Двухэтажечки

 

Жизнь гранёными стаканами

Тянут воля и тюрьма,

Где рассохлись деревянные,

Простодырые дома.

Двухэтажки-двухэтажечки,

Алиментики – долги.

Что ж ты, маслице, не мажесси

На ржаные пироги?

Погуляй на Волге, Каме ли,

Утопи в Босфоре нож,

Поживи в палатах каменных –

Помирать сюда придёшь,

Где из кухонь тянет щавелем,

Где запоров нет – на кой?

Где помолятся во здравие

И нальют за упокой,

Где старуха Перелюбкина –

Костыли да медный крест –

На просушку рядом с юбками

Прицепила край небес,

И смеётся – вот зараза ведь,

Муха подлая цеце –

Потому что кареглазого

Жду, как дура, на крыльце...

Последний

 

На кухне посижу – блукаю без причины:

Под снегом огород, доделаны дела.

В моей постели спит последний мой мужчина,

Нахмурился во сне, почуял, что ушла.

 

Ржавеет под окном соседская «Победа»,

На лавочке смолит уборщица Барно.

Последние – вы те, кто после и по следу,

По следу горьких слов: «С тобой хотел бы, но...»

 

По следу писем, роз, дождей, размытой туши,

Гостиниц («Ты пойми и больше не пиши...»)

Нам первых не забыть – они уносят души.

Последние вернут хотя бы часть души.

 

Ох, русская ты ночь! Бессонница, бумага,

Собачий лай вдали, а ветер вроде стих...

Последние идут, тяжёлым ровным шагом

Перекрывая след, оставленный до них.

 

В коробках под столом засохли связки лука,

Пора бы перебрать, а лучше бы вчера...

Последнего – люби, последнего – баюкай,

Последнему – дрожи на кончике пера,

 

С последним будь собой – смешной и непохожей,

Распробуй сорок-там-какую-то весну...

Нырну в свою постель, солёной, мокрой рожей

Прижмусь к твоей спине и, может быть, усну...

Русский идиш

 

Ах, Дора-Дора... Бабка приходила

К тебе стирать и вычистить ножи.

Что за кривая, дьявольская сила

Меня за ней тащила, подскажи?

 

Ах, Дора-Дора... Зяма Моисеич...

Три шкафа книг, корица в порошке.

Я скоро научилась: «Шпрехен дейич» –

И Зяма гладил по льняной башке.

 

Ах, Зяма-Зяма… «Детка, алеф, гимель.

Вот это – бейз... ну, хватит на сейчас.

Я там тебе на кухне грушу вымыл,

Ты с семечкой не ешь, как в прошлый раз».

 

Стекло чекушки пело на иврите,

На идише шуршал в углу мизгирь.

«Вы, Дора Афанасьевна, скажите,

Чтоб муж-то Верке не дурил мозги:

 

Вам яблоки, а нам-то хватит брюквы...

Халат стирать? Запачкалась тесьма...»

Но как похоже вспыхивали буквы

Еврейского и русского письма,

 

Когда сливались в строки и абзацы

О бухенвальдском пепле и золе,

И о пожарах, что ночами снятся

Бревенчатой берёзовой земле.

 

Ах, Дора-Дора, что ты в книге видишь?

Ах, Зяма-Зяма, в чём ты видишь свет?

...а Васька-вор орал почти на идиш

Про хипес и вонючий марафет.

 

Такие на Калухе жили воры,

Что не приснятся в самом страшном сне...

Ах, Зяма-Зяма, схоронил ты Дору:

В Россию закопали по весне.

 

Мне было восемнадцать. Нынче сорок.

Нерусской не бывала я ни дня,

Но помню: алеф, гимель – будто морок,

И буквам догорать – внутри меня.

 

Я помню всё: умерших и убитых,

Мозоли на руках и снег виска,

И всё глядит из крашеных калиток

Глазастая еврейская тоска...

У тубера

 

Свернула нынче к тубдиспансеру:

Вон дворник Вася – постарел.

Мороз покрыл деревья панцирем,

Засыпал спины пустырей,

Да Васе-то с дебилкой Иркою

Все пофиг: живо разгребём...

Три бывших зэка в окна зыркают,

Дыша последним январём.

Когда-то – едено да плясано,

Подколото: не суйся, тварь,

Полежано в кустах под насыпью,

А нынче – кашель и январь.

С больничек, брат, с казенных шконочек

Без шмона пропускают в рай...

«Эй, Ирка! Шляться будешь до ночи?

Комки-то в кучу собирай,

Как догребёшь, пойдём полечимся,

Перловочкой закусим, бля…»

У пищеблока две буфетчицы,

Халаты запахнув, смолят.

«На, Ирка, докури-побалуйся,

Да нам посуду прибери…»

И всё в округе просит жалости:

Деревья, стены, снегири,

И передачи с трёх до вечера,

Часов примерно до шести...

(«С чем пирожки, маманя? С печенью?

Не бойсь, нетрудно отнести…»)

Кефир с конфетками желейными

(«Тому, Андрееву – плеврит…»)

Ах, Русь моя, страна жалельная –

К тем, кто убивец и убит.

Пойду отсюда – запорошена,

Скользя под ветками рябин...

...ты пожалей меня, хороший мой –

И можешь даже не любить...

Что от Бога

 

Русь – поля да тряпки,

Снег да образа...

У меня от бабки

Синие глаза.

От прабабки Анны –

В масле деруны,

Слёзы из-за пьяных,

Страх из-за войны.

От соседа-вора –

Смылся на Кубань,

Были разговоры,

Танька с пузом, глянь –

Не просить, не виться,

Не лежать в пыли,

А пойдёшь в землицу –

Дура, не скули.

От свекрови – сито,

Ругань да грехи,

А от всех убитых –

Горькие стихи.

От Сашуры-лельки –

Крестик на шнурке,

От подружки Ольки –

Перстень на руке.

От соседки строгой –

Тёплые носки...

...у Руси от Бога –

Дети, старики...

Я позвоню

 

Я позвоню (не слышно ни черта...

что, лучше?) – и опять, ладом да снова,

О том, что я могу тебя вмечтать

В простую суть и нищую основу.

Ты здесь проездом. Чад, вокзальный гам.

Сейчас бы чаю из домашней чашки...

И ты пойдёшь, скользя по колеям,

«Ул. Слесарей» читая по бумажке.

Ночной снежок растаял до воды,

Подпёрли небо шиферные крыши.

Нестрогая подруга из Ревды

Не будет говорить: «Не надо, слышишь…»

И ты поймёшь кота, рыбачью сеть,

Извёстку, бабкин постненький калачик,

И будешь эту землю мять и греть,

Пока она не всхлипнет по-ребячьи.

И ты поймёшь картошку на корню,

Диванный скрип, ночной мышиный шорох...

Я позвоню.

Я вру – не позвоню.

Все потому, что ты мне слишком дорог.

 

Не такая

Опять не сплю. А месяц так и пухнет.
Такая жизнь, и нечего серчать:
Есть женщины, поющие на кухне,
И женщины, что снятся по ночам,
А я — не та, не эта. Не такая.
Не лодочка — окурок на мели:
Сиротство звезд и проклятых окраин
Течет сквозь пальцы сжатые мои.
Ковшом ладони. В них — побег из дома,
Соседка, спьяну влезшая в петлю,
В сарае перепревшая солома,
Танюха (за ночь с рыла по рублю) —
Вся жизнь моя, ее воловьи жилы,
Мозоли, кровь, теснение в груди…
Лишь об одном жалею.
Я просила
Того, кто уходил — не уходи.


***

Я не видела — мне рассказали,
Как прабабка жила на миру.
Покупала на местном базаре
Две чекушки батяне Петру,
Две чекушки для мужа Григорья —
Чуть попозже, годков через пять.
Как плескалось прабабкино горе,
Никому, кроме баб, не понять.
Я не видела — мне рассказали,
Как варила крапиву и сныть,
Как на гулком продутом вокзале
Нанималась уборные мыть.
Вырастали робяты-нахалы
Между тряпок, мешков и корыт.
Две взамужни, одна бля…ла.
Двое умерло, третий убит.
Я не видела — мне рассказали,
Как полола пырей и паслен,
Как халат из далекой Казани
Берегла для своих похорон.
На гулянках плясала матаню,
Песни пела — не пела, жила,
И стеснялась в общественной бане:
Шибко страшная грыжа-кила.
Я не видела — мне рассказали,
Как прабабку «замаял живот».
Заревела Вороньжа слезами,
Замолчала, куря у ворот.
Каждый чувствовал: вроде бы должен,
Виноват, и с собой не в ладу…
Похоронено сердце Вороньжи
На Ивановском. В третьем ряду.


Простая жизнь

Нынче закат хорош — золотой, пунцовый.
Надо на кладбище — сухо, зима прошла.
Там Голошейкины, Бобины, Кузнецовы,
Вся Токаревка, Калуха и часть Угла.
Столько родни и приятелей — дядя Коля,
Танька-тюремщица, мент — капитан Кислов.
С ними ушли голоса золотого поля,
Мерзлые пайки опасных колымских слов.
Столько ушло…
На сегодня — конец работе.
Входит приятель — хирург с погонялом Фет:
— Верка, накатим? Задрали вконец отчеты.
Слушай, моя-то богаче нашла — привет.
Ей говорю одно — береги Манюрку.
Да, забираю — суббота и полсреды.
Верка, поможешь выбрать Маняшке куртку?
Завтра в четыре? Дежурство сменю, лады.
Вместе выходим. Уборщица мрачно зыркнет,
Фет засмеется, засвищет лихой мотив…
Жизнь вытекает — рассада, работа, стирка —
Между живыми и теми, кто вечно жив.
Сколько осталось? Не ведаю — много, мало.
В общем, привыкла, не парюсь — куда, зачем.
Только никто не знает, как я устала.
Даже чужой, что спит на моем плече.


Яблочное

А все стихи на свете — о любви… В занозах, поцелуях и разломах.
О том, как ты идешь среди живых, стреляешь, совершая новый промах,
В тебя стреляют — чертова напасть, чтоб уложить вповалку на постели…
Но очень трудно в яблочко попасть.
Любовь слепа.
Слепым не видно цели.
А все стихи на свете — о войне… Про veni, vidi, vici, девять граммов.
И яблоки по-прежнему в цене — вас много, победителей-Адамов,
Доставших до эдемских облаков (и многие достали, между прочим…)
Познание — оно и есть любовь.
И хорошо, когда без червоточин.
А все стихи на свете — о вине… О винном аромате райских яблок,
О том, что виноваты не вполне, безжалостно разбив о быт кораблик,
О чертовой виновнице-судьбе: мы не при чем, не в деле и не в доле…
А все стихи на свете — о тебе.
О яблоках.
Войне.
Любви.
И боли.


Гуси-гусыньки

Тоже прошлое. Все тревожит,
не пускает и шьет дела…
Я, пацанка, с Настюхой Рожей
чай на кухне у ней пила.
К ней ходили со всей округи
пацаны, мужики, деды.
Вслед от баб прилетала ругань:
«Прошмандовка, ползешь куды?»
«Твой-от Васька у той мамзели —
разберись-ко со стервецом…»
И пощечинами горели
мальвы перед ее крыльцом.
«Нет Настюхиной хари лише –
глянь, уродка ведь, тошнота…»
Глаз ей батя по пьянке вышиб,
не хотел, да вот вышло так.
«…Верк, не брезгуй. Бери конфеты.
Вон халва… сколь тебе-то — семь?
Десять будет? Ох, мне бы деток,
дак не стала бы пить совсем.
Дети где? Пролетали гуси,
унесли и детей, и честь.
Каждый видит, на что гожуся:
глаза нету, а сиськи есть».
В дверь ввалился поддатый Сега,
сшиб ведро, напугал кота…
Гуси-гусыньки, тега-тега,
что кроватка в углу пуста?
Я бежала из этой кухни,
как от пропасти, от ножа,
А над крышами месяц пухлый,
как дитё, на боку лежал.
И летели по ветру визги:
«Машка, твой-то у Настьки, слышь!»
«Ах, мерзавка! Сожму, так брызнет!
Проклятуща кривая мышь!»
Плакал месяц: никто не гладит
пузо, толстое, как пузырь.
Шел к Настюхе какой-то дядя,
вроде с площади Ленька-хмырь.
Гуси-гусыньки, злые птицы,
как забрать вы детей могли?
Сколь веревке вокруг ни виться —
завивается. До петли.
Сколь ни терпишь пинки да плюхи,
рано, поздно ли — пьешь до дна…
Васька в марте нашел Настюху.
Кухня. Гвоздь. Переплет окна.
Гуси-гусыньки, тега-тега,
соль да ржавчина на ноже.
Не нужна погремушка-Вега,
вырос месяц, большой уже.
Настька в небе пеленки мылит:
эй, прохожий мужик, позырь!
Не повесилась. Вы убили.
Васька. Сега. И Ленька-хмырь.


Совки

Давай-ка, мой хороший, по одной —
за нас, дурных, а больше бы не надо…
Моя страна натянута струной
от Сахалина до Калининграда.
Сейчас в неё распахнуто окно,
там огоньки, далёкий лай собачий.
Не виноваты водка и вино,
что мы живём вот так, а не иначе,—
вот так — не отрываясь от страны,
гитарно-балалаечного гула…
Играй «Хотят ли русские войны»
и «Журавлей» Гамзатова Расула,
играй, страна!
Добавь смешной тоски:
«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…
Да, мы — совки.
…А дети на совки
В песочнице натягивают струны.
Давай ещё — и по последней, ша!
За Родину, натянутую туго.
За каждого смешного малыша.
За то, что удержали мы друг друга.
Да, перебрали. Улицы страны
дрожат струной, неровные такие…
Споём «Хотят ли русские войны»,
чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?
Живёт страна, пока живут совки:
смешные дети, мужики и бабы.
А Господу — подтягивать колки,
стараясь, чтоб не туго и не слабо…