германии, где консультировал НАТО, но это так — отхожий промысел. А вообще-то он кинорежиссёр…

Михаил Калик не выдержал:

— Ну побойся Бога, Позин! Какой на фиг ты режиссёр?

— Советский.

— Да?

— Бывший советский.
— Кто тебе сказал, что ты режиссер, Позин?!

— Ты.

— Я?

— Ты, Миша Калик.

Позин был невозмутим:

— Ты это сказал и ты это написал…

— Я?

— …если ты Михаил Исаакович Калик — ученик Михаила Ромма, поставивший «Человек идёт за солнцем» и «Атаман Кодр», но бывший худрук объединения на Центральном телевидении и профессор Высших режиссёрских курсов при Союзе кинематографистов СССР. Если ты это ты… то ныне, как и я, безработный гражданин Израиля — Мойше Калик. И то, что я — режиссёр, слово в слово написали и подписали ещё восемь не последних в СССРе режиссёров: Трауберг, Хуциев, Митта, Тарковский, Алов, Наумов, Басов и Швейцер. Никого не забыл? Бумага у меня спрятана в бануке, но есть фотокопия, заверенная в МИДе СССР. Михаил Калик с нескрываемым восторгом:

— Вот кто рожден для этой страны! О таких, как он, говорят: «Этот может изнасиловать, не снимая брюк»! Он всех преподавателей Высших режиссёрских курсов шантажировал, подцепив нас на поголовном нашем еврействе. Ты представь себе, Юлик, какой наглец! Мы подписали бумагу, что он, этот авантюрист, прослушал весь курс кинорежиссуры, присутствуя на всех наших лекциях и практических занятиях. Позин встревает:

— А что? Не так? И учти, Юлик (он уже перешел на «Юлик»), ни одного дня прогула или отсутствия по болезни! Кино — это то, что должно крутиться! А кто «крутит»? Позин. Так что им стоило написать, что Позин прослушал полный их курс? Это же и называлось Высшие режиссёрские курсы.

— Они написали?

— Попробовали бы не написать! Я же сидел на всех лекциях, как проклятый. И слушал их всех. Что бы они ни несли! Я присутствовал на каждой лекции, как вешалка у двери, как форточка в окне… я — киномеханик, так я крутил иллюстрации-отрывки из заграничных фильмов, которые они использовали в наших занятиях. И все слушали, и я слушал. Пока позволял мочевой пузырь — слушал без перерыва. Я же не идиот, и не был ни слепым, ни глухим…

Калик разводит руками:

— Теперь Позин выставляет меня свидетелем, и я… представляешь? я вынужден молчать и тем самым подтверждать его рукодельный диплом… Я же его подписал! А теперь он ищет деньги на фильм, обещает застрелиться, если ему не дадут этих денег. И он найдёт, я уверен… он такой.

— Пусть попробуют не дать! Они меня узнают! Да я… да моя жена Римма…
— Он уже когда-то пригрозил в ОВИРе, что его жена Римма (кстати, милая женщина и безотказная труженица), что она покончит жизнь самосожжением на Красной площади, если его семья не получит разрешения на выезд в Израиль.

— Ну и?..

— Дали, как миленькие. Куда им со мной!

— Теперь он готов поставить на самосожжение Римму, если ему не дадут денег на фильм. Он поставил весь Израиль на уши — все кричат: «Дайте уже Позину денег на кино! Иначе мы погибнем!».

— А ты не ищешь деньги на фильм? Но ты, Миша Калик, ищешь и… не находишь! А вот я найду!

— Да, мы с выдающимся режиссёром Позиным параллельно обиваем пороги министерских кабинетов, и он оказывается всегда на один шаг впереди меня. Ну, с чем ты сейчас пришёл, коллега?

— А я не к тебе. Я — к режиссёру Юлиану Паничу. У меня к нему разговор. …Смысл разговора сводился к тому, что: если у меня, у Панича, есть пишущая машинка (...да, я привёз из СССР машинку «Колибри!»), и если я достану бумагу и копирку («…на последние гроши куплю в нашем супермаркете, если нужно!»), и если Панич умеет быстро печатать на машинке (М-гу-у! «…моя мама машинистка-надомница, мы жили в одной комнате!») и особенно под диктовку, то Миша Позин надиктует заявку на два... нет, на три фильма! Если же Панич не умеет быстро печатать... В голове гудело, перед глазами двоились, троились лица моих собеседников, мой голос звучал, как из трубы:

— Я умею, я умею! Я уме…ю!

И ничто не шевельнулось в наивной душе, я свято поверил, что моя судьба уже проложила ковровую дорожку к успеху: не прошло и недели, как я сошёл с трапа самолёта в аэропорту Лод, а столько произошло! Правда, я ещё живу на птичьих правах постояльца в доме, который сдали Мише Калику, у нас ещё нет документов на получение пособия, но… но всё утрясётся, всё получится, сегодня вечером на таком шикарном немецком лимузине «БМВ» я поеду в Иерусалим писать заявку на фильм. Я побежал в наш магазин — «маколет» — и купил пачку бумаги и копирку. В это время на кухне дома Калика появилась укутанная в мокрую простыню моя жена.

— Люда! я еду!

— Куда? — К режиссёру и продюсеру Михаилу Позину, — заявил моей жене обладатель автомашины «БМВ» и завёл мотор.


* * *


У Позина отличная по всяким меркам квартира в Гило — престижном районе Иерусалима. Чистота, район только что отстраивается, дома облицованы белым иерусалимским камнем. И зелень под окнами. Жена Миши Позина — Римма — и двое сыновей — малолетних пацанов — притихли на кухне: «Папа работает!». Мы с Мишей расположились в салоне, дверь из него вела на просторный балкон, а за балконом!.. как на туристском плакате, светились нежным светом иерусалимские дома, и светились жёлтые фонари на улицах… Всё насыщено покоем и теплом, тепло отдавали к ночи нагретые за день камни. Было так мирно и так тихо, что первая фраза Позина стеганула меня, испугала:

— Кровь! Кровь!

— Что?

— Погоди, Панич, ты расчехлил машинку? Или ты заснул?

— Нет, не заснул.

— Тогда ты куда ушёл?

— Я уже вернулся, Миша. Пишем?

— Конечно. Диктую…

— Валяй!

— Итак… Наступила пауза, мои пальцы зависли над клавиатурой, я слышал как чиркнула спичка, как потянулся воздух через мундштук трубки, запахло табаком. — Пиши: кровь.

— Я написал «кровь».

— Кровь.

— Я уже написал.

— Я диктую: «кровь…»

— Я же говорю – написал…

— Я диктую: «кровь, кровь, кровь…»

— Сколько ещё раз «кровь»?

— Пока у читателя не возникнет перед глазами картина: море крови. Пиши! Текст: «Море человеческой крови. И берега не видно!» Написал?

— Дальше…

— Дальше… дальше… Пиши: «Освенцим и Бабий Яр, Треблинка и…» и… ещё что-то… впишем… текст ведущего за кадром: «За что евреи пролили море крови?… Если всю эту кровь»…

— Кровь, ну, что с ней сделать? Куда теперь девать эту «кровь»?

— Впишем потом..! Следующий кадр: «СОХНУТ – Еврейское Агентство в Иерусалиме. Очередь эмигрантов за пособием. Старики с детьми на руках, молодые, поддерживающие стариков… Дальше… кадр: «Немецкий солдат вскидывает винтовку… выстрел… ещё выстрел… ещё выстрел…» Написал? «Жирная печать прижимается к бумаге… убирается печать… надпись на иврите: „Отказать!‟» Написал?

— Миша, что мы пишем?

— Мы пишем сценарий.

— Это какой-то бред.
— А какой сценарий не — бред? Ты читал сценарии Гриффитса? Чаплина? Сценарии Пудовкина? Я читал!

— Да, я знаю, что ты прослушал полный курс, но это произведение? Для кого?

— Для чего. Для чего, Юлик. Я несу этот сценарий в СОХНУТ и копию — в Шим-бет. Я говорю профессионалам-сионистам и профессионалам-разведчикам: либо вы покупаете сценарий, либо… (внимание!). Мы продаём его в Москву в КГБ. Лучшего способа контрпропаганды, чем мой сценарий, кегебешникам не придумать! КГБ купит у нас картину и покажет всем отъезжающим, всем евреям: вот вам правда о земле Обетованной! Ну и… и, наш фильм прикроет еврейскую алию. Пауза.


* * *


Утром Миша Калик спросил меня:

— Написали?

Я развёл руками.

— Но возможно... всё возможно... Он же ловкий, этот Позин... Вот привёз автомобиль из Германии, значит, что-то заработал в Мюнхене на радио «Свобода». Я видел у него американский чек на тысячу долларов. Таким, как он, нужны в первую очередь уши. Он находит уши. Хотя мои уши от его рассказов вянут.


* * *


А вскоре я и сам попал в Мюнхен и оказался среди сотрудников той самой радиостанции «Свобода». И как-то в застольном разговоре коснулся Миши Позина. «Был у вас на пробе такой?» «Был!» — ответили мне. И захохотали.

— Естественно, — объяснил мне один из старожилов, — все эмигранты врут, мы же сами из эмигрантов, сами врали, устраивались… но так… так «впаривать» сущую липу!

И другой:

— Это было феноменально! Что он нам только не рассказывал о себе? Что он политический зэк, опытный лагерник….

— Он и вправду сидел, — я взял под защиту Позина.

— Когда? Где? Это американцам можно впаривать: «Лежим на нарах в бараке на зоне, и Саня вдруг спрашивает меня: «Мишка, как ты думаешь, куда дальше повести рассказ про Денисыча?» Ну, я ему и советую... как думаю… Слушался. — Американцы, они же наивняки, бред этот глотали… Такие же отношения «Вась-Вась» у него были, оказывается, и с Андреем Дмитриевичем Сахаровым…

— Но убил он нас всех в последнюю его лекцию, — вспомнил один из сотрудников «Свободы», — у нас мужики сговорились и задали ему на прощание «простенький» вопросик: «Господин Позин, скажите, пожалуйста, когда закончится Советская власть?» А он: «Одну минуточку, господа!» Отворачивается от аудитории, прикрывает глаза и так стоит минуту. А потом поворачивается к нам и чётко так: «Советский Союз рухнет через девятнадцать лет! В 1991 году». Ну, тут уж мы со стульев попадали, так все хохотали…
Потом я оказался среди сотрудников «Свободы» и уехал в Мюнхен навсегда. Сведения о Мише Позине доходили до меня редко. Как-то рассказали, что Миша Позин продал свою иерусалимскую квартиру и отчалил в новых поисках своего эмигрантского счастья вместе с семьёй к берегам Канады. Канада — страна добрая, олухов в ней хватает, но и там нашего Мишу как-то быстренько раскусили. И… И Миша Позин вернулся к своему единственному ремеслу — мелкой ювелирке и часовому делу — ведь до «посадки» Михаил Позин в пятидесятые годы сидел в будке на площади возле Савёловского вокзала в Москве. Он чинил часы и заправлял зажигалки, а ещё наполнял пастой стержни для шариковых авторучек. На шариковом гешефте он и погорел. Его судили, и он получил «бытовой срок». Однако, если человек талантлив, от него и лежащего можно ждать прыжка! Прыжком оказалась еврейская эмиграция в конце шестидесятых, а его несколько лет тюрьмы и лагеря — трамплином. Его характер — мотором для полёта. Он вылетел в Израиль. Потом в Канаду. И круг, казалось, замкнулся: никаких привилегий, поблажек, стипендий — трудись! Он ещё по старой памяти пообещал сжечь себя или своих детей, если он не получит место режиссёра в Канаде, но не получил ни места, ни вообще никакой реакции на эти свои угрозы-обещания. И сник. И стал работать. По специальности. Он снова менял стержни в авторучках, снова чинил часы, вставлял в них батарейки, правда, сменные и заполняемые несколько раз стержни в шариковых авторучках вышли из употребления. Он спекулировал «по маленькой», чтото покупал, что-то продавал и снова рассказывал своим клиентам и о «Сане Солженицыне», и об «Андрюше Сахарове». Возможно, прикупал и продавал краденое. Во всяком случае, всему находилось оправдание: что бы он ни делал, как бы он ни «химичил» и ни врал, он делал всё это ради своих мальчиков, ради сыновей-погодков. — Эти мальчики будут носить с гордостью имя их папы! По-о-зин! Я постараюсь! Я ещё не списан!..


* * *


И вдруг я узнал, что Миша Позин носится по Торонто с идеей снимать кино. Документальное. Кино про спортсменов-инвалидов. Говорили, что он пытается собрать деньги на производство фильма, а пока что агитирует присоединиться к гуманному делу и всем рассказывает о каких-то параолимпийских играх… И были параолимпийские игры. И по нашим «новостям» прошло сообщение, что в Канаде, действительно, был создан документальный фильм о спортсменах-инвалидах, и этот фильм получил то ли «Оскара», то ли «Золотой Глобус». Я расспрашивал всех, кого мог, об этом фильме, искал имя «Позин», и мне сказали, что имя одного из создателей награждённой картины, действительно, русское. Но самого имени никто не вспомнил.


Эпилог …Осенью 1991 года на тайном сборище глав нескольких союзных республик в глухих лесах Беловежской Пущи впопыхах и в тайне были подписаны протоколы о роспуске СССР — Союза Советских Социалистических Республик. Говорят, что все подписывающие этот протокол к моменту подписания были пьяны. 1991 год. Крах СССР. Никто ничего подобного не предвидел: ни Бжезинский с Киссинджером, ни Маргарет Тетчер. Бац! — и рухнул в одночасье коммунистический колосс, рухнул со всеми своими границами, со всеми своими ракетами и разведками. Этот факт стал шоком для всего мира, но только не для меня, знавшего о пророчестве Мишки… простите, Михаила Позина… Но краха советской власти Михаил Позин не дождался, он умер. Рак. Говорят, что его подкосила весть о предательстве двоих его сыновей. Он всегда бурно восторгался их успехами в учёбе и в спорте. Ждал, впрочем, как и каждый отец, славы и добра от потомства… А его несовершеннолетние мальчики однажды выкрали папины кредитные карточки и смотались «с концами» из Канады — то ли в Мексику, то ли в Доминиканскую республику. Не зря считается, что рак — болезнь обиды и тоски. Этого никак не мог предвидеть Михаил Позин — Нострадамус ХХ века.


Племянничек Нестор


Племянничек Нестор Гамарджоба! Бон жур, Гуттен таг, Хеллоу, Шолом, Здоровеньки булы …Привет! Для немцев я — мистер Заурия фром Нью-Йорк Сити, «америкэн журналист». С немцами — только по-английски. А в Америке я — герр Заурия ауз Мюнхен. Говорю в Штатах только по-немецки. Здесь мы говорим с тобой по-русски, и я — Нестор Спиридонович Заурия, редактор грузинской службы траханой-перетраханой радиостанции «Свобода». Но для друзей я — Никки. Ты можешь звать меня «Никки». Авансом.

Лето 1972-го. В обеденный перерыв в кантине, производственной столовке нашей радиостанции, народу тьма. Многоязыкий гул стоит в воздухе. Официантки сбиваются с ног. Мой собеседник цепляет за рукав пробегающую мимо официантку:

— Эй, либлинг, Герда! Майне эрсте порцион унд цвай глэзер! (что в переводе на русский: «Моя первая порция и два бокала!»)

На столике появляется «его порция» — графин вина.
— Разве Герда может мне отказать? Прозит! Вотр сантэ!

И вливает в глотку содержимое бокала. Но тут же его брови удивлённо поползли вверх:

— Мерд! Дерьмо! Это вино уже один раз пили. Попробуй. Ну? Бывшее вино, мамой клянусь!

Он наливает себе второй бокал.

— Здесь всё — «бывшее». Ты — бывший русский актёр, я — бывший грузинский актёр. Вон у окна лысый, пиво сосёт — видишь? Говорит, что он бывший писатель. Врёт! А вон бывший переводчик из МИДа, и бежал на Запад «по политике», говорит, что диссидент. Врёт! Гэбэшник... Только гэбэшники могут быть в МИДе переводчиками. А гэбэшники бывшими не бывают, маму я ихнюю тах-перетрах!.. Пей, старик! Даже если это вино и бывшее — всё равно заплачено! Слушай, а как ты, русский актёр, очутился в этом зверинце? Бежал? Нет?.. А я бежал... Как? Как у Лермонтова: «Гарун бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла…» Пальто в гостинице оставил, шляпу оставил! Двери хлопали, машины тормозили — земля тряслась, думали, землетрясение. Это я драпал по Парижу! Хаха. Хо-хо!!! Ну-ка, ты меня спроси: «Почему ты, Ники, бежал?»

— Почему ты бежал?

— Почему? По-че-му? …сокрушённо опускает голову, и мне кажется, что он ищет ответ на это моё «почему», но он беспомощно указывает на ширинку своих брюк и говорит жалостливо:

— Ответ долго доставать.

Хохочет.

— Данкор? Ха-ха! Дошло? Ха-ха!

Ростом под два метра, в поясе — не ухватишь, шея бычья, руки громадные, да и всё у него огромное — и глаза, и рот, и чёрная борода… Говорит и оглядывается — какое производит впечатление?

— А не повторить ли нам? Герда! Нох айн маль дас зельбе!

Официантка снова приносит графин вина, и мы повторяем.

— Если тебе нет тридцати и у тебя в голове вместо мозгов коктейль из вина и спермы, если... Мне дядя Дюк знаешь, что сказал, когда я отнёс в «Парамоунт» в Голливуде сценарий по «Хаджи-Мурату» графа Льва Толстого? «Пиши, Никки, лучше о своей жизни, зачем какого-то Толстого переписывать?» — вот что сказал дядя Дюк. Как какой «дядя Дюк?» Слушай, как это ты, артист, можешь спросить: «Какой дядя Дюк?!» Ты — что? Дюк в мире один! … Он расскажет вам о «дяде Дюке» — Эллингтоне и о «тете Элле» — Фитцджеральд, он будет часами говорить об Алёше Дмитриевиче, парижском цыгане, «слушая которого люди расставались с состояниями», и о «почти брате — Юлике Бриннере — бритоголовом голливудском кумире. И это будут рассказы искренние и правдивые. Правдивые, в отстроенном раз и навсегда мире его фантазий.


* * *


Я проработал с ним бок о бок 23 года на мюнхенской радиостанции «Свобода». Антенны наши были направлены на восток. На востоке осталось наше прошлое. Мы были все «оттуда», и все были из «тогда», и жили с глазами, повёрнутыми в прошлое, как писал Владимир Набоков.

— Юлики, откуда мы вырвались? — с ужасом шептал он, вспоминая жизнь в СССР, и… — …всё равно — наливай!

Вино, водку, пиво, чачу, граппу, текилу, абсент и джин он пил литрами, безжалостно смешивая сорта, пьянел не скоро, во хмелю всех любил и старался примирить.

Когда в начале семидесятых мы с ним познакомились, ему было чуть более тридцати, он был размашист, казалось, всегда чуть-чуть навеселе и… перманентно женат. Его «невесты» и «жёны» возникали неожиданно и так же неожиданно исчезали.

— Юлики-Людики! Приходите! Почему зову? Ничего особенного, никаких особых дат: никто не разошёлся, потому что никто не женился… Что значит: «поздно»? Время актёрское… И, пусть наши софиты ещё не зажглись, мы всё-таки артисты, нихт вар? Что в переводе с немецкого: «Не так ли?» Скромненько, по-холостяцки: Шалико кинзу-минзу нарезал, шашлык-машлык у мангала на балконе, вино ждёт, но ты захвати, бичо, ещё пару бутылочек, потому что вина всегда не хватает! Ха-ха!

Грузинские блюда готовил он сам и его единственный верный приятель — Шалико. От бобыля-пенсионера Шалико, некогда тифлисского студента-юриста и революционера-меньшевика, бежавшего из Грузии в девятнадцатом от красных и прошедшего путь от забоев бельгийских шахт до редакторского стола на радио «Свобода», с годами его грузинские компатриоты отошли, вернее — отвернулись. Нестор Заурия дал ему и кров, и хлеб. Шалико, как старейший за столом, предлагал Нестору быть тамадой, и тот снимал со стены гитару: …собирайтесь-ка, гости мои, на моё угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву-у! Нестор, продолжая аккомпанемент великой окуджавской песни, начинал торжественно:

— «Будет день — будет хлеб!» — Так сказал Бог. Слова «приятного аппетита» — бессмыслица! Разве аппетит может быть «неприятным»? А потому я требую, чтобы вы ели много и пили, и долго, а иначе… я за себя не ручаюсь и… всё выпью сам! Вуаля!

* * *

— Ты, Юлики, в Тбилиси бывал? Видел баранов с бульвара Руставели, которые в тридцатиградусную жару в чёрных костюмах, а в руках — брелки с ключиками от машины «Волга» цвэта «бэлая ночь»? Они идут по бульвару Руставели — плывут, плечи-во! Талия-во! И вдруг шмыг в подъезд! Там, в подъезде, выпускают воздух, «уф-ф», снова набирают воздух : «а-фф!» и — снова, как Атланты, плывут по бульвару Руставели до следующего подъезда!.. «У-ф-ф!» — выдох, «а-ф-ф!» — вдох. «А-фф» и «У-ф-ф». Так вот я был одним из таких, мамой клянусь!.. Мамой клянусь! Мамочка моя… Прости ты меня… Детство у меня было сказочным! Княжеским…

Его коллеги по грузинской редакции снисходительно улыбались:

— Княжеское детство? Конечно, всякий грузин с тремя баранами — уже князь.

Но Нестор Заурия из крестьянской, хотя и известной в Тбилиси, семьи. А в Грузии это важно. Он рассказывает, что отец его, покойный Спиридон Заурия был в горном деле в ранге министра, мать — «шишка» в министерстве культуры, один брат — профессор, другой — профессор, дяди, тёти, кузены, кузины. Возможно, это так и есть. Возможно, у него с цифрами проблемы — вместо город «Семипалатинск» он скажет «Восьмопалатинск», и его уже не переубедишь.

Нестор:

— Полгорода — родственники, полгорода — друзья, весь город — собутыльники. Я, знаешь, как-то между прочим окончил Тбилисский театральный институт, стал актёром. Все театры зовут: «Несторчик! Иди к нам!» А дядя Акакий Хорава («Георгий Саакадзе» — помнишь? Да, тот самый «грузинский Сальвини», мамой клянусь!) хотел, чтобы я его заменил в роли Отелло. Ты видел, как он играл Отелло?! Нет? Что ты тогда вообще видел в театре? Мужчины в обморок падали, вот как играл Отелло дядя Акакий Хорава. Манифик! Он со мной сам хотел готовить эту роль в театре Руставели. Да! Пароль д’онор! Слово чести! Встретил он меня на бульваре Руставели и говорит: «Несторчик, приходи, бичо, ко мне домой... я тебе револьвер покажу»! Ну что ты смеёшься? Смешно тебе про револьвер? Потому что ты не грузин! Револьвер хотел показать, это значит, было ко мне доверие у дяди Акакия Хорава. Ведь за хранение оружия знаешь, что могло быть? Боже, в какой стране (маму её трахперетрах!) мы жили, а?.. Боже, откуда мы вырвались?

— Ну, а что же было с ролью Отелло?

— После Акакия Хоравы? Играть мне?.. Что я, из дурдома? И вообще — пароль д’онор! — Юлики, ты же был актёром... «Отелло-Шмателло»... Скажи, что это за профессия, я маму её (трах-перетрах)!? Сапожной ваксой морду мазать и кричать, как резаный: «Платок, где платок!?» Я снялся в трёх фильмах, может быть, в пяти, не помню, кто считал? Ну, например… «Абессалом и Этери» — видал? — Я. «На берегах Ингури» — видал? Тоже — я. Тонкий такой, высокий — я… Ну, женился на красавице, мне было, кажется, девятнадцать, и уже, как женатый мужчина, имел полное право сидеть в мужской компании, и пить, и гулять... Но я скучал. Ой, как я скучал, Юлики! Я — большой, Тбилиси — маленький. Вот тогда я поехал в Москву...

Он поступает на Высшие режиссёрские курсы при Союзе кинематографистов СССР. Занятия на курсах вели Андрей Тарковский, Александр Алов и Владимир Наумов, Георгий Данелия и Александр Митта, и…

— И, конечно, дядя Лёня — Леонид Захарович Трауберг. Ты фильмы о Максиме помнишь? «Крутится-вертится шар голубой...» Так это картина Григория Козинцева и Леонида Трауберга. И живи он, дядя Лёня Трауберг, в другой стране, мэрд, он бы… он бы… он был бы! Господи! Слушай, бичо! Откуда мы вырвались!? Я его спрашиваю: «Леонид Захарович, как же это так получилось, что Григорий Козинцев снимает один фильм за другим, а вы после „Максима“ — молчок на целую жизнь?» И знаешь, что он мне сказал? «В нашем деле, Несторчик, как? Кто первым предаст. Гришка Козинцев оказался быстрее». Леонид Захарович, нам что говорил? «Нас никто не учил. И Эйзенштейн, и Пудовкин, и Довженко, все мы были пацанами. Всё начинали с нуля! А уже были Форд, Гриффит, Чаплин! Мы смотрели их картины, они были нашей академией. Смотрите, будущие режиссёры, наши старые и голливудские ленты». Вот что говорил дядя Лёня Трауберг! «А главное — верьте, что зажгутся и ваши софиты, что и вы произнесёте магическое слово „мотор!‟. А пока учитесь у американцев, как рассказывать стори-истории, как делать кино». Он всегда так говорил: «стори» и «зажгутся софиты». Ну, я верил и смотрел голливудские картины… По программе и без программы — платил киномеханику — Мишке Позину… знаешь Мишку? Он в Израиле? Ге-ни-ально! Значит, есть ещё с кем делать кино! Дашь его телефон. Так вот киномеханик Мишка Позин меня пускал на ночь в просмотровый зал. И сам сидел до утра. Мы смотрели по три картины в ночь. Без переводчика, без субтитров, текст, как музыку, слушали!… И когда я увидел фильм «Гражданин Кэйн» Орсона Уэллса, я — заболел! Ты посмотри на меня — ну? И на кого я похож? Не видишь? Мало выпил, что ли? Я похож на Ор-со-на Уэлл-са! Я имею все шансы быть как он! Видишь? Верно, он и впрямь был чем-то похож на великого американского актёра и режиссёра Орсона Уэллса, чуть черноватее, чуть толще, но похож…

— Ну, сдал я экзамены, диплом получил, джинсы купил, кожаный пиджак купил, бороду отпустил, а как же? Ведь я — кинорежиссёр! И — что? Вернулся в Тбилиси. Пришёл на «Грузия-фильм», показал диплом, мне говорят: «Иди во двор, Несторчик, подожди пока…» А там во дворе уже с утра сидят двадцать бородатых мужиков в джинсах и кожаных пиджаках: все с режиссёрскими дипломами. И в нарды играют, и кофе пьют, ждут своего «шанса», когда крикнут «мотор!» Что я сделал? То, что и все — сел в нарды играть, коньяком кофе запивал, ждал, пока однажды... …в Грузии проходила Неделя французского кино. Молодых сотрудников «Грузия-фильма» приставили гидами к французским гостям. — Понимаешь, бичо, каждый день обеды и каждый вечер банкеты. И, конечно, грузинские тосты, и вино в роге, и наши песни мужским хором… кто устоит? Вот она и не устояла… Кто «она»? Имени не назову — со стула упадёшь, вот — кто!


* * *


Да, это было — французская кинознаменитость женского пола, обалдев от таявших во рту шашлыков и обомлев от «Хванчквары» «кремлёвского разлива», разгорячённая южным солнцем и грузинским многоголосьем, ляпнула двадцатисемилетнему грузину — красавцу — актёру-певцу — будущему режиссёру: «Несторчик! Как раз сейчас в Голливуде запускается фильм о греческом боге — Зевсе, и если бы ты был на Западе, то я бы... тебя бы… ты бы… Ты бы мог покорить мир!» — Ну, для начала я покорил её. Без особого, между прочим, труда. Даже наоборот. А потом… Она в меня вцепилась, как кошка... Я спал с ней ночью и днём, безостановочно, она в Грузии, кроме моего ... пардон за жест… ничего не увидела! Ха-ха! Мамой клянусь! Была она, между прочим, хоть и француженка, но русских кровей и по-русски кое-как говорила. А в таком деле к чему слова? Зевс — так Зевс! Ах, если дать волю юной фантазии, то и карканье вороны услышится трелью соловья. Спустя короткое время заслуженный артист Грузинской ССР, режиссёр «Грузия-фильм» сбежал во Франции из туристической поездки играть в Голливуде греческого бога Зевса.


* * *


Первые недели в Париже прошли в грузинских эмигрантских домах и русских ресторанах. Ужины плавно переходили в завтраки. Шашлыки из французской баранины запивались французскими винами. Изъяснялись тостами. И сам Алёша Дмитриевич пел дуэтом с Нестором Заурия: «Когда я пьян, а пьян всегда я..» и «Ехали-и на тройке с бубенцами, а вокруг мерцали огоньки» — Мы пели, и все плакали... Пароль д’онор! Слово чести! Мамой клянусь! Кое-кто мне говорил, что я пою лучше Бриннера! Как «какого Бриннера»? Ты что — с ума сошёл? Юл Бриннер! Не знаешь? «Великолепная семёрка» — знаешь? Конечно же, он — бритый такой... Юлик Бриннер, кстати, тебе тёзка, а мне — брат... Мон фрер! Пароль д’онор.. Почему брат? ...ну это дело интимное... Я с ним, можно сказать, на какое-то время породнился... Пароль де онор!. Между нами… Его сестрица Ирина буквально сошла с ума. Вцепилась в меня, как кошка! Короче... ву компронэ?! Так вот, знаешь, что мне Юлик, твой тёзка, сказал? «У каждого человека есть свой шанс! Бей в одну точку, Николя! И — верь в свой шанс!» Нестор — Николя держался. Нестор — Николя верил. Он ждал луча своего софита! А пока пел, пил… …и вскоре Зевс перешёл в весовую категорию Фальстафа. Естественно, наш герой завёл одну-другую интрижку с девушками из грузинских зажиточных и родовитых семей, и, тоже это естественно, принимавшие его парижские грузины задумались… «Слушай, Нестор… Американцам не безразлична судьба демократии в Грузии. Ты попросишь в Штатах политического убежища, и там тебе, грузину, его дадут. Вот ты и попадёшь в свой Голливуд играть греческого бога Зевса! Счастливого пути, бон вояж, мистер Нестор Заурия! — Конечно, испугались, под зад коленкой сбагрили, я маму иху трахперетрах!


* * *


— Юлики! Ай эм амэрикэн нау! Я — американец! Фор эвер! Навсегда. Америка — страна, в которой каждому даётся шанс — тзис ис май кантри — моя страна! В Америке Нестор начал с того, чем кончил в Париже — обошёл все грузинские дома в Нью-Йорке и был представлен родителям всех потенциальных грузинских невест. Его угощали, слушали его рассказы о Париже и о Тбилиси, слушали русские песни из репертуара Алёши Дмитриевича и Юла Бриннера. — Но ничего! Мои софиты ещё не зажглись, подумал я, и в три ночи написал сценарий по толстовскому «Хаджи Мурату». Это была стори! Александра Львовна Толстая, дочь самого настоящего Льва Николаевича, приняла меня и дала в титры своё имя... Приехал я в этот еб... Учти, к продюсеру меня впустили по бо-ольшому блату. Пришёл. Офис — сто комнат! Секретарша — блондинка, сто тридцать шесть зубов, ноги из шеи растут. Я был готов её тут же, на столе... Но она была не готова: «мой босс не потерпит такое у себя в офисе»... Андестенд! Понимаю. О-кэй! О-кэй, мисс! Зовут в кабинет к боссу. Вошёл. «Хеллоу — хеллоу.. хау ар ю?» По всем стенам громадного кабинета шкафы. Открыл босс передо мной один шкаф — там полки, а на полках — папки, папки, папки... Говорит: «Всё это — сценарии. Возможно, что среди них есть и очень хорошие. Мы их не читаем и... не выкидываем... Потому что мы — американцы и верим в шанс! Верьте и вы в ваш шанс!. Оставьте секретарше номер вашего телефона. Мы вас найдём. Гуд бай! Кстати, как ваша фамилия? Я сказал, что меня зовут Хаджи Мурат... — Мы вам будем звонить, мистер Хаджи Мурат!


* * *


И тут снова шанс, и снова — женщина, и снова — любовь. — Что я мог поделать? Вцепилась, как кошка. Чёрная! Кто? Родная сестра Дюка Эллингтона… И дядя Дюк полюбил меня, как родного... «Спой мне, Никки, грузинскую песню», — вот что он меня просил... Я пел ему «Тбилисо, ты солнце Грузии моей…», я плакал, и он плакал, навзыд! И как он горевал: «Почему ты не настоящий чёрный? Я бы тебя к себе в оркестр взял!», — вот что мне он говорил. Мамой клянусь! Вот через дядю Дюка получил я шанс передать письмо Орсону Уэллсу.
«Я хочу быть вторым Орсоном Уэллсом», — написал в Голливуд грузинский парень, чем-то и вправду смахивающий на великого американского артиста. Ответ пришёл скоро: «Дорогой Ник! Второй Орсон Уэллс — нонсенс. Я верю в шанс Первого Ника Шарии! Всех благ! Искренне ваш Орсон Уэллс» — И вот впервые я увидел себя — Нестора Шарию, которго все звали «буйвол», маленьким, как Ролан Быков...


* * *


— Америка — страна, где каждого ждёт за углом его шанс. Господь Бог спускает сверху этот шанс, может быть даже на парашюте, но Богу нужно помочь — знаешь, бичо, у дедушки-Бога много дел, и не ты один ждёшь, и тебе нужно постараться оказаться в нужное время на нужном углу. Понял? Пока наши софиты ещё не зажглись, но надо верить! Шансом для артиста, режиссёра, певца и вообще весёлого молодого грузина Нестора Шарии стала довольно скромная грузинская редакция Радио «Свобода». Сначала в Нью-Йорке, потом — в Мюнхене. — Хёр цу, я живу ин Дочланд! Ин Мюнхен! Дас ист ейн штадт мит херц... Перевести? «Это город с сердцем». Ферштейст ду? Понял? До Тбилиси драй штунден, три часа, лёту... Но я не лечу в Тбилиси, их бляйбэ хиер! Остаюсь здесь! Да здравствует свободная Грузия, но я люблю Мюнхен! Эй, а это мозельское — отличное вино, мамой клянусь, не хуже саперави! Ну-ка, наливай ещё стакан! Наливай, генацвале, камрад (товарищ), кумпель (коллега по труду), фройнд (друг) унд брудер (брат)... Мы же артисты, Юлики. Мы ещё своё сыграем, наши софиты ещё не зажглись! Ещё будет у нас дело!


* * *


Но один раз столкнулся я с Нестором в «деле». Это был 1974 год. Радиопостановку по одной из глав гремевшего бестселлера — солженицынского «В Круге Первом» — ставила Людмила Панич, я играл Абакумова, Сталина — Нестор Заурия. В чём-чём, а в плане интриг американская радиостанция «Свобода» не очень-то отличалась от любой советской «конторы». Завистников хватало: «подумаешь, театр устраивают!». А тут ещё прославленный автор вдруг оказался рядом — в Цюрихе. Нрав Александра Исаевича уже был известен, наши «заклятые друзья» рассчитывали, что стоит что-то им «уцепить» в записи и, не разобравшись, Солженицын возьмёт да и запретит радиопостановку к выходу в эфир... А потому подслушивали, подсматривали, как идут репетиции в студии. Мы все, занятые в постановке, выкладывались, Нестор Заурия монотонно и невнятно бурчал что-то себе под нос, будто дремал…. «му-гу» да «бу-бу», И — всё…

Людмила говорит ему:
— Давай-ка, Никки, всё-таки разок попробуем, сыграем, ну хоть в полсилы... да реагируй ты, наконец, на Абакумова. У Солженицына же ясно написано, что Сталин...

— ...Понимаешь, Людочка... у тебя и у Солженицына есть виденье образа Сталина, а у меня — знание типа — Джугашвили. Я же не бедный Миша Геловани… И в привычной ему манере «уплывал» в воспоминания…
— Рассказывал мне дядя Миша Чиаурели, знаешь, кто такой? Михаил Эшерович — это для всех, а для меня «дядя Миша». Великий режиссёр. Сталин сделал его своим придворным режиссёром. А он был художник мирового класса. А дядю Мишу Геловани знаешь? Он был тбилисским опереточным актёром из княжеской семьи... Так вот убогий сморчок, сын сапожника и грабитель Иосиф Джугашвили выбрал себе высокого красавца Геловани на роль «товарища Сталина»... Когда мёртвого Сталина разоблачили, живого дядю Мишу Геловани возненавидели. Он и умер, бедный Мишико, от этой несправедливой ненависти. Слушай, бичо! Откуда мы вырвались?! Так вот, а тогда, когда ещё всё было о-кэй, Миша Геловани попросил Чиаурели: «Я товарища Сталина в кино столько раз играл, а видел только в кинохронике. Устрой, геноцвале, встречу!» Ну, Чиаурели договорился, и Сталин допустил к себе в кабинет Мишу Геловани. Тот вошёл, а Сталин сидит за столом и пишет. Минута проходит, может быть, пять минут. Потом, не поднимая головы, Сталин говорит: «Кто бы мог подумать, что сын князя Геловани будет играть сына сапожника Джугашвили?» И — снова к бумагам. Почему рассказываю? Сталин — жлоб, настоящий грубый жлоб. Рябой, скрюченный, сухорукий. И шутки, и все реакции у него жлобские. А я не хочу играть медаль «За победу над Германией». Я — грузин, но мне стыдно, что он — грузин. А скольких грузин он в тюрьмы посадил, скольких убил?.. Но убийца не убивает двадцать четыре часа в сутки... Солженицын что написал? Ночь, сидит ночью Сталин в кабинете, один, грустит — дело при его таком возрасте естественное. Министр ГБ Абакумов пришёл и просит: «Верните, товарищ Сталин, нам смертную казнь! Нам, — говорит, — верните смертную казнь!». А Сталин — что? Так, между прочим, сквозь дремоту — только чтобы отстал от него этот назойливый армяшка Абакумов, обещает: «Верну!». Вроде бы: «Отцепись!» И — вернул. Это точно как Понтий Пилат у Булгакова — «умываю руки». Усталый старик, старик с таким естественным желанием: дайте мне отдохнуть, побыть одному!


* * *


Нестор Заурия, товарищ мой неуёмный! Ты схватывал языки на лету и был в отличной актёрской форме, ты был старателен и неприхотлив. Я видел тебя и в малюсеньких ролишках, и в приличных эпизодах в немецком кино, но... Но эмигрантская судьба: быть на обочине. Даже Михаил Чехов, и тот в немом кино не смог ничего сделать. А уж наше поколение… мы подетски мечтали о шансе сыграть в западном фильме, мы по-взрослому готовились, и… Нестору всё же перепадали какие-то рольки в немецких фильмах, он бурно фантазировал, показывал, как сыграет, но никогда не рассказывал о том, как сыграл. — Знаешь, у них просто не хватило места, нужно было сокращать… Вот и вымарали роль... Вот звонили мне вчера из Голливуда... Умоляют сыграть какого-то мексиканца или итальянца… Не знаю — полечу ли я в Голливуд… Нет, пока мои софиты не зажглись... Лучше я буду петь! Вот купил электроорган, это как раз инструмент по мне, по моему голосу… Приходи, Юлики, я тебе Баха сыграю… Он играл Баха на органе, аккомпанировал себе, а потом подготовил репертуар и напел пластинку русских и грузинских песен. Хорошая была пластинка, отлично подобранная и спетая. По-моему. Весь тираж так и остался лежать у него в подвале в коробках. — Ну, Юлики, куда я, болван, полез? Тут же всё схвачено. «Россия» — русский репертуар — это монополия Иоганна Риппера — для публики — Ивана Реброва, который по-русски знает три слова. Но его раскручивают, как «второго Шаляпина». Нет, бичо, здесь, в Германии, наши софиты не зажечь!..


* * *


В восьмидесятых годах по коридорам «Свободы» прошелестело: «Слыхали? Заурия в Израиле с гастролями». И ещё он был там. А уже шептали доброхоты: «Во время первой же спевки с оркестром дирижёр выскочил за кулисы и схватился за голову: „Он не по-ёт!.. Он не поёт!‟». Нестор по приезде из Израиля:
— Шалом, шалом! Ма шлом ха? Как поживаете? Спроси: «Как принимали в Израиле!?» Отвечаю: «Аколь беседер!» То есть всё в порядке. Так вот, бичо… слушай: оркестранты плакали... публика бесновалась. А афиши на иврите и на грузинском: «Нестор Заурия (Радио Свобода) — голос Нашей Совести» — по всей стране! Они принимали меня… как князя! Хавва, Нагилла Хавва! Цветы в аэропорту бросали под ноги, просто ям (то есть море) цветов! И прямо от трапа нашего матоза — то есть самолёта — со всех сторон: «Ура, Заурия!», «Спасибо, что прилетел!». Знаешь, Юлики, Израиль — моя вторая родина, мамой клянусь! Я говорю на иврите, пока немного, но… Ани медабер иврит кцат — кцат… аваль… ани мевин ше... Я думаю, что Тель-Авив — это тот же Кутаиси, только асфальта больше, клянусь предками! Зэ ут! Это так… И все эти «Давидашвили», «Абрамашвили» и разные там «Исаакадзе» пятьсот лет были грузинами, а вдруг — евреи!.. Смешно! Они там в эрец Исраэль все вдруг религиозными стали, ни свининки, ни футбола в субботу... Кипелэ на макушке, пейсы отпустили, но в остальные дни недели они — беседер — в порядке — и едят, как мы, и пьют как мы, как грузинам положено! И, конечно, на каждом шагу: «Приходи, Несторчик, в гости, генацвале!.. Не придёшь — обидишь!» «Наших детей посмотришь! «У нас скоро свадьба дочери (сына). Без тебя ужина не мыслим, генацвале!» Понимаешь, Юлики... по три ужина в один день! А как откажешь? Зачем людей обижать?


* * *


Ко дню первого концерта все, кто хотел услышать Нестора Шарию, уже успели это проделать за праздничными столами. И, за деньги, естественно, на концерты гостя из Мюнхена пошли немногие. Нестор не унывал: — Ну, предположим, был бы у меня аншлаг. И — что? За один вечер в зале в Тель-Авиве собрались бы все грузинские евреи Израиля. И — что? Ну, выступил бы я, немного попел бы, антракт, потом опять попел бы и — ляхитроот! До свидания! Что по-грузински: Нахвамдис! А я выступал перед теми людьми, которые меня к себе в дом пригласили! Понимаешь, в дом пригласили! И я им — алаверды — пел от души. Пойдём, Юлики, выпьем за здоровье моих братьев — грузинских евреев! Я плачу! Лехаим! Шалом!


* * *


…Однажды я увидел его в галифе и сапогах. Я подумал, что это он к какой-то роли готовится, костюм обживает, а он: — Юлики... Слушай, только по секрету: никому ни слова – сглазят от зависти. …и он повёл меня на конюшню в мюнхенском Английском парке, он подвёл к двери в стойло, на табличке было написано имя владельца: «Герр Н. Заурия», за дверью мерин понуро жевал сено, при нашем появлении поднапрягся и, в ожидании подачки шевеля губами, потянулся к Нестору.
— Видишь — знает. Уже любит. Как — «зачем купил»? Я же грузин. А какой грузин без коня? И это — конь, это тебе не человек — будет любить до гроба. Я купил его недорого, почти что даром! Даже не пойму — почему хозяин мне его продал? Антер ну... между нами.. Знаешь, в Мюнхене есть ипподром Деннинген? Там каждую неделю разыгрывают миллион марок, мамой клянусь! Это — серьёзно. Вот это — настоящий мужской бизнес. Найму тренера. Нужно выгуливать лошадь и тренировать, но однажды — бац! Бац! И — миллион! Мне же много не надо — только один раз... бац! Это тебе не эстрада и не кино, мать иху так!.. Слушай, друг... А почему я один? Хочешь в долю? Уступлю тебе пол-коня. — Разрежешь? — Я серьёзно: затраты — пополам, но и выигрыш — пополам! Полмиллиона — мало? Купишь новый «Мерседес», квартиру, ещё кое-что Людке на пудры-мудры останется... Не принёс ему удачи конь. Конь чах, чах и упал с ног. Коня пришлось отдать мясникам. — Вот так и нас... мы с тобой бегали, чёрт-те знает кому служили, а потом… когда-нибудь… «к мяснику»... Смешно? Смеяться было неохота.


* * *


Когда я услыхал, что Нестор Заурия взял в аренду ресторан в Мюнхене, я ему сказал: — Не делай глупости, Несторчик! Вспомни заповедь эмигранта: «не открывать ресторанов и не создавать литературных журналов — прогар обеспечен». — Эй, бичо! Кто здесь эмигрант? Во-первых, я — американец, май диер! Это — фирст оф олл! А во-вторых, я ведь напал на жилу! Жила — это Соня. Она — юголславянка, почти что грузинка. Ферштейст ду? Она, конечно, вцепилась, как кошка! Пароль д’онор! Она имеет ресторан на Елизабетштрассе, рядом с моим домом. Так вот… слушай гениальный проект! Ресторан я откупаю у неё и назову его «Бай Ники» — «У Ники». Звучит, а? Как это «кто варить будет?» А она — на что? Она же сейчас ведёт свой ресторан. Правда, вместе с мужем-немцем. Они и будут варить. Как «с каким мужем»? Ну, есть у неё муж. Почему ему не быть, этому мужу? Но теперь она разводится с этим мужем-немцем из-за любви ко мне, конечно. Правда, муж из дела не уходит — он будет в деле третьим. А мне — что? Раз она так меня любит, пусть… Но я — хозяин, так как должен откупить ресторан. А мне — что? Она же обожает меня! А если её муж обожает её — это их дело! Вуаля! Мы будем готовить грузинскую, русскую и сербскую пищу. Народ будет валить! Увидишь! Уже сегодня на полгода у нас наперёд заявки. Ты, Юлики, между прочим, приходи сразу! Потом, боюсь, места тебе не смогу устроить. Я же там буду петь... Виноградную косточку в тёплую землю зарою, И лозу поцелую… …Данкор? Приходи! И друзей приводи. Я дорого с тебя не возьму, но это — между нами, генацвале! ...После обвала Союза Нестор пригласил в Мюнхен поваров из Тбилиси. Это были прекрасные повара, и еда была на славу. Вечера напролёт просиживал он в своём заведении, пел по два десятка песен, звал просто посидеть у него и угощал кого ни попадя, думая, что угощая задаром, делает рекламу кабачку. Но ресторан хирел, хирел и... …он кое-как отделался от ресторана в Мюнхене, но по совету Сони вложил деньги в «дело» в Югославии. Но там разразилась война. — Слушай, что за дела!? Мир сошёл с ума, мамой клянусь! Не только моё «дело» — целая страна лопнула! А сын его жены, Сони, погиб. Мальчику было немногим более двадцати. — Он мне был, как сын. Я плачу по нему каждый день, каждый день.

* * *

В 1995-м в Мюнхене закрывалась штаб-квартира «Свободы». Редакции радиостанции переезжали в Прагу. Поехали и грузины, Заурия не поехал. — Слушай, бичо! На фиг эту Европу! Всё-таки ай эм амэрикэн. Джаст амэрикэн! (я — американец, просто — американец) Мистер Никки Заурия, фром Флорида! Из Флориды. Там, во Флориде, синее небо и круглый год лето. Там солнце садится в океан и небо над Флоридой становится пурпурным. И всё — итс олл! Но мор, бат но лесс! Не больше — но и не меньше. А до Голливуда, между прочим, рукой подать, всего-ничего! Наши софиты ещё не зажглись! Мы ещё не сказали своё слово: «мотор!»

* * *

Говорят, что в доме возле города Сарасота во Флориде они живут вдвоём, Соня и Нестор. Немецкий муж Сони куда-то исчез, связи с живущей в Тбилиси взрослой дочерью у Нестора нет. В округе никого из говорящих по-сербски, по-грузински, по-русски. И если из дома не доносится ругань на смешанном русско-немецко-югославском, которыми владеет миссис Соня Заурия, то можно услышать перебор струн гитары и: …И когда заклубится закат, по углам залетая, Пусть опять и опять предо мной проплывут наяву Белый буйвол, и синий орёл, и форель золотая, А иначе зачем на земле этой вечной живу…. А от Сарасоты до Голливуда, где ежедневно загораются тысячи софитов и сто голосов произносят слово «экшен» — наше «мотор!», действительно, всего-ничего, рукой подать. Вуаля! Дакор?

о важном в прозе и в стихах. Юлиан Панич


* * *


Закончил я этот рассказ, и захотел послать его во Флориду, герою моего повествования — Нестору Заурия…

Но адреса у меня не было, общих знакомых, кто бы его знал — не оказалось. И без особой веры в успех я «нырнул в Интернет», набрал его имя, и вдруг «всемирная паутина» выдала: «Аргументы и факты. № 35. Июнь 2006-го… Грузинский актёр и режиссёр Нестор Заурия, эмигрировавший в США 35 лет назад, в нынешнем году вернулся на родину, чтобы по благословению Католикоса-Патриарха всей Грузии Илии II снять фильмы о двух грузинских святых жёнах. Первая картина будет посвящена жизни и деятельности святой равноапостольной Нины Каппадокийской, просветительницы Грузии, пришедшей на эту землю в начале IV в. Во втором фильме пойдёт речь о святой царице Кетеван, жившей в XVI в. Царица отвергла предложение брата своего покойного мужа Константина (прозванного Окаянным), который просил её руки.

Константин принял магометанство из корыстных побуждений. Кетеван вступила с ним в войну, в которой он был убит. Персидский шах Аббас в ответ напал на Грузию и направил Кетеван в Персию, где ей было предложено перейти в ислам. Но царица Кетеван предпочла мученическую смерть вероотступничеству. Фильм будет сниматься в местах исторического пребывания святых Нины и Кетеван — в Мцхете, Армази, Светицховели, Каппадокии.

— Его Святейшество спросил меня во время аудиенции, кого я намерен пригласить на главные роли, — рассказал режиссёр газете „Баста‟. — Я ответил, что думаю посетить с этой целью Грецию. Но Его Святейшество посоветовал мне поискать подходящие типажи в грузинских деревнях, и я намерен внять этому совету».

И вот теперь я с лёгкой душой ставлю точку.

Rado Laukar OÜ Solutions