Валенсия, Испания

Родилась в 1964 году. Луганчанка. Педагог, психолог, редактор телевидения. Автор поэтических сборников и книги прозы «Таверна «Эль Капитан» и её обитатели». Мастер иронической поэзии и рассказов. Член Межрегионального союза писателей. Лауреат литературных премий имени Матусовского и имени  Владимира Даля. Сейчас живет и работает в Испании.

НАС ЖДЕТ ОГОНЬ СМЕРТЕЛЬНЫЙ…

– Первую медаль, говорите? – дед расправил на столе белую праздничную скатерть с бабушкиной вышивкой, которую после её смерти разрешал доставать и стелить на стол только на 9 мая, когда в дом съезжались все дети и внуки, и задумался.– Вышли мы из одной деревни нашей в спешке, а немец уже на подходе был. И тут командир вспомнил, что в сельсовете, в подвале, рация осталась. Вызывает меня и радиста, приказывает возвращаться и рацию вывезти, а если не успеем, то взорвать. Садимся мы в машину, я за шофера, значит, и прямиком мчим в центр деревни. Торможу у дома, где рацию оставили. Там от деревни уже и мало чего было. Дрались мы за неё тяжело, люди все ушли, дома разрушенные стоят, этот ещё более-менее целый. Эх, и вот опять же оставляем... Как? Почему? Наше ведь. Родное. – Дед закрыл глаза, сдержал всхлип в груди, словно оказался снова там, в близкой и далёкой России сорок второго... Выдохнул, посмотрел на нас и продолжил. – Забегаем на крыльцо, ну а справа по проселочной дороге танки немецкие идут. Понимаем, что вывезти рацию не успеваем. Радист бежит в подвал – закладывать взрывчатку, возвращается, выходит на крыльцо. Улыбается – успел, мол.

– Давай, – говорит, – перед смертью закурим.

– Давай! –говорю. Махорку насыпал, самокрутку сворачиваю. Вдруг свист, вой – снаряд летит. Как меня с крыльца снесло – не помню. Очнулся, смотрю, а крыльца нет уже. Прямое попадание. И дружок мой дорогой на части разор… – дед сжимает губы, замолкает. В доме тишина.

А потом, думаю, была не была! Буду в часть прорываться. Заскакиваю в машину и в объезд дороги жму, что есть мочи. Весна, помню. Озимые зелёные-зелёные, аж глазам больно.И вот по этой зелени – выстрелы, разрывы и земля чёрная в воронках. Справа от меня –«бух»! Я – влево! Слева от меня –«бух»! Я – вправо. Третий, думаю, мой будет…Но вот уже третий, четвертый, пятый… Лупят по мне, собаки, а не попадают.

– Не судьба, дед?

– Не судьба… – усмехается. – Как добрался, не помню. Из машины вышел, докладываю:

– Товарищ полковник, рация уничтожена, радист погиб, в деревне вражеские танки.

Меня отводят в сторону. Помню, стакан вина дали. Сижу на земле, голова чумная.

– Понеделко, говорят, беги, полковник зовет.

Бегу. А за селом амбары были старые, пустые, а возле амбаров – табачный склад. Там у нас, оказывается, четыре пушки стояли. В секрете. Никто из наших и не знал. И приказывает мне командир ехать туда и отвести боеприпасы нашему расчёту. Опять на смерть? Я ж только что оттуда! Говорю, никак не могу. Пусть другая машина едет. А полковник молча кобуру расстегивает. А что ж тут поделаешь? Аргументы у него сильнее моих будут.

– А если бы не поехали, дедушка?

–Война, внучка. Расстреляли бы. По законам военного времени. – Дед грустно улыбается. – Поехал, конечно. До амбаров доехал, дальше артиллеристы не пустили, сказали, демаскирую их. Перетащили ящики, а я в обратный путь. И опять ни одного попадания, даже осколком не чиркнуло.

А немцы в деревне уже расположились, до амбаров добрались, на лужайке возле табачного склада танки стоят, фрицы вылезли, разминаются. Гимнастику делают…

Ну наши пушки тут и жахнули. Все четыре. Те, конечно, не ждали совсем…

Вот командиру расчета тогда звание Героя Советского Союза дали, а мне – первую медаль. «За отвагу». – Дед задумывается. – А потом меня в контрразведку вызывали.

– Зачем?

–А как же? Отвезли к сельсовету. Говорят, «поставьте машину, где она стояла». Поставил. «Где вы стояли? Где радист? Почему его убили, а вас нет?». Говорю, ну как же я могу это объяснить? Случайность. Да…

Начальник контрразведки лично спускался в подвал. Действительно, радиостанция взорвана. Собрали то, что от друга осталось. Действительно, прямое попадание снаряда. Отпустили. – Дед улыбается, словно заново переживая свою удачу.

Медали тихо позванивают. В честь праздника и приезда дорогих детей на нём обязательный тёмно-синий пиджак в серую полоску, с привинченными к нему наградами, которому, наверное, не будет сносу вообще никогда, потому что надевают его только по большим праздникам, да если в сельсовет надо было по делам идти. Или, там, пенсию оформлять. Или на поздравление в район ехать. Или вот когда писатель приезжал. Книгу о нём писать. Вернее, не совсем о нём, а в мемуары военные его воспоминания внести. Важный такой был человек. Но – уважительный. Из самой Москвы ехал. Приветы ему от однополчан передавал и письма. От тех, кто жив ещё...

– Деда, а вторая медаль?

– Про десятый десантный батальон слышали?

– А как же! Песня есть такая.

– Да. Песня. Мы ведь, то есть наш истребительный противотанковый батальон, пришли, когда их, десантников, почти уж не осталось. Немцы побили всех. С землёй, почитай, сровняли. А те, кто выжил... Я таких людей не видел больше никогда в жизни. И сейчас забыть не могу. – Дед закрывает голову руками и вдруг плачет горько и громко.

Мы молчим. Замерли все. Неловко даже. Не знаешь, что и сказать. Мои старшие родственники смотрят на отца удивленно. Никогда его таким не видели. Здоровенный высоченный – «кремезный» про таких говорят. Кремень мужик. Строгий всегда. С возрастом кряжистым стал, мощным и крупным, как дуб столетний. И вдруг... Рыдает в голос.

– Понимаете, как сейчас их вижу: сами чёрные, грязные, оборванные, безоружные, в зубах ножи зажаты, а глаза… Страшные глаза. Боеприпасов у них уже не осталось, так они с голыми руками на немцев бросаются. А кинжалы свои так кидают, что они по самую колодочку в шею фрицевскую… – дыхание у деда перехватывает, он замолкает.

– Тяжело, дедушка? Не рассказывай.

– Я им боеприпасы тогда отвозил. А там ведь грохот, вой, ад. А нам не объясняют, куда везём. Надо, и всё.

А потом, когда увидели… их, оставшихся в живых, собрали, по машинам рассадили по одному-два человека и развезли в разные стороны. От греха подальше.

– Свои боялись, что ли?

– Наверное, боялись. Когда пленных фрицев собрали, в колонну выстроили, смотрят, а они валятся один за одним. И выстрелов нет. А что так? А это десантники в них ножи мечут. И все так… по самую колодочку. И молча. Только глаза горят. Мстили, значит, за своих. Они ж всем батальоном...Вот там я и вторую «За отвагу» получил». – Дед вздохнул глубоко-глубоко, словно вынырнул и сам себе не верил, что дышать можно уже... Ладонями большими, коричневыми от солнца и ветра, лицо вытер, словно умылся.

– Страшно на войне было?

–Знаешь, когда страшно? Когда наших шестнадцать разведчиков немцы поймали. И стрелять не стали. Завели в кузницу, положили им головы на наковальни… Ты понимаешь, – как закричит куда-то в пустоту, словно не с нами разговаривал, а с кем-то, кого мы не видим пока ещё... – Ну скажите, как это головы разбивать? Ну война же это! Вы к нам пришли. Мы вас не звали. Ну война! Что вы! Ну стреляйте же, мы уже к этому были готовы. Мы же солдаты!

А когда заняли мы ту деревню и зашли в кузню… Подходили все наши, падали на колени рядом с убитыми, плакали, все как один поклялись: «Мы за вас отомстим, родные. Жизнью клянемся, бить будем этих тварей до последней капли крови». И били ведь. И в истребительном когда был, и когда со штрафбатом шёл…

– Дед, а ты не говорил, что был в штрафном батальоне.

– А я много ещё чего не говорил.

– Расскажи, за что тебя? Ты был виноват?

– Виноват.

– Сильно?

– Это секрет. Я подписку давал.

– Деда, какие секреты? Война пятьдесят лет как закончилась. Расскажи!

– Да. Ты права. На пятьдесят лет как раз и давал. Как ты знала?

– Я не знала. Я случайно. Так в чём ты был виноват?

– В плену был.

– А что, нельзя?

– Конечно, нельзя. Застрелиться надо было, а я и ещё несколько человек из нашего батальона отстреливались до последнего, так и взяли… Домой похоронка пришла. А мы сбежали скоро. Шестеро наших, один председатель колхоза какого-то и я. У председателя граната была, у меня наган.

– Откуда же в плену наган взялся?

– Бог послал, – смеётся дед. – Не с пустыми же руками убегать. Через всё село прошли. Ну, как прошли. Проползли. Шестеро бойцов уже на пригорок карабкаются, а там – лес. А мы с председателем остановились у какого-то дома. Видим в окно – за столом немцев много… Переглянулись молча. Он гранату кинул, а я пострелял там малость… Ну, шум, само собой, а мы в лес. Кричу своим: что вперёд ушли, робяты, что, мол, как нерусские, торопитесь, своих забываете! Догнали их – и ходу. А немцы, конечно, с собаками побегали-побегали, да и испугались. В лес далеко заходить не стали. Мы к партизанам прибились. Какое-то время ещё повоевали. А потом за нами самолёт прислали и конвой. Хотя, – печально вздыхает дед, – какой конвой? Так, солдатик один.И начали нас потом на допросы таскать. Бойцы сказали, что я их из плена вывел, значит, главный. Посадили меня в отдельную камеру. В одиночку.

…Тишина в комнате. Кажется, не одна я это слышу впервые. Мама нерешительно спрашивает:

– Папа, это вы там поседели? (они всегда родителей на «вы» называли. Мама и её брат с сестрой. Обычай деревенский. Уважение к родителям с детства и навсегда.)

– Там. За один день всего. Вызывают меня в очередной раз на допрос, а у меня уже сил никаких нет. Одно и то же рассказываю, одно и то же. Не верят.«Преступник, – говорят, – шпион, предатель».

– Потом повели на расстрел. В сарай огромный завели, там уже убитые какие-то лежат. Много. И, кажись, все в нашей форме. Прожектором в лицо, и опять допрашивают. Я начальнику говорю: «Ты что думаешь, я смерти боюсь? Я уже ничего не боюсь. У меня все товарищи мои погибли. И я сам для родных погиб уже. Ты меня расстреливать будешь, как врага народа? Да я ведь все равно буду кричать «За Ленина, за Сталина!» так что стреляй…»

Опять увели в дом, опять допрашивали… Крепко допрашивали... – дед сжал кулаки, крякнул... Помолчал.

– Приволокли снова в сарай. Снова свет в лицо. А мне уже и правда не страшно. Чего бояться? Я смерть каждый день видел. Потому и говорил с контрразведчиками так – орал даже. А потом мне объявляют: десять лет без права переписки или штрафной батальон. И вернули в общую камеру. Захожу, а все охнули.

– Григорий, говорят, – да ты ж ведь белый весь… А мне тридцати нет, чернявый всегда, без единого седого волоса... Был.

И вот я опять на войне. Ну чего ж говорить ещё? И мосты строили, и взрывали, и за высотки бились, и города брали…А войну в Венгрии закончил. И в отпуск оттуда ездил – отца хоронить.

–Когда, дедушка?

– В марте 45-го.

– А ты ничего не путаешь? В марте 45-го тебе отпуск давали?

Дед смеётся, довольный.

– Давали. Двадцать два дня.

– Волшебство какое-то. Ты что, заговорённый?

Мама говорит:

– Папа, скажите ей. Она не знает.

Дед молчит.

– Скажите, папа! – присоединяется тетя Люда, мамина сестра.

– Да, – признается дедушка. – Что было, то было. Платок у меня был с собой. Всегда. Всю войну прошел. У сердца так и проносил четыре года.

– Какой платок, деда?

Дед развеселился совсем уж. Глаза серые щурит, лицо помню мягким таким стало, светлым, как и не было рассказа тяжёлого... .

– Какой-какой! Зелёный! Правда, заговорённый. Он у меня на сгибах истерся весь, так что в конце войны их четыре стало. Маленьких. Один я подарил командиру своему в 44-м, когда его в ГПУ забрали, расстрелять должны были.

– Помогло?

– Помогло, – улыбается, – отпустили его.

– А кто тебе платок заговорил?

– А вот этого не скажу. Рано ещё.

–Рано?

– Мала ещё. Опыта наберись и состарься немного.

– Не хочу я стариться, дед. Скажи!

– А знаешь, когда мы себя такими счастливыми на войне почувствовали? Когда поняли, что победим? – дед сделал вид, что меня не расслышал. – Когда наши «Катюши» стрелять начали. Как они пели! Как их немцы боялись! А когда термитные снаряды… Все горит, а у тебя на душе светло…

Кто-то из взрослых предложил:

– А давайте споём?

И за столом вначале несмело и негромко, а потом все дружнее и смелее понеслось:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой.

Выходила на берег Катюша,

На высокий на берег крутой…

Красиво поют. Тётя Люда, сестра мамина,– эх, и голосище ж какой! – запевала всегда. Муж её на аккордеоне играет. Много лет ещё на праздниках нам сотни и сотни песен играл. Какие же семейные праздники были! Какая дружба! Пока не постарел Женя, пальцы артритом не скрутило.

Дядя Коля, брат мамин, с женой Тамарой, тоже певуны знатные. Ярко поют, звонко.

А дед счастливый так старательно выводит…

Любо слушать девушку Катюшу,

Любо слышать, как она поёт.

Из врагов вытряхивает душу,

А бойцам отвагу придаёт…

… Щелчок. Шуршание. Это закончилась пленка в кассете, которую я когда-то брала с собой в деревню к дедушке. В 1995 году. Мы ездили к нему тогда на 9-го мая. Как обычно. Все родные, все дети, с жёнами и мужьями.

Вот тогда и поставила я рядом с собой маленький магнитофон. Так, что-нибудь записать на память. И вдруг получилось впервые в жизни разговорить моего обычно молчаливого деда. Или просто 50 лет прошло после войны? И закончился срок его молчания? Или пришло время для меня – спросить, а его — ответить?

Столько лет потом прошло, а я ни разу кассету и не доставала. Забыла? Или ни к чему было?

Нет уже моего дедушки. Много лет как нет. И не ездим мы в его деревню собираться большой дружной компанией, петь военные песни, рвать цветы в балке и играть в футбол на поляне. Как-то всё разладилось. И люди изменились. И страна. И праздники.

Да и деревня его оказалась за границей. На каждый день рождения родственников, как раньше, не наездишься. Дети ещё родились. Внуки. Проблем добавилось. Хлопот...

И открытку, единственную в году открытку с Днём Победы, некому уже посылать.

Но рядом со мной сейчас сидит моя старшая дочь и слушает своего прадеда. Мы плачем. А младшая ещё не понимает, о чём это «рассказывает магнитофон», но слышит знакомые слова «десятый десантный батальон» и громко поёт свою любимую песню:

Нас ждет огонь смертельный,

Но все ж бессилен он.

Сомненья прочь,

Уходит в ночь отдельный

Десятый наш десантный батальон.

Десятый наш десантный батальон.

Думаю, когда подрастет, она обязательно прочитает этот рассказ. И, надеюсь, она будет гордиться своим прадедом. И всё поймет. И мы споём все вместе. Семьей.

А сейчас…С праздником тебя, дед! С Днём Победы!..

… Седая женщина перечитала рассказ, написанный много лет назад. Крупными жесткими ладонями вытерла слезы. Прямо как дедушка. Улыбнулась. С возрастом стала такая чувствительная: чуть что – глаза на мокром месте сразу. Встала, подошла к двери в зал, приоткрыла её, заглянула. Праздничные хлопоты. Родные собираются на парад. Большой парад Победы в нашем маленьком городе. Кто выжил. Кто дожил. Среди затяжной нелепой, горькой, бесчеловечной недавней войны, разделившей близких на своих и чужих. На равнодушных и сердечных.

Хорошо, что ты не дожил, дед. Что же творится на нашей земле, что случилось с людьми... Дедушка! Если бы ты знал... Но если бы ты дожил... Ты бы увидел, что твои внуки тоже ненавидят чужие танки в родном городе. И тоже умеют защищать свою землю.

Женщина вышла в большую комнату, оглядела близких. Все нарядные и какие-то светлые. Словно горе не омрачило, не напугало, а сплотило, объединило их. И придало сил. И злости. И любви.

Правнучки Григория Понеделко, как всегда, пойдут в Бессмертном Полку с портретами прадеда и ушедших уже дедов. Традиция, сложившаяся в годы войны.

Молодой ещё совсем, рано поседевший внук своего героического деда, очень похожий на него ростом и статью, тяжело опираясь на палку, подошел к двери. Поправилберет с кокардой, оглянулся, браво распрямил плечи, подмигнул сестре, обнял подошедшую  жену, кивнул детям.

–  Ну что? Идём уже? На парад с дедами-прадедами. Так победим, други!  И с Днём Победы!

«Нас ждет огонь смертельный, но все ж бессилен он....»

Бессилен. Потому что сильны мы...