Мы ракету поставим на «столе» «на попа».

Мы заправим ракету, отойдем, поглядим.

Ощущенье такое, что ты непобедим!

Улыбаемся… Дети!

Что старлей, что солдат…

Золотое столетье – век притянутых дат,

Революций, расстрелов, век ЧК и «зэка».

Достаю парабеллум, и палю в облака!..

И обрушатся стекла серебристым дождем,

И кровавые сопла плюнут в землю огнем!

Брызнут струями света, плит оплавят края.

Задымится планета подо мною моя.

Рухнет птица без крика, сосен выгорит медь,

Пожелтеет черника, и погибнет медведь…

Хрустел овсюг. Переступали кони,

Слюну роняя и зрачки кося.

Беленые холстины из поскони,

На пряслах покосившихся вися,

На солнце подсыхали…

Пили брагу

Медовую с устатку из ковша

Неспешно, как колодезную влагу.

Хозяйка, огородни накроша,

Цедила квас, посуду разбирала

И слушала, что старший говорил…

А по другую сторону Урала

Горели танки, и котел варил

Для всей России варево такое

Густое, начиненное свинцом…

Хрустел овсюг.

Сидели в хате двое,

Два битых инвалида – сын с отцом.

Сидели и кроили га на сотки,

На лоскуты, на клинышки земли,

И заправляли за ремни пилотки,

И понимали больше, чем могли…

Купина

Рота в камни залегла. Никудышные дела.

Стрекоза кружит и воет, гарью дышит из ствола.

Мы лежим с Антоном врозь. Из Антона крови гроздь.

Куст терновый не спасает, мой земляк прошит насквозь.

Рву бинты, а он — не рви, толку нет, я весь в крови…

Я кричу ему — Антоша, хоть минутку проживи!

Искры брызжут из камней, бойню делают видней.

Их аллах хороший воин, многих умников умней.

Длинно видит наперед… Из Антона кровь не льет.

У Антона в Барнауле мама старая помрет…

Как проснулись у костра, говорил — видать, пора…

Вот окурочек, докуришь, мне не курится с утра,

Что-то нынче я хандрю… Я на небо посмотрю,

Нет стрекоз, от купины я тот окурок прикурю.

Куст пылает, весь в дыму. Кто укрыт в нем, не пойму.

Мне б скрижаль — прикрыть затылок свой,

Антонов — ни к чему.

Х Х Х

Развернулась земля на юг.

Табуны идут, грохоча.

Глухо стонет иртышский луг

Под подковою басмача.

Не сраженье идет — страда!

Шелестит на ветру тростник.

В голубом Иртыше вода

Розовей, чем язя плавник.

Жирный блеск пулеметных лент.

У кентавра звезда во лбу.

Шитый золотом позумент

Освещает его судьбу.

Брызжет алое на песок.

Трубы медные пьют зарю.

Сабли чертят наискосок...

Я на бойню с небес смотрю.

И такая во всем тоска!

И такая печаль в душе...

Я еще не рожден пока,

Только жить не хочу уже.

Сергей

У Сергея над крышей до неба труба,

У Сергея разорвана пулей губа,

Перебито крыло — молоток не поднять.

Но зато от плеча до плеча — не объять.

Он в здоровую руку подкову берет

И подкову не видно. Дивится народ,

Видя гнутый металл: ну, Серега, каков!..

Только жизнь не подкова, хоть вся из подков.

Он медаль, что его наградила страна,

В козью ножку свернул (жидковата цена),

Вставил в ботало. Звук — не сравниться любой.

Хорошо с этим звуком корове рябой!

Ходит в стаде она, а как будто одна.

Мелодична, пестра и слышна, и видна.

И любовно ее деревенский народ

Не Пеструхой, как раньше, — Афганкой зовет.

А Сергей улыбается битой губой,

Без руки человек, а доволен судьбой.

Вот и стрелян, и взорван, ползет, но везет,

И за бабу свою семерых загрызет.

На здоровой руке, прижимая к плечу,

Он несет ее в горницу, словно свечу!

Смотрят с завистью жены, кряхтят старики...

Тридцать лет мужику.

Десять лет без руки.

Фрагмент

...Он шел в атаку, зная лишь о том,

Что пуля из ствола идет винтом,

Каналами закрученная вправо,

Колеблясь от плеча и до плеча,

Как в пальцах поминальная свеча

Под сводом переполненного храма.

А храм был полн!

И свечи колебались.

И люди их гасили, выгибались.

Хватая воздух безнадежным ртом,

Они кричали, исходили рвотой,

И полк, редея, становился ротой

Обугленной, не ведая о том.

Кричал и он, и автомат дрожал

В его руках. И он был горд: не струсил!

И в трех шагах дымился вражий бруствер,

Когда он понял, что не добежал…

И сталь еще по стали грохотала,

И ночь роняла звезды и глотала

Их на лету, на вышнем рубеже,

Который он перешагнул уже...

Х Х Х

В трехпалых рукавицах и кирзах,

С тушенкой и перловкою в желудке,

На северных ветрах и морозах

Я честно полигоню третьи сутки.

Я без команды до свету встаю,

Тяжелый снег лопатой разгребаю,

Соляром дизель старенький пою,

По рации приказы принимаю...

И сдох бы я, наверное, с тоски

В дырявом чуме русского покроя,

Когда б не пес со шкурою героя —

На ней волчара пробовал клыки!

Откуда он, тяжелый, без ушей,

Пришел и стал на службу, зол и чуток?..

Потом мне лейтенант сказал:

— Пришей...

А я сказал:

— Меняю на пять суток...

— Добро, сержант... Играй свой интерес,

Но только псина мне без интересу...

Я отбыл «на губу», а пес исчез,

Я отсидел, и пес пришел из лесу.

И кличку получил, и провиант,

И службу в карауле по нарядам...

Хранится фото: сосны, лейтенант,

Без лычек я и Пьер безухий рядом.

Х Х Х

Траншей не рыл, в людей не целился,

В атаке не был штыковой.

А вот случись!..

Хватило б смелости,

Вдыхая чад пороховой,

В чужой окоп шагнуть и выстрелить?

Не знаю. Но уверен я,

Что души мертвых смог бы выстроить

В колонну и сквозь шквал огня

Помочь им путь найти на родины,

Где живы деды их, отцы,

Где в огородах средь смородины

Окурки курят сорванцы….

Х Х Х

Ходит ветер по кругу,

Ситцы пьяно шуршат,

Карусельную вьюгу

Юбки бабьи кружат.

На селе новоселье!..

Пацаны, голышом

Самодельное зелье

Пьют из фляги ковшом!

Две гармошки рыдают,

С хрустом гнутся плетни,

А на солнце сверкают

Ордена да ремни...

Ходят взрослые игры

По кривой, по дуге!

Загорелые икры,

Мелкий пот на виске!

На плечах позолота...

Только виделось мне

Горемычное что-то

В этом радостном дне.

08.09.1380

***

Наберем в шеломы живой воды,

Окропим оружие, жажду снимем.

На Руси моей тридцать три беды,

И одну из них мы сейчас осилим...

То не шум, не грай, не заря встает,

Не трава блестит — копья светятся.

Но уже пошел Пересвет вперед —

Умереть Александру не терпится.

И мурза Темир эту ночь не спит:

Про монаха все вызнать хочется...

А у дальних веж коростель скрипит,

А у ближних веж сабли точатся.

...И сошлись они посреди бугра:

Кудри черные — с русым волосом!

Прохрипел мурза: «Хороша игра...»

Подтвердил монах: «Пахнет космосом...»

На две стороны разлеглись тела!

Слава мертвому да увечному!

И Победа наша с небес сошла,

Но на поле пришла только к вечеру.

Памятник

Облитые медью притихшие клены.

Прохлада осенняя чистит кусты.

В гранитной палатке с лицом опаленным

Солдат сапогом приминает цветы.

Откуда он родом?

Быть может, с Урала,

А может быть житель Алтайских степей?..

Как жил ты, солдат?

Как однажды не стало

Тебя, и в какой из бесчисленных дней?

Молчит солдат. Молчит гранит.

Не скажет — как, в какие дни

Его отметила беда.

Не скажет мне.

И никому. И ни за что. И никогда!

...Пылает близь.

Темнеет даль.

Горит поваленный плетень…

С холма к селенью — вражья сталь —

В крестах паучьих набекрень.

Протяжный вой и свист вразброс!

Лежит солдат, к земле прирос.

Земля за гарью не видна...

И жизнь одна, и смерть одна!

Он мнет ладонью ковыли,

Он дышит запахом земли,

Своей земли.

В последний раз?..

—Не бойся! — Сердце бьет приказ.

—Иди вперед, назад ни шагу...

И он пошел в неравный бой,

Прикрыт медалью «За отвагу»

И красной маленькой звездой...

Он шел, как вешний лед на запань,

И видел он иную новь.

И рухнул — головой на запад! —

Примяв соломенную бровь.

...Ты рухнул в пыль, а встал — на камень!

Ты б жил сто лет, теперь — века!

…………….

Кладу цветы, а сам руками

Его касаюсь сапога.

Х Х Х

В этом доме на обрыве крутом,

Где висят на городьбе поплавки,

Где резьба на окнах вита винтом ,

Собирались на войну мужики.

Сам, сама да двое ладных сынов

В окруженьи голубиц-молодиц

Не роняли за столом горьких слов,

Молодицы не мели половиц.

В ту декабрьско-январскую тьму

Грохотало хорошо под Москвой.

…Дело смертное…

Три бабы в дому,

Тишина при них, как черный конвой.

Тихо-мирно…

Ни детей, ни внучат.

Ни хороших нет вестей, ни иных.

Три вдовы сидят на лавке, молчат.

Не понять — какая старше из них.