Русскоязычная Вселенная.
Выпуск № 10 от 20 декабря 2019 года
Рождественские и Новогодние стихи
Борис Фабрикант
Родился во Львове. В этом чудесном городе прожил много лет, учился, работал в НИИ, изобретал. Затем Москва, и с 2014 года с семьёй живём в Англии. Стихи пишу с малых лет. Публикации в сборнике «Эмигрантская Лира», «Литературная Америка», «Что есть Истина?», сборник «Стихи». В финале всемирного фестиваля «Эмигрантская Лира – 2018» занял 2-е место.
СТИХИ
Всё мне кажется, надо бы что-то успеть до смены,
Год не кончится, или же с новым будет сурово.
Это самая старая сеть, где хорошие цены,
Продают самый старый товар, называют новый.
Если год не начнётся, изменится прежний отсчёт.
Враз осыплются чёрточки на косяке — отметки,
Как ты рос, как теперь не растёшь, как живёшь, это чёт.
Не успел, значит что-то и мимо проходит, и метко.
Здесь булавкою бакен приколот для нас в темноту,
Где заложен был миг в основание нового года.
Мы начнём ритуал, мы свою заведём маету,
Смену года, которой, по правде, не знает природа.
Тут зачётное время для всех переломов годов
И отмашка начала приёма заказов небесных.
Не дано было знать мне, что всё это дело богов.
Мне тогда неизвестных.
С лёгким паром дыхания пар паровозных гудков
Прочь снесёт, скрип колёс, ветер выдует детские слёзы.
Нас катают, качает нас жизнь от замков до звонков,
И от Деда Мороза до нового Деда Мороза.
Так натянутый лук распинает свою тетиву,
Улыбаясь изгибом усатого в дым гренадёра.
А стрела, отрываясь, визжит на лету: «Жжи-жживу!»
«Береги передок! - свистнул лук,- ну и дура, дать дёру».
Так в прибое седом, этих длинных висках океана,
Волны ищут пробор, чтобы сразу на нём развалиться.
Люди к Богу приходят по разному, поздно и рано,
К одному ли, к другому, чтобы запомнились лица
***
И наступает рождество
По выбранным семьёю датам.
На площадях светлым-светло,
Картон и вечный снег из ваты,
Горячее вино, катки
И куколки из марципана.
И звёзд развешены мотки,
И главная горит, как рана.
Осёл, актёры, ясель шконка,
Волхвы с мешками за углом.
Звонит мой друг: «Мы за столом
И ждём рождения ребёнка».
Мой друг поляк. Открыты двери,
И каждый воздаёт по вере
Началу с чистого листа.
А площадь поутру пуста.
Орбиты и судеб изгибы
Надолго оставляют тень,
Минуты прибавляет день,
На нерест уплывают рыбы.
И завершая торжество,
Волхвы в потёртых желтых робах
Уносят с улиц рождество
***
Текла игрушечная жизнь, как вечность, неостановимо,
Никто не вёл ей счёт годов, и годы проходили мимо.
И в тёмном ящике простом, ну, как в квартире коммунальной,
Они теснились в темноте обманчивой, ночной, подвальной.
И протекала в забытьё другая жизнь, как после смерти,
И только крысы иногда брели, как ангелы и черти.
И только раз в людском году выносят их на свет и радость
К железной — ниточной петлёй добавить сантиметр и градус.
Так в парке по пути домой мужчину рюмочная дразнит,
Чтоб стало шире на душе, ведь скоро самый главный праздник.
Пусть за границей — за окном зима и снег, и лёд и сырость.
Но тут игрушки мне кричат: «О Боже мой! О, как ты вырос!
За год ты вырос, не узнать, мы рады, чудеса и только!»
Я, как Мичурин, черенки игрушек сращиваю с ёлкой.
Они, родные старички, не знают, что живут пунктиром,
Но где-то спутались года, по разным разошлись квартирам.
И пусть игрушечная жизнь, как в детстве, неисповедима,
Они чём старей, тем сильней, грустней и веселей любимы.
Но только в жизни у людей всё боле правила суровы.
Стоит пластмассовая ель, ждёшь Новый год, а он не новый
***
В отдалении родина сузится просто до города —
Я пишу на листе на столе, ярко залитом солнцем —
И не власть, и не строй, не законы, не кто главным вором там,
Только то, что осталось на память у жизни на донце,
Первый, названный мамой, запах — липа и лебеди в парке.
В проходные дворы окунулся и молодцем вышел,
Время быстро гребёт, вёсла — маятник холодно-жарко,
Жизнь разбуженной птахою рвётся всё выше и выше.
Здесь случается прошлое, здесь я встречаюсь с собою.
Незаметно привычное. Я просыпаюсь в гнезде.
Не подменишь — здесь родина, и окружает родное.
Без неё бы, по правде, я не был и не жил нигде
***
Как хорошо дни раньше начинались.
Как ожиданье праздничных часов.
И книжки перед сном запоминались,
И дверь не закрывалась на засов.
Про беды и обиды забывая,
Ныряя в сон, выплёскивался в день,
Где было утро без конца и края,
Хлеб с молоком и солнце, свет и тень,
Таинственное слово понарошку
И карусель со скрипом, набекрень.
Вся жизнь вмещалась в две мои ладошки,
Которые отбрасывали тень.
Нельзя бросать на землю корку хлеба,
И выдать штаб — в кустах секретный пень.
И самолёт не запустить до неба,
И двор не перейти за целый день
***
Я в Мантую от герцогова гнева.
Звенят колокола — летят цветы,
завёрнутые в голубое небо,
где ощущенье долгой пустоты
на месте звука. Хлебы, вина, рыбы
в площадных ресторанах меж церквей
всех страждущих здесь накормить могли бы,
когда б не становился хлеб черствей.
Стекает жизнь по шлюзам узких улиц,
рисуя русло с нового лекала,
меж витражами и стеклом бокала
прошли века, но мы не обернулись.
Я жил в Вероне рядом с Понто Пьетро
недалеко от церкви Сан-Маджоре,
в ней лабиринт к добру вёл метр за метром,
как лодку галсом на просторе в море.
Мосты — браслет домашнего ареста
не позволяют отойти заречью,
обозначая той весёлой речью
знак времени и гения, и места.
Здесь всякий город, новый друг Гораций,
свой итальянский сохраняет норов —
вместилище для древних декораций
и место проживания актёров.
За грубой кладкой спрятаны подмостки,
ты проследи за жестами, дай цену
той паре, что, дойдя до перекрёстка,
как оперный дуэт, взошла на сцену.
Вчера опять убита Дездемона,
как соучастник ночь ушла босая,
убил Отелло в спальне после шмона,
мертвеет небо, звёзды угасают,
и собирает урожай обман.
И сорок тысяч братьев на кладбище
груз 200 довезут в повозке нищей.
И лишь тогда развеется туман.
И побегут монтечки, капулетки,
вприпрыжку ярко-красный рюкзачок,
до школы, хохоча, неся соседке,
хоть о любви они пока молчок.
Но тротуаров мраморные плиты
скользят и тают, как весенний лёд,
все ставни городские так открыты,
как будто собираются в полёт.
А днём на ланч театр закрывают,
кулисы убирают в тёмный сад.
И время понемногу вымывает
из-под камней кинжал, платок и яд
***
Старые фотографии —
листья календаря,
фотоальбом — гербарий.
Первое января,
тоненькая заря,
черево на просвет,
пей ненасытный барий.
На рентгеновском снимке
каждый всегда один,
ни цветов, ни в обнимку,
не разглядеть улыбки.
Вот я тебя догнал,
значит, давай води,
хочешь, сыграем в прятки,
хочешь, сыграют скрипки.
В куче сухой листвы
смотришь в засохшее небо,
сухи черенки и черствы.
Видно издалека,
там, где пришиты к земле
небо и облака,
сухие расходятся швы,
и не размочишь хлеба
***
Нет потайных у души уголков,
Схронов там нет заповедных,
Некуда прятать серых волков,
Стаи привычек вредных.
Нечего шарить рукой, как в мешке,
Там только ахи и охи.
Если ты прожил жизнь налегке,
Что тебе до эпохи?
Правду простую писать о себе,
Не выбирая роли,
То же, что памятник ставить судьбе
Где-то на минном поле.
Не изменить, не переписать
И не прикрыть словами.
Душу, конечно, надо спасать,
Ей-то ведь не за что в пламя.
Я разменял на гроши года.
Что уж скрести остатки?
Пальцы скрести, дотяни до суда
И покажи тетрадки