Русскоязычная Вселенная выпуск № 16 октябрь. 2021г
Русскоязычные США
Татьяна Янковская
ОФИЦЕР ВСЕЯ РУСИ
Из книги «Уроки эмиграции»
«Подумать только, через шестьдесят лет я встретил даму из Петербурга!» – воскликнул Михаил Петрович, целуя мне руку. Мы сидим в польском ресторане «Ханка» в Скенектэди, куда нас пригласили его владельцы – полька Ванда и её муж-американец Тони, лет на десять моложе её. Ванда устроила эту встречу по просьбе М.П. Бутурлинского, который хотел пообщаться с бывшими соотечественниками. Михаил Петрович – ровесник века, когда нас познакомили, ему было восемьдесят четыре года. Родом он из Саратова, учился в кадетском корпусе в Петербурге-Петрограде, и с удовольствием вспоминает в разговоре названия улиц, вокзалы, соборы, дворцы. Величает он меня исключительно Татьяной Владимировной, упорно и демонстративно не желая терять отчество вместе с отечеством, в отличие от большинства эмигрантов третьей волны. Да и Отечества он не теряет, всё своё носит с собой. «Приходите ко мне, посидим в саду, в огороде», – приглашает он нас с Борей.
И мы приходим и сидим – во саду ли, в огороде, то ли в Саратове, то ли в Скенектэди, то ли под Ленинградом. У Михаила Петровича растёт райская яблоня и вишня (не черешня, которую в Америке называют вишней, а настоящая русская вишня, которую здесь называют кислой вишней и в сыром виде не едят), посажены кусты красной и чёрной смородины, малина, крыжовник – всё, как на русской даче. Он выращивает не только помидоры, огурцы, зелень и т.п., как многие домовладельцы в Америке, но и картошку. Рассказывает, как тщательно готовил грядку для пионов, которые необычайно хорошо принялись.
Михаил Петрович был офицером, воевал, вместе с белыми покинул Россию и оказался в Турции. Там он окончил американский колледж, получил диплом инженера и так попал в Америку. Работал всю жизнь на Дженерал Электрик. Такое было в то время возможно – проработать где-то всю жизнь. В Михаиле Петровиче живёт влюблённость в русскую культуру, с характерным для неё чтением наизусть друг другу стихов, совместным любительским музицированием, подробным обсуждением спектаклей, фильмов и книг, так что они потом долго не забываются. Мы приглашаем его в гости и в назначенный час привозим к себе. Машину он уже не водит, отдал её дочери. Почему – бог весть. Без машины в наших краях человек беспомощен, а он вполне ещё бодр, но дочь против того, чтобы отец в его возрасте водил машину. Михаил Петрович вдов, жена умерла 15 лет назад. Дочь Нина живёт отдельно, разведена, детей нет. Работает она в обществе по борьбе с алкоголизмом.
Перед домом у нас растут несколько берёз, а за домом патио с ажурной садовой мебелью и большой бочкой с цветами. Вокруг патио полумесяцем лужайка, за ней поднимается холм, подножие которого укреплено вертикальной каменной кладкой меньше метра высотой, над ней длинный узкий участок земли, на котором я каждый год сажаю много цветов и немного помидор. Справа и слева грядку замыкают кусты азалий – слева красная, а та, что справа, усыпана красными и белыми цветами вперемешку: посаженные когда-то рядом два разных куста переплелись в одно целое. Дальше по склону высоченные сосны и клёны, скрывающие соседний участок. С наступлением темноты деревья за домом, освещённые светом из окон, выглядят таинственно, как в сказке. Михаил Петрович восклицает (он часто не говорит, а именно восклицает): «Татьяна Владимировна, это же дремучий лес!» И несколько раз за вечер, бросая взгляд через раздвижную стеклянную дверь, ведущую на патио, повторяет заворожённо: «Дремучий лес!» Там, где живёт Михаил Петрович, местность плоская, приусадебные участки культивированные, а у нас сохранился кусок дикой природы.
- Татьяна Владимировна, а помните у Некрасова: «И кто-то камень положил в его протянутую руку»?
- Это Лермонтов, Михаил Петрович.
- Не может быть!
Иду и приношу ему томик Лермонтова со стихотворением «Нищий», и он радуется, по-моему, больше, чем если бы прав оказался он. Он постоянно цитирует русских поэтов, выискивая не самые известные имена, как бы экзаменуя меня:
- А это кто написал?
- Апухтин.
И опять он доволен, что я не ошиблась, что мы объединены общим знанием.
Его отношение ко мне сродни лёгкой влюблённости, по-рыцарски, по-русски бескорыстной. Он старается меня порадовать. Вот он звонит мне: «А мы с Борисом решили приготовить вам сюрприз». (Борю он по отчеству не называет.) Я, конечно, понимаю, что Боря не соавтор замысла, а всего лишь курьер у безлошадного Михаила Петровича, и, заехав к нему после работы, привозит мне то цветы из его сада, то картошку с огорода. Когда я звоню поблагодарить, Михаил Петрович говорит: «Если бы у меня была машина, я бы мог вам сам всё привозить». Однажды сюрпризом стали несколько килограммов райских яблок. «Татьяна Владимировна, сварите варенье – это так вкусно!» Не могу сказать, что перспектива меня обрадовала. Из чего только я не варила варенье, от брусники с грецкими орехами до ревеня, а вот из райских яблок не приходилось. Тогда ещё не было интернета, где можно найти любой рецепт, и я стала варить «на глазок». Но вмешались какие-то злые силы, и варенье у меня подгорело, впервые в жизни. Есть его было невозможно. Мой благодетель был разочарован.
Зимой в Скенектэди приехал с концертом Ростропович. Мы с Михаилом Петровичем оба только что с интересом прочли книгу Вишневской «Галина», и, разумеется, вместе идём на концерт. Он написал письмо, которое показал мне, уважительное и восторженное («Достопочтенная Галина Павловна!..»), и хочет передать его ей лично в руки. Едва дождавшись конца, он бросается за кулисы, я не поспеваю за ним и становлюсь в очередь к Славе, как все называют Ростроповича. А Михаил Петрович первым прорвался к Вишневской, вместе со старшей дочерью сопровождавшей Мстислава Всеволодовича на гастролях. «Галина Павловна, я как будто только из Жуковки!» – восклицает он с жаром. Не слышу, о чём они беседуют, но Михаил Петрович счастлив. «Бой-баба», – хитро подмигивая, говорит он о Вишневской, когда мы едем домой.
Михаил Петрович живёт по-русски, ни в чём себе не изменяя, оставаясь собой. Напротив, он других привлекает к своей культуре, языку, образу жизни. У него хороший баритон, и когда он был помоложе, выступал с концертами в программах местной библиотеки, пел песни Шуберта (по-немецки) и романсы русских композиторов. Много лет он преподавал русский язык в системе Continuing Education, предлагающей разного рода платные курсы для всех желающих. В Скенектэди эти занятия проходили по вечерам в помещении средней школы. После полёта Гагарина был гигантский всплеск интереса к русскому языку, рассказывает Михаил Петрович, и вместо небольшой группы ему пришлось вести два класса, человек по 30 в каждом. В 1980-е годы у него оставалось несколько частных учеников, которые приходили к нему домой. Он ревностно относится к чистоте языка. «Я фиксую пайпы», – со смехом цитирует он знакомого русского эмигранта, считающего себя двуязычным. После Второй мировой войны в США приехал брат Михаила Петровича, но отношения не сложились. Вообще, как я поняла, с т.н. второй эмиграцией он не был близок.
Зная о его тяге ко всему русскому, я решила познакомить Михаила Петровича с Мариной и Мишей Рудко, которые работали в Юнион-колледже, старейшем после Гарварда высшем учебном заведении Америки. Миша –профессор, по специальности инженер-электрик, Марина преподаёт русский язык на полставки. Они потомки первой эмиграции, родились в Марокко, где собралась после Гражданской войны большая русская община, и уже взрослыми уехали сначала во французскую Канаду, а оттуда в США. Марина активна в местной русской православной общине. Церкви своей у них здесь нет, они снимают помещение по праздникам, но отмечают своё присутствие в столичном районе штата Нью-Йорк другими способами. Например, участвуют в Фестивале наций, который ежегодно проводится в Олбани в октябре. В цокольном этаже комплекса правительственных зданий на центральной площади разные этнические группы района представляют свою национальную еду, костюмы, поделки, песни, пляски и т.п. Вскоре после нашего с ней знакомства Марина позвонила мне перед очередным праздником и попросила научить её русскому танцу. Я сказала, что могу показать ей отдельные плясовые движения, но постановочного русского танца с полноценной хореографией мне танцевать не приходилось. Зато я могу показать ей великолепный украинский гопак, который мы с подругой когда-то успешно исполняли на конкурсах художественной самодеятельности. «Нет, нельзя, украинцы будут недовольны». От не менее великолепного молдавского танца, с которым я выступала на сцене в школьные годы, она тоже отказалась. Я была удивлена. Это же Фестиваль наций!
Как-то я спросила Михаила Петровича, почему говорят, что в районе Олбани нет православной церкви. Ведь есть же армянская и украинская церковь. Недавно я проезжала мимо церкви с куполами-луковками – явно русская! «Это галичане», – говорит Михаил Петрович загадочно. Из его скупых объяснений мне неясно, почему русские не могут туда ходить, но понимаю, что причина есть, и серьёзная. Здесь эти общины уже тогда были разделены. А в начале 90-х раскол начался и там, где до моего отъезда из Союза все были едины. Мне стало понятно, почему Марина Рудко не могла танцевать гопак на Фестивале наций, но лишь много позже я осознала всю глубину размежевания.
И вот у нас за столом встретились два тёзки, Бутурлинский и Рудко, но выяснилось, что именины у них в разное время года, потому что наречены они в честь разных святых. Миша сказал, что его святой совсем малоизвестный, Бутурлинский о нём даже не слыхал. Наши гости ведут разговор о своих эмигрантских судьбах, о России, об Америке, о проблемах, которые есть в обеих странах. Миша говорит: «Я думаю, Америка платит за грехи рабства, так же как Россия платит за грехи крепостного права». Я заметила, что Михаил Петрович говорит на современном русском языке, как мы с Борей, а язык четы Рудко отстаёт от жизни. Так, Марина говорит «править автомобилем» вместо «водить машину», «телевизия» вместо «телевизор» и т.п. Но в тот вечер Михаил Петрович, которого я надеялась порадовать русским общением, всё время переходил на английский, особенно под конец, когда он, видимо, устал. По-английски Михаил Петрович говорил с сильным акцентом и знал его не на том уровне, как свой родной язык. Рудко были несколько разочарованы, особенно Марина, которой было интересно поговорить с опытным преподавателем русского языка. Мне и самой это показалось странным. Я подумала, что, возможно, это признак подступающей старости, а может, и серьёзной болезни, и потому он сбивается на более привычный для него в обиходе английский.
Вскоре мы узнали, что у Михаила Петровича рак. Операцию делать бесполезно. Я навещала его время от времени и видела, как он угасал. Не помню, чтобы его как-то всерьёз лечили. Он почти ничего не ел, только жидкие питательные смеси и домашний йогурт, который он сам делал из молока с помощью купленного Ниной аппарата. С каким-то детским удивлением и характерной для него усмешкой говорил, что даже когда он ничего не ест, организм продолжает вырабатывать отходы. До самых последних месяцев, когда жестокий рак совсем ослабил его, он продолжал давать частные уроки русского.
В один из моих визитов, узнав, что моя девичья фамилия Янковская, он произнёс с пафосом:
- Владимир Янковский! Русский дворянин, наверно, офицер!
- Нет, Михаил Петрович, мой папа еврей. Но он был офицером, прошёл всю войну. А мама у меня русская, её фамилия Попова. Дед мой, Василий Васильевич Попов, тоже отвоевал всю войну, рядовым.
Вскоре Михаила Петровича положили в больницу Ellis Hospital. Узнав об этом, еду к нему. Он лежал в одиночестве, никого из близких рядом – Нина ведь работает, а больше никого нет. Зашоренная молодостью, я подумала, что ему, наверно, скучно, и решила в следующий раз принести какие-нибудь книги и Библию – он ведь православный – чтобы почитать ему вслух. Но в следующий раз Михаил Петрович был ещё слабее. Его мучили боли, он лежал раскрытый и часто дышал. Ему было жарко и уже всё равно, что его мужское хозяйство светится из-под больничной распашонки. Предлагать почитать Библию в таких обстоятельствах казалось неуместным. Да и не знала я на самом деле, насколько он был верующим, вопросы веры мы с ним не обсуждали. В нём чувствовался особый русский дух, смесь христианства с язычеством. «Чего бы вы хотели, Михаил Петрович?» Он просит принести ему красного вина, почему-то полбутылки. Спрашиваю у медсестры, можно ли ему вино. «Всё, что Миша хочет». Персонал больницы любовно называет его Мишей – это был пик популярности Барышникова в Америке. Но принести вино без ведома Нины я не решилась, позвонила ей. Она ожидаемо сказала «нет», думаю, не столько в интересах здоровья отца, сколько потому, что по роду своей работы отрицательно относилась к алкоголю.
Когда я в очередной раз приехала в больницу, Михаила Петровича там не оказалось. Мне объяснили, что он в Доме престарелых и дали адрес. Это был совсем другой Михаил Петрович, накачанный лекарствами почти до бесчувствия. Потрясённая, я узнаю, что Нина уехала в отпуск, а отца на это время перевела сюда. Я посидела с ним немного. А в следующий свой приезд узнала, что Михаила Петровича не стало. На днях вернулась из отпуска дочь, и это как будто стало сигналом – всё, теперь можно. Медсестра рассказывает мне, что была в палате с Михаилом Петровичем в его последний час. Это было на рассвете. Она включила радиостанцию, где круглые сутки играли классику. «И так, под музыку, он ушёл». Удивительно, что даже в этом последнем пристанище, куда его отправили умирать и поддерживали в полубессознательном состоянии, все знали о его любви к классической музыке.
Нина ничего не сказала нам ни о смерти отца, ни о похоронах. А вскоре я получила от неё официальное письмо, предлагающее всем, кто хочет почтить его память, послать благотворительные пожертвования обществу по борьбе с алкоголизмом. Мемориальные дарения очень приняты в Америке, но я столкнулась с этим тогда лишь во второй раз. Первый раз это было, когда покончил с собой один из моих клиентов, заведующий лаборатории в научно-исследовательском центре корпорации Дженерал Электрик, и в некрологе, опубликованном в местной газете, его родные просили всех желающих посылать пожертвования в его честь в Amnesty International и American Civil Libertiy Union. Мне показалось, что при выборе объекта благотворительности Нина больше думала о пользе для своей работы, чем о том, что было бы приятно её отцу. Я вспомнила о его желании выпить вина в больнице и что она ему в этом отказала. Поскольку я с большим уважением относилась к своему клиенту, учёному-химику, который, как и Бутурлинский, до войны приехал в США из Европы и тоже работал в GE, я решила послать пожертвования в память о Михаиле Петровиче в Amnesty и ACLU. Тогда я мало что знала о работе подобных организаций. Сейчас я бы ничего не стала им жертвовать. Как это часто бывает, за красивыми вывесками скрываются не всегда красивые деяния, и ещё большой вопрос, в чьих интересах они зачастую действуют. Понимаю я теперь и то, что в выборе бенефициара мемориальных даров нужно следовать воле родных, а не заниматься отсебятиной.
Так завершилось наше знакомство, продолжавшееся несколько лет. Простите меня, Михаил Петрович! За то, что не сварила вам варенья из райских яблок, что всего раз или два играла для вас романсы, что не принесла вам в больницу вина на посошок. И спасибо за то, что вы подарили мне радость традиционного, немного старомодного русского общения, с его любовью к поэзии и музыке, с долгими домашними застольями под разговоры обо всём на свете, с особой атмосферой поклонения женщине… В моей памяти вы живы всегда.
Нью-Йорк
2017 г.
РЕВОЛЮЦИЯ И СУДЬБА
Нельзя изучать историю страны в рамках истории одной семьи, однако в этой – имеющей вроде бы сугубо частный и «случайный» характер – сфере нередко раскрывается весьма существенное содержание, которое невозможно уловить и понять на пути исследования истории страны «вообще».
Вадим Кожинов
В июне 2017 года мне довелось участвовать в XXI Петербургских генеалогических чтениях. Мой доклад дополнял выступление Елены Поповой, члена Русского генеалогического общества, ранее представлявшей два разветвлённых древа польских дворянских родов своей матери, Яцкевичей и Маковецких, а в этот раз подготовившей схему рода, к которому принадлежит её отец Гдалий Кунин, младший брат моей бабушки. Развитие генеалогии как науки в России было прервано революцией, но вернулось на новом витке – сегодня изучают историю не преимущественно дворянских родов, но и других сословий, представляющих весь срез общества. Тема Чтений – «1917 год: война и революция в судьбах людей». Жизнь моей бабушки Цили Львовны Янковской, урождённой Куниной, – яркое отражение событий, происходивших в России и Советском Союзе в ХХ веке. Прослеживая её судьбу, можно говорить не только о генеалогии семьи Куниных и Янковских, но и, образно говоря, о генеалогии общества, генеалогии страны.
Ц.Л. Янковская родилась в 1901 г. на хуторе Никольск в Белоруссии. Её отец работал управляющим в одном из имений члена Государственной думы В.С. Дрибинцева. Семья жила бедно. Из шестерых детей учился в гимназии только старший (помещик платил за его обучение), но, несмотря на медаль, он не был принят ни в один университет из-за процентной нормы. В начале Первой мировой войны он был мобилизован в армию. Когда в 13 лет Циля с 8-летней сестрой Марией поступили в прогимназию в Гомеле, им приходилось периодически пропускать учёбу и наниматься на подённую работу, чтобы внести плату за обучение. Поэтому события февраля 1917 г. были приняты Куниными с энтузиазмом, хотя они и усугубили нужду семьи, а старший сын по-прежнему оставался на фронте. Единственное новшество – появились выборные представители учащихся в педсовете и в городских организациях, и 16-летнюю Цилю «всюду выбирали».
«Но вот грянула Октябрьская революция. Её лозунги вошли в мою плоть и кровь», – пишет бабушка в своих воспоминаниях. Вернулся с фронта брат, порекомендовал ей читать «Манифест» Маркса, статьи Каутского, Ленина, «Азбуку коммунизма» Бухарина. «Я вдруг оказалась инициативной и изобретательной. Борьба со всем, что мешало победе революции, стала целью моей жизни». Вместе с группой единомышленников она организовала в Гомеле трудовую школу-коммуну. Как превратить школу в трудовую на деле, ребята понятия не имели. Они отменили экзамены, что освободило их от обязанности готовить уроки. Энциклопедия Брокгауза и Эфрона стала учебным пособием по всем предметам. Они очень хотели учиться, но единственное, что смогли наладить, это трудовые процессы. Ни один педагог в городе не пошел к ним работать, кроме И.Х. Боборыкина, в прошлом левого эсера, но он ограничился моральной поддержкой и чтением вслух рассказов классиков. Для бабушки осталось загадкой, почему их европейски образованный учитель ничем им не помог в организации учебного процесса. До революции он был уволен из обеих гомельских гимназий за крамольные идеи. Может быть, в этом дело? Ломать не строить…
Радикальная ломка всегда влечёт за собой тяжёлые последствия. В США, где я живу, отголоски Гражданской войны более чем 160-летней давности чувствуются до сих пор. Тем более явственно они проявились в России в первые десятилетия после революций, мировой и гражданской войн и интервенции. Судьбу страны в такие периоды решает умение преобразовать разрушительную энергию в созидательную. Пушкин в «Капитанской дочке» предостерегал: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Но потрясения произошли, и из воспоминаний Ц.Л. Янковской видно, как на фоне войны, голода и разрухи развернулась большая работа по организации всеобщего образования, культурного просвещения, пропаганды и агитации, чтобы, как она пишет, «вдохнуть жизнь, сплотить всё жизнеспособное, отвлечь от тяжёлой обстановки». Энтузиазм молодёжи старались направить в нужное русло. Результаты трудовой деятельности коммунаров – они сдавали выращенную ими сельхозпродукцию в детские дома – были замечены властями, и им пообещали прислать педагога, «да такого, что вам и во сне не снился». Это был член бюро Губкома, редактор «Полесской правды» Рафаил Акивович Янковский. Они с Цилей полюбили друг друга и решили связать свои жизни. «Время было напряжённое, всякое личное чувство казалось изменой». Товарищи по коммуне обвинили Цилю в мещанстве и осудили. Она ответила, что ничего поделать со своей душой не может, и покинула коммуну.
Моя бабушка была одной из многих, кто использовал открывшиеся возможности для развития и роста – и своего личного, и своей страны. Её активность и разнообразная деятельность были обусловлены требованием времени, а также личными качествами и фамильными чертами, которые я наблюдала у многих в роду Куниных: неравнодушие к людям, общественный темперамент, чувство долга, справедливости, увлечённость делом. Бабушка отмечала, что абсолютная, до педантизма, честность её родителей являлась руководящим принципом в жизни почти всех детей. Революция разбудила в её поколении духовные силы, вплоть до готовности к самопожертвованию. Такая преданность идеалам была передана и молодому поколению. Во время Великой Отечественной войны большинство мужчин, близких родственников Цили и Рафаила, ушли на фронт, 18 из них погибли.
В 1920-е годы супруги Янковские работали, куда пошлют, не щадя времени и здоровья. Обширна география их странствий: Белоруссия, Россия, Украина, позднее Казахстан. Дед был участником гражданской войны, потом занимался организацией обучения рабочей молодёжи и подготовки государственных и партийных кадров, работал в агитпропе, преподавал в вузах и на рабфаках, читал лекции, писал статьи. В газете с ним работали Ю. Либединский, Г. Рыклин, А. Соркин, Г. Лелевич и другие, заметные на литературной сцене в последующие годы.
В 1922 г. в Гомеле, где дед основал рабфак, а бабушка работала в библиотеке и в городском профсоюзе, Янковские взяли в семью мальчика из привезённых детей голодающего Поволжья. В это время у них родился сын Владимир, мой отец, весивший всего три фунта – сказалось голодание бабушки во время беременности. У неё открылся процесс в лёгком. (От туберкулёза она полностью излечилась в 1934 г. благодаря поездке «на кумыс»).
В 1923 году ЦК партии направил деда в Ярославль. Среди их новых знакомых оказался видный педагог, будущий академик П.Н. Груздев, который убедил бабушку, несмотря на то, что она так и не завершила среднее образование, подготовиться к поступлению в институт. Так она стала студенткой биофака. Диплом защищала в 1928 г. уже в Днепропетровске, куда перевели деда, потом преподавала физиологию в школе и техникуме. У них родилась дочь Галина.
В 1929 г. дед был направлен в аспирантуру Института красной профессуры в Ленинграде. Бабушка начала преподавать в педтехникуме, но летом 1930 г. её назначили инспектором ОБЛОНО по рабочему образованию. Она организовала подготовительные курсы для 15 тыс. рабочих крупнейших заводов Ленинграда. «Меня поражала жажда знаний у людей, – пишет бабушка. – Изо дня в день после полного рабочего дня они несли такую большую нагрузку». Но Наркомпрос нарушил обещание, в последний момент сообщив, что вместо обещанных 12 тысяч мест курсам предоставят только 5 тысяч. Она поехала в Москву, ходила по кабинетам, но никто не хотел считаться с её доводами. «Я пошла к замминистра. Рассказала об учёбе рабочих как о подвиге, и сказала, что не могу вернуться, пока нам не дадут весь приём. Видя, что мои слова не доходят, я разрыдалась, так как испытывала настоящее горе». Видимо, слёзы помогли, т.к. все, успешно окончившие курсы, были приняты в вузы.
В 1932 г. мой дед был назначен замдиректора, затем Учёным секретарём Института философии ЛОКА и получил квартиру в институтском доме на Дворцовой набережной. Он заведовал кафедрами философии ЛГУ, Военно-политической академии им. Толмачёва и Военно-электротехнической академии им. Будённого, преподавал в ЛИФЛИ, был соавтором учебников по диалектике, работал над монографией о пространстве и времени. Бабушка поступила в аспирантуру Академии наук к выдающемуся физиологу Леону Абгаровичу Орбели, занималась исследованиями в области нейрофизиологии, защитила диссертацию, работала старшим научным сотрудником Института физиологии имени И.П. Павлова, выступила с докладом на XV Всемирном физиологическом конгрессе в Ленинграде – первом международном форуме такого масштаба в СССР. Казалось, жизнь семьи Янковских стабилизировалась.
И вдруг в 1935 г. они покидают четырёхкомнатную квартиру с видом на Петропавловскую крепость и поселяются в двухкомнатной с видом на строящуюся теплоэлектроцентраль в Балхаше, где возводился медеплавильный комбинат. Деда не направили туда, как раньше, он сам этого добивался. Бабушка пишет, что он тяготился тем, что превратился в «недешёвого разносчика марксизма-ленинизма», хотел настоящего дела, когда в стране шла грандиозная стройка. Думаю, в этом только часть правды. И.И. Славина, отец которой работал в ЛОКА, описывает активную «разоблачительную деятельность» в Комакадемии в начале 30-х. К 1935 г. поднялся «вал взаимных разоблачений… В ЛОКА слишком хорошо знали друг друга: кто с кем приятельствует, ведёт откровенные разговоры, высказывает вслух сомнения. Оказалось, что и прошлое не навсегда похоронено в анкетах». Среди сотрудников ходила шутка: «Волки от испуга скушали друг друга». Очевидно, дед хотел уехать подальше от этого. Он принял предложение о сотрудничестве от парторга ЦК Балхашстроя Т.С. Назаренко.
По утрам бабушка первым делом бежала к окну посмотреть, на сколько выросла за ночь труба ТЭЦ. Её назначили зав. РОНО. Работа осложнялась почти сплошной неграмотностью казахского населения и незнанием русского языка, что затрудняло работу учителей из России. Был открыт педтехникум для подготовки местных преподавательских кадров, интернаты для детей, ликбезы для взрослых, в больших количествах закупалось необходимое оборудование, книги и музыкальные инструменты для школьников. Балхашстрой был «любимым детищем всех партийных и государственных учреждений в Караганде и Алма-Ате». Тем неожиданнее стали начавшиеся там в 1937 г. аресты. В марте был арестован мой дед. Бабушку арестовали как жену врага народа в декабре в Ленинграде, куда она вернулась с детьми, но вскоре выпустили – как она полагает, по ходатайству академика Л.А. Орбели.
То, что она увидела в тюрьме, и продолжающиеся аресты знакомых развеяли её сомнения: «Это было похоже на какую-то странную эпидемию. Моё убеждение, что в НКВД происходит крупное вредительство в общегосударственном масштабе, сильно утвердилось». Она написала заявление на имя начальника Управления НКВД в Ленинграде Гоглидзе, где аргументировала своё видение. Понимала, что рискует, но иначе не могла. Бабушку вызывали на беседу к следователям всё более высокого ранга, но встреча с Гоглидзе не состоялась, т.к. началась война с Финляндией.
Летом 1941 г. сын Цили Львовны, студент ЛГУ, ушёл в партизаны, дочку она отправила в эвакуацию, а к ней на 7 линию перебрались невеста сына и брат Гдалий. В ноябре в дом попала бомба, и бабушка с моей мамой перешли на казарменное положение в Институт физиологии. Вскоре и институт подвергся бомбёжке. Выехав из блокадного Ленинграда в 1942 г. в Казань, куда эвакуировался институт, бабушка работала в госпитале с фронтовиками, получившими черепно-мозговые ранения, и в 43-м году на Конгрессе в Москве доложила результаты исследований, которые вызвали большой интерес врачей. Она ещё долго получала благодарные письма от красноармейцев, которым помогла вернуться к нормальной жизни после перенесенных ранений.
Бабушке повезло, её сын пришёл с войны живым. Она возвратилась в любимый город, занималась любимым делом. У неё появился внук и две внучки. А в 1951 году новый арест – так аукнулось её довоенное письмо Гоглидзе. Несмотря на длительное следствие, иного обвинения, кроме «недоверия власти и правосудию», ей вменить не смогли. В 1952-м бабушка была этапирована в лагерь, по иронии судьбы, в Карлаг в Казахстане. Когда в 1955 г. после пересмотра дела она освободилась из лагеря, на вопрос коллеги: «Как ты ухитрилась совсем не измениться и сохранить бодрость и жизнерадостность?», она ответила, что у неё была большая опора. «Кто?» – «Циля Янковская». Её любимой сказкой была сказка о лягушке, которая упала в крынку со сливками, но не утонула, потому что, изо всех сил работая лапками, сбила содержимое крынки в масло и, получив твёрдую опору, выбралась на волю. Во всех испытаниях Циля Львовна сохраняла любовь к людям, веру в справедливость, надежду на то, что она восторжествует, и убеждение, что этого стоит добиваться. Выдающийся психиатр Виктор Франкль, во время Второй мировой войны переживший концлагерь, основал новое направление в психиатрии, логотерапию – учение о решающем значении смысла жизни для здоровья человека. Может быть, сознание своей правоты давало бабушке цель и смысл существования?
В мемуарах бабушка ни разу не употребляет слов «зек» и «зечка». Думаю, это идёт от уважения к людям и самоуважения. В лагере у неё были хорошие отношения с товарищами по несчастью независимо от их происхождения, образования, статьи, по которой они были осуждены. Она описывает забавный эпизод. В свободное время она, как и многие заключённые, занималась рукоделием, вышивала на куске холстины коврик (он висел потом на стене над моей кроватью). Нитки спарывала с обрезков трикотажа и старых чулок. Однажды молодая воровка «подошла и спросила: «Хочите, я вам украду хорошего мулине у Ярославского этапа?» Я рассмеялась. Она сначала обиделась, а потом сказала: «Ладно, я не украду, а попрошу, нам никогда не отказывают». Я сказала, что пороть для меня тоже удовольствие: «Ладно уж, не проси». В заключении бабушка отказывалась от предложений «сотрудничать», от «хлебных» мест. Но согласилась работать метеорологом взамен заболевшей служащей. Освоила новое дело и работала творчески и с радостью. Изучив архив за много лет, написала научную работу о локальном климате. Публикация была невозможна, но она сделала доклад для агрономов района.
В тюрьме две соседки бабушки по камере шутя прозвали её за наивность в беседах со следователем Малой Бертой, в отличие от другой сокамерницы, которую называли Большой Бертой. Когда Берту на допросе обвинили в том, что она в своих письмах высказывает антисоветские взгляды, та пожурила следователя: «Ай-ай-ай, как нехорошо читать чужие письма!» Тот хохотал до слёз. Чтение протоколов допросов Достоевского многое для меня прояснило в поведении бабушки на допросах: обоим скрывать было нечего, они не стремились к свержению государственного строя, не были врагами своей страны, отсюда искренность и открытость, которые, после первоначального недоверия и враждебности, располагали к ней даже работников органов. В заключении она очень страдала, ничего не зная о детях, и попросила следователя позвонить к ней домой. Он, рискуя, что на него донесут, сделал это и организовал свидания с детьми. «Отныне тюрьма перестала меня тяготить. А следователя – майора Григорьева – я благословляю». Но она отказалась после освобождения пожать протянутые ей руки двух сослуживцев, доносивших на неё. Конечно, бабушке повезло, потому что попадались среди следователей настоящие садисты, и в лагере она встречала женщин, пострадавших от нечеловечески жестокого обращения. Как я не раз убеждалась, в любой системе многое зависит от конкретных людей. Хорошо, что есть на свете «малые берты», рассчитывающие на то, что всё должно делаться разумно и справедливо. Без них в мире было бы меньше разумных и справедливых решений.
Моя бабушка оставила воспоминания, которые я готовлю к публикации, снабдив их, по предложению Е.Г. Поповой, именным указателем. Имён не так много, не более трёхсот, но разнообразие тех, с кем бабушку сводила судьба, поражает. Собирая информацию об этих людях, я не уставала восхищаться масштабом и разнообразием их достижений: основал университет, институт, ботанический сад, новое направление в науке, медицине, диагностике, создал зелёный город на месте солончаковой степи, командовал флотом, во время войны вёл пропаганду среди немецких солдат, руководил клубом альпинистов при ЛГУ, одним из первых получил медаль За оборону Ленинграда, возродил один из старейших драмтеатров, возглавлял павильон Атомной энергетики ВДНХ и много, много других примеров. Великое время! Но также я узнаю, что один из знакомых деда по Гомелю, Г. Лелевич, в 30-е годы занимался критикой «непролетарских поэтов» А. Ахматовой, Б. Пастернака и О. Мандельштама, а другой, М. Хатаевич, проявил особую жестокость как организатор коллективизации в Средне-Волжском районе. Несколько человек из списка имён входили в печально знаменитые тройки в 37-38 г.г. и позднее сами были расстреляны. Многие упомянутые в мемуарах учёные, художники, инженеры, руководящие работники, столько сделавшие для страны, в эти два трагических года были арестованы, часть их погибла. Страшное время…
Прочитанные в поисках сведений материалы наводят на размышления. Исторический маятник, приведённый в движение, доходит до своего логического конца, потом неумолимо движется в обратную сторону, сметая на пути или вознося вверх многих случайно подвернувшихся. Ход событий зачастую является не столько проявлением чьей-то злой или доброй воли, сколько комбинацией факторов, определяющих исторический момент. «Строить и месть» – так охарактеризовал послереволюционные будни Маяковский. Одни строили, как мои дедушка с бабушкой и многие их соратники, другие мели, причём с сором нередко выметали ценные породы, а под ковёр заметали сор, который разумнее было бы вымести из избы. Те, кто творит историю, не всегда понимают и правдиво освещают текущие события. Виновные в злодеяниях нередко остаются безнаказанными, невиновные страдают, а пересмотр принятых решений определяется политической «целесообразностью» момента. Так, многих членов карающих троек реабилитировали в 1954-56 г.г., тогда как бабушкиного брата-меньшевика, первый раз арестованного в начале 20-х годов, – только в 1999-м, а её солагерницу-украинку, работавшую во время войны переводчицей у немцев, – в 1993-м. Тем важнее последующим поколениям стремиться к объективности в изучении прошлого, без наивной веры в некое идеальное общественное устройство, руководствуясь любовью к истине и к своим предкам. Как писал Пушкин, явивший нам пример добросовестного изучения истории, «нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви». И он же: «Ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».
В последние десятилетия многие, кто родился и вырос в исторической России, по собственной воле или в результате глобальных потрясений «переменили отечество». Но это не значит, что нужно проклинать и отрекаться от него, особенно если ты по-прежнему связан с русской культурой. Разве это не сродни отказу от родителей, объявленных врагами народа? Р. Орлова, будучи студенткой Московского ИФЛИ, где учились дети многих крупных руководителей, вспоминает, как «во время комсомольских собраний в 1937–1938 годах… студенты один за другим отрекались от арестованных отцов и матерей». Когда отец спросил её: «А если меня арестуют?», она не задумываясь ответила: «Я буду считать, что тебя арестовали правильно». Рассказывая о своём публичном доносе на коллегу, она пишет: «Если б сегодня могла сказать: «заставили». Нет, никто не заставлял».
Многие бездумно плывут в русле мейнстрима своего времени, отсюда лёгкость возникновения питательной среды для враждебности и насилия. Часто приходится слышать: «От нас ничего не зависит». Очень даже зависит! Моя бабушка не отреклась от арестованного мужа и активно боролась не только за его освобождение, но и за тех невинно осуждённых, с которыми встретилась в заключении, рискуя при этом благополучием семьи и своим собственным. Её поступки часто шли вразрез с писаными и неписаными правилами большинства: она ушла из школы-коммуны, когда её осудили за то, что «в такое время» она полюбила; после выхода из лагеря отказалась восстанавливаться в партии, как было принято; в лагере предложила заключённым выделить кусок мяса выращенного ими поросёнка семье начальника лагеря, который в это время лежал в больнице, а дома оставалась его полупарализованная жена с двумя детьми, и т.п. Мне приятно сознавать, что в то сложное время мои дед и бабушка выбирали сторону добра. Дед покинул ЛОКА, т.к. не хотел участвовать в травле своих коллег, и даже после ареста никого не оговорил. В то же время у меня вызывают уважение и те, кто ошибался, но нашёл в себе мужество написать нелицеприятную правду, помогая потомкам извлечь уроки из прошлого.
Выдающиеся мыслители, очевидцы той эпохи, проливают свет на «загадку 37 года», на характер происходивших изменений, на предпосылки репрессий. В июле 1930 г. М. Пришвин писал в дневниках: «Я стараюсь разглядеть путь коммунизма и, где только возможно, указать на творчество, потому что если даже коммунизм есть организация зла, то есть же где-то, наверно, в этом зле проток и к добру: непременно же в процессе творчества зло переходит в добро». И уже в январе-феврале 1936 г. он свидетельствует о переменах – об «амнистии исторической личности», о конце «партийного аскетизма»: «Общество вступает теперь на тот самый путь, который мне лично открылся как выход из тупика: творчество… Слова “родина”, “Великороссия”, мелочи быта вроде ёлочки и т. п. принимаемые обывателем “весело”, имеют не меньшее рабочее значение на войне, чем пушки и противогазы». Если придёт война, «тогда всё разномыслие, порождённое весёлой жизнью, вмиг будет приведено к единству».
Именно угрозой войны во многом обусловлен политический поворот середины 30-х. Сразу после прихода к власти Гитлер поставил целью перед генералитетом «захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадную германизацию». Чтобы противостоять этому, необходимо было сплочение народа. Ещё в начале 30-х лидеры большевиков с презрением говорили о рабстве и азиатчине «нации Обломовых», об угрозе великорусского шовинизма и о том, что старую Россию «все били», а к 1934-му вспомнили о тех, кто на протяжении веков составлял её славу. Как писал В. Кожинов, «деятели, подобные тем, которые, не щадя никого и ничего, расправлялись с составлявшим огромное большинство населения страны крестьянством… явно не годились для назревавшей великой войны, получившей имя Отечественной, — войны народной, а не “классовой”». Разворот сопровождался множеством перемен: отменили «поражение в правах», реабилитировали казачество, освободили инженеров и историков, арестованных в 1929-30 г.г., и т.п. Страх партократии перед потерей насиженных мест, перед необходимостью пересмотреть привычную линию поведения может отчасти объяснить всплеск фанатизма, породивший лавину обвинений.
«Работников идеологического фронта» не могло не обеспокоить, что изучение истории пришло на смену марксистскому обществоведению. И. Славина пишет, что «из всего состава ЛОКА, а их было более 250 человек, не попали в застенки НКВД и остались живы только несколько человек». Но, сочувствуя погибшим, она отмечает: «Справедливости ради надо сказать, что сами они в значительной степени способствовали этой трагедии…, помогли НКВД создать из учёных ЛОКА несколько групп» врагов народа своими чистками и доносами. Уехав на Балхаш, мой дед не порывал с философией, у него оставался договор с ЛОКА на выполнение научной работы, но 17 декабря 1936 г. договор был расторгнут, по-видимому, в связи с ликвидацией Комакадемии.
Ещё одной причиной разворота был закон развития любой революции, за которой неминуемо следует реакция и контрреволюция, чьими жертвами становятся в первую очередь её лидеры. Л. Троцкий писал в дневнике 18 февраля 1935 года, что «тот результат, который зеваки и глупцы приписывают личной силе Сталина…, был заложен глубоко в динамику исторических сил, Сталин явился лишь полубессознательным выражением второй главы революции, её похмелья». Жестокость репрессий была обусловлена непримиримой атмосферой, созданной самими революционерами на заре советской власти, возрождённой во время коллективизации (фактически, второй революции, крестьянской) и ещё не изжитой. Как писал Д. Самойлов, «тех, кто вершил самосуд, постиг самосуд». Конечно, это не было возмездие в буквальном смысле, но меч террора покарал многих из тех, кто его изначально поднял.
Религиозный философ и историк Г. Федотов тоже считал 1934 г. началом «контрреволюции, проводимой сверху», при этом контрреволюция проводилась под марксистскими лозунгами борьбы с контрреволюцией. Федотов и в этом видел закономерность: «Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах “Свобода, равенство, братство”, несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам её существования». Но если Троцкий был возмущён отказом от революционных идеалов, поблажками детям кулаков, появлением «рабочей аристократии», мерами по укреплению семьи и т.п., то Федотов видел в переменах надежду на возрождение России: «Ребёнок и юноша поставлены непосредственно под воздействие благородных традиций русской литературы. Пушкин, Толстой — пусть вместе с Горьким — становятся воспитателями народа. Никогда еще влияние Пушкина в России не было столь широким... Через него [народ] открывает собственную свою историю…, будущее связывается с прошлым». А ведь совсем недавно И. Лежнев призывал: «Пора бросить набившие оскомину пустые разговоры о добре и зле по Толстому и Достоевскому…». Если бы в России и Советском Союзе с таким же воодушевлением, как «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, читали пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург», возможно, в обществе было бы меньше радикалов.
Размах арестов был обусловлен и спрессованным временем в довоенный период, и тем, что партийные карьеристы воспользовались ситуацией, чтобы избавиться от конкурентов, когда началось обсуждение проекта новой Конституции и состязательных выборов в Верховный совет. В интервью американцу Р. Говарду, опубликованном в марте 1936 г., Сталин говорил: «Избирательные списки на выборах будет выставлять не только коммунистическая партия, но и всевозможные общественные организации… Избирательная борьба будет оживлённой, она будет протекать вокруг множества острейших вопросов, главным образом вопросов практических, имеющих первостепенное значение для народа… Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти». Многие в партийной элите, особенно печально отличившиеся в период недавней коллективизации, были напуганы неминуемой потерей власти, и, хотя новая Конституция была принята в 1936 г., решение по закону о выборах было отложено до июня 1937 г. под предлогом «чистки» региональными лидерами своих районов от «антисоветчиков», чтобы не допустить их проникновения во власть. В результате вопрос об альтернативных выборах заглох, зато, с лёгкой руки Р. Эйхе, начались разоблачения многочисленных «заговоров» и были организованы тройки, обеспечившие скорость внесудебной расправы с арестованными. Первую из троек возглавил он сам .
Беспощадность репрессий усугублялась и характерными чертами русской интеллигенции – её «идейностью» и «беспочвенностью», по определению Федотова, благодаря которым на каждом отрезке истории создаётся догматическая система воззрений, которая «не способна развиваться. Она гибнет насильственно, вытесняемая новой системою догм, и этой гибели идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а буквальная гибель целого поколения».
В сегодняшнем быстро меняющемся мире тема личного выбора и личной ответственности стоит особенно остро. Как мы видим повсеместно, протестная энергия, набравшая критическую массу и ставшая привычной, становится неуправляемой, разводит людей по разные стороны баррикад и они, часто незаметно для себя, становятся беспощадными к «другому». В США в последнее время мы постоянно слышим публичные разоблачения, открываются слушания и проверки… Со стороны трудно оценить весь ужас происходящего для людей, которые подвергаются нападкам, клевете, насмешкам. А каково их детям, членам их семей? Начинается с риторики, кончается кровопролитием.
Ещё одно бросилось в глаза при работе над мемуарами Ц.Л. Янковской: это энтузиазм и бескорыстие, с которыми многие трудились в те годы. Аспирантка Л.А. Орбели Н. Галицкая вспоминает, как его, щедро помогавшего всем нуждающимся, коллеги дразнили «собес». Он шутил в ответ, что ему ничего не остаётся делать, когда один из его заместителей «себес», а вторая «сам бес». Не все одинаково способны к самоотдаче, но идея служения – своему делу, своему народу, человечеству – была тогда общепринятой. В век владычества ТНК её сменило служение Золотому тельцу. И всё-таки людям небезразличны цель и смысл того, что они делают. Это показали опросы работников американской корпорации Honeywell, где я работала. Размер зарплаты не был на первом месте. Интересная работа, уважение со стороны начальства и коллег оказались важнее для большинства. Президенту Кеннеди безусловно прибавили популярности слова: «Важно не то, что страна может сделать для тебя, а то, что ты можешь сделать для страны». Всё тот же вопрос о целях и смыслах… Время, в которое жили наши отцы и деды, надо не судить эмоционально и безапелляционно, а внимательно изучать, чтобы не только избежать чудовищных ошибок, но и использовать лучшее из того, что было создано ими.
Мой дед погиб 8 ноября 1938 г. Не перестаю думать, что он совсем немного не дотянул до конца ноября, когда после смены руководства в НКВД начались пересмотры дел, и многие были освобождены. Бабушка вплоть до выхода на пенсию продолжала работать в Институте физиологии. Она умерла в декабре 1996 г. в возрасте 95 лет. Последние годы жила в Доме-пансионате ветеранов науки в г. Пушкине, руководила там Бюро общества охраны природы. В поздравительной телеграмме к 90-летию один из коллег назвал её жизнь легендарной.
2017 г.
----------------------------------
7 Транснациональные корпорации.