Русскоязычная Вселенная выпуск № 13 от 20 декабря 2020 г

Греция

Пролог

Стихи желтеют, как листья,

когда в любви поселяется осень.

Не верьте их вкрадчивой речи:

слова настоящие, если

они теплокровны, лишь чувство

их сберегает живыми

всю долгую зимнюю вечность.

1

Я открыла страну,

где прячусь теперь от тоски,

пусть мерзлота поднимается к сердцу,

а слёзы ещё до рожденья

стали кристаллами льда.

И там пребываю, покуда

моя ностальгия (породы кошачьих)

когтей не запустит мне в сердце.

«Забвения» – имя страны.

Та и придумана мною,

чтоб было куда уезжать. Ведь тоска

является снова всё чаще,

когда за окошком ландшафты конца

сменяют друг друга и ветер

доносит запах распада –

стоячей воды и гниющих плодов.

2

О, там легко оказаться, когда

в термометре сердца любовь, словно ртуть

замёрзла, и с прежним потерянным видом

стынет в дверях опустевшего дома…

Элизиум сонма ушедших поэтов,

теперь недоступных вдвойне, тех, что пишут

в анкетах: «Наверное, это ошибка!»,

или: «Как жаль… Но, увы, слишком поздно».

Нищий бренчит медяками,

что главная ценность любого желанья

в том, что оно умирает, а значит –

«предметы желания сразу теряют в цене».

Здесь вереницы любых неудач

льются ручьями на площадь, а страсти

тянутся чёрным широким проспектом;

и, точно костлявая свора,

приметы последней любви

жмутся в свои подворотни. И здесь

никогда не восходит светило –

только вечные сумерки вслед

выцветшим краскам рассвета.

3

В Забвении слёзы на стёклах зрачков

чертят дорожки, с тех пор как тоска

стала обычною платой за чувства.

Те, что не зреют внутри как плоды,

но образуют пустоты…

Твой каменный профиль

мне, кажется, что-то твердил, а глаза,

как жёлтые серные спички,

наставили на сердце оспин.

Ну, что же поплачем, назвав

радостью то, что мы здесь и страдаем.

А завтра всё сызнова: входим

в какую-то новую гавань, как входят в стихи,

чтобы в холодных усталых ладонях

нести уцелевшую строчку.

Твой голос, цвет глаз, плечи, жесты –

оттенки на выбор для страха: я вижу

в тебе бесконечный набор

возможностей всё растранжирить.

4

Здесь самый прекрасный мужчина

найдёт на постели, проснувшись,

мёртвую бабочку в чёрном.

Древесная смуглая кожа,

как в каплях солёной смолы,

и чёрная бабочка – цвет самой смерти.

Она словно ветер, что вдруг перестал

двигаться, Ночь ей запачкала крылья.

День – краткий век её – кончен, на ложе

только иссохшее тельце, как будто

она прилегла отдохнуть, перед долгим

полётом на свет совершенства.

5

В Забвении мне – самой юной сегодня –

осталось смотреть и не верить:

сколько здесь пыли на каждой улыбке…

Это ошибка, поверь, я попала совсем не туда,

а Великий шёлковый путь

к сердцу героя поэмы не найден!..

Оно – содержимое сейфа; всегда

можно представить какие богатства

хранятся внутри его, но

так никогда не узнать достоверно.

6

То, что теряешь, – с тобою. Всегда.

Я открыла Забвению, чтобы

там без труда отыскать все пропажи,

даже когда, словно клякса в душе,

расползается тьма или брезжит восход…

Будто бы вновь ты торопишься в школу

и ожидаешь звонка, чтоб начать

решение новой задачки… Внизу,

в школьном дворе, тот же тусклый асфальт.

Так же, поправив передник, ты входишь

в старый свой класс, в эту вечную реку,

где только вода, утекая под мост,

не имея ни цвета, ни запаха, ни

смысла, приносит последнюю ясность,

что принимаешь ближе к финалу.

7

Языческий культ Забвении – Тайна

Смысла – безглавая статуя, та, что

высится в добром соседстве

с сестрой Добродетелью – самой

красивой и Мудростью – в них

совершенство пропорций. Но идол –

эта безглавая статуя! Если б

тот самый, кого так любила, пришёл бы

ей поклониться, одетый в свой розовый плащ,

и был возбуждён, непременно любая

деталь для него бы исполнилась смысла,

его не имея на деле. Супруги

Смерть и Любовь – вместе – тело. Трава

пробиваясь меж ног у поверженных статуй,

говорит любопытным глазам чужестранцев,

что и в обломках теплится жизнь

множество зим со времён катастрофы.

В Забвении Смерть и Любовь – почитаемый Янус,

идол, лишающий снов и надежды.

ЭПИЛОГ

Покидая Забвению, вдруг понимаю,

что не помню дороги назад и не слышу,

как пульс наполняет виски и запястья…

Уже перед пристанью, вдруг

себя нахожу перед запертой дверью

какой-то лавчонки, за мутным стеклом

которой печально тоскует жилетка:

в неё никому не придётся поплакать.

…Солнце тонуло в воде.

«Дальше проход запрещён!» –

Хором заладили улицы. Я

шла, не видя, не слыша, и словно

стеклянную мёртвую птицу

сжимала в холодной ладошке

касание пальцев – трепещущий вздох

последний – умершего чувства.

Перевод Андрея Олеара