Городок немецкий, тихий

Городок немецкий, тихий, год, как нет войны,
сожжены кварталы улиц, кирхи сожжены.
Нераспаханное поле съёжилось от мин,
в тихом городе немецком не видать мужчин.
Два безногих инвалида да пяток юнцов
ждут товарищей из плена, ждут своих отцов.
По полям холодным, русским, не сочесть могил –
их никто не ждал в России, в гости не просил.
Городок немецкий, тихий, вечером черно,
в кафетерии «Zur Krone» светится окно.
Вечер томный, вечер длинный, как девичий стон,
о любви поёт певица под аккордеон.
Столик слева, столик справа, зал совсем пустой,
два советских офицера встали на постой.
Кто дошёл сюда, тот, счастлив, что остался жить,
а солдат больную память водкой заглушит
и, тогда, уже не станет по ночам кричать,
в сне тяжёлом, долгом, липком, маму призывать.
Городок немецкий, тихий, год, как нет войны,
сожжены кварталы улиц, кирхи сожжены.
Тихо крутится пластинка, плачет патефон,
о любви поёт певица под аккордеон:
«Vor der Kaserne, vor dem grossen Tor
Stand eine Laterne

Und steht sie noch davor,
So wollen wir uns da wiedersehen
Bei der Laterne wollen wir stehen
Wie einst Lili Marleen,
Wie einst Lili Marleen»

Подорожная

Дремлет Кёльн одеколонный, с неба льёт вода,
дремлет люд под стук колёсный – едут, кто куда.
Едут люди, мчатся люди, за окошком ночь –
тот с надеждой мчит к любимой, тот – от счастья прочь.
Чёрно-белая, цветная, жизнь, что балаган,
по земле народы бродят табором цыган.
Ищут люди лучшей доли, место, где сытней,
как слепцы бредут наощупь без поводырей.
Ходят люди, строят планы, веруют и ждут,
в жизни каждый выбирает лучший свой маршрут.

Рассмешу сегодня Бога, поделюсь мечтой:
я молю, чтоб та простила, что не ждёт домой.
На табло мелькают цифры, скорость всё растёт,
в те места стремится поезд, где никто не ждёт.
Вот, объявят скоро Франкфурт, полночь на часах,
что тебе приснится ночью, что увидишь в снах?
С кем ты спишь теперь в обнимку, с кем была вчера,
кто тебя разбудит нынче в семь часов утра?
Но, сухим уже не выйти, коль пустился в сплав,
и не быть тому счастливым, кто беды не знал.

Дремлет люд, зарывшись в кресла, полупуст вагон,
этот – едет за прощеньем, тот – уже прощён...
За окном мелькают дачи, огоньки вразброд,
здравствуй, тихий, мокрый город, где никто не ждёт.

Моему Городу

Развесёлый мой вагон, боковые полочки,
снегом выбелен перрон, фонари да ёлочки.
Огоньки бегут назад – будки, рельсы, стрелочки,
до свиданья, Киев-град: шляпки, шапки, кепочки.
Перелески да поля, свет звезды над ригою,
с посошком бредёт судьба, попиком-расстригою.
Неприступна, холодна, с мёрзлою дорогою,
мамка-родина одна, даже если много их.
Крутит белка колесо, убежать старается,
на тарелочках весов наша жизнь качается.
Влево шаг, да вправо два, тесно на дороженьке,
тихо тащится судьба на свиданье с Боженькой.
Сколько надобно страдать, и грешить, и маяться,
может службу заказать, да во всём покаяться?
Может, в Лавру мне сходить со свечой зажжённою,
в дароносицу вложить душу обнажённую?
На иконе – строгий лик да оклад из золота,
но молиться я отвык и душа надколота. 
Пропоёт дьячок псалом, кончится молитовка,
звякнет кружка серебром у хромого мытника.
Вскрикнет колокол в ночи, хриплый от бессонницы,
ошалелые грачи сыпанут со звонницы.
Потечёт гнилой рассвет, теменью подавится,
не пойму: уже отпет, или всё мне кажется?
Город, ты меня дождись и, каштанно-липовый,
белым цветом разродись в Кожемяках с Липками

Осень

Опять стихами я болею,
опять кружится голова,
а мир уснувший скукой веет
и шепчет грустные слова.
Золотоглазая, хмельная,
пора осенняя чудит,
то веселится, как шальная,
то вдруг расплачется навзрыд.
И паутинным бабьим летом,
тепло последнее даря,
ласкает сонного поэта
туманным утром октября.
И свежий ветер клин гусиный
несёт в заморские края,
и на рассвете тёмно-синем
встаёт неспешная заря.
А на раздолбанном просёлке,
негожем к пёху и езде,
сельчанин горбится в двуколке,
цигарку пряча в рукаве.

Тридцатое ноября

Холодный дождь охаживает спины
и хмарь непробиваема лучом,
а запах тлена и намокшей глины
вплывает в город медленным ручьём.
Линялый снимок за оконной рамой –
размытая картинка на стекле
и чёрный крест на луковице храма
гвоздём застрял в молочном киселе.
Всё непролазно, топко, бездорожно,
воды не пьёт опухшая земля
и серой кошкой осень осторожно
крадётся в направленьи декабря.
А новый день похож на предыдущий
и, как всегда, с допамятных времён,
готовит непогоду день грядущий,
в намокшую хламиду облачён.
Лишь пара дней, и снежные заносы
прикроют срам чахоточных земель,
и будут сниться полю сенокосы,
а мне приснится солнечный апрель.

Hа свиданье с Богом

Кони медленно бредут, тянут полем дроги,
поздним вечером тащусь на свиданье с Богом.
Мёрзнет небо, ночь дрожит, занемели ноги,
в поле чистом – ни огня, ни другой дороги.
В бледном свете чахлый куст, колея да лужи,
ты не нужен никому, и себе не нужен.
Только искоркой во тьме, будто сновиденье:
под горою ветхий дом, словно привиденье.
Перекошенная дверь, петель скрип, и вот же:
постоялый старый двор – хомуты да вожжи.
От печи горячий дух, на столе – огарок,
пара лавок да кровать, да тарелок пара.
-Эй, хозяйка, где же ты, выйди к постояльцу,
иль уснула за шитьём петухов на пяльцах?
Дай мне водки на пятак, хлеба да капусты,
и коняшек распряги, чтоб им было пусто!
Я уже не чую рук, обморозил пальцы,
отложи на час шитье, выгляни из зальцы.
Посиди – поговорим, что да как...  И снова,
я залью печаль души чарочкой хмельного.
Не прошу твоей любви, ведь она не к сроку,
и не сладок поцелуй, сорванный с наскока.
Завтра снова в долгий путь мёрзлою дорогой...
Посиди со мной чуть-чуть, посиди немного.
Утром выйди на крыльцо, помаши вдогонок,
улыбнись печально мне, хмурому спросонок.
Сколько б воздуха не пил, до заката – воля!
И дорога до небес – полем, полем, полем...

Беда

Я сказал, может ты сказала,
нет в том разницы, вот беда,
суетошная жизнь вокзала –
расстояния и года.
Что мне ангелы ночью пели –
нет, не вспомнить уже, беда,
утром смятые врут постели,
как прогнозы, что врут всегда.
Каркнет в небе ли кто, иль свистнет –
пролетит, пропадет, беда…
тяжким грузом тревога виснет
и звенит, как кусочки льда.
Перепутаны скачут мысли –
что сказать тебе? Вот беда,
нет уже в оправданьи смысла,
всё, что скажешь  теперь – вода.
И в пророческий бред не веря,
и не веря себе – беда,
водкой выпитой время меря
всё никак не достигну дна.
Ты на ухо мне что шептала,
позвонить обещала, да? 
что ушло, то уже пропало,
без надежды и без следа.
Шарф удавкою горло тиснет,
поезд вздрогнул, пошёл – беда…
он сейчас закричит и стихнет,
будто не было никогда.

Мгновения любви

Замри, любимая, с черешенкой в губах –
я назову портрет «Любимая с черешней»,
как ангел света в белых облаках
ты из материй соткана не здешних.
Замри, любимая, с букетом васильков –
я назову портрет «Любимая с цветами»,
такой сюжет, увы, давно не нов,
но что любовь творит сегодня с нами!
Замри, любимая, качая малыша –
я назову портрет «Прекрасная Мадонна»,
а жизнь течёт, как речка, не спеша,
и ночью небо звёздно и бездонно.
Ты улыбнись, любимая, во сне –
портрет я назову «Мгновенье счастья»,
ты лучик света в непроглядной тьме,
дорогу освещаешь мне в ненастье.
Благославен пусть будет он вовек,
тот счастья миг, что дарит откровенье,
и лишь любовью счастлив человек,
остановивший навсегда мгновенье.

Голубка

За что мне Бог послал тебя,
моя любовь, моя голубка,
на сердце свежая зарубка,
как снег в начале сентября.
А ночью ноет старый шрам,
но как-то жить на свете надо,
любовь мою, мою отраду,
ищу по прежним адресам.
Возможно, был последний шанс
подарен снившейся голубкой,
но веры хрупкая скорлупка
всего лишь карточный пасьянс.
Как ляжет карта на столе –
не ведомо, моя награда,
ушло веселье маскарада,
но вечна «истина в вине». 
Картонных масок чехарда,
затянут узел ночи туго
и грань очерченного круга
не пересечь нам никогда.

Terra Incognita

Одиночество, муза моя,
ты прости за измену с другой,
неизвестная прежде земля
поманила осенней порой.
Где мне, счастье, тебя отыскать?
если слышишь, скорей позови,
не заставлю жестоко страдать
между двух половинок любви.
Я не смог на полотнах картин,
в тихих омутах старых дворов,
на просторах зелёных равнин,
отыскать твоих лёгких следов.
Уведи поскорей за собой,
закружи, заколдуй, очаруй,
обещай мне любовь и покой,
и до смерти меня зацелуй.
Подарю тебе скромный букет,
растеряв, что имел, на бегу,
я стремлюсь к тебе тысячу лет,
а дойти всё никак не могу.

Чёрно-белое кино

Не могу описать все осенние краски,
я к такому богатству ещё не привык,
и молчу, словно мне, не познавшему ласки,
на минуту-другую отняли язык.
Что же это такое творится на свете –
заправляют делами шафран и янтарь,
и прощальным кивком уходящего лета
полыхает кленовых лесов киноварь.
А над сонной землёй, в тёмно-синим покое,
тает медленный звон потревоженных струн,
и с уснувших полей тянет мёдом и хвоей,
и дрожат в колеях отражения лун.
И ловя паутинки, гонимые ветром,
я по-глупому счастлив, что жив и любим...
Это было кино, чёрно-белое «ретро» –
иногда я в кладовку спускаюсь за ним.

Жар-птица

Что-то не ко времени раскрылся
нежной розы огненный бутон,
потому, наверное, разлился
в воздухе печальный перезвон.
Снова осень с рыжей головою
укрывает лепестками сад,
где устало бродит под луною
ветреный гуляка-листопад.
У калитки старая скамейка
привалилась к явору слегка
и у клумбы брошенная лейка
подставляет дождику бока.
Промелькнула между веток птица,
зачеркнула прошлое крылом,
да секунду таяла зарница
в непроглядном сумраке ночном.
Может, оттого мне и не спится,
что когда-то, много лет назад,
я свою волшебную жар-птицу
отпустил в такой же листопад.

Скитаясь под дождём

И снова дождь. Прорвало небеса,
погода вновь, как наказанье божье:
кругом туман, вода и бездорожье –
ни зверя, ни следа, ни колеса.
Река разбухла от потоков с гор,
и птицы прячут головы под крылья,
а берег пахнет илом и ванилью,
и в тишине – лишь капель разговор.
А серый день, сплавляясь по реке,
как всё вокруг, водянкой тоже болен, 
и тихий звон далёких колоколен
колышется в высоком тростнике.
И, проплутав средь буков и берёз,
не встретив ни тропинки, ни дороги,
едва тащу натруженные ноги,
найти пытаясь старый перевоз.
Случается такое каждый год,
сомнением Завета не нарушу,
а нынешний потоп очистит душу
и силу даст, и веру, и Исход.

Сентябрь

Молочным светом фонарей
залита улица пустая,
вода, холодная, косая,
толчётся у входных дверей.
Мой город в серый дождь одет,
и летние кафе закрыты,
и мокнет с вечера забытый
в садовом кресле старый плед.
И шорох шин, и блеск слюды
в ещё струящемся фонтане,
зелёный мох на влажном камне
и кадки, полные воды.
Но гонит ветер дождь взашей,
и завтра снова будет вёдро,
и зашагают мамки бодро,
катя в колясках малышей.
За свежей булкой, без плаща,
из дома выбежит соседка,
и воду отряхнёт беседка,
сдувая капельки с плюща.

Здравствуй, это я

Плакали Буланова и Михайлов Стас,
день клонился к вечеру, а потом угас,
я давил на клавиши, я пошёл вразнос,
я чужую девушку целовал взасос.
Мало было вечера, утра было жаль,
пили мы шампанское, пили мы «Рояль»,
и шумела Дарница где-то за стеной –
ты ушла к сожителю, я пошёл домой.
От метро, по трезвому, хода пять минут
к дому над Сапёркою, где меня не ждут,
где затихла улица с баней на углу,
где макушку тополя вставили в Луну.
Там подъезд загаженный, чахлый палисад,
там ступени пьяные под ногой ворчат,
там давно не ждёт меня странная моя...
Как живёшь, любимая?

Здравствуй, это я.

Любочка

Вечер фиолетовый за углы цепляется,
пацаны на лавочках струнами бренчат,
парочки целуются, парочки встречаются,
вот и я пока один – холост, не женат!
А в кафе «Фиалочка» чай со вкусом веника
и сарделек порция каждому за рубль,
да в углу за столиком физики с полемикой
и солдатик пьяненький, стриженный «под нуль».
В гастроном на Ленинской завезли «Столичную»,
очередь волнуется, может не хватить,
у меня ж своя беда, есть желанье личное –
очень хочется любовь с Любкой закрутить.
...Ах, какая юбочка у красотки Любочки,
губки цвета вишенки и французский лак,
записные циники вслед пускают шуточки,
но проходит Любочка, не ускорив шаг.
Девочка любимая, девушка хорошая,
ты сегодня вспомнишь ли, как сирень цвела,
стрижку твою модную снегом припорошило:
то ли ты была со мной, то ли не была?
А в садах сиреневых белое кипение,
старая акация источает мёд...
Это значит – у любви первое цветение,
это молодость моя городом идёт.

Местечко

В магазинчике подвальном иудей читает Тору
и вылизывает кошка шестерых своих котят,
а на вешалках горбатых пиджаки, салопы, брюки,
густо пахнут нафталином и расслабленно висят.
А на площади базарной, при большом скопленьи люда,
продают съестное бабы из окрестных деревень
и окраина местечка пахнет сеном и дровами,
и горшки уселись плотно – кто на тын, кто на плетень.
Там и я бреду с базара: в левой три кило картошки,
в правой кринка со сметаной да, в авоське, сельский хлеб,
и течёт над миром Время, время медленно уходит,
а старик читает Тору – книгу жизни и судеб.

Старый человек

Снегом запорошенный дом стоит заброшенный,
доживает маленький свой солидный век,
горем припечатанный, сердцем опечаленный,
запивает боль свою старый человек.
И в часы недолгие, сон когда опустится,
в наволочку пёструю катится слеза,
и приснится старому Люба-Люба-Любушка-
женщинка любимая, грустные глаза.
Он давно забыл уже, есть на свете кто ль ещё,
кто обнять бы смог его и назвать своим,
только не проходит боль, да ещё прилипла мысль:
нужно было б помереть им тогда двоим.
Зарастает травами холмик неприкаянный,
и на сельском кладбище нет свободных мест,
и в дорогу дальнюю старый собирается,
только вот беда в селе – никого окрест.
Тишина над улочкой, даже псы не лаются,
убежали с голоду из родных пенат,
лишь пустая церковка на краю кладбищенском
с ликом над воротами – вот такой расклад.
...Русь моя, Русалочка, счастье беспросветное,
ко всему привыкшая, в простоте живя,
то ли наяву была, то ли мне привиделась,
ты была любовницей, а теперь – жена.
А снежок всё падает, всё не успокоится,
в сени намело уже и в саду полно,
нету сил с кровати встать, кликнуть тоже некого,
да и в спаленке закрыть некому окно.

Помашу я шашечкой

Помашу я шашечкой в армии Будённого,
жарче солнца распалюсь, солнца полудённого.
За народную, за власть, мне не жалко кровушки,
сковырнули большаки царскую коронушку.
Под гармошечку пляши трезвая ли, пьяная,
рассобачься Русь моя, Русь моя портянная!
Самогонке всё равно – кто с ведром, кто с фляжкою,
от плеча до самых пят я рублю с оттяжкою.
Пляшет Серый подо мной, едем, словно с ярмарки,
я в станицу ворочусь не пустой, с подарками.
Золотой браслет с кольцом, делан заграницею,
(кровь смывается легко, особя – водицею).
В лазарете медсестра ходит в полушалочке –
реквизировал комвзвод у богатой панночки.
Скачет Серый подо мной, весело – до коликов,
так встречай, станица, нас, казаков-соколиков!
Заживём на новый лад, с песнями да танцами,
наплевать, что кольца я резал вместе с пальцами...

На старой улице Подола

На старой улице Подола
при свете жёлтом фонарей
лежал в замёрзшей луже крови
забитый до смерти еврей.
Ещё вчера под свист и хохот
его ловил казачий взвод
и опускал глаза привычно
спешащий по делам народ.
А снег всё падал, снег не таял
на запрокинутом лице
и свет фонарный отражался
в разбитых стёклышках пенсне.
А мимо шли штабы, обозы,
всем миром за реку стремясь,
менялся мир, менялись люди
и в городе менялась власть.
И крался вдоль стены прохожий,
и кто-то пьяно голосил,
а над Днепром Святой Владимир
свой крест привычно возносил.

Константинополь

Мне б машинку купить, хорошо – «белошвейку»,
я бы сшил для тебя сарафанчик со шлейкой.
Полежать, помечтать, снова к порту пойти ли,
может, вспомнится вдруг, как Россию любили?
Но закрою глаза – в небе коршун-охотник
и качаясь в седле, стонет раненный сотник...
Пробирается свет сквозь немытые стёкла,
сонно муха жужжит, да лепешка намокла.   
Воет где-то зурна, минареты и фески,
тараканий уют, да окно с занавеской.
Жалко, нет табака, чтоб свернуть самокрутку,
жаль, убили на днях в кабаке проститутку.
Водку пили вчера, а сегодня – всё снова...
...Не видать англичан, не слыхать Милюкова.

Завещание

/Константину Симонову/

Не ищи ты меня средь убитых и раненых,
перед всеми погибшими я виноват,
и на памятных стелах, гранитных и мраморных,
не стоит моё имя, товарищ и брат.
И прости, наконец, что твоих я родителей
ни тогда, ни теперь не сумел разыскать,
но какими же крепкими, братскими нитями
нас военное время успело связать!
А ещё я виновен, виновен тем более,
много раз я готов и сейчас повторять –
среди сотен убитых, в БуйнИческом поле
должен был, как и ты, я сегодня лежать.
Отдавая последнюю память погибшим,
возвращаюсь я к вам, фронтовые друзья –
пусть развеют мой прах над раздольем притихшим,
где средь вас быть хочу похороненным я.

Погибшему другу

Мы с тобою вчера вспоминали подруг,
тех, что любят и светят в пути,
мы с тобой понимали, погибший мой друг –
трудно будет до дома дойти.
По затяжке на брата курили вчера,
а затем – из окопа рывок,
в полосе невозврата ты крикнул «ура»!
и упал на горячий песок.
А потом, видел я, как дрожал пулемёт,
и горело на взгорке жнивьё,
минометный обстрел – недолёт, перелёт,
и обмякшее тело твоё.
До траншей добежать, да за горло схватить –
у войны есть суровый закон:
сколько б раз не увидел фашиста – убить,
прежде, чем это сделает он.
Застилая глаза, в три ручья льётся пот,
но сегодня я выжить решил,
только жаль, не увидел, как целится тот,
кого я уже трижды убил.

Странный солдат

Ты приляг, отдохни, дорогой мой сынок,
ведь дорога домой не легка,
слава Богу, вернулся в положенный срок,
только жилка дрожит у виска.
Что ты маешься всё, да за окна глядишь,
или в гости кого-нибудь ждёшь?
Хоть бы слово сказал, всё сидишь да молчишь,
только водку стаканами пьёшь.
Расскажи, что гнетёт, что на сердце лежит,
отчего к тебе сон не идёт,
что случилось с тобой, где болит, что томит? –
мать поможет, простит и поймёт.
Или грех на душе тяжким камнем висит? –
так с утра вместе в церковь пойдём.
Ты покайся, сынок. Бог – он добрый, простит,
станет легче, коль свечки зажжём...

– Кабы знать, что поможет раскаяться Бог,
я в поклонах бы лоб разбивал,
только в церковь, маманя, пойти я не мог,
потому что людей убивал.
Говорили: солдатам прощается грех,
смерть врага им в зачёт не идёт,
почему же, маманя, я вижу их всех,
тех, кого мой убил пулемёт?
С нами вместе они за столом собрались,
смотрят мимо и водку не пьют...
Добрый Бог, говоришь? Говоришь – помолись?
Слышишь – Ангелы в небе поют?
Я, не чокаясь с ними, стакан свой допью,
всё уже для себя я решил:
видишь, мама, как крепко я душу скоблю,
отдирая печать «Он убил»?

Безоптимистическая трагедия

Жить сегодня «лучшей», чем вчера,
в «тиливизире» свежие вести,
поменяю сто граммов на двести
и на радостях крикну «Ура»!
...Ах, какой приключился миндаль –
не куём, не строгаем, не пашем,
голосим, что есть мочи и пляшем –
кто не скачет, тот нынче москаль!
А в Станице Луганской покой,
дымом пахнут сгоревшие хаты
и багрово пылают закаты,
да клубится туман над рекой.
И по венам пустых городков,
ядовита, как стронций и цезий,
кровь течёт похоронных процессий
с безутешными воплями вдов.
Тихой тенью уйду со двора,
где получен в подарок «груз 200»,
не надеясь на добрые вести –
«завтра будет лучшей, чем вчера».