Родилась и живёт в Уфе. Окончила Башкирский Государственный Университет. Автор прозы в жанре фантастика, мистический реализм. В студенческие годы произведения публиковались в различных изданиях г. Уфы («Уфимская неделя», «Молодёжная газета» и др.). В настоящее время печатается в журнале фантастики «Аконит» (№ 7-8, 2020), а также в интернете («Фикбук», «4стор»).

Дитя неживое

Белое пространство. На сотни миль окрест нет человеческого жилья. Перед горизонтом ртутным пятном растекается лес. Отдельные безжизненные деревья, словно чёрные разлапистые свечи, сторожат застывший воздух. Снег хрустит под сапогами. Мерные всхрипы ломаемых и уничтожаемых снежинок кажутся единственными звуками, оставшимися в этой Вселенной. Опрокинутая на землю чаша плотного свинцово-серого неба кажется её отражением. Мои усы и борода с каждым вздохом покрываются всё более толстым слоем инея, и даже через утеплённый комбинезон я ощущаю усиливающийся ледяной ветер, словно даже он вышел за мной в погоню и уже кусает за пятки.

Я привычным движением поправляю рюкзак, и механически отмечаю новое – прострел в плече. Мысленно усмехаюсь: ну вот, дожили, суставы моего тела от холода становятся хрупкими и вот-вот надломятся, словно обугленные, а потом промороженные до клеточных ядер древесные ветки. Чтобы разогнать ненужные мысли, ускоряю шаг. Хочется пить, но я боюсь простудить горло, ведь тогда мне точно придёт конец, никто не поможет – просто некому.

Глаза делают свою работу, подмечая и отмечая малейшие изменения ландшафта. Я проворно взбираюсь по косогору и останавливаюсь возле обрыва, опускаю взгляд и нахожу источник замеченного дрожания воздуха – из протаявшей ямы поднимается столб пара, а её мягкое устье непрерывно расходится округлыми тяжёлыми волнами. Тепло непреодолимо манит к себе, зовёт, если подойти чуть ближе, можно будет согреть руки и лицо, согреть себе воды. Ноги, ещё не получив сознательного приказа, сами скользят вперёд. Я по-птичьи раскидываю руки и останавливаю себя, – нет, нельзя... И, словно почуяв негативные изменения в моих намерениях, Пасть горестно чавкнула, выпустив из себя чуть большую, чем обычно, порцию пара. Я улыбаюсь и поворачиваюсь к ней спиной: меня ты не получишь, не сейчас. Сколько путешественников сгинуло возле таких Проталинок, заманивающих паучьим гостеприимством, –они садились рядом и уже не вставали. Другие Странники находили их промороженные мумифицированные трупы с посиневшими лицами, изборождёнными глубочайшими морщинами, словно покрывшиеся дубовой корой... Об этом странном явлении ходит множество легенд: от щупалец, вымётывающихся из парящих ям, до действия неких газов, которые вызывают необратимые изменения клеток – обезвоживание, остановку метаболизма, преждевременное и гиперстремительное старение и смерть. Что из этого правда, а что – ложь, мне, в принципе, всё равно. До истины надо в буквальном смысле докапываться, но ни у кого их тех, кто волею или неволею оказался в этих пределах, нет ни лишнего времени, ни лишних сил. Вот и множатся по земле в уцелевших селениях легенды и сказки про ползающих под снегом монстров-мутантов, что выделяемым теплом привлекают своих жертв.

Я с силой выдыхаю. Лёгкие начинают колоть изнутри миллионы иголочек. Плохо. Если сегодня мне вновь придётся ночевать под открытым небом, завтра я могу и не встать. Словно в ответ на безмолвный запрос, вдалеке возникает чёрная точка. Я дёргаюсь и замираю. А вдруг это Охотник? Нет, нет... Не может быть... Город остался позади, и если за мной выйдут, то только оттуда. Тогда как же? Новая догадка обливает меня ушатом ледяной водицы: что, если я заблудился, перепутал направление и теперь возвращаюсь назад? Предательски дрожащими руками лезу в глубокий карман штанов и непослушными пальцами, защищёнными толстыми мягкими перчатками, достаю компас. Смотрю на стрелку. Так и есть – северо-запад. Я отклонился. Немного. Не фатально. В этом бесконечном белом однообразии такое вполне простительно. Запрокидываю голову, словно принюхиваясь, прикидываю, через сколько разыграется метель. Судя по проносящимся мимо крупным слипшимся хлопьям, это скоро произойдёт. Вновь перевожу взгляд на неведомую точку. Её лишь становится хуже видно, эту погрешность можно списать на меняющиеся погодные условия. По крайней мере, она не удаляется и не приближается. Я вновь улыбаюсь. А мне сегодня везёт – строение нашёл. Надо разведать, что за подарок мне послала судьба, и, если я незваный гость, думаю, стоит поговорить или выкурить хозяев на мороз. С этими светлыми мыслями предельно ускоряю шаг.

Несмотря на все старания, до спасительного убежища я добрался, когда метель уже разошлась вовсю, смешав небо и твердь. В наступившем мраке мне потребовалась пара минут, чтобы обойти покосившуюся сараюшку с торца и найти вход. Молясь всем богам, чтобы не пришлось вслепую на ледяном ветру ломать замок, я с силой дёрнул дверь на себя. И, о чудо! Она поддалась. Сжимая в одной руке фонарь, в другой обрез, боком проталкиваюсь в жестяную утробу и тут же прыжком перемещаюсь спиной к стене. Обвожу пространство тошнотно-жёлтым лучом. Никого. На неровном полу невысокие кучи какого-то слежавшегося хлама. Единственное, что не нравится мне в этом сказочном дворце посреди пустыни – фанерная перегородка подле одной из стен, кажется, что за ней есть ещё пространство. Нехотя соображаю, что его надо бы обследовать, прежде чем расположиться здесь на отдых. Но я слишком устал, чтобы вот так сразу, ноги меня еле держат. Невольно поднимаю глаза и выдыхаю две широкие струйки пара – вид целой, неповреждённой крыши над моей головой почему-то придаёт мне сил и решимости сражаться за это укрытие с любым противником. За его стенами-то ждёт гарантированная смерть. С этими мыслями гордо распрямляюсь и начинаю стаскивать валяющийся тут и там хлам в одну кучу, нимало не заботясь о том, чтобы сохранять хоть какое-то подобие тишины. Если я кого-то потревожу, то нам лучше будет сразу разобраться, кто здесь хозяин, до того, как меня окончательно разморит сон. Обломки каких-то ящиков, лоскуты старого рубероида, куски мёрзлого картона. В центре моего пристанища собирается довольно внушительная горка. Я чиркаю зажигалкой, раз, другой, искра, теперь поджечь, прокашляться от ядовитого нефтяного дыма, зато гореть будет хорошо. Я сажусь возле огня на корточки, достаю из заранее снятого рюкзака фляжку, цепляю её к специальной палке, и вот-вот уже у меня будет горячее пойло– ну, чем не рай?! А пока огонь делает своё дело, я со знанием дела оглядываюсь по сторонам – неровный свет словно сузил пространство, высветив все изъяны, ржавые разводы, щели и дыры, к счастью, уже забитые снегом. Соображаю, что единственное плохо будет – если назавтра дверь заметёт под самый потолок, но тут же успокаиваю себя надеждой, что в этом случае легко смогу пробить ржавую невысокую крышу и выбраться на свет белый через неё.

Тихий-тихий треск. Хруст. Я делаю вдох и замираю на полувыдохе, инстинктивно-медленно поворачиваю голову и вижу... Руки вновь без команды мозга нашаривают и укладывают на колени обрез, развернув его дулом в сторону гостя. Ребёнок. На первый взгляд, он всего лишь ребёнок, лет трёх отроду, ковыляет ко мне на кривеньких толстых ножках, смотрит огромными лазурными глазами на такой же огромной и лысой голове, верхняя часть которой прозрачна. Губчато-гелеобразный мозг создания чуть колышется в такт его неумелым шажкам. Я выдыхаю до конца. Андроид. Чёртов маленький андроид. Андроидик... Какому изврату пришло в голову делать не взрослого двух с половиной-трёхметрового вояку, а это мелкое чудо? Воздух наполняется свежайшим озоном, и мои лёгкие рефлекторно расширяются, стараясь набрать в себя побольше, я вдыхаю ртом и продолжаю молча и неподвижно следить. Создание не вооружено, а отблески костра скрашивают его снежно-белые покровы в приятный розовато-жёлтый цвет. Пора бы уже подняться и продырявить засранцу его прозрачную башку, –думаю я, но как-то слишком лениво, и ничего не делаю. Мой гость, а точнее, маленький, кем-то брошенный хозяин этого места приближается ко мне вплотную, становится на четвереньки и старательно заглядывает мне в глаза. От этого мне вдруг кажется, что весь тот дивный воздух куда-то вышел – Боже, словно само небо вдруг взглянуло на меня. Я резко встаю, отхожу на пару шагов и навожу ствол на его самое уязвимое место – такой мягкий и видимый миру мозг. Палец готов в любое мгновение нажать на курок, но что-то его продолжает держать: эти глаза, эта лазурь...

Я хрипло бросаю:

– Уйди...

Существо наклоняет голову, становясь похожим на милого щенка, и, протягивая ко мне руку, стонет:

– А-а-а?..

– Я сказал, уходи! Пошёл вон! – я неопределённо машу обрезом куда-то в сторону двери.

Создание явно не понимает и, внезапно резко поднявшись на ножки, подбегает ко мне и обнимает за колени. По опыту знаю, что такие «ласки» запросто могли бы раздавить мне кости, но видимо, не сейчас... Искусственный ребёнок надолго замирает, дотронувшись до живого существа.

В мою память настойчиво лезут фрагменты из детства: вот когда-то и я также, когда-то и у меня... Я опускаю глаза и встречаюсь с ним взглядом. Головокружение. Весеннее небо. Которого в этих краях не было лет двадцать, с самой моей юности. Да кто же создал тебя?! И зачем?

Медленно опускаюсь на грязный пол и усаживаюсь, по-турецки скрестив ноги. Малыш, разжавший объятия, чтобы дать мне возможность сесть, подаётся вперёд и тут же кладёт свою головёнку ко мне на колени. Я выдыхаю и смиряюсь с мыслью, что сегодня мне придётся немного побыть мамочкой. Свободной левой рукой осторожно касаюсь его локтя и медленно провожу снизу вверх, к плечу. Создание не шевелится. Значит, ребёнок... Кому-то так не хватало любви, своих собственных живых детей? Мысленно усмехаюсь: ну да, ну да... Какие сейчас свои собственные дети –с бесчеловечными репродуктивными комиссиями, выдачей женщин буквально на час и под расписку, а потом отправкой получившихся младенцев в интернаты?!

Я закрываю глаза и вижу тёмные пустые улицы, сдавленные неживыми тушами небоскрёбов, шныряющих повсюду полицейских дронов, редкие каплевидныемобили, если кому-то всё же пришлось перебираться из здания в здание, что бывает редко, и укрывающий всё это чёрный сажевидный над городом снег. Ложащийся на асфальт и бетон и моментально схватывающийся, подобно вязкому гудрону. И моей задачей было на специальном тракторе по шесть раз за тусклый шестичасовой день соскабливать его наслоения с поверхности улиц и нижних частей домов на 28/Стрит, а потом я совершил преступление и позорно сбежал.

Я запрокидываю голову и открываю глаза. Странное создание положило свои ручки мне на бёдра и снова пытается заглянуть в лицо. На белёсой мордашке робкая улыбка. Ты так запрограммирован, я знаю, ты всего лишь так запрограммирован, ты ничего не чувствуешь, ничего... Но моя рука продолжает всё так же оглаживать его прохладную ручку, плечи, спину, шею, и непроизвольно останавливается на затылке – от внешней среды его хрупкий мозг отделяет лишь тончайшая плёнка, прорвать которую я могу ногтем, и тогда наступит окисление, деактивация, смерть... Смерть...Даже у неживой игрушки есть своя смерть, такая лёгкая, и она всегда рядом. Сидит на его голове. Зачем его таким сделали? Из страха, что дитя выйдет из-под контроля и навредит своим родителям?!

Кажется, я потихоньку начал дремать, а когда проснулся, в наше убежище через многочисленные щели пробивался жиденький дневной свет. Странный и неживой ребёнок, казалось, застыл напротив, в той же позе, что и я. Понимаю, что мне давно пора идти дальше, что оставаться здесь с ним равно самоубийству, но и брать его с собой... Куда? Я, кряхтя, поднимаюсь, и, разворошив догоревший костёр под прицелом двух любопытных синих глаз, потихоньку, так, чтобы он не сразу догадался, начинаю собирать вещи. Но, кажется, недостаточно потихоньку. Малыш поднялся и сосредоточенно нахмурился, потом подошёл ко мне, едва жужжа суставами, и вновь требовательно протянул:

– А-а-а?..

– Тихо, тихо, кроха, тихо, да, мне пора, но скоро придёт твой хозяин...

Если жив ещё, –добавляю мысленно. Хотя вообще не факт, что он понимает человеческую речь, возможно, только интонации, как собака... Собака... Интересно, сколько он уже здесь находится? несколько дней, недель или лет?

Я поднимаю рюкзак и закидываю его себе на плечи. Ребёнок, словно предчувствуя непоправимое, хватает меня за штанину:

– А-а!

Я нагибаюсь и начинаю отцеплять маленькие прохладные пальчики:

– Нет, нельзя, ты должен ждать, я должен идти, понимаешь?

По глазам вижу, что нет, не понимает, и если мог бы, то заплакал, но у андроидов нет слёзных желез, зато есть чипы и программы, вот если бы знать, где именно он у него вшит... Но нет, я не смогу провести такую операцию на его мозге.

Наконец, когда я требовательно встряхнул его за руки и приказным тоном потребовал отпустить, его лапки медленно разжались и безвольно повисли вдоль маленького туловища. Я резко разогнулся и быстрым шагом направился к выходу, стараясь не оглядываться и не обращать внимания на болезненные стоны за спиной. Подойдя к двери, крепким толчком буквально вышибаю её наружу, к счастью, она оказалась по большей части с подветренной стороны, и хоть в этих краях ветра часто меняют своё направление, её всё же замело не так сильно. Я переступаю порог и в первую секунду зажмуриваюсь от нестерпимо белого сияния, глазам больно после полутьмы, и каким-то шестым чувством ощущаю маленькую раскрытую ладошку возле своей штанины – сейчас или никогда.

Я резко беру с места в карьер и отхожу метров на десять... Теперь если он побежит следом – всё пропало: или мне придётся его пристрелить, или меня вычислят по сигналу его чипа, если хозяин придёт и хватится. Но, пройдя ещё несколько шагов, останавливаюсь, и, не выдержав, оборачиваюсь назад. Сердце пронзает острая боль – крохотная маленькая фигурка стоит в дверном проёме, почти по пояс в снегу, и, хоть я знаю: андроиды, подобные ему не чувствуют холода, –но сердце тревожно замирает, тихий голос в душе шепчет: «Как же, как же ты его бросишь здесь?» Что это, совесть? Маленькие ручки раскинуты и изо всех силёнок держатся за косяки –видимо, выйти ему не позволяет программа. Ротик слегка приоткрыт, хоть стонов я уже не слышу, но две синие лазурные отчаянные весны в его глазах зовут меня громче всех криков. С трудом отвожу взгляд и, пересилив себя, разворачиваюсь, ухожу...

Через пару шагов спотыкаюсь на ровном месте. Кажется, я ослеп. Перед глазами картина: зелёный довоенный луг, траву едва колышет ветер, до моего слуха долетают крики играющих соседских детей. Я тоже всего лишь мальчишка, иду по своим делам, и вдруг левая нога обо что-то запнулась, и тут же раздался тонкий испуганный писк – щенок, всего лишь соседский щенок, маленький и кудрявый, тёмный и вислоухий, со скатавшейся длинной шерстью и ласковыми карими глазами, упитанный и проворный, он смотрит на меня и виляет коротким хвостиком. Приглашает поиграть. Я наклоняюсь и глажу его по крепкой спинке. Потом лезу за пазуху и достаю припрятанный там хлеб – мама дала на обед. Но я не голоден. Отдаю его малышу, тот начинает есть. Я с чувством выполненного долга ухожу. И, пройдя несколько десятков шагов, вдруг слышу его отчаянное скуление, горестный и громкий плач. Как же так, как Я мог его оставить?

Видимо, та же сила не позволила мне вернуться к тому, кто так звал меня своим криком, она же сейчас не даёт вернуться к тому, кто так зовёт меня взглядом. Страх, стыд... Зрение возвращается. Я один бреду по снежной пустыне в никуда.

Сквозь тягучие туманы

...Сухой шелест гравия под ногой отвлёк меня от мыслей, а ощутимый натяг поводка вызвал приступ лёгкой паники: «О, Ифни, сколько же я её так?... и насколько теперь мы отклонились?» Немедленно остановившись, я обернулся к Эми, с тоской и тревогой воззрившись на обросшее шерстью тяжёлое тело. Банта лишь фыркнула в ответ, опуская голову и закрывая еле видные во тьме розоватые глаза. Протянув руку вниз, я ощупал крупные мясистые губы. Они были сухими.

–Эми, милая, держись... Держись... Это моя вина, моя…

Дрожащими руками я начал отстёгивать и снимать один из тяжёлых тюков на её спине, путаясь в жёстких пристывших ремнях.

– Вот так, да, будет лучше, прости меня...

Измученные плечи тяжко свело. Я вспомнил, что именно от этой ноющей боли я искал спасения в глубине своих мыслей, и в итоге именно они завели нас. Куда? Я оглянулся и сглотнул:

–Эми?.. Ну же пошли, милая!..

Банта медленно качнула рогатой головой и двинулась к северо-востоку. Да, так и есть, мы отклонились. Бережно держа ослабший повод, я поднял глаза вверх. Четыре голубых солнца Т`-Хэгола чертили свой узор, едва поднимаясь над горизонтом. Странно, звёздные путешественники, если их иногда заносит в нашу глушь, рассказывают об этих самых звёздах как об огромных богоподобных сияющих шарах. Мы же здесь видим их как четыре качающихся и подрагивающих расплывчатых пятна, чей жидкий свет никогда не пробьёт толщину Великих т`-хэгольских Туманов. Повод банты натянулся, я едва слышно выругался: опять отвлекаюсь, подставляя не только свою и Эми жизни – подставляя жизни всей своей семьи, своих детей.

Веками каждый клан нашего народа живёт на своей, вверенной предками территории, оазисе, пастбище, где наши банты могут кормиться, и раз в эол, когда все четыре солнца выстраиваются в линию, мы собираемся на Ярмарку в Срединном оазисе Эктион. Обменяться новостями, рассказать, что мы ещё живы, а также выменять что-нибудь на что-нибудь полезное. Великий Мрак – благословение и проклятие для нашей планеты. Благословение, потому что никому из развитых звёздных захватчиков она, такая, не нужна и даром, а проклятие, проклятье её в том, что вечно укрыта слоями текучих туманов, в которых уже на корпус банты впереди не различишь, что есть, а чего нет.

Ещё говорят, что будь наш Т`-Хэгол поближе к Четверичной Системе, то было бы тут невыносимо жарко, да и вообще никто не смог бы жить, ибо именно голубые звёзды самые горячие... не знаю, не знаю, ползая по этому каменистому дну, мы не видим вообще никаких. Да и есть ли вообще что-то на свете, кроме бесконечнойраспростёртости мрака? Стыдно сказать, но каждый из нас на Пути хотя бы раз мечтал о том, чтобы Захмар, Атлон, Утам или Хотон подошли поближе, и жёсткими лучами-щупами вывернули, закипятили и испарили Туман, обнажив т`-хэгольскую неприглядную сущность на смех мирозданью!

Кажется, я снова дал волю злости, и повод начал натягиваться. Слеп человек, слеп, как говорят старики, человек слеп, а на равнинах Т`-Хэгола слеп вдвойне. Только банты знают, куда идти. Потому и селения вырастают, как пушистый безвкусный оккмар, на путях их извечных миграций. Только банты чуют воду и опасность, только они знают, где в трещине залёг невидимый во мраке бесформенный флоаг, чей едкий брызгающий сок растворяет любую плоть и ткань. «Верь своей банте,– также говорили они, –она выведет и приведёт тебя домой»,– говорили они. Верно, на Т`-Хэголе человек не видит рогов банты, стоя у её хвоста.

Словно в подтверждение моих мыслей из мрака возникло жуткое видение – что это? Человек, чья банта умерла? Моя кровь словно встала и сгустилась в жилах. Мы с Эми сделали ещё несколько шагов. Но жуткий призрак не двигался. Нет, это всего лишь одинокий рыхлый стебель оккмара, неведомо каким потоком занесённый сюда и выросший на бесплодной каменистой почве. Но его одиночество породило во мне целых сонм зловещих мыслей. Каждый т`-хэголец с младенчества слышал жуткие легенды о тех, кто пошёл в Путь, но не сберёг свою банту. Потерянный в тумане человек может неделями кружить, кружить, кружить вокруг одного места, пока не убьют его голод, жажда и кошмары, порождённые Туманом. Да, стать пищей флоага– лучшее, что может статься с таким несчастным. Но флоаги редки, потому легенды также говорят о встречах на Пути с измождённым исхудавшим безумцем, который потерял свою банту и давно уже мёртв, только никто не сказал ему об этом. Потому злобный и несчастный дух убивает всех, кого встретит в тумане.

Эми не насытилась сухим губчатым оккмаром, что белой пылью лишь осыпался по её трепещущим губам. Мне же самому захотелось пить. И я с жадностью схватился за висевшую на поясе фляжку. Но рука моя тут же со стыдом повисла: нельзя, это будет предательством Эми. За два дня до Ярмарки бант не кормят и не поят, ведь лишь тогда эти испытывающие страдания животные будут готовы двинуться в Путь, туда, куда испокон веку ведёт их инстинкт, к иному оазису –Эктиону. Этот путь записан в их генах. Но большинство покормят и напоят там всего один раз. А ещё через два дня Ярмарка закроется, Линия Светил сломается, и такие, как я, вновь отправятся в свои оазисы. На своих голодных и страдающих от жажды животных. Иначе нельзя –сытая банта никуда не пойдёт, а нам надо домой, к своим семьям. Но человек в Тумане слеп, и лишь банта знает...

Я тяжко вздохнул, выпустив из лёгких драгоценную влагу. А может быть, глотнуть хоть капельку? Может быть, Эми не ляжет, а наоборот, быстрее пойдёт дальше? Я уже готов был приложиться к живительной влаге, а после себя осчастливить и банту. Но тут моего слуха коснулся звук, который немедленно заставил забыть обо всех потребностях,– тишайшее скрежетание, словно мягкие лапы, чтобы не потревожить, одна за другой деликатно встают на гравий. Я изо всех сил сжал повод, остановив тем самым Эми, и отчаянно завертел головой, пытаясь безуспешно выяснить, откуда идёт кошмарный шорох. Но, естественно, ничего не увидел. Во все стороны растекалась, равнодушно колебалась и сливалась с такой же сизой мелкокаменистой землёй синяя мгла, из-за которой приближения зорма никак нельзя было разглядеть.

Зорм– второе имя смерти на Т`-Хэголе. Неслышимый, невидимый во тьме, он часами и днями преследует путника и его банту, наслаждаясь их обречённостью и страхом. Его тонкое и гибкое тело сложено из обкатанной гальки и скреплено тягучим металлом, а вокруг головы широким воротником растут гибкие и тонкие вибриссы, которыми он чует за бесчисленные лиги расстояний. Так об этом хищнике рассказывали старики, сидя в юрте вокруг костра, нам, ребятне. И в безмолвной пляске стенных теней мне чудились невесомые прыжки приближающейся смерти-зорма. Когда я вырос, взрослые мужчины уже говорили об этих зормах без мистического содрогания, но всегда с уважением. Как о могущественном, быстрому ловком и скрытном враге. По редким свидетельствам переживших их нападения, зормы охотятся только на бант, оставляя без внимания человека. Но что человек без его банты?!

Эми возбуждённо фыркала, мешая моему и без того неверному слуху. А может, мне лишь кажется? Туманы порой выкидывают и не те шутки со слабыми путниками, а некоторых, впечатлительных, могут и вовсе свести с ума. Я готов был уже двинуться дальше, но Эми упёрлась и затрясла головой. Она что-то чует? Новая волна страха окатила меня с головы до ног. Перехватив в руке заточенный посох, я сбросил тюки и встал, готовясь встретить врага. Вот только бы знать, с какой стороны он прыгнет...

Эми тихонько ревела и пятилась. Я всё больше покрывался липким потом, казалось, что весь воздух куда-то ушёл. Где же, где же, где же эта тварь?.. Шорох, шорох, скрежетание, верещание, слева, справа, сзади, всюду... О, Ифни? Их много? Нет, не может быть! Зормы–одиночки, они не охотятся стаями, да замолчи же ты, Эми!.. Бить в глаз, только в глаз –единственное уязвимое место бронированной твари.

Дальше всё случилось как во сне: позади меня отчаянно закричала Эми. Я крутанулся волчком и ударил во тьму наугад. Ответом явился раскатистый писк, который, казалось, катился отовсюду, затопляя, заполняя и разрывая хлипкую черепушку... Аудиальная атака зорма... Вторая вещь после потери банты в середине Пути, хотя если по времени появления, так, может, и первая... Дальнейшее я помню смутно, в голове будто всё смешалось: прошлое и настоящее, мысли и явь... Чтобы плескаться мутной водицей... В таком состоянии я мог куда угодно увести израненнуюЭми, и мы бы вместе погибли...

***

В себя я пришёл в своей юрте. Мужчины нашего хутора рассказали нам, что услышали из мглы стоны раненной банты и отправились за ней, чтобы выловить ещё, возможно, жизнеспособное животное. А нашли нас двоих.

По их рассказам, я даже в насланном зормом безумии сумел не убежать, не потеряться, более того, сумел снять с банты её кладь и свешать на себя, так что сам стал похож на молодую банту-подростка... Ничего не помню, ничего... Просто Ифни была благосклонна ко мне, а может, к Эми... Пойду приласкаю её, пасущуюся на сочных зарослях оккмара. Пока мои дети играют принесёнными отцом игрушками.

Мышка и Король

Солнце клонилось к закату, старая сирень в окне приветливо махала кипенно-белым соцветием… Король, как обычно, проснувшийся к вечеру, кивнул ей в ответ. Сирень, подмигнув ему белым глазом, пошла будить других жителей их слободы. Король тяжко вздохнул, поставил чайник и вынул из духовки вчерашнюю курицу, столь жестоко им наказанную за выдутый ею из расписной пиалы глинтвейн, которую он по забывчивости оставил посреди двора… Оставил и забыл, уйдя на полдня, а птица пила, пила, пила… А потом была пила, пила, вот и отпилили крылья, и жарят теперь…

Солнце ощупывало нижним краем горизонт, как бы пробуя его мягкость для ночного сна. И, удовлетворённое качеством, постепенно укладывалось на неё, не замечая, как проваливается, проваливается и проваливается под несгибаемо-несминаемую горизонтальность этого мира.

Король вновь вздохнул, потому что становилось темнее, и нужно было ввернуть лампочку… Но абажур, ох, этот абажур! Он был тряпочным и очень этого стеснялся, каждый раз краснея, когда чьи-то руки вновь отмечали его пожароопасную натуру. Но вот непокорное ночное светило ввёрнуто, абажур тихо доплакиваетпоследние за этот вечер слёзы. Король разливает бурлящий от долгого кипения чай по чашкам, раскладывает по тарелкам жареные куриные крылышки и высыпает на них такую же жареную картошку, и бурчит, бурчит, бурчит себе под нос:

– Скоро придёт Мышка, а у меня ещё ничего не готово, скоро придёт Мышка, а у меня ещё ничего не готово, скоро придёт Мышка, а у меня ещё ничего не готово…

Его опасения подтвердились: из проделанного в стене маленького бессветлоготуннельчика показался такой же маленький и ещё меньше бусинки носик, принюханный к здешним запахам, дрожащие усики, чёрненькие глазки, потом округлые ушки, левое порвано в тщетной попытке почесать за ним с размаху… От и вся Мышка к столу пожаловала на вечерний чай. Поздоровалась с Королём, уселась, как обычно, на левый край их такого круглого стола и принялась лакать язычком ароматную жидкость.

Из радио, как обычно, неслись потоки рекламы, затоплявшей и гипнотизировавшей их сознание. Друзья плыли за ней и радужно растворялись где-то за счастливым горизонтом, хватаясь за уходящую половинку Солнца... Вот сейчас как раз говорили о том, как надо жарить в ресторане, или всё же сам ресторан?

Король задумчиво почесал переносицу и изрёк:

– Если бы у меня был свой ресторан, то я бы его сжёг, а на пепелище построил капище Йог-Сотота, правда, потом, наверное, и его бы сжёг, такой уж я человек по натуре.

Мышка понимающе покивала и продолжила лакать всё тот же чай, который никак не кончался, не кончался и не кончался, да и не хотел кончаться. Казалось, что чашка растёт и разбухает на глазах, картошка с крылышками брали с неё пример и тоже разрастались в их ограниченном пространстве.

Король поправил корону, она была ему мала, сильно мала, ещё бы! Ведь ему давно уже не восемь лет, когда в день его совершеннокренделя отец с размаху напялил её сынуле по самое небалуйся, с тех пор вот и не балуется… Только чайком иногда, с Мышкой, и то по вечерам…

Солнце прибирало свои мигающие щупальца-лучи, укладывая их на ночь в крепкие футляры сновидений. Над горизонтом восходило Кольцо Йог-Сотота. И в этот час Король прятал от него корону, а Мышка снова уходила через свой туннельчик в матово пульсирующее Ничто…