Окончила МГУ и Оксфордский университет. Публиковалась в журналах «Нева», «Юность», «Новый журнал», «Дети Ра», в «Литературной газете» и многих других изданиях. Английские стихи вошли в четыре британские поэтические антологии. Живёт в Австралии.

СТИХИ

Ни вины, ни войны, ни выстрелов –

одиночество, мир иной.

Я живу далеко на выселках,

я планету себе здесь выстрою

окрылённую тишиной.

Ни звонков, ни оков, ни зависти.

Телефон обесточен, глух.

Только зайцы на озимь зарятся,

только совы от солнца застятся,

только молится вьюга вслух.

Мир затерянный, мир заснеженный,

запорошенный белизной.

Обезвраженный.

Обезвреженный.

И почти уже

не земной.

* * *

Вслепую, наощупь,

судьбу подбираем по слуху,

научно трактуем причуды

планид и планет.

Подводим итоги.

Как взрослые – твёрдо и сухо.

По-детски надеясь на чудо.

Которого нет.

ВТОРОЙ КОВЧЕГ

По паре – каждой твари. А мою,

мою-то пару – да к другому Ною

погнали на ковчег. И я здесь ною,

визжу, да вою, да крылами бью...

Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,

милуются вокруг другие твари,

а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –

на пристани, у пирса, на краю

стоит она. Одна. И пароход

штурмует разномастнейший народ –

вокруг толпятся звери, птицы, люди.

...Мы верили, что выживем, что будем

бродить в лугах, не знающих косы,

гулять у моря, что родится сын...

Но вот, меня – сюда, её – туда.

Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.

Вода. Кругом вода. И сушу гложет

с ума сошедший ливень. Мы – орда,

бегущая, дрожащая и злая.

Я ничего не слышу из-за лая,

мычанья, рёва, ора, стона, воя...

Я вижу обезумевшего Ноя –

он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!

Нас чёрным ливнем разделяет ночь,

и выживем ли, встретимся когда-то?

Я ей кричу – но жуткие раскаты

чудовищного грома глушат звук.

Она не слышит. Я её зову –

не слышит. Я зову – она не слышит!

А воды поднимаются всё выше –

в их жадном рёве крик мой слишком тонок.

И волны потемневшие со стоном

хоронят и Олимп, и Геликон...

На палубе, свернувшись, как котёнок,

дрожит дракон. Потерянный дракон.

ВЕДЬМА

«Ты не ведьма ли? – шептал

в омут ноченьки. –

Рысья, бесья красота –

с червоточинкой.

То ль – змеёй в моих руках,

то ли – призраком,

птицей дикой в облаках,

раскапризною,

то – не тронешься с колен

перед папертью…

Улетаешь на метле?

Ну и скатертью!»

Мне бы взвыть да лечь костьми,

мне б вымаливать:

«Приюти меня, прими –

явь ли, марево.

Отогрей да пожалей –

жить под тучами

средь скитальцев-журавлей

я измучилась».

Да не клонится глава –

и не молится;

хоть права, хоть не права –

за околицу,

да в закатный неуют

апельсиновый…

Что ж мне в сердце не забьют

кол осиновый?

ОСКОЛКИ

Разбиваются – опять – на куски

все мечты, что я держала в руке.

Барабанит горечь грубо в виски

и болтает – на чужом языке.

Поднимаю я осколки с земли –

может, склею – зажимаю в кулак.

Но мечты уже – в дорожной пыли:

и не там я – и не с тем – и не так…

Только вишенкой на рваных краях –

на кусочках – тёмно-красным блестит

капля крови – от мечты острия,

от осколка, что сжимаю в горсти.

МОЯ ОДИССЕЯ

Рассеян по миру, по морю рассеян

мой путанный, призрачный след.

И длится, и длится моя Одиссея

несчётное множество лет.

Ну что, Одиссей, поплывём на Итаку –

на север, на запад, на юг?

Мой друг, нам с тобою не в новость – не так ли? –

за кругом наматывать круг

и загодя знать, что по волнам рассеян

наш путанный жизненный путь…

Слукавил поэт – и домой Одиссея

уже никогда не вернуть.

ПОЭТ

Я ослеп. Измучился. Продрог.

Я кричу из этой затхлой бездны.

Господи, я тоже чей-то бог,

заплутавший, плачущий, небесный.

Вот бумага. Стол. Перо и рок.

Я (больной, седой и неизвестный).

Но умру – и дайте только срок,

дайте строк – и я ещё воскресну.

ФЕВРАЛЬ

Антиподное лето. Февраль от жары разомлел,

развалился, разнежился на эвкалиптовом воздухе –

словно ящерка, что под окном распласталась на ворохе

заскорузлой листвы. На прожаренной этой земле,

прокалённой, калеченой засухой, чёрной – но заново

выпускающей жизнь на смолистую, жжёную паль –

на земле этой южной удушливо-пряный февраль –

ни пролётки, ни слякоти – будит несытое зарево

смертоносных пожаров. И дарит искристую синь

беззаботного пляжа, где шумно, и девочка пляшет

у останков рождественской ёлки. Раздет апельсин –

ароматное солнце. У берега – брызги и радуга.

Австралийский февраль – это жизнь. Он калечит и радует.

Что же, радуй, резвись. Буду ящеркой юркой лежать

на ладони у света, вдали от угара и сора,

даже зная – однажды сюда доберётся пожар –

и обнимет меня. Убаюкает. Может быть – скоро.

Я+Н+Т

Среди чумного мира – злого, рваного,

пропитанного ядом до корней,

есть свет – на кухне, в городе Иваново,

где спит собака, чавкая во сне.

Здесь – тихий дом, где панацея найдена,

где хлеб душист, а истины просты,

где так и тянет спеть «Ах Надя-Наденька»

под хлопоты хозяйки у плиты.

Так мало в нас тепла обетованного.

Но выход есть – надёжный и простой:

и снова собираюсь я в Иваново –

за светом, за теплом, за добротой.

Да-да, конечно, брат, мы старше –
но кто из нас умнее стал?
Мы танцевали в ритме марша,
они – фристайл.

У них свои и путь, и чаша –
и свой добавлен в чашу яд.
И в головах не наша каша –
своя. И славно, что своя.

Что им до нашей колокольни –
берёзок-слёзок-тополей.
Они добрее и спокойней –
они светлей.

Лютует время шквальным ветром.
В наш век страстей и скоростей
в «прогресс» не верю. Просто верю
в своих детей.

А у страха, известно, глаза велики,
а у страха – наветы, грызня да клыки,
он – безумный, чумной, твердолобый.
Мы становимся злей.
Так ползёт по земле
эпидемия злобы.

Я шарахаюсь в ужасе прочь от людей,
новостей, смс-ок и очередей.
Мир на сотни кусков раскололи.
Всё больнее ходить по горячей золе,
по останкам тепла. Так ползёт по земле
эпидемия боли.

…У окошка жужжит золотая пчела –
напевает, что вишня почти зацвела.
Ждёт, наивная, доброго лета,
что ворвётся в наш мир, в наши дни, в наши сны
эпидемия счастья, улыбок, весны.
Эпидемия света.

.
КУ-КА-РЕ-КУ

Когда мы ели петуха,
хрустели смачно потроха
с лучком из кладовой,
торчало крылышко горбом,
как парус в море голубом,
в кастрюле суповой.

Но мрачно хмурился мой дед,
и невесёлым был обед,
и в горло суп не лез.
Мы ели друга. Потому,
что песни нравились ему,
но петь нельзя в большом дому –
здесь вам, друзья, не лес.

А он плевал на палачей,
он петь хотел, не спал ночей –
и с часу или двух,
чтоб нам развеять грусть-тоску
он радостным «ку-ка-ре-ку»,
приветливым «ку-ка-ре-ку»
ласкал и тешил слух.

Но вот явился управдом,
и пенье обозвал вредом –
«В кастрюлю этих Петь!
Держите кошек и собак,
а петуха нельзя никак,
горластых нам нельзя никак –
нельзя ночами петь!»

Здесь можно спать, плясать гавот,
скандалить, ныть, растить живот,
собачиться до драк,
хамить и врать, хлестать вино,
быть с Чудом-Юдом заодно –
но петь у нас запрещено,
но петь нельзя никак!

…Сквозь слёзы я гляжу на суп.
Мне три. Я Петю не спасу.
Не прыгать петушку.
Но слышу я – сквозь боль и страх –
молитвой звонкой на ветрах –
да это ж я, сквозь боль и страх,
пою: «Ку-ка-ре-ку».

.
ГИМН В ЧЕСТЬ КАПУЧИНО

Горланят: «Мир жесток и глуп,
Кругом – гнильё да мертвечина,
За око – око, зуб за зуб».
Друзья! Под звук зловещих труб
Утопим беды в капучино!

О, чаша, пенный дар небес,
Мы злу найдём первопричину,
Решим, кто ангел здесь, кто – бес,
Кто с миром праведным – вразрез,
Кому – ни капли капучино!

Прогоним сон, зажжём умы,
Отбросим тусклые личины,
Средь хищных дум и злобной тьмы
От Колымы до Колымы
Пусть грянет вновь: «Рабы не мы!»
И – «Полконя за капучино!»

.
* * *

Время съёжилось.
Мрачно забилось в паркетную щель –
то ли стыдно ему,
то ли – мне.
И вообще
больше не о чем –
незачем –
с ним разговаривать.
Полоумный старик –
время месит болотно-тягучее, жгучее варево
из нелепых обрядов, обетов, несытых утроб,
похорон и хвороб,
из ворованных мыслей, восторженных чувств и вороньего грая.
Может, просто играет.
Войнушки –
любимая с детства игра.
И стирается грань –
на экране –
то Звёздные войны –
то – пылает Рейхстаг,
то – пылает над полем рассвет –
Куликовым, кровавым –
скажите, какой это век?..

.
* * *

Определенье себя от обратного.
От оборотной своей стороны –
тёмной, изъеденной оспою,
словно изнанка луны.
Определенье себя от противного –
чем больше противного, тем резче сжимается «я» –
будто края
опалённой бумаги.
И флаги –
подходишь поближе –
на ощупь – совсем не мои.
Всё чаще бои –
но всё реже я верю призывному граю –
тому, кто играет
– и с пафосом щёки надул –
трубачу-трюкачу.
Как надо – не знаю.
Но знаю,
что так не хочу.

.
ПИСЬМО

Сквер завьюжила скверна
этих зябнущих дней.
Безысходность Инферно –
только здесь холодней.
В эти дни коронаций
и парадов-алле
жду тебя на Сенатской
у застывших аллей.

В эти дни коронаций,
в этот век миражей
мы с тобой на Сенатской
не встречались уже.
Но я помню: у кручи,
возведённой Петру, –
сероглазый поручик
на декабрьском ветру.
И я помню метели
всех заснеженных дат.
Кто там – эти ли, те ли
победили тогда?

Память, как эмигрантам,
нам подбросит ломоть –
Анатолия Гранта
полыхающий мост,
сказки: «Шёл по Шпалерной –
и домой не дошёл»,
горечь дней и Фалерна,
леденящий крюшон,
крохи, крахи, кровавый
петроградский восход,
днём – сияние славы,
ночью – крики «в расход».

Эра галлюцинаций.
Память шепчет: «Держи:
на притихшей Сенатской –
миражи, миражи».
Нам с тобой не угнаться
за безумием дней.
Жду тебя на Сенатской
у болотных огней,
в блеске иллюминаций,
у дворцов изо льда.

Жду тебя на Сенатской
в день – ты помнишь? – когда
наше дикое племя
вдруг оставит ножи –
и раскрошится время,
и окончится жизнь.

Стихи о любви: стихи про любовь под музыку

Актеры читают стихи о любви: видео II Актёр Николай Кисличенко читает стих "Второй ковчег" Н. Крофтс