Русскоязычная Вселенная. Выпуск № 6 15 апреля 2018 г.

Литературный Альманах "Глаголъ" (Париж, Франция)

Дмитрий Лекух Россия.

Родился в Москве, в семье научных работников. Учился, за- нимался спортом и музыкой, работал, служил, воевал, опять учился, опять работал. Выпускник Литературного института им. А. М. Горького. В начале 90-х активно пробовал себя в роли журналиста. В 1993 году поклялся себе, что больше никогда не потерпит над собой ни одного начальника, особенно если этот начальник состоит в должности «Главного редактора», и ушёл в рекламный бизнес. С начала 80-х и до недавнего времени — ак- тивный участник радикального крыла фанатского движения бо- лельщиков московского «Спартака». В остающееся свободным время, которого мало, старается свалить из Москвы подальше и поглуше и ловит там рыбу, которую ЕСТ!..

Чужак

Ненавижу, когда жена куда-нибудь уезжает. Нет, я все понимаю, — дела, туда, сюда, взрослые люди, самореализация. Но до чего же тоскливо в такие вечера идти домой! Хорошо ещё, что коты — их у нас двое, кот и кошка — никуда не уезжают. Помурлычут, потрутся о ноги — и уже как-то полегче. Но вообще, если есть возможность, я в такой ситуации стараюсь идти в паб. Сразу несколько плюсов: не так тоскливо, можно пообщаться не только с семейством кошачьих, да и готовить еду себе не надо. Можно, кстати, и просто в окно посмотреть. Центр Москвы вечерами значительно лучше, чем по утрам, выглядит. Как женщина, умело пользующаяся косметикой. Я даже ноутбук стал туда с собой таскать. Когда никого нет — сядешь в уголок и работаешь. Или по бизнесу, или, вот как сейчас — истории разные записываю. Заодно, если прижмёт, — и показать есть кому. У нас критики — жёсткие. Если что не так соврешь — так под плинтус закатают, что лучше и не рождаться. Стиль. Я тут даже всё больше начинаю догадываться, что это — едва ли не главное в нашей бестолковой жизни. Ты можешь быть плохим, можешь быть хорошим, можешь — злым, можешь — добрым. Но если у тебя есть стиль — ты интересен.

Нет — извини…

…Он пришёл к нам, естественно, не в «клубный день». В «клубный день» его бы просто-напросто не пустили. Нет, не подумайте чего не того, никаких этих дурацких и модных «фейс-контролей». Просто на дверях в такие дни висит табличка «Ресторан закрыт на спец. обслуживание». И чуть ниже, по-английски: «Private Party». В смысле — до свидания, дорогие, вас тут не ждут. И все дела.

Но «клубные дни» у нас только по пятницам. И ещё — когда есть какие-то значимые футбольные трансляции. Та же Лига Чемпионов, к примеру. Или — Сборная наша играет на выезде. А так — паб и паб. Если хочешь перекусить и выпить вкусного пивка — заходи, не стесняйся.

Он и зашёл. Высокий, отлично, по-европейски одетый и, одновременно, совершенно нелепый старик со всклокоченной гривой грязноватого цвета седых волос. Сел за соседний с моим столик и заказал чашку эспрессо и бокал сухого хереса. Уже любопытно. В пабе, кстати, почти никого и не было. Только я со своим ноутбуком, Лерыч с Лысым, лениво обстукивающие бильярдные лузы, да бармен Андрэ, занимающийся совершенно бестолковым с моей точки зрения делом. Полировкой и без того идеально чистых бокалов. Понедельник…

Если б не Машкина командировка — и я бы не пришёл. Ладно. Сидим, друг другу не мешаем. Он свой херес цедит, я в своих заметках ковыряюсь. Всё хорошо. А потом он начал головой вертеть, наши фотографии и футбольную атрибутику рассматривать. Поскольку заведение у нас сугубо частное (мы на него в своё время своими личными деньгами скидывались), то и украшать самим пришлось. Кто из Англии привезёт футболку, кто «из Испании розу фанатскую, кто из Рима наклейку «”Рома” — мерда». Есть тут у нас парочка поклонников «Лацио», очень уж они «Рому» не любят… А вон ту вон сувенирку я сам из Японии притащил, с Чемпионата Мира. На весь месяц туда ездил, надеялся, что хоть в этот раз дальше группового турнира пройдут… Эх… Ну, и фотографии в рамочках, разумеется. С выездов фанатских, с гонок рейсерских, с рыбалок, с рок-тусовок, с других мероприятий. Наши, естественно. А чьи нам ещё вешать? Президента Путина? Ну, в общем, стал он головой вертеть. А я — за ним посматривать. Одним глазом.

Интересно всё-таки… А потом он и говорит. Громко, в пространство, поверх голов, причём с каким-то лёгким, едва уловимым иностранным акцентом:

— Н-да. Москва всё больше и больше становится похожа на дикую смесь Лондона, Парижа, Рима и самой глухой, захолустной провинции, которую только можно себе представить…

Меня это, признаться, задело. Нет, не то чтобы я был в восторге от нынешней Москвы, но, в конце концов, это — мой город. Я здесь родился, вырос, стал тем, кем я стал. Здесь, наверное, и умру когда-нибудь. Хотелось бы, разумеется, попозже, но — кто знает, кто знает… И, с какого, извините, хрена?

— Вас что-то беспокоит? — говорю.

Он лениво и слегка высокомерно улыбнулся левым уголком рта и достал из внутреннего кармана стильного твидового пиджака массивный золотой портсигар. Абсолютно безвкусная вещь, кстати, с моей точки зрения. Я б себе такой никогда не купил. А он достал оттуда тонкую коричневую сигарету, постучал ею, не торопясь, по крышке, хмыкнул:

— Беспокоит, — говорит. — Любовь. Одиночество. Смерть. А вас, молодой человек, что беспокоит?

— Меня, — злюсь, — больше всего беспокоит то, что «Гиннес» сегодня с какой-то поганой кислинкой. Боюсь — несвежий. А так — больше ничего…

Он опять усмехается:

— Вы — счастливый человек, наверное…

— Угу, — отвечаю, — счастливый. Чего и вам желаю.

Сидим, курим. Каждый о своём. Бармен к нашей беседе с интересом прислушивается. Работать я уже, естественно, не могу. Он ещё одну рюмку хереса заказал, выпил, подозвал бармена, расплатился. Надел своё пальто и направился к выходу. Больше я его никогда не видел. И, честно говоря, — ничуть об этом не переживаю…

Летят самолеты

Никитос гнусно хихикает.

— Да я уже собран. И фляжку твою, кстати, тоже уже захватил. И даже отхлебнул…

— Вот сволочь, — ругаюсь беззлобно. — Догадываюсь, как ты «отхлебнул», морда ненасытная. Ладно, подожди тогда, сейчас вейдерсы скину и штаны нормальные с кроссовками натяну. Парни-то там, кстати, как? Ловят?

Никитка только поморщился, принимая у меня спиннинг и подхватывая с каменного пляжа ящик с приманками: лагерь мы разбили за пригорком, а на крутой бережок в вейдерсах и с пустыми-то руками лезть не очень легко.

— Да какой там, — морщится. — Голяк. Полный. Сашка уже гидро- костюм на Круглый плёс приволок, собирается понырять: вода, вроде, чистая, может хоть подстрелит кого. А Лёха его страховать собирается, течение все-таки жуть прям какое, плюс пороги. Вот, там, на пляже и выпивает пока…

— Понятно, — всхохатываю. — Ну что, пошли?!

— Пошли…

…В лагере синел дымок над небольшим костерком. Егеря, которым было совершенно нечего делать, — народ в этот раз подобрался опытный и хорошо знающий эти места ещё по студенческим «карельским походам», — не торопясь и вдумчиво выпивали.

Бывает. Скидываю вейдерсы, надеваю обычные джинсы. Прошу налить чаю.

— Сань, — спрашиваю у егеря, — на ямы за окунем отвезёшь?

— Отвезу, — кивает. — Поехали.

Легко, что называется, сказать… …Пока «по пятьдесят грамм». Пока то. Пока сё. Пока, глотнув свежего карельского воздуха, не выбираемся из речного порога на озеро, со стремнины на самый простор.

— Где, — спрашиваю, — яма то?

Саня смеется.

— Сначала, — объявляет, — налей.

Ну, что тут поделаешь. Наливаю. Естественно — всем. Чокаемся.

— Вон, — машет рукой Саня, выдыхая и закусывая заботливо захваченным «на компанию» маленьким солёным огурчиком из «неприкос- новенного запаса». — Там она. Сейчас пройдём с километр где-то, по эхолоту ещё посмотрим. Хотя я тебе и безо всякого эхолота скажу, где у нас тут на озере окуня. Я ж вырос здесь…

…Яма, кстати, оказалась знакомой: отражающийся в стылой прозрачной воде крутой, каменистый карельский берег, выступы скал, узкая каменная же гряда с огромными, выступающими прямо в озеро, валунами. На короткой озёрной волне солнце играет, бликует, насыщая и без того пронзительную синеву. Ловили тут уже как-то, в прошлом и позапрошлом годах. Мы сюда так-то почти каждый год ездим.

Заякорились на бровке, стали прокидывать в глубину. Поклёвки начались сразу же, на первой-второй проводках: окуня тут, в северной Карелии, много, и он очень вкусный. Пусть, по волжским, допустим, меркам, возможно, и слегка мелковат. Экземпляры в триста грамм воспринимаются как очень и очень крупные. Зато жирный, рыба на северах вся такая, в такой холодной воде без этого совсем пропадёшь. Хотя — это как попасть. Можно и на крупного нарваться, можно — и вообще пролететь. Как карта ляжет.

Сегодня, в принципе, повезло: «полосатик» грамм в двести-триста брал уверенно и нагло, несколько раз проскочили даже полукилограммовые экземпляры, упитанные, с уже намечающимся «горбом». Быстренько надрали «матросиков» для ухи, потом Саня связался по рации со вторым егерем, Валеркой, и велел ему таки брать вторую лодку и гнать на базу, за «коптилкой»: если окунь так хорошо клюёт, то отчего бы вечером не покоптить «по-рыбински», благо пачка соли крупного по- мола в лодке как раз имеется. Как, собственно говоря, и ведро.

Тут, конечно, надо немного пояснить. Способ «копчения по-рыбински», который мы как-то подглядели у местных мужиков на Рыбинском водохранилище, очень прост, вкусен и эффективен, хотя, конечно, совершенно по-первобытному и жесток. Ещё живому окуню, только-только снятому с крючка, набивают в пасть крупную щепотку крупнозернистой «деревенской» соли и усиленно «трамбуют» ее специальной свежеоструганной палочкой, как правило, просто срезанной веткой. И бросают в ведро. Ещё живая рыба, засыпая, разгоняет эту соль по своей кровеносной системе, и уже где-то через минут сорок просаливается изнутри, начиная «давать сок». Что испытывает при этом рыба, можно только догадываться: хотя, думаю, ничего хорошего.

А, может, и ничего не испытывает, конечно: это же, всё-таки, даже не то, что не человек, но и не теплокровное животное, что там у него с нервной системой и болевыми ощущениями, нам вообще не понять. Ну, а зато по приходе на базу, или в лагерь, её, рыбу, просолённую таким вот варварским способом, можно сразу, не чистя и не потроша, закладывать в коптильню: копченое мясо будет свежим и сочным, пальчики оближешь, и никаких тебе особых трудозатрат. По крайней мере, местные карелы, когда мы им этот способ показали, вот вообще ни разу не рефлексировали, а просто сразу взяли на вооружение. На природе — самое то. Вот и сейчас Саня достал пластиковое ведёрко, «палку-трамбовалку», и как только попадался окунь покрупнее, немедленно его таким вот варварским способом и «трамбовал». Рыбы же помельче сразу снимались с крючка и отправлялись в родную стихию. А зачем? На уху уже достаточно, а убивать кого-то «для удовольствия» глупо, даже если это всего-навсего изобильный в этих краях полосатик: карел с природы лишнего не возьмёт. А вот своё — да, возьмёт. И даже и не задумается…

…Короче. Сидим в лодке, полавливаем не торопясь. Мы с Никитосом спиннингуем, на джиг-головки, самое то по ямке. Егерь Саня так вообще зимнюю удочку достал, насадил червяка на крупную мормышку, ловит прямо из-под лодки: рыбки у него, конечно, чуть помельче, зато поклевывает даже почаще, чем у нас, да и всё равно время от времени вполне себе даже и «коптильных» размеров полосатик проскальзывает. Ведёрко уже почти заполнилось, Саня второе достал: как раз на пару «закладок» в коптильню. С ужином сегодняшним, в общем, проблема вот вообще полностью решена. Что называется — радикально. Уха. «Копчушка». На закуску — сашими из пойманной мною на пороге кумжи: надо, кстати, потом у егеря Валеры спросить, он её чистил, — может, там и икры на бутерброды хватит. Не то, чтобы я так красную икру любил, но малосольную — это всегда приятно. Со свежим, пахнущим домом и тестом пухлым деревенским хлебом и слегка солоноватым крестьянским маслом, под водочку, да у костерка… Красота…

…Ну да, выпиваем понемногу, не без этого. Глупо было бы.

Погода отличная, озеро, ветерок прохладный чуть-чуть, совсем в меру, золото только тронуло слегка насыщенную тёмную зелень стоящих стражей по каменистым берегам осенних карельских лесов. Солнце. Небо пронзительной, совершенно не северной синевы с бегущими по нему небольшими белыми облаками. Белые же инверсионные следы пролетающих на немыслимой с приземлённой точки зрения высоте самолетов. Тут как раз, почти над нами, «коридор», через который скандинавы отправляют свои пассажирские лайнеры через евразийские просторы. Да и наши вояки нет-нет да и пролетят, — озеро, на котором мы рыбачим, в пограничной зоне, а граница у нас, как известно, должна быть на замке. Вот и летают. Рыба потихоньку поклёвывает. В лодке — трое здоровых, оставивших свои дела и заботы где-то там, вне рыбалки, матёрых русских мужиков, не считая допитой небольшой фляжки с добрым дагестанским коньяком и пластиковой бутылки насто- янного на бруснике с морошкой «шила». И пусть даже один из этих «русских мужиков» самый настоящий карел. Карелы, они, как известно, — те же самые финны, только не протестанты, а когда-то ушедшие от соплеменников под власть «белого рус- ского царя» православные. И вот теперь уже то ли ещё финны, то ли уже русские. Так сразу и не разберёшь. И как тут, спрашивается, не выпивать?! Вот и выпиваем. Закусываем. И всё у нас хорошо. Только Никитос иногда, время от времени, с тоской смотрит на очередной рассыпающийся в синеве белый инверсионный след.

— Никит, — протягиваю ему налитый «напёрсток» с шилом, — хо- рош. Не тоскуй.

Он жмёт плечами, принимая. Мол, — нормально всё. Отвали.

— А почему «не тоскуй», — удивляется егерь Саня. — Ты что, на лётчика учился когда?

Никитос морщится. Потом кивает. На Саню смысла обижаться нет, он не при делах.

— И учился, — вздыхает. — И даже пять лет летал…

Чокаемся. Выпиваем.

— А потом? — никак не уймётся егерь.

Никитос снова морщится.

— А потом, — говорит, — вез жену из городка в больницу, на консультацию. Беременная она у меня была. А из-за угла пьяный мудак на бетономешалке по встречной. За пивом поехал, сука. Ну, я истребитель всё-таки, успел машину так развернуть, чтобы жену не задело. Не очень мы хорошо с ней жили, конечно, но ребёнок…

— И? Теперь уже морщусь я.

Разливаю «внеочередную», по-быстрому.

— И, — говорю неожиданно, даже для самого себя, жёстко, — Никитку потом по кусочкам в госпитале собирали. Жена с ним за это время развелась, кстати, на хер ей инвалид. Аборт сделала да снова замуж сбежала…

— Ну, — перебивает слегка побледневший Никитос, с благодарностью принимая внеочередной «напёрсток», — тут она хрен угадала, инвалидом я так и не стал. Но с авиацией пришлось и вправду попрощаться. Вернулся в Москву, финансовую академию закончил. Всё в порядке. Полинку вон встретил, женился во второй раз. Парня мне отличного родила…

Саня понимающе кивает. Он сам из бывших вояк. Погранец. Правда, не офицер, прапорщик. Лет пять назад уволился по выслуге, на пенсию заработав, теперь вот егерствует потихоньку.

— И как оно там, в небе? — спрашивает неожиданно.

Никитос тихо смеётся.

— Вон, — подмигивает, — Димка у нас писатель. Мастер художественного слова и свиста. А попроси его, допустим, описать в подробностях, каково ему живётся с любимой женщиной, да как у них было всё в первый раз, так и он, видимо, растеряется. Ибо нехрен. А я, извини, Сань, даже и не писатель. Так. Пилот…

Смеёмся уже все вместе, потом допиваем «внеочедную». Я закуриваю. Ветер к тому времени уже совсем стихает, и лёгкий фиолетовый табачный дымок колечками поднимается к небу. К тому самому небу, в пронзительной холодной синеве которого куда-то летят самолёты, облака и рассыпается белыми клочьями очередной инверсионный след…