Владислав Китик. Живет в Одессе. Образование высшее мореходное и филологическое. В прошлом моряк, сменил ряд профессий. Последние 30 лет на журналистской работе. Публикации ─ в журналах, альманахах, интернет-изданиях. Выпустил шесть стихотворных сборников. Лауреат муниципальной премии им. К. Паустовского, диплом конкурса им. М. Волошина-Кириенко

 

РОЗЫГРЫШ

 

Жил-был художник. Любил краски, называл палитру пол-литрой, был широк, когда позволяла наличность, не грустил от нехватки денег, увлекался идеями увидеть музыку, запечатлеть в картине стихи или философский тезис. Поэтому знался со многими и жил разнообразно.

Я его увидел впервые, когда он сидел у нас на кухне и признавался моей маме: «Когда я пил…», ─ словно говорил о голубом или розовом периоде своей творческой жизни. Покачивал бородкой и улыбался. А я, невольный свидетель этой фразы, поражался. Как же можно так запросто о подобном говорить. Но признание было естественным.

За это его не то, чтобы осуждали, но некоторые побаивались прямоты его откровения и вежливо избегали общения. Думающие художники говорили о нём с уважением, менее одаренные ворчали, что его абстракции  ̶─ перехлест разума и не отражают действительности. Молодёжь худфака отзывалась о нём с восторгом. Им импонировала его принадлежность модерновому видению, и они гордились своей сопричастностью к авангарду. Так, в зависимости от того, как его воспринимали, он оказывался зеркалом чужого таланта.

Мама с ним дружила. Он приходил к ней исповедоваться и получить недолгий отдых понимания, как вечный странник во время короткого привала.

В спорах и поисках истины, в рабочей гонке, чтобы успеть к выставке, в злых одиноких раздумьях, ни с кем не разделенных, в шумных компаниях, где он рассуждал о фиолетовом колорите Матисса или композиционном построении в картинах русских передвижников, проходили его дни. И то зажигались, то меркли его глаза. И билась тяжелая кровь в беспокойных руках, искавших утоления в работе. Он уходил в неё с головой, и тогда не было у него ни учителей, ни авторитетов. Было только его общение со своим богом, протекавшее в безмолвии страстного труда.

Хотя нет… перед одним мастером он благоговел. Это был Пикассо! Он прорисовывал мысленно картины кумира, и в клубах сигаретного дыма, поднимавшегося под потолок мастерской, бережно чередовались причудливые образы трехмерного пространства, совмещённые в плоскости полотна.

Пикассо был богом! Одному несогласному, осмелившемуся возразить, художник бросил в голову пепельницей. По счастью она разлетелась, ударившись об стенку. Товарищи бросились унимать его, но художник заплакал. Капли текли по его мужественной бороде. Он в безумном удивлении смотрел на хулителя высокого таланта, не понимая, как можно не видеть очевидного, и сквозь горечь сочувствовал его духовной слепоте. 

─ Да успокойся ты, Алик, ─ подбежали товарищи, произнося его имя на одесский манер. А вообще-то… художника звали Аркадий Кречетов.

Искусствоведы, сотрудники музея Культуры и Искусства сожалели, что о нём мало знают, что его авангард не популярен у чиновников, от чьего соизволения зависело быть ли выставке. Конъюнктуру Аркадий не признавал, и не писал доярок с поросятами, или пастушков близ дородных коров, наподобие тех, что украшали мясной корпус Ново-Приморского базара. Не рисовал ударников труда с шаблонными огромными ручищами и мощными челюстями. Не потому, что для него лишней была бы плата за халтуру, а потому что берег свой дар, и был готов умереть в безвестности, чем расплескать его по пустякам.

С каждой картиной что-то умирало в нем, но одновременно придавало ему силу. Рельефнее проступал знак судьбы, по которому  он продолжал служение живописи. Она преобразовывала действительность, утончалась усердием мастерства. У японцев он научился сопровождать картины поэтическими изречениями. И совместил краски и слова, летучей кистью соединил движения воздуха и мгновения света. В картины вошли стихии.

– По славе скучаешь, ─ в мастерскую, грохнув ботинками вкатился круглолицый толстяк. Весело тряхнув седыми космами, он торжественно достал из-за лацкана бутылку вина и твердо поставил ее на стол. – В такую погоду только греться.

 Его спутник был невысокого роста, востроносый, проворный, мелко потирал руки, как судебный писарь. Кречетов наметанным глазом рисовальщика машинально уловил хитринку во взгляде этого человека, когда тот, окинув обстановку, постарался сделать это незаметно.

─ Давай, пресса, доставай колбасу, ─ громыхнул Седой. ─ Да-да! Это наш письменник, готовый написать о тебе очерк и даже разместить в журнале. Он же переводчик с испанского, шпарит, как по-нашему. Говорят, собирается в командировку за границу. Антон, куда?

─ В Испанию…

─ Слышь, Аркадий, в Испанию. С мирной делегацией. Писать о художниках. Надеется на встречу с Пикассо. Слыхал про такого?!

При этих словах Аркадий отбросил карандаш, плывущий по линиям эскиза. И выдохнул: ─ Так наливай, что ж сидим! Завидую тебе, дружище, – добавил он и глянул на журналиста широко раскрытыми сияющими глазами.

Разговор за вином оживился и вполне заменил стереотипы интервью. Потом Антон сделал несколько фотографий картин Кечетова и пообещал, что при встрече с Пикассо покажет их как репродукции. И пусть тот знает, что и в этой стране за железным занавесом есть однодумцы творческого прогресса.

Далее разговор не клеился. Тут и гости заторопились уходить, и Аркадий не стал их задерживать. Истовое обещание газетчика было больше похоже на хвастовство подвыпившего болтуна. И всё же верилось. Поглощенность делом отвлекает человека от мирских категорий, а отсутствие интереса к ним делает его рассеянным и доверчивым. После услышанного хотелось предаться мечте, а воображению сопутствует одиночество. И художнику стало хорошо в придуманном мире, где нет вероломства и зла.

Друзья же, выйдя из мастерской, захохотали. Журналист, всё так же потирая руки, согласно кивнул на подмигивание Седого. И они направились в магазин.

Время шло. Художник работал, разговаривал с красками, рисовал стихотворные строки и слагал свои, искал гармонию в абстракции. За отчуждённость от фотографического реализма жизнь воздавала ему язвительностью критики и пренебрежением аппаратной братии, но там, за гранью официального непризнания была его свобода. Её живительные потоки выдували из памяти нежданный визит двух приятелей. И всё же история имела продолжение.

Цвела акация, у порога вальяжно разлеглись дворовые коты, тягучей ленью смягчавшие вечер. В мастерской стоял нестройный гомон, созданный людьми, говорящими каждый о своём. Дама, всегда бывшая здесь, смотрела сквозь дым с видом хозяйки, словно опровергая мнение, что, если художник личность, сформированная творчеством, то у него не может быть личной жизни. И согласно кивала в такт словам Кречетова.

─ Картина может быть любой. Направление в живописи ─ любым, ─ говорил он возбуждённо какому-то долговязому музейному работнику. ─ Но становится она произведением, когда…

─ В неё вкладываешь душу, ─ заполнила дама паузу.

─ Да нет же, не так банально, ─ нервно перебил Кречетов. ─ А, если так, то эта душа должна ощущать нечто большее, чем натура или даже, чем вымысел. Должно ощущаться Присутствие, ─ да, именно с большой буквы, ─ той идеи, в которой уже создан образ. И остается только его перенести на полотно или картон. То есть сделать то, для чего достаточно просто наработки руки.

─ Ага, значит, и техника нужна, ─ съязвил собеседник.

─ Да что вы за люди! ─ качнул головой Кречетов. И достал из ящика листок с выписанной откуда-то цитатой. И прочел: «Пикассо не любит «знающих и умеющих», потому что «умение» ─ синоним окончательности, остановка на чем-то. А искусство всегда на пути к неведомому»

─ Так что важней этическая сторона, ─ кто-то бросил реплику со спины.

─ Да, но в Присутствии всегда уже есть нравственное начало. Это же не политика, не пропаганда какая-то там. Это ─ свыше, это ─ a-priori. И в этом отличие искусства от мастерства. Ну, понимаешь?

─ Да. Впрочем… ─ поправил очки долговязый.

─ Вдохновение, пока в полёте кисть, сверх понимания. Да и не нуждается в нём. Разочарование наступает потом, когда в сомнении кажется, что видел, но не смог оставить след озарения. Но по мне лучше эта неудовлетворённость, ревность к чужой удаче, только не уверенность. Только не однозначность.

…Дверь со стуком распахнулась.

– Ну, Аркаша, танцуй. Только сперва стол накрывай! Признала тебя Европа,─ довольный своим задором забасил Седой. И подтолкнул в бок Антона, размахивая перед ошеломлённым художником открыткой, где на испанском было написано: «Hola Аrkadi. Astaluego»  («Привет, Аркадий. До скорого!»)

Он застыл! Восторг выражается бурно, потрясение же ─ бессловесно, как неподвижная вода, скрывающая глубину. Лица двух знакомых визитёров и остальных присутствующих потускнели, отодвинулись на задний план, потеряли выражение. 

Аркадий достал альбом со стеллажа, посмотрел раз, второй. Да, это была рука кумира, чье признание было ему дорого, как жизнь.

Он медленно приходил в себя. А компания, подогретая выпивкой, уже, не сдерживаясь, похохатывала. Кто-то фамильярно хлопал его по плечу, предлагая спуститься на землю и оценить дружеский розыгрыш.

– Да хочешь, Антон прямо сейчас и твою подпись изобразит, не то, что Пикассо, – доносилось до него. – Да не переживай ты так! Ну подумай, в самом деле, где ты, а где Испания. Но Пикассо тебя бы, конечно, оценил. Вот и мы тебя ценим.

…Карнавал издевок прервало долгое, как эхо: «Во-о-он!». Что-то, попав под руку, грохнуло об пол. Пролилось. Звякнув, разлетелось вдребезги. Отголоски крика казалось, ещё долго отражались от углов уже опустевшей комнаты, еще рвали спертый воздух, пытаясь облегчить взрыв боли в груди. На тахте испуганно одна сидела женщина, всегда остававшаяся с ним.

Когда приехали санитары, им предстала картина разгрома. Среди стекла от разбитых бутылок, пролитого вина и размазанных по полу красок из раздавленных тюбиков лежал художник. Он почти не двигался, в неестественно расширенных чёрных зрачках отражалась мастерская. Только иногда вздрагивал, словно рыдания ушли куда-то в глубину его естества, и уже не покидали.

Кречетов пришел из больницы тихим, выбритым, молчаливым. Он оставил преподавание студентам, отложил частные уроки, и непонятно было, на что живет. Все думали, кризис сломал его навсегда.

Но к осени он выбелил стены, словно загрунтовал холст, взялся за кисть и начал работать. Тогда в один из вечеров он пришёл к маме, и я случайно слышал его исповедь. Помню, он сидел бледный, торжественный как человек, который переступил порог обыденности и шагнул в сферы, где понятен смысл жизни. Пил чай маленькими глотками, и с каждым глотком его глаза светились благодарностью. После этого он ушёл, попрощавшись, будто навсегда. Мне было жалко этого чужого неизвестного прежде человека, которого я видел несколько раз. Я заплакал. Мама погладила меня по голове и ничего не сказала.

Лучшие картины Аркадия Кречетова были созданы за эти полтора года. Он полностью восстановился, даже поправился немного и купил новое пальто. Опять к нему стали заглядывать ученики, товарищи. Только однажды…

В опустевшей мастерской на стене был выписано замечательное панно. Художника не было. У плинтуса стояли его забрызганные красками башмаки. Будто только что сброшенные. А дальше открывались горы и бежавшая на склон тропа. Пейзаж останавливал вошедших в благоговейном оцепенении, словно и впрямь кто-то присутствовал здесь, хотя в комнате не было никого, кроме света. Но нельзя было прикоснуться к этой ауре обычному человеку. Художниксоздал свой мир и ушёл в него.

Его ждали, но  назад он уже не возвращался.