Бесцельно идти, до утра никуда не спеша,

по краешку сумерек, где-то у самого моря,

следить, как по небу расходится свет кругляша

белесой луны, окончание дня семафоря.

Ну что же ты, город, давай, разливай на двоих –

першит от горячего вечера в горле и сохнет.

Как тонкие профили местных красавиц твоих

на профили бабушки Мирьям и бабушки Ёхвед

моих невозможно похожи – из тёмных орбит

гляжу оглушённо, не в силах ни слова сказать я.

А ветер, как будто ребёнок, на мне теребит

намокший подол солнцеклёшного летнего платья.

Но видя почти наяву нереальные сны,

молчу и прибрежному шуму задумчиво внемлю:

то чистая кровь голубой средиземной волны

по ссохшимся венам втекает в мою Средиземлю.

И все, что хочу – в предзакатных лучах золотых

смотреть – слава Богу, картина предельно занятна –

на без восклицательных знаков и без запятых

процесс превращения жизни в слова и обратно.

***

...так летишь, изможденная, жалкая,

рассекая кнутом облака,

только ангел с ментовскою палкою

на пути: мол, слезай с облучка,

притормаживай, дурочка, гонщица,

не твоя это смерть, не твоя,

наслаждайся, пока не закончится

отпускной неуют бытия,

наслаждайся пока синеватыми

вечерами, припрячь пистолет,

летописец запутался с датами,

будто повесть безвременных лет

он напишет..., но злая красавица

поджидает, как будто гюрза,

и тебе не уйти, не избавиться,

не смотри, не смотри ей в глаза,

оставайся, ночная попутчица,

до утра у сегодня в горсти

с кем-нибудь, все равно – с кем получится,

все равно никого не спасти,

это смерть, волоокая, дразнится,

но, пока не ведет на убой,

всё путём: нет существенной разницы,

кто сегодня в постели с тобой.

***

Этот плавящий легкие воздух, несущийся с веста,

этот ветер, рисующий пылью на небе петлю,

это богом зимы позабытое гиблое место

я, наверно, люблю ни за что. Потому и люблю…

Этот жар, перешедший границу своих полномочий –

выбивает в груди аритмию сердечный хорей,

эти сладкие странною горечью летние ночи,

что темны, несмотря на старания всех фонарей,

эти белые камни и старых домов развалюхи

что являются глазу с рассветом, на раз протрезвив,

это раннее утро, в котором усталые шлюхи

на пятнадцать часов покидают пустой Тель-Авив.

Несвятая святая земля, мы твои арестанты,

не вернувшие к сроку проценты твоих ипотек.

На каком из кругов, если следовать логике Данте,

остановится наш лихорадочный призрачный бег?

Но пока не утихла совсем бесполезная гонка

и горячечный день замедляет вращенье планет,

я люблю этот город, как любят больного ребенка,

шансов на излеченье которого попросту нет...

***

А когда эта горечь испита до дна

и сгорели последние гумна,

человек замирает в проеме окна:

то глядит, тяжело и безумно,

то внезапно смеется, цинично и зло –

жизнь-блядунья, зараза, шутница,

то вздохнет с облегченьем: «Кажись, пронесло.

Ведь смогло же такое присниться...»

Невдомек человеку, что это не сон,

в положеньи своем глуповатом

он не думает вовсе, что в мир занесен,

чтобы статься его ренегатом:

посмотреть и уйти в зарубежье веков,

где ни четких границ, ни таможен,

где обычно кончается век мотыльков,

там, где каждый на ноль перемножен.

А пока не светает, он к ночи приник,

и дрожащие пальцы – за пояс.

Он стоит удивленно, как тот проводник,

в темноте перепутавший поезд.

Ничего, ты постой, только вниз не смотри,

это ветры твой дом раскачали,

а внизу молчаливой колонной по три

неудачи, долги и печали.

Неизменна структура классических драм,

даже если сюжетец убогий:

так однажды заснешь и не ведаешь сам,

что проснулся уже в эпилоге.

Так внезапно слабеет секущая плеть,

сердце медлит, становится тише.

Он решает: пора бы ему умереть

(он сначала об этом напишет).

Но бессилен палач в нём, бессилен поэт –

на таланты наложено вето,

и в оконном проеме застыл силуэт,

дожидаясь, как бога, рассвета...

***

Напоследок, как будто случайно, заглянешь ко мне,

посидим на дорожку. В моей застарелой вине

многолетняя выдержка только ослабила градус.

Помолчим невпопад, поднесу сигарету к свече.

На часах подходящее время – без четверти Ч,

это значит, закончился бал и конец маскараду.

Напоследок (ну, если не жалко) грехи мне спиши:

у тебя же – душа, у меня за душой – ни души.

Как в плохом голливудском кино, с ироничной гримасой

неизвестно зачем говорю, понимая – поддых,

что тебя заменю непременно десятком других;

частный случай, но тоже закон сохранения массы.

Напоследок проронишь «увы», и дохнет холодком,

как знаком этот холод в прищуре, до боли знаком –

это все оставляю себе, по бесплатному фрахту.

Но неспешно идешь в коридор – не демарш, не бросок,

синеватая жилка отчаянно бьется в висок,

и ключи отдаешь, словно школьной техничке на вахту.

Напоследок, как раньше, нажми у двери на звонок

и сбеги по ступенькам, на ватных... как будто без ног,

со своим – с пионерского детства – большим чемоданом.

Оказаться бы там, где июль от любви недвижим,

где ни бога, ни черта, а только постельный режим.

Вот бы снова оттуда, с начала начать,

да куда нам...

***

Нам по жребию выпал удел декабря:

замыкать, заметать, хорохориться зря,

проноситься как вихрь, успевая везде,

застывать ледяною корой на воде,

рассыпаться, как сыплется снег-купорос,

босиком из похмелья ступать на мороз.

Нам по жребию выдан счастливый билет:

потакать скоростному течению лет,

подставляться легко под свистящую плеть,

ради редких минут живота не жалеть,

находиться задаром, точнее, взаймы

на пиру Валтасара во время чумы.

Нам всегда достается такая тюрьма,

что дай бог не сойти в «одиночке» с ума,

что гадай-не гадай по дрожащей руке –

все равно пропадать от любви вдалеке.

Говоришь, это всё перебродит внутри?

Я не верю… Но ты говори, говори…

Нам в смешеньи религий, в скрещеньи эпох

освещает дорогу слияние трех:

эта желтая звездочка – символ беды,

эта радость от елочной красной звезды,

эта в небе звезда, что сгорит до зари –

так обычно кончаются все декабри…

***

Многорукая ночь-каракатица открывает невидимый шлюз,

с крыши ливень по катетам катится, размывая земной сухогруз.

Я смотрю из окна, словно с палубы, за спиной благодать и уют,

я, наверно, отсюда пропала бы, да надолго – долги не дают.

Хорошо убегать незамеченной, захватив только пса-Паспарту...

Норовят дождевые картечины пробуравить насквозь темноту.

Я ждала тебя, дождь-испытатель, но мы теперь до рассвета вдвоем,

заполняй, поскорее желательно, предоставленный мною объем.

В лужи теплые сыплется кольчато, заживляя на почве рубцы,

словно где-то звенят колокольчики, расправляя свои бубенцы.

Одиночество – дело десятое, как давно я его не боюсь...

Лишь с дождем, на поруки не взятая, заключаю внебрачный союз.

И поклясться готова на Торе я, развлекавшая дождь до зари,

что продажную девку-историю смыло в море без четверти три.

Потому-то, запутавшись с датами и не помня из них ни одной,

не приехал за нами, поддатыми, некто важный по имени Ной,

потому и не видно давно его... Из трубы над избушкою – дым,

там жена постаревшая Ноева вяжет шапочки детям седым...

Просто дождь. Просто осень зарубкою прямиком попадает под дых

как последняя истина хрупкая при отсутствии истин других.

XX

Во дворе на траве, где дрова и соседские пьяницы,

где гнездятся старушки, других предавая молве,

где веревка с бельем, как дорога канатная, тянется,

мы росли одинаково все – без царя в голове.

Где в ночи стерегут электрички усталые дачники

(ведь немыслима большая слава, чем слава труда),

где коварный Минпрос не пускает картинки в задачники

а в задачах зачем-то из труб вытекает вода,

где любой, оказавшись в широком культурном фарватере,

прямиком попадает в эпоху закрытых дверей,

там, где всех неугодных ему посылает по матери,

под гребенку одну подстригая, Большой Брадобрей,

там, где мы принудительно счастливы собственной долею,

не всегда отличая от пряника кнут и хомут,

где спустя много лет наши дети, и внуки тем более,

прочитав наши вирши, уже ничего не поймут.

Молодым все равно, просто воду не пить им с лица того,

чье лицо размывает огонь временного костра:

мы как будто незваные гости из века двадцатого,

но известно, что нет неприятней гостей из вчера.

Мы лихому столетью напрасно вслепую потрафили,

заодно и надежду на светлое завтра поправ.

Наши чистые взгляды детей с выпускной фотографии

оперирует доктор Невремя, шаман-мозгоправ.

Мы такие как все, миллионы, рожденные в пору ту,

шли единой дорогой, а нынче – неясным путем.

Этот мир, эта жизнь, этот век, сорок пятый по вороту,

нам подарен зачем-то на вырост, а мы не растем...

Ни в одно из времен не вписавшись, везде посторонние,

незаметно уйдем, оборвав надоевший напев,

на прощание гимн самосуду и самоиронии

по иронии общей судьбы написать не успев.

***

Послушай, как слушают шепот придворных старух,

как доктор – болящее сердце чувствительным ухом,

а там, за грудиной, душа превращается в дух,

покружится днем и к полуночи падает духом.

Смотри, что написано вязью за красной чертой

тебе на полях пожелтевшей с годами тетради,

вдохни этот воздух и молча минуту постой,

с улыбкой, как будто моряк при последнем параде.

Попробуй на вкус: эта жизнь – удивительный яд,

должна быть мучительно сладкой и крепкой отрава.

Но там, вдалеке, маяки для чего-то горят,

и занят Харон не тобой, и пуста переправа,

пока ты на ощупь, в некнижный попав переплет,

найдешь то, единственно верное, нужное слово,

что вслух не сказать. И – не высказан – мир оживет,

как азбука Брайля под видящим пальцем слепого.

***

...это рождается новое что-то, в тиши

кашляет поздний автобус глубоким контральто,

пыльные щетки больших неуклюжих машин

чистят старательно черные зубы асфальта,

это, листву расчесав на неровный пробор,

ветер лохматым деревьям щекочет макушки,

это небесный старик, счетовод-крохобор

слушает, сбившись, пророчества глупой кукушки,

это затерянный город планеты Зеро,

чьим перекресткам и улицам горестно внемлю,

это обман – прикрываясь постройкой метро,

дьявол жары подрывает иссохшую землю,

это судьба в переводе на ночи и дни

точит за пазухой спрятанный, тянущий камень,

это мосты, наконец оставаясь одни,

шепчут о чем-то своем и разводят руками,

это кончается срок у души напрокат,

дальше – все только бесплатно и все внутривенно,

солнце, внезапно почуяв свой быстрый закат,

в небо вливает багровый наркотик портвейна,

это с невидной на карте вершины Нигде

через границу своей территории бреда

мертвый, до капли исчерпанный прожитый день

падает в море, нарушив закон Архимеда,

это и нас неизбежно накроет вода,

без предисловий и драм, одиноко и странно,

это и мы незаметно уйдем навсегда,

не шелохнув мирового любви океана.

Чертовы кулички

Усевшись с ногами на крышу, дурачится бес,

ему, малолетке, прощается всякая шалость,

а ты вдруг очнешься в стране зазеркальных чудес,

в заброшенном доме, где все безнадежно смешалось.

Туда не идут поезда, не заходят волхвы,

поскольку дары их давно растащили без спроса,

лишь всадник заблудший, кому не сносить головы –

для глупых голов никогда не бывает износа,

загадочный конь его в белом нарядном пальто

вовсю пристает к волоокой ослице в корсаже,

хозяин, пятнадцатый раз выпивая по сто,

лежит одиноко под стулом и лыка не вяжет,

в обнимку гармония с алгеброй курят гашиш,

нестройно вдвоем завывая «калинка-малинка»,

а ты поскорее оттуда убраться спешишь,

опять пожиная плоды своего поединка

с собой, уходя без вещей и тревог, налегке,

туда, где – по слухам – прозрачней и мысли, и выси,

где от перемены слагаемых в данной строке

суммарная значимость жизни никак не зависит.

***

Напряженно молчит заоконье, тишиною сжимая виски,

из колонок мотив Морриконе – предсказатель вечерней тоски.

И мужчина, задумавшись будто, закусив по привычке усы,

еле слышно считает минуты и глядит в темноте на часы.

Осторожно обходит квартиру, убедившись — домашние спят,

и по лунному светопунктиру выбирается из дому в сад.

Он не верит ни черту, ни чуду, говорит безразличное «пусть»,

он дорогу туда и оттуда заучил, как стихи, наизусть.

И вслепую, вглухую – вживую – по тропинке, как старый койот,

он идет и пока существует в пустоте. От нее до нее.

А в другом измерении где-то, там иная стоит тишина,

там, укрывшись от бога и света, в пустоте существует она.

У нее никаких отговорок – зеркала по квартире висят,

ей в лицо улыбаются: «Сорок?», но смеется в ответ: «Пятьдесят!»,

а с годами бездомней, бездонней, а с годами придирчивей счет,

из ее огрубевших ладоней неустанное время течет,

сквозь окошко глазами волчицы эта женщина смотрит во двор,

и уже ничего не случится... Но случается ночь, и, как вор,

эта женщина всходит на крышу в непроглядную черную тьму,

и не дышит, и тянется выше, поскорее навстречу ему...

И глядит удивленная полночь на ее воспарившую стать:

кто сказал, что рожденные ползать совершенно не могут летать?

Солнце улеглось обыкновенно на согретый за день волнорез,

облаков темнеющие вены вздулись на поверхности небес,

ветра венчик бьет по синей глади – в пену превратил белок волны,

рыбьими глазами страшно глядя, катятся на берег валуны,

разрывает плеском полногласий мёртвой тишины незримый шелк,

даже сам Никитин, Афанасий, за такое море б не пошёл...

Вот и я бреду по кромке ночи босиком, в медузистой воде,

расставляю знаки одиночий, чередуя «Никогда» с «Нигде»,

обходя натянутые сети стороной. Поодаль, сильно пьян,

на песке лежит какой-то йети и сосет дурманящий кальян,

видимо, в стремлении к нирване... Призывает тех, кому невмочь,

череда гостиниц без названий: секс по тридцать долларов за ночь,

впопыхах расхватывают роли жертвы негасимой нелюбви.

Наплевать. На всё. Остаться, что ли? Господи меня не протрезви...

Это просто город, дикий город, спятивший от старости давно,

холодок спускается за ворот, пробивая сердца волокно.

Заполняет воздух чем-то едким полусонный нищий на углу.

Дедушка в оранжевой жилетке, дворник, одолжи-ка мне метлу...

Но луны не видно и лечу я в черное вместилище небес.

Солнце спит без задних ног, не чуя под собой остывший волнорез.

***

Порезанный на грубые куски,

туман, как черепица, лег на крышу.

В далекую швамбранию тоски

уже который год никто не пишет.

Смеркалось, облачившись в кровь и плоть,

под звонкое стаккато дождевое,

не в силах эту жизнь перебороть,

туда пришли неправедные двое,

поспешно, не включая в доме свет,

не замечая бедного убранства

и плотного сплетения тенет

ничейно-паутинного пространства.

Не говорить. Не думать. Ни о чем.

Срывая на ходу пальто и иже,

она склонялась над его плечом,

губами, волосами, ниже, ниже...

Пытаясь удержаться как-нибудь,

не умереть в безвременье простынном,

он целовал ей маленькую грудь,

и где-то там, в подрёберной пустыне,

забытый неухоженный божок

взобрался на большую табуретку,

вольфрамовую ниточку зажег,

ударил в заколоченную клетку.

Потери, сожаленья, миражи

тихонько примостились где-то с краю,

все то, что называлось раньше «жизнь»,

с небытием смешалось, умирая.

Откинулась, зажмурившись, судьба –

фонарный свет картину мира застит,

и крапинками пот по кромке лба,

больного, не остывшего от страсти.

А мир лежит, распластанный на ней,

с глазами слабослышащего барда

и кажется печальней и родней

сквозь дырочку в районе миокарда.

***

Это дверь в никуда, из которой, на ржавой трубе

отсидевшая честно от срока лишь первую треть и

завершившая трудный побег возвращеньем к себе

(но держа от нормальных людей эту новость в секрете),

сумасшедшая А, никого по дороге не встретив,

исключительно быстро приходит в конечную Б.

Этот звук на язык не похож – эсперанто, арго,

но как только на нём извлекает слова Говорящий,

исчезает под гладью воды, не оставив кругов,

утопает мой черный, заполненный памятью, ящик.

У грядущего вкус несравнимо дороже и слаще,

только он, Говорящий, не хочет со мною торгов...

Это время шагнуло назад, обернувшись весной –

иногда даже смена сезонов бывает вне плана;

и такой обозначился наново ход временной,

при котором в семейном раскладе не будет изъяна,

то есть: дед еще жив, и родители молоды-пьяны

и еще... и уже... никогда не беременны мной.

Это я в самом центре Нигде, в лабиринте планет

все никак не пойму, на какую же, собственно, надо...

Но стреляет на землю заряженный мной фальконет:

как всегда происходит в периоды полураспада,

я свинцовым ядром за тобой возвращаюсь из ада –

не при нас будет сказано – ада, которого нет.