Автор более 20-и книг, в т. ч.: «Девочка и дельфин», «Серебряная нить», «Следы на песке», «Про манную кашу и девочку Наташу», «Страна Пухляндия», «Путешествие Даши по волшебному Крыму», «Волшебная страна», «Звёздная капель», «Мишуткина азбука», «Изумрудная скрижаль», «Циферблат», «Подарок из прошлого», «Непоседы», «Принцесса Жемчужинка», «Ночь на Ивана Купала», «По краешку любви», «Добрые сказки», «На что похоже солнышко», «Чудесная песенка», «Подари улыбку мне», «История человека с харизмой» и др.

Печаталась в альманахах, антологиях и хрестоматиях России, Крыма и Украины: «Крымские чудеса», «Поэтическая карта Крыма», «Polus-Крым», «Читаем вместе», «Многоцветие имен», «Скифия», «Ах, если бы...», «Сказочный Крым», «Крым в поэзии», «Пегас», «Орлёнок», «Библиотека современной прозы», «Времена года», «Созвездие Детства», «Волшебное зеркало», «Екатерининская миля», «Писатель года» и др. В журналах:«Севастополь», «Брега Тавриды», «Алые паруса», «Личность», «Литературный детский мир», «Склянка часу», «Крым», «Дошкольное образование», «Роман-газета», «Чайка», «Дошкольная Уфа», «Современный детский сад», «Литературная Феодосия», «Звёздочка наша», «Простоквашино», «Золотой Пегас», «Мурзилка» и др.

ДЕТСТВО В ЗЕМЛЯНКЕ

– Бабушка, а война какая?

Первоклассник Ванечка пристроил рюкзак на скамейке и пытливо посмотрел на бабушку Иру. Сегодня в классе ребятам рассказывали о войне, и Ванечке не терпелось об этом расспросить. Бабушка Ирина Тарасовна, невысокая ссутулившаяся старушка с добрыми подслеповатыми глазами, сидела тут же на скамейке и гладила рыжую дворовую кошку, нахально взобравшуюся к ней на колени.

– Война разная, внучек. Кто-то шёл в атаку и погибал, кто-то голодал в осаждённом городе. Кто-то работал по двенадцать часов в лютый мороз на станках под открытым небом. У каждого своя война. Моя война прошла в оккупации. Вот послушай.

Перед войной мы с родителями жили в Могилёве. Мне одиннадцать лет исполнилось, брату шесть, а сестрёнке – только полгодика. В первую же ночь налетели вражеские самолёты. Много домов в руины превратились. Отец наутро в военкомат пошёл, мать собрала нас, детей, – и бегом на окраину города к бабушке.

Эвакуироваться мы не успели. Я с малышами дома сидела, мать с ополченцами окопы оборонительные рыли.

Чуть больше месяца продержалась Красная Армия и отступила, вражеские войска заняли город.

Помню, осенью сорок первого стали оккупанты собирать женщин и детей в колонны. Мы не понимали, что с нами будет. Кто-то говорил, что в Германию на работу отправят, кто-то – в лагеря смерти.

Наша семья оказалась в одной колонне с Марийкой, маминой крестницей. Днём гнали нас без остановок. Ночью давали отдохнуть. Обычно перед сном конвоиры молоденьких девушек подыскивали. Позабавиться. Мама Марийку прятала. Натянет ей платок до бровей, сестрёнку полугодовалую в руки сунет и накажет, чтоб, глаз не поднимая, сидела.

Когда проходили через деревню, где жила мамина двоюродная тётка, разместились на ночлег в её доме. Немцы обосновались в деревне обстоятельно, хозяев из домов выгнали. Кто в погребе жил, кто в сарае, а кто землянку вырыл. Тёткин дом стоял на окраине у самого леса – старый, плохонький, немцев в нём не было.

Ночью спрятала нас тётка в стоге сена. Кроме нашей семьи, ещё родичей. Остальных утром погнали дальше. Просидели мы в стоге до вечера. Малыши хныкали – страшно им, да и колоски ячменные «кусачие» за ворот лезут.

Пока мы в сене сидели, родственники в огороде вырыли траншею-блиндаж. Земля в Белоруссии хорошая, податливая. Рыли глубоко. Сверху накрыли досками, присыпали землёй. Взрослые укрылись в конце земляного тоннеля, дети – ближе к выходу.

Так началась наша подземельная жизнь.

Немцы, видимо, знали про убежище. Однажды притащился вражина, откинул дерюжку, закрывающую вход в блиндаж, – а там детские головы торчат. Тётка на крыльцо выскочила, как наседка, что-то ему кричит, причитает. А он:

– Матка, сало давай!

Она в кладовку: там, в торбочке, несколько кусков сала с мирного времени хранились. Кинула ему под ноги торбу. Тот поковырялся в ней, выбрал кусок и ушёл. Потом ещё три раза приходил, пока всё сало не забрал.

У тётки была собака по имени Кнап. Злющая-презлющая и голодная. Немцы всех собак деревенских перестреляли. Кнапа тётка спрятала у нас под землёй.

Однажды утром слышим: кто-то по огороду ходит. Подморозило уже. Под сапогами у непрошенного гостя: хруп-хруп.

Дети притихли, а собака, что с неё возьмёшь, морду высунула – и давай лаять. Я её за ноги схватила, тащу обратно в землянку. И вдруг слышу: «Трах-тарарах!» – очередь по собаке из автомата. Так не стало Кнапа.

Вскоре выпал снег. Мы всё там же ночуем, в блиндаже-землянке. Холодно, голодно. Хлеба нет. Тётка приносила варёную картошку и варево из очисток. А ещё у неё был рыбий жир. Много. Целая бутыль. Вот этот рыбий жир и спас нас. Жиром варево из очисток поливали и ели. Вкусно!

Когда очередная команда немцев из деревни уходила, мы в дом перебирались, отогревались. Потом новые военные в дома вселялись, хозяйничали – мы обратно под землю, в блиндаж. Такими перебежками и жили.

Тёткин племянник Коля из окружения попал в партизанский отряд и остался там подрывником. Однажды зимой возвращался на телеге с задания. Партизаны в соседней деревне склад немецкий подорвали. За ним фашисты на мотоциклах увязались. Он лошадь с телегой в тёткин двор загнал, а сам огородами – в лес, к партизанам.

Немцы как лошадь увидели – в дом ворвались. А там мы из блиндажа погреться пришли. Нас из дома – во двор. На мороз. Злые. Ругаются.

Дети – в рёв, женщины воют.

Пожалели детей, с тёткой оставили, а маму и остальных, кто в блиндаже прятался, в гестапо погнали. Дорогой выяснилось, что староста, прислужник немецкий, чьим-то знакомцем оказался, – отпустил маму и односельчан. Остальных деревенских к вечеру гестаповцы расстреляли.

Коля всю войну прошёл, много подвигов совершил, а вот погиб как-то глупо. Это уже после войны было. Собрался с друзьями на рыбалку. Задумали они рыбу глушить. Стал Коля мину разбирать, порох доставать, да и не рассчитал, взорвалась мина.

Мне его рассказ из боевой жизни запомнился. В начале войны попал отряд Николая в окружение. Воды нет, еды нет, патронов почти не осталось. Долго шли бойцы, голодные, промокшие. На телеге раненые стонут.

Вдруг самолёты гитлеровские налетели, бомбить начали. Бойцы – к лесу, прятаться. Раненых укрыли, а лошадь – не успели. Подбили её немцы. Что делать? Развели костёр – варево из лошадиного мяса готовить. Только вода закипела – опять самолёты.

Коля куски мяса из котла повыхватывал – да в рюкзак. Рюкзак на спину и бегом к лесу. Пока бежал, думал, что кожа на спине слезет, так горячо было. А ничего, обошлось. Мясо спас, бойцов и раненых накормили, а вечером к партизанам вышли.

Когда Красная Армия перешла в наступление, всё вокруг загромыхало.

Ночь. Вдруг всполохи, грохот. Мы высунулись наружу. Немцы из домов выскочили, паника: технику и обозы побросали, бегут. Смотрю, один фриц сапоги натягивает, другой – китель. Тот, что сапоги надевал, кинулся к нашему укрытию. Мы глубже спрятались. Немец гранату на крышу у входа в блиндаж бросил и своих немчур догонять побежал. До сих пор не пойму, как мы живы остались…

Утром освободили нас красноармейцы.

Дорогу снежком, как ангельским пухом, присыпало. Тихо вокруг. Все плакали от радости. Такое счастье!

Тётка причитала:

– Сколько жива буду, этот день не забуду! Самый лучший, самый счастливый! День Святого Архангела Михаила. 21 ноября.

Ирина Тарасовна достала носовой платочек и вытерла слёзы. Ванюшка, прижавшись к бабушке, обхватил руками её сгорбившиеся плечи и уткнулся губами в щёку.

КУСТ ЖАСМИНА

В вагоне поезда людей было немного. Сашка покрутился в проходе, покачался на поручнях и с интересом стал рассматривать пассажиров.

В соседнем купе друг напротив друга сидели молодой солдатик и аккуратненькая старушка в платочке и нарядной сиреневой кофте с кружевным воротничком. В руках старушка держала букет белых цветов, источающий нежный весенний аромат. Она смотрела на солдатика подслеповатыми глазами, по-доброму улыбалась и что-то говорила. Так иногда улыбалась Сашкина бабушка, когда долгими зимними вечерами вязала ему носки и рассказывала разные истории. Сашка прислушался. Говорила старушка тихо, бережно разматывая клубок своих воспоминаний:

– В сорок первом, когда началась война, мы с братом маленькими были: ему пять, а мне шесть весной исполнилось. Жили мы в деревне с родителями и старшим братом. Родители до ночи в поле работают, старший брат за хозяйством смотрит, в школе учится, я за младшеньким хожу. Вместе играем, вместе гусей на выгон гоняем, козу пасём.

А тут война… Отец на фронт ушёл, брат тоже хотел, только его не взяли, – он в городе на заводе работать остался.

Красная Армия с боями отступала. Помню, как поезд на станции разбомбили, и раненые поползли через село.

Утром проснулись, а на улице, в огороде, на выгоне за селом, где гусей пасли, – раненые бойцы лежат. Кто с ногой перевязанной, кто с повязкой на глазах. Смирные лежат, и так их много, будто весь состав после боя у нашей деревни выгрузили. А на следующее утро выхожу на улицу: нет никого. Куда красноармейцы подевались? Может, ночью партизаны их забрали? – взрослые не говорят, а мы, дети, и не спрашивали.

Два дня тишина стояла, а потом началось: крики, ругань, взрывы. Мама нас в огороде в яме прятала. Меня и брата одеялом прикрыла, да разве от взрывов одеяло убережёт? Страшно было. Уши от грохота болели. Помню, как землёй нас присыпало после взрыва. Камни полетели. Мне в голову чем-то попало, кровь пошла. Брат плакал, а я ничего, терпела.

Потом помню, как немецкие солдаты в нашем дворе расположились. Нас из дома выгнали, в доме офицер поселился, а мы в сарай к соседям пошли. У офицера повар рыжий в услужении был. Звали его Ганс. Он детей любил, подкармливал: то кусок хлеба даст, то супа в миску нальёт.

– Нюша, Нюша, – звал он меня, – ком (иди, значит), – и конфету мне протягивает.

У Ганса в Германии дочка маленькая осталась – скучал он, видно, по ней очень.

Офицер, если детей во дворе увидит, на Ганса кричит, за пистолет хватается. Мы с братом наутёк. Наутро опять к Гансу огородами пробираемся. Глупые мы были и голодные. Мать, конечно, не знала, а то задала бы нам по первое число.

Как-то пошла я в самый дальний конец огорода, туда, где выгон начинается, вдруг вижу: из-под куста жасмина ноги чьи-то торчат. Мы с девчонками под этим кустом в «дочки-матери» играли. Домик там из листьев лопуха соорудили. Подхожу ближе: солдат раненый лежит. Гимнастёрка разорвана, нога перебинтована, бинты в крови, пилотка с красной звездой рядом лежит.

– Пить, пить… – шепчет раненый.

Я бегом к колодцу, воду из ведра в кружку набрала и – к жасмину. Вечером мама картошку в чугунке оставила, я за картошку – и опять к раненому. Даю ему, а он шепчет:

– Никому не говори, слышишь, никому!

– А мамке?

– Мамке тоже не говори…. Если немцы узнают, всех расстреляют…

Кормила я его с неделю, воду носила, картошку в мундире, хлеб. Матери сказать боялась. Как-то прихожу: нет моего раненого. Уполз солдатик. За селом лес, там партизанский отряд. Про партизан я уже потом узнала, после войны. А тогда горевала, к разговорам взрослых прислушивалась: не расстреляли ли немцы моего красноармейца? Но в деревне было тихо.

А ещё через неделю добрый знак мне был: куст жасмина зацвёл. Значит, жив мой солдатик, – обрадовалась я. С той поры для меня нет лучшего цветка, чем этот.

Старушка протянула букет сидящему напротив неё юноше.

– Возьми, сынок, в память о том солдатике…

От станции домой Сашка возвращался притихший. Он всё думал и думал о раненом красноармейце, о Нюше и её маленьком брате, о злом офицере и добром Гансе, и среди распустившихся весенних цветов искал взглядом куст жасмина.

ЦВЕТ ВОЙНЫ

Раскололся мир надвое – в дом постучалась война.

На гранитной плите выбивает она имена.
Смерть костлявой рукой дарит жизни свои ордена.
Обелиски на братских могилах хранит тишина.

Чёрным цветом фугаса дышать не дает чёрный дым.
Чёрный крест на знамёнах, и мир перестал быть цветным.
Почерневшие лица землёй присыпает в бою.
Души павших друзей нас к отмщенью взывают в раю.

На бинтах красной каплей проступит страдания цвет.
Цвет гвоздик на кургане, как красное знамя побед.
Нарисует война на снегу свой кровавый портрет –
Красный призрачный мир, для которого прошлого нет.

Будто саван из пепла,  на землю сойдёт белый цвет.
На висках матерей он оставит свой горестный след.
В небо голубем белым взлетит от победных ракет
И свечой догорит белый цвет из непрожитых лет.

Обелиски в смертельных объятьях сожмёт тишина.
Так скажите, какого же цвета бывает война?

ГЕРОЕВ НЕ ЗАБЫТЬ

Отшумели зимние метели.

Воздух свеж, пахуч и сладковат.
Голуби над городом взлетели –
Будто души чистые солдат.
Пусть летят над миром эти птицы –
Радостные вестники побед.               
В памяти хранят потомки лица
Тех, кого уж рядом с нами нет.

Старому бойцу опять не спится,
В прошлом затерялся хмурый взгляд –
Там, где сердце продолжает биться,
Там, где души в облаках летят,
Где присыпанное пеплом поле,
Где виски седые у солдат,
Где в небесном голубом просторе
Полк Бессмертный вышел на парад.

Отшумели зимние метели.
Воздух свеж, пахуч и сладковат.
Голуби над городом взлетели –
Будто души чистые солдат.

БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК

Идёт Бессмертный Полк
По улицам планеты.
И трубы, и кларнеты
Торжественно звучат.
И кумачовый шёлк
Течёт рекой победы.
И прадедов портреты –
Как флаги у внучат.
Давно их рядом нет,               
Лишь оттиск чёрно-белый,
Застывший силуэт –
Геройской жизни след.
Мы не забудем счёт
Ушедших поколений.
Вдоль праздничной аллеи
Бессмертный Полк течёт.

ПАРАД НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Идут по брусчатке солдаты,

Чеканят торжественно шаг.
В победном военном параде
Вновь виден Отчизны размах.

По площади Красной с оркестром
Проходят России сыны.
И вторят слова старой песни
Им вслед ветераны войны.

В парадных мундирах – курсанты.
Как бравая юность стройна!
Украсили грудь аксельбанты.
На солнце блестят ордена…

Колонна из танков. Арматы…
Над Площадью реющий флаг.
Идут по брусчатке солдаты,
Чеканят торжественно шаг.

У гвардии старой  – морщины,
И слёзы у дедов в глазах.
Победно шагают мужчины
Под благовест на небесах.