Русскоязычная Вселенная выпуск № 24
от 15 октября 2023 г
Россия
Григорий Кружков
Кружков Григорий Михайлович (род. в 1945 г.) — поэт, переводчик, эссеист, литературовед. Окончил физический факультет Томского университета и аспирантуру по физике высоких энергий. Им целиком переведены и составлены книги избранных стихотворений Джеймса Джойса, Роберта Фроста, Уильяма Йейтса, Уоллеса Стивенса, антология английской поэзии абсурда «Книга NONсенса»; ему принадлежат также переводы поэмы Льюиса Кэрролла «Охота на Снарка» и стихотворения Редьярда Киплинга «За цыганской звездой», ставшего в России народной песней благодаря кинофильму «Жестокий романс». Автор семи книг стихов, в том числе «На берегах реки Увы» (2002), «Гостья» (2004), «Новые стихи» (2008), «Двойная флейта: избранные и новые стихи» (2012) и многих книг для детей, Отмечен Почетным дипломом Всемирного совета по детской книге, премией журнала «Иностранная литература» «Иллюминатор», премией Союза писателей Москвы «Венец». Лауреат Государственной премии Российской Федерации по литературе (2003), победитель конкурса «Книга года — 2006» в номинации «Вместе с книгой мы растем». Преподает в РГГУ. Живет в Москве.
СТИХИ
ДУХ ЖИЗНИ
I
Ты, выбравший мой нос,
Как ласточка береговая —
Речной откос,
Шурши, живи, витай, не улетая!
II
В закатные часы,
Когда так с тьмою слиться сладко, —
Как взмах косы,
Промчись перед моим лицом, касатка!
III
Тобой я только здрав!
С тобою в захолустье мира,
Наследник древних прав,
Я царствую, я — Председатель пира.
IV
Блаженный, как Адам,
Из глин твоей слюною слеплен,
Я — словно храм,
В котором некий смутный свет затеплен.
V
Влетай и вылетай
Сквозь окна — там, вверху, под сводом,
Где явлен рай,
Обещанный бесчисленным народам.
VI
Когда же звездочет
Зло проречет — и та, что мечет
Костьми, не чет
Вдруг выкинет передо мной, а нечет,
VII
Взлети в последний раз,
В заоблачны стремясь пределы,
И кань из глаз,
Осиротив мой нос похолоделый.
* * *
Л. Лосеву
Before my pen has gleaned my teeming brain…
John Keats
А тех, самых сочных, молочных, младенческих лет,
Увы, урожай мы не сжали — он сгнил на корню,
Остались нам зерна холодных и поздних замет,
Столь черствые, что и не впрок и не в радость коню.
Одним лишь птенцам желторотым пристало писать,
Мешая чернила с соплями. А старый ворчун
Пусть носит на вате колпак — что он может сказать
Тому, кто без спросу горяч и без просыпу юн?
Но как колоски собирает на поле бедняк,
Так мы собираем дожитки несжатые лет
И мелем из них — надевая дурацкий колпак —
Такую муку, что белей не бывало и нет.
Мука осыпает ненужный старинный парик,
Венера в аллее стоит, опершись на весло.
Будильник в плешивой поет голове “чик-чирик”…
Он смотрит на штору и ждет, чтобы вновь рассвело.
ПЕСЕНКА
Не вороши лапши, развешанной
Вокруг тебя, не вороши —
И ярых пасквилей, как бешеный,
Противу власти не пиши.
Не надо нападать на кесаря,
Оспаривать его почет —
Не жаловаться ведь на слесаря,
Что кран течет, что кран течет.
А кран течет, и с неба капает,
Кружатся листья у виска —
А что в тебе еще тоска поет,
Пускай она поет, тоска.
Не жди чудес от слова праздного
И не стремись в поводыри —
А бойся только неба красного
В часы заката и зари.
ЛУННОЕ
Что там в небе так чудно круглится?
Это месяц, мой друг, просто месяц.
Посмотри на него сквозь ресницы —
видишь, сколько веревочных лестниц
он спускает для тех, кто хотел бы,
кто, устав от земного, желал бы
прогуляться сегодня на небо
наподобие белых сомнамбул?
Погоди — еще тень в подворотне
оказалась всего только тенью,
еще светит нам вечер субботний
по колодезной щуки веленью.
И так пылко, так зыбко сияет
этих звезд сумасшедшая горстка —
как сугроб тополиного пуха,
подожженный рукою подростка.
Что сегодня — весна или осень?
Это осень, мой друг, это осень.
Хочешь, мы у прохожего спросим,
что сегодня — весна или осень?
И прохожий, смутившись, ответит:
“Я не знаю… забыл… извините…”
И посмотрит туда, где в зените
что-то греет, хоть холодно светит.
Что-то греет еще, что-то веет,
как смычок, в этом воздухе ветхом,
и еще рассыпают нам пенни,
коронуясь, кленовые ветки.
Ну, давай еще малость побродим,
пошуршим этой звонкой листвою,
потолкаемся рядом с народом,
улетающим вместе со мною…
ЧЕРТОВ ПАЛЕЦ
Вновь я ступлю босиком в этот прохладный, прозрачный
Чистый детства ручей и по гальке пойду разноцветной
В глубь галереи зеленой, под арку сквозную деревьев,
Кроны сомкнувших неплотно, чтобы в просветы и щели
Солнце могло проникать и копьем золотым прикасаться
К влажной коже ручья и высвечивать донные клады.
Там, в драгоценной мозаике, розовой и синеватой,
Я отыщу чертов палец желто-янтарного цвета,
Гладкий и круглый — из всех вожделенных сокровищ ребячьих
Самое редкое; в нем хоронилась какая-то тайна —
Жуткая, мерзкая, вроде ноги костяной, но при этом —
Что-то от века сужденное и золотое, как солнце.
Было отрадно и страшно таскать его всюду в кармане,
Пальцами тайно лаская, и знать его скрытую силу.
Чертов палец! И впрямь это было — как с чертом спознаться.
О, амулет окаянный! Власть или плен — не понятно.
Перст указующий, перст грозящий и путь закоснелый
Предков, уступка и воля, упорство и чуждая воля!
Был я только листком, уносимым волной по теченью,
В дни, когда босиком по щиколотку в холодящих
Струях ручья бродил я по гальке, по солнечным пятнам;
Путь под зелеными арками мнился тогда бесконечным,
Сумрак и вспышки лучей — сроднившимися навеки,
Тихо журчавший поток — неизменно и вечно текущим, —
Вплоть до мгновенья, когда я заметил в воде и, нагнувшись,
Поднял камешек круглый и длинный, внезапно в ладони
Странно толкнувшийся, как пескарик речной, — чертов палец!
ПОКЛОН ЭВКЛИДУ
1
Камень, канувший в воду, напишет вам имя мое
Крупными детскими буквами. Может быть, глупо,
А все-таки приятно быть геометрическим местом точек,
Равноудаленных от некоторой, называемой центром…
2
Как странно, что трапеции летают! —
Но лишь на первый взгляд, а на второй —
Чего ж им не летать, когда все небо
Похоже на таблицу умноженья?
Квадраты, треугольники, круги —
Их словно уток в воздухе осеннем…
И кличут и зовут…
Попробуй тут
Не полети, когда в ушах гремит,
Как на турецкой свадьбе? Поневоле
Вздохнешь и полетишь, еще робея…
3
Молодость в сердце толкнулась: формулы начал писать,
Ципфа и Хипса законы вывел почти что из пальца…
Думал: напрочь забыл — ан нет! еще помню, как брать
Производную от степеней и решать уравненья
Дифференцьяльные. Скоро, наверно, и детство вернется:
Буду в индейцев играть, буду Жюль Верна читать…
ДВА СНА
Много вещих снов я видел в детстве,
два из них запомнились навеки.
Первый — гонится за мною ведьма…
Вижу снег крупитчатый, искристый,
тьмы провалы между фонарями.
Я на саночках по улице заледенелой
мчусь — никто меня не тянет —
ни отец, ни мать — сам за веревку
дергаю и мчусь,
а ведьма догоняет.
Сон второй — он с небольшим прологом,
как баллада Оссиана: прилетело
воронье, расселось на деревьях —
и скрипят, сгибаются деревья, как от ветра,
и кричат вороны…
Дальше —
Отрок я, дерзающий, но робкий;
я вхожу в пещеру, где мужи пируют
вкруг огня высокого, большого,
пьют ковшами пиво, жарят мясо.
Подхожу: все взоры обратились
на меня. Под смех и восклицанья
самый главный, самый сильный воин
подает мне жареное мясо
на конце меча — чтоб снял зубами.
Я шагнул вперед, но оступился —
и упал на меч, от жира скользкий!
Закричали мерзостные враны,
поднялись с деревьев, заплескали
черными крылами…
Значит, боги
нас предупреждают изначала,
ставят знак на скользком повороте,
чертят руны на чужих обоях,
как немые, пальцами, губами
объясняют что-то — и впадают
в гнев, когда мы их не понимаем.
* * *
Поэзия эпохи Сун.
Когда-то я ее любил.
Вечерний ветерок рябил
гладь озера. Дрожанье струн.
Закат. Роса на рукаве.
В руке прощальное вино.
Отъезд в провинцию Юэ.
Все это было так давно.
А ныне, что рукой ни тронь,
все это падает из рук.
В жаровне гаснущий огонь,
и циня дребезжащий звук.
Поэзия эпохи Дзынь…
Москва. Зимние сумерки
Метро дымится за углом,
как нерестящаяся сёмга,
а здесь, в потёмках — помелом
метёт позёмка.
К такой бы сёмге нужен блин,
и вот уж месяц с пылу, с жару
является для именин
икре под пару.
А вьюга пару поддаёт,
как бодрый инвалид в парилке,
и, бдя, включает пешеход
глаз на затылке.
Парижская шагалка
Памяти Лёши Зайцева
Какой прелестный петушок
Меня в Париже провожал!
Куда б я ни направил ног,
За мной вприпрыжку он бежал.
Он вёл меня, как педагог,
Прекрасный этот le petit coq!
Я повидать хотел Слона,
Я навестить хотел Гюго,
Я думал напроситься на
Petit déjeuner к мадам Клико.
Но петушок мне на ушко:
— Не зарывайся, ко-ко-ко!
Я мимо Сен-Жермен-де-Пре
Вышагивал, как генерал,
В лавчонке маленькой в Марэ
Я треуголку примерял.
— На что она тебе, дружок? —
Не понимал мой петушок.
Я шёл и пел: — Я покорю
Моннэ, Монмартр и Монпарнас,
На рю де Рэн и прочих рю,
Клянусь, ещё запомнят нас.
Но петушок, тряхнув хвостом,
Сказал: — Очнёшься под мостом!
Ну так и что ж! Гуляй, Гаврош,
Твоя печаль – летучий дым,
Мост Инвалидов перейдёшь —
И станешь старым и седым.
— Mesdames, messieurs, au revoir!
Прекрасен осенью бульвар.
Так не волнуйся, мой малыш,
И на журбу себя не трать.
Он жёстко стелит, мой Париж,
Но мягко на газетке спать.
А петушок: — Кукареку!
Клошарствуй, лежа на боку.
Piazza Mattei
А в Риме он любил не Колизей,
не Пантеон, — но арки и дворы,
где мальчики играют в баскетбол,
не замечая мраморных наяд,
которые во всей своей красе,
являя миру безволосый пол
и прочие природные дары,
за их игрою искоса следят;
и маленькие площади вдали
туристских толп: особенно одну,
где четверо ленивых черепах,
которые не то что трёх слонов,
трёх сусликов поднять бы не могли,
возносятся с опаской в вышину
у отроков проворных на руках, —
как тюбетейки, снятые с голов.
Давно великолепный Вячеслав
плеск этих струй заворожил в сонет
и сыплющейся влаги бахрому
в стиха блестящий мрамор превратил;
но вот явился новый кифаред,
о новой славе муз возревновав,
и водопад прислушался к нему,
вздохнул — и по-иному загрустил.
Сады Айви
Сады Айви —
зелёная шкатулка
спрятанная
в самом центре
Дублина
В сотне ярдов отсюда
шуршание подошв
слитный шорох машин
а здесь — ни души
пустые скамейки
молчаливые сороки
и такой покой
какого на земле не бывает
Уйти
так же трудно
как проснуться
Кстати
выход из сада
охраняет
Джон Маккормак —
ирландский Карузо
Прекрасная идея
ставить в парках
памятники певцам
вишь ты — поёт
а тишины
не нарушает
Малыш
Боже, какие разумные глазки
смотрят на взрослых из детской коляски!
Я б за один этот взгляд пониманья
дал двух профессоров, без колебанья.
Эти кудряшки и мудрое темя
выбрал бы в члены любых академий.
Небо над городом серо, как догма,
столбики, кустики, вывески, окна,
почта, сберкасса и винная лавка.
Дальше по улице катит козявка.
Петровский парк
В Лимбе — осень. Как вам описать её кратко?
Лист кленовый слетает поэту на шляпу.
Гном в песочнице ямку копает лопаткой.
Воздух жёлт. И отложен визит к эскулапу.
В Благовещенской церкви звонят.
Звук протяжный
С невесомой, под красным шатром, колокольни
Сходит, якоже в ад, в этот город миражный,
В колдовские круги его, щели и штольни.
Так когда-то под землю сошла Афродита
И, как чад своих, вывела к свету из мрака
Аристотеля мудрого и Феокрита,
Мантуанца в венке и Горация Флакка.
Ночной киоск
Я помню, как мерцал сквозь вьюгу
Ночной киоск;
Он был один на всю округу
Бессонный мозг.
Пред сонмом звёзд — незнаменитый,
Как спички свет;
Но он притягивал орбиты
Ночных комет.
И даже занесённый снегом
Со всех сторон,
Отважным человечьим следом
Гордился он.
И как живой между живыми,
Он нёс им весть,
Что город, чёрт возьми, не вымер
И спит не весь.
…Но вот явился мсье Собянин
Рулить Москвой,
И был киоск ночной забанен —
Он портил строй.
Вид улиц стал предельно гладок
На строгий глаз,
И завелся везде порядок
Вдоль автотрасс.
И лишь гуляки и поэты —
Никчёмный люд —
О тех галетах, сигаретах
Порой вздохнут.