* * *

Девятого мая, когда, подустав,

Примолкли оркестры к обеду,

Прямой и торжественный, словно Устав,

Шёл с праздника Воин Победы.

Как маршальский жезл, нес в руках он сирень,

Но не был безудержно весел

В святой и великий наш праздничный день,

Средь бодрых и радостных песен.

Быть может, усталость той грусти вина,

Иль память, что вечно нас гложет,

В которой судьба, и война, и страна,

И песни – морозом по коже.

«Ничто не забыто, никто не забыт»,

Особенно к праздничным датам.

Но, кажется, память – опять дефицит,

За быль, и за небыль расплата.

А день так прозрачен и радостно свеж,

Что в ритме победного вальса

Вся жизнь представляется цепью надежд,

Которой нельзя разорваться.

* * *

Неужто впрямь – по разнарядке идут Бессмертные полки,

И этот марш, до боли краткий, не память сердца – поддавки,

Игра, казённая и злая, где слёзы – только от вина…

Но я-то знаю, я-то знаю, виной всем домыслам – война,

В которой внуки полицаев вновь целят в моего отца,

Где ненавистью вновь мерцают бойницы глаз, где нет конца

Злорадству и холёной мести, им ленточка Победы – враг.

И только вместе, только вместе, сверяя с памятью свой шаг,

Возможно правду от неправды ещё спасти, ещё сберечь,

Пройдя сквозь эхо канонады, сквозь оскорбления картечь,

Пройдя без всякой разнарядки, пройдя, не потеряв лица,

Весь этот марш, до боли краткий, наш, от начала, до конца.

ДЕТСТВО

Дед шил шапки

И пел песни.

А я сидел на столе

И ел картошку.

Пахло кожей

И тёплым мехом.

А на стене

Висела карта мира.

И два портрета

С той картой рядом.

А на них –

Два моих дяди,

Одеты в солдатскую форму,

Чему-то задорно смеялись…

Давно дед сшил

Последнюю шапку.

Давно дед спел последнюю песню.

А со своих портретов

Смеются геройски дяди…

Смеются

Из моего детства.

* * *

О том же – другими словами.

Но кровь не меняет свой цвет.

Всё то же – теперь уже с нами,

Сквозь память растоптанных лет.

Растоптанных, взорванных, сбитых

На взлёте. И всё – как всегда...

И кровью стекает с гранита

Совсем не случайно звезда.

* * *

Как будто не бомбили Хиросиму,

Как будто не сжигали Нагасаки…

И подлое бесстыдство нестерпимо.

Мир, как дурак, читает злые враки,

Что атомная бомба – просто бомба,

И что война – лишь в новостях там где-то.

Зло обступает. И оно огромно.

Огромней, может быть, чем вся планета…

* * *

Неужто повторится

И всё начнется снова?

Одни и те же лица,

Всё то же – слово в слово.

Мгновения, как пули -

Семнадцать - восемнадцать…

Партайгеноссе Мюллер

Вновь просит нас остаться.

* * *

Везли жидовскую девчушку на расстрел.

Катилась бричка сквозь войну и лето.

У полицаев было много важных дел,

И среди них – не пыльное, вот это.

А девочку пугал задиристый сквозняк,

Покачивалась в такт езде двустволка.

Она всё спрашивала: «Это больно? Как?»

В ответ смеялся полицай: «Недолго!»

Недолгой оказалась память. А беда –

Живучей, как живуче всё плохое.

Ведут нас всех опять. Зачем, куда?

И негодяи снова, как герои…

* * *

Нет ни зависти, ни злости, ни злорадства, ни вражды…

Вперемешку на погосте – москали, хохлы, жиды…

Годы мчатся, как в насмешку. Вновь друг другу не милы

Те, кто гибнут вперемешку – москали, жиды, хохлы.

Не поймут, в чём виноваты, память множа на нули,

Не узнав в прицеле брата, хохло-жидо-москали.

* * *

Когда прилетают снаряды, то ангелы – улетают.

Эхо их хрупких песен дрожит, отражаясь в кострах.

Снаряды взрываются рядом, и все мы идем по краю

Последней любви, где свету на смену приходит страх.

Снаряды летят за гранью, где нет доброты и злобы,

Где стало начало финалом, где память взметает сквозняк.

Вновь позднее стало ранним, и ангел взмолился, чтобы

Вернулась в наш дом надежда, но, прежде, чтоб сгинул мрак.

* * *

Не так уж много лет прошло –

И вот забыты печи.

Из пепла возродилось зло,

А пепел – человечий...

Отец, ты где на небесах,

В раю? А, может, в гетто?

Я знаю, что такое страх,

Здесь, на Земле, не где-то...

* * *

Всё это нужно пережить,

перетерпеть и переждать.

Суровой оказалась нить

и толстой — общая тетрадь

Судьбы, которая и шьёт,

и пишет — только наугад.

Я понимаю — всё пройдёт.

Но дни — летят, летят, летят…

* * *

В Освенциме сегодня тишина.

Не слышно стонов, выстрелов, проклятий

Которые доносятся ОТТУДА.

Они звучат сегодня и во мне,

Живые строки Нового Завета,

Где жизнь сгорает в бешеном огне.

Потомки Геббельса – как сорная трава,

Напялившая незабудок маски.

И кругом – от неправды голова

В Нью-Йорке, и в Варшаве, и в Луганске.

Мол, там совсем не мучили, не жгли

В тех лагерях, где жизнь страшнее смерти.

Но стон доносится из-под земли:

Вы слышите: «Не верьте им, не верьте…»

В Освенциме сегодня тишина,

И не седеют волосы убитых.

Приходят и уходят времена

И, проявляясь на могильных плитах,

Бессмертны имена познавших ад,

И в небеса ушедших без ответа.

За что и почему? Они молчат.

И словно божий суд, молчанье это.

* * *

Из-под снега выглянет асфальт –

Как лицо из-под белил.

Главного ещё я не сказал.

Хоть и много, вроде, говорил.

Всё старо, как прошлогодний снег.

Да и нынешний уже не нов.

Хоть и близким кажется успех –

Дотянуться не хватает слов.

Поищу их в письмах фронтовых.

Там про снег и про войну.

В лица дядей вечно молодых

Сквозь их строки загляну.

Снег в тех письмах – тоже молодой,

Лучшие слова – одни на всех.

Время между мною и войной –

Утрамбовано, как снег.