Литературно-исторический альманах
Русскоязычная Вселенная выпуск № 24
от 15 октября 2023 г.
Русскоязычный Узбекистан
Субхат Афлатуни
СТИХИ
- " Блажен муж... "
Посади меня при потоках вод,
Дай корням прозреть, воспрять ветвям,
Огради меня от высоких волн,
На устах сладка, во чревах горька,
Разбужала дух, пристыжала плоть.
Посади меня при холмах твоих,
Дай зачать кимвал в пустоте ствола,
Дабы пел к Тебе во псалмах моих,
Ибо гроздь спела, листва светла.
Пустотел мой ствол, черным звоном в нем
Отдается речь развратителей;
Упаси же гроздь от осиных гнезд,
Дай зачать кимвал и прости меня.
***
Чужбина оживляет память,
Дабы плод не пал, лист не вял.
Дабы в свой черёд пятерня цветка
Напрягалась в горсть, закруглялась в гроздь,
и принуждает видеть сны.
Но я не верил сну,
и наблюдал
за ним,
как за раденьем
чужой религии.
И сон меня изобличал,
не призывая к покаянью.
Я видел, например, пустынный дом...
- " Зачем мятутся... "
Что народы мятутся и плутают цари?, -
В Небесах посмеются, поругаются им;
Сокрушатся сосуды жалких судей земли:
Божий Гнев неподсуден. Божий Смех нестыдим.
***
Бессмертны мы, когда о смерти помним,
когда припоминаем города, -
и смерть - такой же, в сущности, топоним,
как Казалинск; и, кстати, Нурата:
вся в мраморе (поблизости карьеры),
с мечетью и источником, а в нем
священные разгуливали рыбы;
мы их кормили нуратинским хлебом,
я не спеша желанье загадал
и снова бросил мраморный хлебец...
шли титры, но без надписи "Конец";
а это значит - будет окончанье:
на смену Нураты в начале марта
приходит августовский Казалинск,
где я застрял пятью годами раньше, -
сошел с путей до нас прошедший поезд,
товарный монстр, груженный зерном;
мы целый день стояли, исчерпав
запас воды и темы разговоров;
когда ж молчаще-жаждущий состав
из Казалинска за полночь отъехал,
то вдруг притормозил, -
в сияньи фар,
вблизи от покореженных вагонов,
в янтарно-медных россыпях зерна
копались потемневшие мужчины...
Поскольку я сейчас пишу об этом,
то это был опять же не конец:
ни мавзолейный мрамор Нураты,
ни погребенье хлеба в Казалинске
не оборвали бренной череды
и череде позволили продлиться, -
бессмертны мы безвестностью границы,
где я - уже не я, и ты - не ты...
- "Господи! как умножились... "
Но страшнее мятежей,
Как те ни были жестоки,
И врагов, как те ни многи, -
Лишь сочувственная желчь.
Врет она моей душе:
"Нет ему спасенья в Боге";
И танцуют лжепророки
С легионом прочих лже,
Мне брезгливо моют ноги,
Как усопшему уже.
Боже, выжги мятежи,
Упаси мою планиду,
Порази врага в ланиту,
Зубы вралю сокруши!
Отреши меня от лжи,
Моему стволу привитой,
И от желчи ядовитой,
И от жалочи ханжи, -
Ибо вышли на Давида
Погребатели души.
***
Реестр юности. Он шире
фотоальбома.
Но уже
того внимательно-невидящего взгляда
на каждую из фотографий.
Захлопну - повернусь лицом
к недремлющему объективу,
и прямо в линзу перечислю все,
чем изнурительно богат;
и это будет запечатлено
на серебре дагерротипа.
Итак:
горсть пыльного арахиса.
Фотоальбом (подарок одноклассницы-армянки).
Танец актеров на сцене.
Вспомнить - значит понять,
и я стараюсь.
Одно лишь мне позволено забыть:
танец актеров на сцене.
Трам-трам-па-ам...
- "Когда я взываю... "
Он в тесноте давал простор и в суете - покой;
Вы ж, не смутясь, вели с Ним спор и брань вели со мной.
Сыны мужей! доколе лжи вы будете искать?
Доколе жить, как не мужи - ужи, ужи в песках…
Он дал вам хлеб и дал вам хмель, мне зависти не дав;
Утиштись, сытые, теперь - размыслите в сердцах:
Благословен любой удел, любые удила;
Смиренье языков и тел, превозмоганье зла.
***
Тридцатая осень.
Первую, вторую, третью - не помню,
ибо жил тогда в маленьком теле ребенка,
в котором нет места памяти.
С четвертой по шестую собирал рыбьими руками
свежеопавшие чинаровые листья
под мягким присмотром воспитательницы.
В седьмую проснулся школьником,
открыл испуганные глаза,
в которых уже поселилась близорукость,
и снова закрыл - мол, сплю.
Последующие десять осеней делал то же самое,
хотя увеличивался в размере и начинал пахнуть мужчиной.
Но сон сбегал, как синдерелла,
не оставляя никаких хрустальных улик.
В восемнадцатую осень я все еще носил школьную рубашку,
но уже делал доклады по Платону.
Осень номер девятнадцать
отличалась от трех последующих
лишь новизной опьянения любовью -
до тех пор я пьянел только от книг.
Как в осенней любви сочеталось плодородие с увяданием?
Этого я не знал и в двадцать третью,
хотя уже был вполне женатым -
я ведь из поколения, которое взрослело от собственных свадеб;
дети разведенных родителей, мы шли в загс
голосовать против их гименофобии;
как будто мы и вправду лучше.
Нет, не лучше (двадцать четвертая осень),
просто другая эра, и мы в ней такие же ископаемые,
потому что кругом бардак,
и даже листья стали падать
как-то более нервно.
Правда, я все так же их собирал
и складывал на рабочем столе,
позволяя покрываться пылью,
рядом с фальшивыми янтарями желудей.
Это осень двадцать пятая, снимаем квартиру у знакомых; кажется, дождь.
Четыре последующие осени перелистываем,
обратив внимание лишь на иероглифы,
проступившие в двадцать девятой.
Это я в центральной Японии,
гораздо более близорукий, чем в девятой строчке,
дивлюсь вызывающе зеленой листве, учу безнадежный язык
и до огненных мигреней тоскую по оставленной семье.
Потом все убирается опрятным снегом.
Как тебе мой странный отчет, Тридцатая осень?
- "Услышь, Господи... "
Я в Дом к Тебе. Вошел, как дождь. Стезей слезы.
Как снег на гроздь. Как ветер в рожь.
Как гость и сын.
Услышь мой стих. Утишь мне скорбь. Утешь мне боль.
Путеводи ж меня, Господь,
Перед Собой.
И прогони моих врагов стезей грозы;
У них гортань - открытый гроб,
И льстив язык.
Умерь их блуд, холодный суд и потный сон,
И дряблый уд, и желтый зуб,
И злой закон.
А мне. Лишь только. Отплясать. Отпеть свое.
Но лишь свое. Хоть полчаса.
Но пред Тобой.
***
Начало родины - чужбина,
начало памяти - тоска.
Сухою коркой апельсинной
хрустит под инеем листва.
И я иду по ней, сквозь вечную мерзлоту детских площадок,
где выгуливают только собак, в которых, наверное,
на зиму превратились дети; но нет,
вот и дети, с лицами, еще хранящими весь ужас
от многоступенчатого зимнего одевания.
А я всё иду мимо, потому что эти дети
принадлежат другим (московским) людям,
которые их обеспечивают пищей,
а потом будут краснеть на родительских собраниях.
Дети - я чужой. Я незнакомый дядя,
с которым вам нельзя болтать
и рассказывать, что папа с мамой ушли
по такой же стеклянной листве под ногами;
папа с мамой ушли, я их, дети, не знаю, чужой.
Я могу вас обидеть, поскольку курящий
и вообще всемогущий по части обид...
Я - чужой. Азиат. Род занятий - тоска;
отраженьем небритым в стекле магазина,
я мелькну потерявшим завод апельсином,
дети, в ваших доселе наивных зрачках.
Однако, холодно...
- "Господи! не в ярости твоей... "
Иссохло око от печали
И обветшало от врагов;
Куда бессонному причалить,
Каких коснуться берегов?
Бессонница, суровый ангел;
Из непонятных облаков
Слетают фениксы на факел,
И все сгорят... я сам таков.
Пока костер тот не разложен,
В котором возродиться мне,
Меня всю ночь сжигает ложе
На самом медленном огне.
Едва засну, едва причалю -
Все то же пламя, перья, крик,
Толпа с мечами и свечами
И грохот падающих книг.
***
Мне приснилось учение еретика,
обличенное мной накануне.
Я проснулся в густом театральном поту,
но лицо оказалось без грима.
В треугольном окне дребезжало стекло -
так стучало несчастное сердце.
Или в парке тюремном рубили сосну,
чтобы к полночи выстроить сцену?
Кто меня поселил в театральный квартал
и назначил хранителем свитков?
В этом доме пустынном, со служкой глухим,
что когда-то играл цесаревен?
Я раскрыл тайный орден в актерских верхах
и ученье его обезвредил;
"Если мир есть театр, то кто же Господь?" -
я спросил на допросе под сценой.
Труд закончен; написан и набран памфлет,
и на родину можно вернуться,
Где тоскует по мне моя келья - мой дом,
Мой единственный в мире театр!
- "Господи, Боже мой!..."
Иудей не жаждет чуда,
Эллин мудрости не ждет;
В цирке прыгают верблюды
Сквозь иголку взад-вперед.
На Тебя я уповаю -
Упаси от суеты:
Мир погряз в очарованье,
В черном мареве мечты.
Иудей зачал неправду,
Эллин ложь себе родил -
Горб верблюжий не исправит
Даже дюжина могил.
Славлю Господа по правде,
Вразуми и отрезви,
Кто любовь свою растратил
В суетливой нелюбви.
***
Как безумно светло.
Сколько здесь золотого песка -
на отчетливом дне
сквозь свирельно-холодную воду.
Я скрываюсь в горах,
мне прибежище - камень кадир;
моя свита - баюн, виночерпий и бард.
Остальных я прогнал -
и они с облегченьем ушли.
Убежали актеры,
пророки по воздуху скрылись.
И толпа - но кого? -
самаркандцев ли, самаритян -
мне нестройно пропела макомы прощанья.
Виночерпий, воды зачерпни из ручья;
ты, баюн, расскажи о премудром Дауде,
что родил Соломона,
а тот породил Ровоама...
Если что-то забудешь, тебе я напомню;
если я что забуду - воды из ручья много выпил.
Ты же, бард, оборви на орудии струны,
и давай побеседуем так, без аккордов.
Струны новые вырастут за ночь, и новые ветви.
Как безумно светло. Я все понял, спасибо. Спасибо.
- "Господи, Боже наш!.. "
Из уст младенцев и детей устроил Ты хвалу,
И враг от страха лег в постель,
И мститель слег в золу.
А я - смотрю на небеса в бессонности благой,
Творенья Твоего перста
Не тщась достичь рукой.
Так что ж такое Человек, что помнишь Ты о нем,
Твой черенок, Твой черновик,
Искомый днем с огнем?
А ночью... Тихий небосвод, и от звезды к звезде
Несется луч, как скороход
С охапкой новостей;
Я различаю этот луч, его сквозной язык,
Его сплошной скрипичный ключ,
Бессонный беловик.
Заснут младенцы и птенцы, и в тяжком сне враги;
Даруй мне бодрствованье звезды
И чуткий сон Слуги,
Чтоб помнил ночью о Тебе, как помнить силюсь днем -
Греховный сон перетерпев,
Святым забыться сном.
***
Все закончится свадьбой, закончится пиром;
я усы отпущу, чтоб текло по усам;
в храме яблоку негде упасть; и оно, как январское солнце,
на ветвях облетевших висит, и алеет, и ждет.
"Играй, тимпан; "Живите долго и согласно,
январь, гори. (Чужбина оживляет память)
Грани стакан, Без тягот долга и соблазна".
янтарь зари" - (И принуждает видеть сны)
Это грустная песня, банальная рифма,
и банальная свадьба, а также слеза,
Что стекла по усам, да в рот не попала,
И не смог я узнать - солона ли, горька...
Вот подходит невеста к губам жениха.
Но окончился пир, начались досвиданья;
И мне осталось самому,
Задув свечу повествованья,
Влюбленных погрузить во тьму.