В дождливый день зашёл в кафешку,
на входе отряхнул пальто.
Подкинул рубль, вверх смотрит решка,
я взял «Пшеничной» два по сто.

Народу много, мест свободных
в дыму не видно, шум да крик.
Вон, у окна, прижавшись плотно,
сидят мужчина и старик.

Встают, шатаясь, их соседи.
Проворно занимаю стол.
Кивнул старик и, чуть помедлив,
вновь прерванную речь повёл.

«Да, немец налегал всей мощью, –
наш полк с боями отходил –
и, как-то августовской ночью,
совсем к болотам придавил.

Народ измотанный, не евший
горячей пищи дней так пять.
Состав изрядно поредевший,
и сотни даже не набрать.

У рощи видно деревеньку,
дворов пятнадцать-двадцать в ней,
и комполка меня и Сеньку
послал достать чуток харчей.

Как будто по земле не нашей
ползём, не смея говорить.
Фриц, навернув тушёнку с кашей,
затих, чтоб утром нас добить.

Вот крайний дом, стучим тихонько,
вдруг осветило двор луной,
я на груди зажал иконку
и чувствую, что вспрел спиной.

«Кто там?» - чуть слышный голосочек,
девичий, детский – разберись!
Но он как прошлых дней кусочек,
как материнское «вернись!»

«Кто там?» - за дверью повторилось,
я полушёпотом: « Свои…»
Дверь скрипнула и отворилась,
мы в сени тёмные вошли.

Стоит девчушка с керосинкой,
лет восемнадцать, но тонка,
глаза горят из-под косынки,
как две звезды, два уголька.

Забыл, зачем зашли в избёнку,
забыл два месяца боёв,
смотрю на чудную девчонку,
как будто знал всю жизнь её.

Напарник Сенька тороватый,
по ремеслу – официант:
«Мы отступаем день как пятый,
в деревне есть ли провиант?»

«Найдём, найдём, вы заходите,
я по соседям пробегу,
К столу присядьте, отдохните,
Сама достану, что смогу!»

Среди разрухи и пожарищ
снедь нёс народ, кто, чем богат,
Толкает в бок меня товарищ:
«Эй, отомри, пора назад!

Не то, что важен час – минута,
уже рассвет, почти светло!»
А я лицо искал Анюты
и время больше не текло…

Наутро дальше отступали,
сжимало, как пружину нас,
чтоб мы упругость набирали
и распрямились в нужный час.

Три года. Вновь та деревенька,
но в этот раз мы гоним их.
И, кажется, что мёртвый Сенька
стреляет с неба за троих.

Вот огород тот, хата та же,
где с другом крались по кустам,
скрывались от шрапнели вражьей,
цедили матюги врагам.

Вбежал я в хату, сразу понял,
здесь не было людей давно,
в углу прострелена икона,
лежит в пыли веретено…»

Замолк рассказчик, выпил стопку,
занюхал дымом папирос.
И я в беседу втёрся робко,
задав вертевшийся вопрос:

«Так что с девчонкой стало этой,
она пришла тебя встречать?»
«Надеюсь, выжила и где-то
растит, как я, своих внучат».

- Земляк, цигарки не найдётся? - Час который?
- Шестой, наверно, я часы оставил дома.
Быть может, дочь на рынке обменяет споро
на пять картофелин иль плюху комбикорма.

- Бери, конечно, перекурим вместе. Слышал,
что фриц уже стоит на Пулковских высотах?
- Да нет. Он близко, но не там. Сегодня с крыши
смотрел в ту сторону, там наши бьются роты.

- А где живёшь-то? - У ворот Московских. Рядом.
Просмотр хороший, если в небе ночью ясно.
Последнюю неделю в нас летят снаряды
как раз с той стороны калибров разных.

- А я у порта… тоже бьют по нам изрядно…
мы с чердаков не слазим… без конца пожары…
Чего-чего, а фриц бомбить умеет ладно,
без продыху наносит по домам удары.

Ты до войны работал где и кем? Я – в доке.
- На Выборгской, на ГО эМ Зэ, механик-оптик.
Но вот пришли на двор коричневые волки
и в щепки разнесли на мирный берег мостик…

- Неплохо сказано. Ну, по затяжке, в общем…
и дальше двигать надо. Звать-то как? - Степаном.
- Иван я!
И по городу фашист всей мощью
влупил. И огрызнулся город алеманну...