Английский Сурож – частица России
300-летию присутствия русского Православия на Британских островах посвящается
БЕСЕДА С ПРОТОИЕРЕЕМ МИХАИЛОМ ФОРТУНАТО
АЛЕКСАНДРА НИКИФОРОВА
Протоиерей Михаил Фортунато, прослуживший бОльшую часть жизни в кафедральном соборе Успения Богородицы и Всех Святых в Лондоне, пожалуй, один из немногих церковных регентов, уже при жизни удостоенный написания и успешной защиты 20 декабря 2007 года в стенах Московской государственной консерватории научного исследования о своей певческой школе. В преддверии защиты кандидатской диссертации Н.В. Балуевой «Регент Русской Православной Церкви протоиерей Михаил Фортунато, жизнь и литургическое творчество» отец Михаил встретился с преподавателями и сотрудниками Центра церковной музыки имени прот. Димитрия Разумовского Московской государственной консерватории.
– Дорогие друзья, мы рады приветствовать в нашем Центре выдающегося регента протоиерея Михаила Фортунато. Отец Михаил, начните, пожалуйста, от истоков – рассказом о своем детстве, проведенном в «русской Франции». Как в детском сердце совмещались эти две во многом противоположные культуры?
– Вы употребили слово «выдающегося». Я смеюсь немножко, потому что мы никогда не считали себя выдающимися. Мы пережили опыт Зарубежья, опыт изгнания из своей страны. Я родился на десятый год после эвакуации из Крыма. На сердце отцов и матерей поколения, покинувшего Россию, не заживала глубокая рана. И эта рана в каком-то смысле окрасила менталитет эмиграции, которую я знал. Это было вольное или невольное смирение. Удивительно, но страдания и лишения открыли нам духовный путь. Мой отец бросал мне такую мысль, что его поколение потеряло земную Родину, но приобрело небесное Отечество. И эта формула наполнила всю мою жизнь.
Когда я был маленьким, мы были нищими, часто ходили на улицу за супом, который там раздавали, и никакой роскоши себе позволить не могли. До пяти лет по-французски я не говорил, хотя жил в Париже. В 5 лет пошёл в школу и стал «французом». Вот так жизнь потекла по двум руслам: воспитание у нас было русское, а образование французское.
Русское начало никогда не умирало ни во мне, ни в моих сверстниках. Французское образование я принял несколько болезненно, потому что культура семьи, культура христианская, отличалась от французской. Когда учителя в классе нам говорили – а мне было 8 лет – о добре или о любви, то всё это исходило из каких-то принципов, которые я не узнавал. Пришлось, конечно, свыкнуться с этим. Французами мы не стали, хотя по французскому языку я шёл первым, но инкультурировались в ту среду, в которой жили, вобрали в себя эти две культуры и росли такими двухгоризонтными существами.
Уже потом, вступив на педагогический путь, я стал размышлять – а возможно ли в принципе вместить две культуры? Кроме того, нужно было привнести и третий элемент – культуру небесную. Должен сказать, что моё поколение на фоне того, что отцы приехали беженцами и нищими, мы вышли в люди. То есть настолько хорошо они нас воспитали. И за это большая им благодарность. Это люди-герои, очень скромные, но герои!
Мой отец, человек честный и весёлый, стремился нам с братом передать то, что унаследовал, уйдя из семьи в 1919 году в добровольческую армию. И то, что он рассказывал, мне пришлось по вкусу, потому что семья была музыкальная.
– А откуда происходит сама Ваша фамилия – Фортунато?
– Мы – выходцы из Италии времен Гарибальди. Был один Фортунато, другой Фортунато, третий Фортунато – Михаил Антонович, мой прадед. Михаил Антонович был женат, затем овдовел, потом женился на Софье Владимировне Стасовой, и, по-видимому, был настолько одарен, что вошёл в эти круги. Когда его сын, мой дед, Лев Михайлович, в возрасте 18-20 лет учился в Горном институте, то запросто бегал к Римскому-Корсакову. А это были 80-е годы…Представляете, что творилось в Петербурге в 80-е годы XIX-го столетия? Он видел рождение опер! Сохранилась хронография, составленная моей тёткой, где она всё описала. Её отец, а он был очень хорошим музыкантом и играл на скрипке, между прочим, левой рукой, рассказывал о своих встречах и восторгах. Вот такие семейные штрихи до меня дошли, и дед в моём представлении ожил.
Расскажу и о матери, урождённой Тяжельниковой. Я немножко помню дедушку и очень хорошо бабушку с ее стороны. Ее отец был военным, дослужился до генерала, а кончил последним губернатором Новороссийска. Моя бабушка была крестной дочерью императора Александра Второго. Её отец, Владимир Петрович Шмидт, был близок к Государю, он одно время командовал императорским фрегатом в чине капитана, а позже, в чине адмирала, участвовал с Чёрного моря в завоевании Кавказа. В качестве анекдота могу сказать, что кузен моей бабушки, которого она знала и любила, Пётр Петрович Шмидт в Советском Союзе прославился как лейтенант Шмидт, наверное, вам небезызвестный. И когда я ездил по семинариям России, то представлялся, согласно «Золотому телёнку», настоящим потомком лейтенанта Шмидта.
Но вернёмся к серьёзному. Мой отец, Всеволод Львович Фортунато, был человеком простым, но удивительно цельным и глубоко верующим. Несмотря на то, что дед принадлежал скорее к либералам и Церковью не интересовался, его сын с гимназической скамьи в Екатеринославе (ныне Днепропетровск) прислуживал в церкви. Он научил меня молиться, научил меня верить. Его память я храню как святую. Отец выехал из России с белой армией. После промежутка времени проведенного с армией в Галлиполи он приехал в Париж.
– Это были тридцатые годы, когда Париж сделался центром скопления русских…
– В тридцатые годы в Париже проживало около трёхсот тысяч русских. Такой Париж я немножко помню. Я помню, между прочим, и 1937-й год, 100-летие со дня смерти Пушкина. Русская эмиграция устроила тогда праздник русской культуры. Мне было 6 лет. Остались впечатления от огромных масс людей, повсюду шли разные спектакли. Помню огромный эмоциональный подъём! Русская эмиграция жила памятью о России, жила культурно насыщенно. Нас, детей, окружали люди высоко образованные. С детства они учили нас грамоте и литературе. Как и вы, мы запоминали страницами «Евгения Онегина» и Лермонтова! Всё это приближало нас к русской среде, хотя мы её не знали. Очень далеко всё-таки мы жили от России…
– Но все же Россия повседневно присутствовала в Вашей жизни там, во Франции…
– Я могу сказать, что мой папа был таким патриотом, что когда он вернулся из немецкого плена, где оказался на год в середине войны, в 1940-м-1941-м году, то решил послать нас с братом учиться в кадетский корпус. Этот кадетский корпус, конечно, отличался от корпусов царской России, но всё-таки мы носили форму, умели отдавать честь, маршировать, приобщались к военной культуре. Что это дало? Мы не забыли русского языка. Мы говорили каждый день по-русски, а не по-французски, как в школе. Мне это позволило в дальнейшем без труда ездить в Россию. Как-то я спросил отца: «Почему ты отправил нас в кадетский корпус? Ведь мы откололись от французской среды!». А он ответил: «Я готовил тебя к службе России». Поразительно то, что в 1941-м году, в октябре, он отправил нас в кадетский корпус в прекрасный город Версаль, а ровно через 50 лет, 19 августа 1991-го года случился путч, и я был в Москве, и с этого дня начались мои поездки по России и преподавание в семинариях. Так что отец в каком-то смысле оправдал себя: то, что он задумал обо мне – случилось.
– Немного отвлекаясь от хронологии повествования, хотелось бы Вас спросить, отец Михаил, о воспитании в русских семьях Зарубежья, было ли оно церковным?
– Домашние молитвы, праздники, хождение в храм, – все это относилось к само собой разумеющейся реальности нашей жизни. В воскресный день всё сосредотачивалось вокруг храма. Не знаю, в каждой семье так было или нет, но у нас было так. Когда мне было 12 лет, помню, я познакомился с футболом. Так вот, настоятель нашего небольшого прихода позволял нам гонять в футбол после службы. И мы ходили на службу, а потом играли в футбол.
Братья Миша и Володя Фортунато. 1937г.
С наступлением Страстной недели мы все время проводили в церкви. Когда совершался вынос плащаницы, нас ставили в форме «Витязей» как стражу у гроба. Мы очень серьёзно к этому относились, по очереди вступали в караул. Четверть часа постоим – подходят новые караульные. Я помню своего двоюродного брата Игоря, он был одним из руководителей «Витязей» и церковным прислужником. Однажды я стою и замечаю, что Игорь идёт по храму. Он идёт из алтаря к свечному ящику. И как! Вы знаете, он летел, он порхал! Он шёл, как ангел. Будучи прислужником, он воплотил в себя то, что символизировал собой стихарь – небожителя. Это меня так потрясло, что, хотя мы и знались как кузены, но тут я его почти что канонизировал в том образе истинного своего состояния в Церкви, который он мне явил. Значит, он тоже был кем-то воспитан. Это традиция, передающаяся от одного к другому не через наставления, но наблюдения.
Мы постились. Я помню пост, помню удовольствия поста. Не ограничения, хотя и они были, само собой. Но мы знали, что тут есть некий высший смысл, что поститься хорошо потому, что потом будет ещё лучше. Вы знаете, серьёзность эмиграции меня поражает. Меня поражает, как серьёзно и истинно они жили. Потом митрополит Антоний Сурожский говорил мне, как легко быть православным: денег нет, помещения нет, людям трудно…зато никто не мешает, никакая власть не вмешивается, и мы живём чистой, полноценной церковной жизнью.
– Отец Михаил, Вам никогда в детстве не приходилось бывать в России. Какой она Вам представлялась из рассказов Ваших родителей?
– Вы знаете, по рассказам родителей и их друзей Россия представлялась мне обществом добрым, конечно, дух эмиграции на меня влиял, и большим: доброта в России большая, щедрость большая, в гости придешь – сиди, сколько хочешь… Поразительно, но всё то, чему нас учили в Зарубежье, отразилось в одном дне, когда мы впервые вступили на землю Советского Союза.
В 1967 году мы с женой решили навестить родственников, тогда это стало возможным. На теплоходе из Лондона прибыли в Ленинград, нас отвезли в гостиницу. И я жене говорю: «Ты отдыхай, а я не могу, бегу в город, посмотреть, что такое Россия». Выхожу: большой бульвар, люди идут, Невский проспект, оказалось. И чувствую, что здесь я уже был когда-то: знакомые образы, знакомые вывески, знакомое небо. Я недоумевал. Я узнал нечто – Родину, наверное. Потом уже сообразил, ведь об этом писали Достоевский, Чехов, Пушкин, Андрей Белый. Всё это сидело во мне благодаря моим родителям.
– А Ваши родители разделяли Россию и Советский Союз?
о. Михаил на встрече в Москве, 2008 г.
– Вы знаете, Советский Союз был наследником тех событий, которые послужили их эмиграции, их отчуждению от русского народа. Так что с большой симпатией относиться не могли. Мы довольно мало знали, но знали, что доходившее до нас во французских газетах и по радио – не вся правда. Нам казалось, что советская Россия не так однозначна, как нам это преподносили, что есть Россия какая-то двойная, есть тёмный и светлый ее облики. И мы задавались вопросом, откуда такое тёмное проявление светлого облика? Но наша семья жила сильной христианской верой, так что мы погрузились всецело в мир русской культуры и веры, и, живя во Франции, соприкасались с ней лишь постольку поскольку. Когда эмиграция дожила уже до второго-третьего поколения, мы поняли, что есть воля Божия на то, что эмиграция случилась. А потом прочли у Бердяева, что Господь послал нас на Запад, чтобы Запад узнал православие. И, будучи верующими людьми, обернулись к Западу. Мои профессора Свято-Сергиевского богословского института в Париже, о которых я сейчас расскажу, общались с французскими философами и богословами и большое дело сделали для них. От голода люди тянулись на свет православной веры. Уже священником я крестил многих европейцев. И именно это русская эмиграция принесла на Запад.
Вторая беседа с выдающимся регентом протоиереем Михаилом Фортунато: «Н.М.Осоргин был чуть-чуть старше меня и руководил хором. Его я считаю своим учителем. Он слышал не только тон, но и сотую долю тона. Он научил нас литургическому пению, которое подразумевает и точное интонирование, и ритмику, и знание гласов.
Вот это пятилетняя школа клироса в Богословском институте меня сформировала. А воспитание присутствием на службах с детства и любовь наших родителей к храму наполнили подлинным богослужебным духом».
 |
|
Н.М. Осоргин - главный учитель
о. Михаила Фортунато
|
-Отец Михаил, когда впервые Вы почувствовали интерес к музыке?
- Я очень рано полюбил музыку. Мама говорила, что я лазал на стол, где играло радио, когда ещё и ходить не умел. Помню времена, когда мне было 12-13 лет. Наша русская эмиграция в Париже состояла из очень интересных людей, в частности, из выдающихся молодёжных руководителей. Они устраивали летние лагеря «Витязей». На два месяца 180-200 человек детей выезжали в деревню. Тут мы и по-русски говорили, и в волейбол играли, и время хорошо проводили. Сразу после окончания войны в 1945-м году был организован очередной лагерь, и тогда не нашлось ни одного регента. Выдвинули меня, и подарили первый в моей жизни камертон. С тех пор камертоном я владею 63 года.
Очень рано я научился распознавать голоса. Когда хор пел, то каждый голос я слышал в своём регистре. И когда присутствовал на спевках нашего прихода, а это был маленький приход в окрестностях Парижа, то знал, кто фальшивит, кто нет. А регент не знал! Мне было даже неловко, и я стеснялся сказать, что сопрано поют си-бекар вместо си-бемоля. Но зато это придало мне уверенности в себе, и я начал учиться. Сперва - игре на фортепиано, но, к сожалению, рука у меня неуклюжая, виртуоза не вышло! Тогда, глядя в партитуру, я стал учиться её читать, слышать, и по этому пути пошёл. Меня очень заинтересовала гармония...
- А кто были Ваши первые учителя гармонии и фортепиано?
- Может быть, вы знаете имя Николая Николаевича Кедрова? Замечательный музыкант в Париже был! Он 1900-го года рождения. А в 40-х годах он учил меня фортепиано и гармонии. Ему это очень нравилось, а мне и подавно! Бывало, кончим трудно мне дававшуюся игру на рояле, после чего он говорит: теперь полчаса гармонии или теории музыки. Сажал меня за стол, давал нотную бумагу, сам садился за рояль и начинал играть инвенцию. Как сегодня помню - играет инвенцию в три голоса и говорит: пиши. А «ля» мне, конечно, не дал, рассчитывая, что сам разберусь. И я всегда преуспевал. Понимаете, какой это был восторг? Потом у нас не стало хватать денег на его уроки, но учиться я продолжал.
Не знаю, известно ли вам имя Нади Буланже из французской консерватории? Она слыла педагогической звездой на весь французский и англо-саксонский мир. Я сдавал ей экзамены, и она меня отметила, пригласила поступить во французскую консерваторию. Но знаете, что мне помешало? Сольфеджио. Мне ужасно не нравилось их сольфеджио. Говорят: вот прочти страницу. Ну что тут читать? «До-ре-ми-фа-соль-ля-си»? Я не понимал смысла в выговаривании нот. Но более глубокой причиной было то, что мне казалось, что жизнь зовёт меня куда-то в другом направлении.
|
|
| А.Д. Кастальский |
- И куда же?
- Очень скоро я окончил школу и решил поступить в Свято-Сергиевский богословский институт в Париже. И там познакомился с цветом философской и богословской мысли. Это были люди, как и мы, жившие в отрыве от своей родины, от своей культуры, от своей профессии. В России они преподавали в университетах и академиях, после оказались изгнанниками. Как и родители, они преподали нам удивительную школу смирения.
Помню одного греческого студента, может быть, он известен в современной России - это Антон Тахиаос, мой однокашник, двумя годами младше меня. Однажды он приехал в институт, уже после его окончания и произнес речь о том, насколько он ощутил святость в наших преподавателях. Святость не в аскетическом смысле этого слова, но в преданности Богу, студентам и друг другу. Это были люди самоотверженные. Они поражали удивительной щедростью передачи своих знаний.
- Отец Михаил, сейчас по прошествии нескольких десятилетий после окончания Свято-Сергиевского богословского института в Париже кто из профессорско-преподавательской корпорации Вам вспоминается ярче всего?
- Владыка Кассиан (Безобразов), специалист по Новому Завету. Этот человек предстал перед нами, как западный учёный. Он стал нам говорить о вещах, к которым мы совершенно не были готовы. Он стал говорить нам о глаголах, об аористах, о кодексах, о том, какой учёный что считает и так далее. Мы не понимали, почему он не говорит нам о Святых отцах и упрекали его в этом. А он отвечал: придёт время... Он понимал, что дать инструмент науки - первое дело, а потом уже мы сами
 |
| Прот. Василий Зеньковсий |
разберёмся. И этот инструмент он нам дал. И с этим инструментом науки мы приступили к изучению Святых отцов, стали читать комментарии Златоуста...По-моему, это происходило именно от верности служения своему младшему брату.
Всеобщим любимцем был профессор Антон Владимирович Карташов, который мог рассказывать нам о России без конца. А если ему задавали вопросы о Ветхом Завете, то он излагал историю человечества от Адама до наших дней, знал всю духовную историю человечества.
Отец Киприан (Керн), чуть моложе их, 90-х годов рождения, был чрезвычайно общителен. Он часто стучался в нашу дверь... Мы жили вместе четверо русских студентов (со мной учились трое ребят из Советского Союза, так что я пять лет проговорил по-русски в сердце Парижа, по-французски они не говорили)...
- А Вы узнали русский язык, который эти студенты принесли из Советского Союза?
- Этот язык был несколько другой, более скорый, более прагматичный, мне казалось, менее поэтичный, но иллюстрировал изменения жизни и этим меня привлекал. Во всяком случае, я влился в этот язык, в понятия людей, которые пережили 30-е годы. Благодаря общению с ними, мне казалось, что я побывал в Советской России.
Так вот отец Киприан заходил к нам и рассказывал анекдоты, но анекдоты серьёзные. Он нас смешил, но при этом рассказывал обо всех выдающихся деятелях XIX-го столетия. Митрополит Филарет (Дроздов), он сейчас канонизирован, оказывается, мог скушать по одному протоиерею за завтраком каждый день. Строгий был, крутой. Как нам страшно было, понимаете?! То есть, он нам рассказывал о таких сторонах жизни, которые исходили из живого наблюдения. Откуда он это знал - не знаю, но знал. Это вот - о крутости русских архиереев. Затем он нам рассказал о людях, которые умеют молиться. Рассказывал о блаженной Ксении, о неизвестных праведниках, о тех, кто сидел на Соловках. И знаете, он научил нас молиться, так исподволь, смешком. Был он человек очень светский, но удивительно глубокий.
 |
| А.В.Карташев |
Отец Василий Зеньковский. Он всё знал и всё мог объяснить. Я расскажу две вещи про него. Как-то он читал нам немецкую философию Канта, и мы не могли понять разницу между априорным и трансцендентальным мышлением. Он читает лекцию, звенит звонок, на запятой он надевает пальто и уходит настолько быстро, что мы едва можем его схватить в дверях: отец Василий, а вот какая разница? - А? какая? В контексте! - и уходит. Потом мы этот контекст разбирали и решили, что о.Василий прав. Второе - то, что он занимался педагогикой и объяснял нам рождение греха в ребёнке. Он нас убил своим открытием, что первый грех рождается с ростом личности. Нам это задало столько философских вопросов! Такой вот был умница - мог посеять зерно для размышления!
Отца Николая Афанасьева тоже могу описать анекдотом. Это очень серьёзный анекдот, не подумайте, что я над кем-то шучу. Отец Николай - историк древней Церкви, ему поручили преподать нам курс канонического права. Приходит он на первую лекцию и говорит: друзья мои, мне поручили читать вам каноническое право, а я уже полагал, что мы живём в области благодати, какое тут право? какой закон? что я вам буду читать? И начинал потом цитировать законы, делая из них такие выводы о рождении Церкви, такие выводы о благодати, что мы считали его лучшим лектором. Голос у него был неприятный, но то, что он говорил - Церковь оживала перед нами. Вот такой человек благодати!
- А кто преподавал Вам церковное пение?
- Ну конечно же, Николай Михайлович Осоргин. Он был чуть-чуть старше меня и руководил хором. Его я считаю своим учителем. Он очень хорошо знал церковное пение и устав. У него был и есть - благоденствует! - удивительный слух. Он слышал не только тон, но и сотую долю тона. И наш хор под его управлением никогда не врал. Он научил нас литургическому пению, которое подразумевает и точное интонирование, и ритмику удивительную, и знание гласов. Чуть-чуть подошли мы к знаменному распеву. Но унисоном почти не пели.
 |
| Архим. Киприан (Керн) |
- А что пели? Догматики?
- Догматики двухголосные пробовали на спевках. Пели тропарь Рождества, пели «С нами Бог», пели второй канон Рождества, он нам очень нравился, такой лёгкий, прозрачный. И тут меня укусила муха Кастальского. Я просто влюбился в Кастальского и люблю его до сих пор. Помню момент, когда Максим Евграфович Ковалевский принёс нам брошюру с его замечательными гармонизациями.
- И все же, отец Михаил, что оказало определяющее влияние на формирование Вашей регентской личности: практика приходского пения, усвоенная с детских лет, или клирос Свято-Сергиевского богословского института в Париже?
- Конечно же, меня сформировала пятилетняя школа клироса в Богословском институте. Никакой приход не смог бы меня так сформировать. Но скажу в защиту маленьких приходов, где пели так фальшиво! Простите, опять немножко перебарщиваю. В этих маленьких приходах была любовь к службе. Нас же водили детьми, мы на клиросе стояли там - ещё петь не могли! И вот это воспитание присутствием на службах и любовь наших родителей к храму напитал нас настоящим богослужебным духом, который повлиял и на наше исполнение церковных песнопений и, может быть, даже создал особую певческую культуру.
«В М.И.Феокритове я познал умение слышать качество музыкального звука. И он умел передать это своим певчим. «Единородный Сыне и Слове Божий... распныйся же...» - и вот это распныйся звучало у него бриллиантом. Тут музыки почти нет, один аккорд минорный, но к этому «распныйся» он так готовил хор с начала песнопения, что оно проникало в сердце». Третья беседа с выдающимся регентом протоиереем Михаилом Фортунато.
|
|
| Регент - о.Михаил Фортунато |
- Отец Михаил, расскажите, пожалуйста, как складывалась Ваша жизнь после окончания Свято-Сергиевского богословского института в Париже?
-Дальнейшая моя судьба связана с моей супругой. Случилось так, что ещё в студенческие годы мы разъезжали с хором Богословского института и концертами зарабатывали деньги для института. Голландия, Швейцария, Англия... Когда мы выступали в Англии, то весь лондонский хор пришел на наш концерт. А её отец, Михаил Иванович Феокритов, был регентом этого хора, причем исключительным регентом, по мнению митрополита Евлогия (который сам назначал регентов), вторым на всю Европу. Сразу после эмиграции из России он блистал в Берлине, потом в Висбадене, где семья провела гитлеровские годы. После войны переехал в Лондон к брату-протоиерею. Почему-то М.И.Феокритов сразу меня полюбил, и вскоре после нашей свадьбы пригласил к себе в помощники. Простите, это, наверное, нескромно, но думаю, он почувствовал во мне ту неформальность, которая была присуща ему самому. Мы переехали в Лондон, и я очутился в среде лондонского прихода, лондонского клироса. Михаил Иванович стал меня учить. Человек начала века, рождённый в 1888-м году, он на протяжении десяти предреволюционных лет жил в Москве и всех знал. Он знал Архангельского, например, бывал у него, рассказывал, как они праздновали, веселились... От М.И.Феокритова я узнал, что такое интонация русского звучания. Он настолько красиво умел спеть стихиру, что вы себе представить не можете! Он так высвечивал ее оттенки тембром, ритмом, смыслом! Через него я бывал в России...
- Отец Михаил, школа М.И.Феокритова отличалась от школы Вашего учителя по Богословскому институту в Париже Н.М.Осоргина?
- Да, во многом. Феокритов был обращен к распеву, перед Осоргиным стоял богослужебный устав. Исполнение М.И. Феокритова было более эмоциональным, я бы сказал, и более продуманным. Н.М. Осоргин - скорее труженик. Он пел несколько часов в день со студентами, которые не умели петь! А Михаил Иванович - истинный прирожденный художник! Может быть, вы слышали, о таком композиторе А.В.Касторском? Касторский преподавал пение в духовной семинарии Пензы. Он окончил Сант-петербургскую консерваторию по классу Римского-Корсакова и Казанскую духовную академию по богословию. М.И. Феокритов у него был учеником. Он мне рассказывал насколько точно Касторский умел интонировать, исполняя свои собственные сочинения...А я, слушая Михаила Ивановича, представлял себе Касторского. Понимаете, вот так ретроспективно добирался до корней, уходивших к 1900-му году. Через Феокритова я стал понимать, что такое слышание, как слышать качество музыкального звука. Он умел передать это своим певчим. «Единородный Сыне и Слове Божий... распныйся же...» - и вот это распныйся звучало у него бриллиантом! Тут музыки почти нет, один аккорд минорный, но к этому «распныйся» он так готовил хор с начала песнопения, что оно проникало в сердце.
- А как же «эмоциональность» церковного пения можно сочетать с его аскетикой?
 |
| О. Михаил (справа) с архим. Матфеем (Мормылем) |
- Говоря о М.И.Феокритове, я должен уточнить, что «эмоциональность» его исполнения нужно понять правильно. Она не нарушала вечность, которая заключается в сегодняшнем сегодня. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», «днесь Дева рождает» - вот это понятие сегодняшнего дня не есть только игра слов, как будто мы переносимся в другое время. Нет, время сосредотачивается в нас, и Христос всегда и везде присутствует.
Не всякая эмоциональность разумна. Много встречаешь эмоциональности сентиментальной, которая играет на нервах, инстинктах человека. И всё это красиво может получаться, но в ней глубины нет. А где глубина? Глубина в том, что музыка, распев, полифония, хоровое звучание окрашиваются словом. Наоборот можно даже сказать, что слово господствует, излучает эмоции и чувства. Можно ли говорить об эмоции логической? Если повернуться к греческому оригиналу, слово «логос» укореняется в личности Иисуса Христа Сына Божия. Отсюда идёт наше исполнение церковного песнопения. «В начале было Слово, и Слово было Бог». Об этом можно очень много говорить, очень много думать, очень много себя в этом отношении воспитывать. И когда М.И. Феокритов скончался, то я продолжал эту его мысль, что слово должно прорасти в церковном пении и напитаться всей церковной святоотеческой мыслью, тем, в чём заключается чудо воплощения Сына Божия, чудо нашего спасения, чудо Воскресения. А переживаем ли мы это по-настоящему в Церкви или нет?
Однажды митрополит Антоний Сурожский, который был моим начальником, учителем и духовным отцом многие-многие годы, спросил, когда я зашёл в алтарь в Великую Пятницу: а можно ли переживать Воскресение каждый день года? Я не ответил ему, но сказал, что буду думать, потому что вопрос очень серьёзный. Я нашёл, конечно, ответ для себя, что Христос сегодня воскрес, и в Великий Пяток Он тоже воскрес, только мы другим путём, другой памятью вспоминаем отдельные моменты жизни Христа, отдельные моменты жизни Церкви. Но всегда Он - воскрес. Мы принадлежим такой религии, где её Основатель до сих пор и навсегда жив. Так что уникальность христианства заключается в том, что сегодня мы празднуем вечность.
 |
| А.В.Касторский |
- Отец Михаил, сейчас в России издаются архивные записи хоров русского Зарубежья - Н.М.Осоргина, Н.Н.Кедрова, Сергея Жарова, Петра Спасского и других. И насколько их исполнение отлично от того, что мы слышим сегодня в России! Какие основные особенности певческой культуры русского Зарубежья Вы могли бы выделить?
- Нужно быть историком для этого. Я просто почувствовал, что та традиция, которая дошла до меня, теплилась непрерывно ещё и до того, как выходцы из России оказались на Западе, то есть преемственность из дореволюционной России докатилась и до нас. Конечно, нас было мало, и, может, у нас талантов не хватило, чтобы всё это оценить. В 1995-м году я собрал Конгресс регентов всей Западной Европы. Мы старались подытожить, что такое наша традиция. Результаты оказались не очень-то блестящими. Но один момент был признан - мы все воспитывались на клиросе. И вот это воспитание дало нам чистое, без какой-либо примеси, понятие о Церкви. Удивительно, как певческая культура смогла продолжиться в этих эмиграционных потоках, бедных, но истинных!
В смысле звучания - и в подаче голоса, и в подаче репертуара в Русской Церкви сейчас господствует достаточно высокий профессионализм. У меня впечатление, что люди, приходящие петь в церковь - выходцы консерватории или музыкальных училищ. Они действительно умеют петь, знают музыку. И музыка довлеет, царствует в их репертуаре. Наверное, это дух времени...А нужно бы наоборот!
Я часто бывал в России за последние 15 лет, слышал заманчивые предложения о восстановлении репертуара, стихирного пения, знаменного распева. Вся эта палитра разных жанров очень интересна и похвальна... Но однажды разговорился с регентом, который пел знаменным распевом. Их было немного, всего три студента, верующие, церковные люди. Пели они по-консерваторски. И я спросил его: вот смотрите, перед Вами прекрасно написанные иконы. Думаете ли Вы, что Ваше исполнение - не только в стилистике, но и по содержанию, соответствует этим иконам? Он ответил: простите, я не задумывался об этом.
А может быть, уместно сравнить пение с тем, как иконописец писал икону, с каким чувством, для кого, для чего он её писал. Содержание иконы настолько глубоко, что может многому научить церковного певчего даже технически. Ритмика фрески или ритмика иконы на дереве может научить нас ритму слова, а не ритму дроби. Очень часто поют дробно, вот это нужно оценить, раскритиковать и поставить на место. Краски - то же самое, они должны обволакивать, украшать акценты слов, акценты музыкальные и словесные. Когда доходишь до какого-то важного слова, остановись, подумай, что происходит? Как его трактовать? Как создать звукового образа, который покажет, что ты действительно вник в смысл текста, который распеваешь?!
 |
|
В Центре церковной музыки им. прот.Димитрия
Разумовского в Московской консерватории
с супругой Марианной (крайн.слева)
|
- На Ваш взгляд, отец Михаил, есть музыкальные произведения более или менее «церковные», подходящие для исполнения в храме?
- Наверное, да. Каждая музыка может уйти в эксцесс, в крайность. Вы упомянули «церковность». Вопрос, который так сразу не решить. В церковной гармонизации, если говорить о том, из чего состоит наша музыка, должен, и я убеждён в этом, господствовать распев. Это каноническое пение Церкви. Чистые композиции очень трудно оценить, они подлежат (или нет) рецепции Церковью. Распев уже дан, и мы знаем, что многие композиторы старались и преуспевали в его гармонизации, некоторые подчёркивали русские корни распева. Но церковность состоит не в этом. Церковность состоит в соответствии между смыслом текста и тем, как подашь этот текст, в умении через распев выразить самую глубокую мысль распеваемого текста.
Например, в Париже, я был ещё студентом, помню наш разговор с Максимом Евграфовичем Ковалевским, который говорил, что есть лады, которые более подходят к церковному пению. У него мысль такая была, что лучше всего подходит к церковному пению уравовешенный дорийский лад. Он говорил, что ему легче гармонизировать в этом ладу, чем в мажорном, который держит доминантой. Так что, вероятно, существуют и объективные параметры для определения «церковности» музыки.
