КТО из нас, живших в советское время, не слышал «Марш авиаторов». Вот его первый куплет и припев:

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор,

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца — пламенный мотор.

Всё выше, выше, и выше

Стремим мы полёт наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

А кто его авторы?

Уверен – с ответом будут затруднения. Но заинтересовавшимся поиск подскажет: слова П.Д. Германа, музыка Ю.А Хайта. Подскажет и то, что с 1933 года этот марш стал гимном Военно-воздушных сил СССР.

Тогда другой вопрос: А вот эти строки откуда:

Пропелер, звонко песню пой,

Неси распластанные крылья.

За вечный мир в последний бой

Плыви, стальная эскадрилья!

Думаю, и опять вряд ли кто сразу ответит. А ведь это тоже марш – «Авиамарш», - бывший особо популярным в 30-е годы прошлого века в лётных училищах страны.

Дальнейшими вопросами утомлять не буду, скажу сразу, что текст его написал Борис Константинович Ковынев (1903-1970) в 1927 году и опубликовал в ходе объявленной в стране «Недели обороны» в газете «Гудок». А вот чья музыка – неизвестно. Однако марш живёт, до сих пор звучит в кинофильмах «Верность», «Максим Перепелица», «Мой друг Иван Лапшин».

Что же касается Ковынева, то он входил в литературу, как говорилось в ту пору, - через «пролетарскую проходную».

Родом этот паренёк был с Полтавщины, отец – инвалид русско-японской войны. В 1914 году семья переехала в Тифлис, где Борис окончил реальное училище. После Октябрьской революции организовывал комсомольские ячейки и в 1920 году стал секретарём райкома РКСМ в Боржоми, участвовал в работе IV Всероссийского съезда комсомола. В то же время в Грузии появляются в печати его первые стихи. В 1924 году он переезжает в Москву, поступает на литературный факультет ВХУТЕМАС а, знакомится с Сергеем Есениным, издаёт подряд две поэтических книжки, которые в печать благословил Максим Горький.

Ковынев активно печатается в журнале «Красная новь», главным редактором которого был А.К. Вронский – идеолог группы «Перевал», примыкает к этой группе, в которую вошли Эдуард Багрицкий, Михаил Светлов, Артём Весёлый, Михаил Пришвин, Андрей Платонов, Михаил Голодный, Иван Катаев, Дмитрий Кедрин. И на фоне этих самобытных, ярких талантов расцветает и его – ковыневский – талант.

Вот три его стихотворения тех лет.

 

 

Я был в бреду, и ты сказала мне

Словами книг и тонкого приличья,

Что я дикарь,

Таящий в глубине

Былых времён звериное обличье.

Но ты поверь,

Почувствуй и поверь,

Что каждый зверь по-своему мятежен,

Что иногда и настоящий зверь

Бывает тих и даже очень нежен.

В груди у льва таится чёрный гнев,

Но и любовь в его груди таится.

И грустно льву,

И даже плачет лев,

Когда его обманывает львица.

И если ты, быть может, не любя,

Пойдёшь искать другой горячей крови —

Любовью львиной я люблю тебя,

Твои глаза и сдвинутые брови.

И верю я,

Что уж никто другой

Не затемнит моей звериной рожи,

Как хорошо,

Что я один такой,

Ни на кого на свете не похожий.

 

 

В каждом сердце есть стремленье выше,

В каждом горле недоплакан плач…

На эстраду ресторана вышел

Нищетой обглоданный скрипач.

И когда он, медленный и жуткий,

Повернул тяжёлые глаза,

На полслове оборвались шутки

И на миг охрипли голоса.

И скрипач, раскачиваясь гибко

И плечом подчеркивая звук,

Заиграл – и вырывалась скрипка

Из его оцепенелых рук.

Этих струн мучительные нити

Жуткую окутывали ночь…

Мне глаза кричали: «Помогите!»

Только я ничем не мог помочь –

Оттого, что страстный и могучий

За столами ширился разгул,

Оттого, что в озере созвучий

Я и сам по горло потонул.

Только жить без боли не могу я,

Покорись тем звукам и не плачь…

Пусть тебя до боли, торжествуя,

До рассвета мучает скрипач.

 

 

Немного странные и бледные как будто,

Мои часы висели на стене.

Двенадцать лет секунды и минуты,

Не торопясь, отсчитывали мне.

Двенадцать лет! А после еле-еле

Их стрелки совершили круг.

Мои часы смертельно заболели.

Мои часы остановились вдруг.

И вот теперь я чувствую недаром,

Когда стою в раздумье у стены,

Что и в груди сердечные удары,

Как у часов секунды, сочтены.

Когда-нибудь, в неведомой пустыне

Иль, может быть, в трезвоне голосов,

Моё лицо задумчиво застынет,

Как циферблат испорченных часов.

 

ЧЕСНО говоря, не встреться мне эти стихи, я бы не стал заводить разговор об этом человеке. Но они настолько хороши, что сразу говорят, что имеем дело с поэтом, а не со стихотворцем, живо откликающимся на потребу дня.

Ни Авиамарш, ни ставшее всенародно знаменитым, но в общем и целом технически беспомощное стихотворение «Прощальная» («Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…») об этом ничего не скажут.

Кстати, в 1943-м стихотворение «Двадцать второго июня, ровно в четыре часа…» в числе других Сергею Павловичу Красикову, редактору готовящегося к изданию альманаха принёс поэт Борис Ковынев и предложил напечатать в разделе произведений, родившихся в годы войны:

 

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили,

Нам объявили,

Что началася война.

Кончилось мирное время,

Нам расставаться пора.

Я уезжаю,

Быть обещаю

Верным тебе до конца.

И ты смотри,

С чувством моим не шути!

Выйди, подруга,

К поезду друга,

Друга на фронт проводи.

Дрогнут колёса вагона,

Поезд помчится стрелой.

Ты мне с перрона,

Я – с эшелона

Грустно помашем рукой.

Пройдут года,

Снова я встречу тебя.

Ты улыбнёшься,

К сердцу прижмёшься

И поцелуешь, любя.

 

По словам Красикова, Ковынев пояснил, что написал его в первые дни вражеского нашествия и опубликовал в газете Юго-Западного фронта. Показал и вырезку из той фронтовой газеты со стихотворением, ставшим песней, подписанным его фамилией. Но члены редакционной коллегии сочли текст примитивным и отказали в публикации в альманахе. К тому же, по сути, это была даже и не песня, а песенная переделка очень популярного довоенного вальса «Синий платочек» польского дирижёра и композитора, автора музыки танго «Утомлённое солнце», Ежи Петерсбурского.

Кто положил нехитрые стихи Ковынева на мотив «Синего платочка» – неизвестно. Но первым «Прощальную» на эту запоминающуюся мелодию услышал и разучил боец армейского ансамбля Николай Немчинов. Факт первого публичного её исполнения, согласно политдонесению Юго-Западного фронта, состоялся на железнодорожном вокзале в Киеве 29 июня 1941 года.

Ковынев настаивать на публикации не стал, забрал стихотворение и ушёл.

Вот такая история.

В ТУ ПОРУ Борису Константиновичу было 40 лет. Почему он оказался не на фронте, а в глубоком тылу, в Омске, - никаких сведений у меня нет. Учитывая то, что Александр Вронский и целый ряд «перевальцев» были обвинены в троцкизме и уничтожены, Дмитрий Кедрин уже после Победы погиб при невыясненных обстоятельствах, да и в одной из статей Т. Жирмунской промелькнула фраза, в которой Ковынев назван «забытым сидельцем», скорее всего и его не обошёл стороной Большой террор.

Не потому ли и очередная его поэтическая книга после 1936 года увидела свет лишь в 1959-м. К тому времени, когда поэт был уже серьёзно болен и на десятилетие (до самой кончины) прикован к постели.

Возможно, в это время и родилось у него четверостишие:

 

И в час предзакатный опять и опять

В душе афоризм шевелится:

В обычаях мира - сначала распять,

Потом на распятье молиться.

 

Из предисловия к маленькой книжечке Бориса Константиновича, вышедшей в 1967 году в молодогвардейской серии «Библиотечка избранной лирики», тоже ничего не узнать, хотя писала его вдова Дмитрия Борисовича Кедрина. Да и из стихов, помещённых в неё, на мой взгляд, заслуживает внимание, лишь – «Раздумье», помеченное 1960 годом:

 

Опять раздумье! Отвяжись!

Не разрешить вопроса.

Как умирающая жизнь,

Дымится папироса.

Прядётся мыслей волокно.

Зачем? Пустая трата!

Зачем становится окно

Синей денатурата?

Ах да, ведь ночь на рубеже.

Часы шагают к ночи.

Так, значит, жизнь моя уже

На целый день короче?

Идут года. Пройдут года.

Столетья канут в бездну.

Но остаются навсегда

Плоды разумного труда.

Умру, но не исчезну.

 

Вот и мы будем надеяться, что рано или поздно, но все-таки получим итоговый стихотворный том Б.К. Ковынева и разрешим многие загадки его творческой и человеческой судьбы

.