Русскоязычная Вселенная выпуск № 13 от 20 декабря 2020 г
Израиль
Инна Лисянская
Лиснянская Инна Львовна (24.06.1928, Баку - 12.03.2014, Хайфа). Отец — Лев Лиснянский. Мать — Раиса Адамова. После школы друзья отправили стихи Лиснянской в Литинститут. Пройдя с блеском творческий конкурс, от сдачи вступительных экзаменов решительно отказалась, несмотря на уговоры Николая Тихонова. Позже год, до рождения дочери, проучилась в Бакинском университете. Публиковала с 1948 года оригинальные стихи и переводы из азербайджанской поэзии. Первый сборник стихов «Это было со мною» выпустила в Баку в 1957 году. В 1960 переехала в Москву. Участвовала в неподцензурном альманахе «Метрополь» (1979), вместе с Семеном Липкиным и Василием Аксёновым вышла из Союза писателей СССР в знак протеста против исключения из него Виктора Ерофеева и Евгения Попова, в течение 7 лет публиковалась только за рубежом. Премии журналов «Стрелец» (1994), «Арион» (1995), «Дружба народов» (1996), «Знамя» (2000), Государственная премия России (1998), премия Александра Солженицына (1999) — «за прозрачную глубину стихотворного русского слова и многолетне явленную в нём поэзию сострадания», премия «Поэт» (2009). В её стихах часто повторяются темы свободы, предательства, страха и одиночества. В своей вере и своём поэтическом существовании Лиснянская как бы исполняется удивительной силой, помогающей ей справиться с трудной судьбой: «ушлют, не уйдём, убьют, не умрём». Первый муж — поэт Григорий Корин (их дочь — израильский прозаик Елена Макарова, род. 1951).В 1967 году познакомилась с Семёном Липкиным, за которого в начале 1990-х годов вышла замуж. Последние годы жила в Хайфе. Умерла 12 марта 2014 года. Похоронена на Переделкинском кладбище, рядом с мужем Семёном Липкиным.
СТИХИ
* * *
Наконец-то я проникла в слово,
В суть его — и в плоть его и в дух,
Наконец-то я уже готова
Это слово выговорить вслух.
Но, однако ж, каверзные годы
И со мною сделали свое,—
Чем мы глубже входим в суть природы,
Тем страшнее выразить её.
1966
* * *
Забвенья нету сладкого,
Лишь горькое в груди,—
Защиты жди от слабого,
От сильного не жди.
Такое время адово
На нынешней Руси,—
Проси не у богатого,
У бедного проси.
Наглядны все прозрения,
Все истины просты,—
Не у святых прощения,
У грешников проси.
1967
* * *
Над черной пропастью воды
Вдруг показалось мне,
Как две летящие звезды
Столкнулись в тишине.
И разминуться не могли,
Сожгли себя дотла,—
И долетела до земли
Лишь звездная зола.
И это видел старый мост
И месяц молодой.
Ты был одной из этих звезд,
А я была другой.
1966
ФАЭТОН
Память или кинохроника?
Свет былого или тень?
Вот летит пыльца с тутовника
На турецкую сирень!
День такой, что и барышнику
Не запомнится урон.
По бакинскому булыжнику
Проезжает фаэтон.
Колесо блестит высокое,
И приподнят черный верх,
Тощий кучер, громко цокая,
Приглушает женский смех.
Обнимает мама отчима,
Пыль мешается с пыльцой,—
И грядущим одиночеством
Ударяет мне в лицо.
Колесо скользит вдоль крепости.
Вдалеке стареет мать...
Стыдно, глупо до нелепости
Лихом детство поминать.
Не судьбы моей превратности,
А превратности души —
Эти до невероятности
Черные карандаши.
Колесо и ревность детская...
Полубред и полубыт...
Но цветет сирень турецкая,
И туман с неё летит...
1973
* * *
А.К.
Дай Бог вам настроенья
И легкого пера.
Мое стихотворенье
Написано вчера.
Вчера снега сходили,
И Сетунь била в мост,
Колокола гласили:
Настал Великий Пост!..
Все было бы спокойней,
Все было бы как встарь,
Когда б на колокольне
Не женщина-звонарь.
Любя свой хлеб жестокий,
На стыке двух времен
Какой она широкий
Раскачивала звон!
И ямб тысячестопный,
Год, месяц и число —
Весь мир послепотопный
Куда-то вдаль несло...
1970
СТРАННОЕ ДЕРЕВО
Марии Лыхиной
Дерево странного облика,—
Что ни листочек — то облако
Белое, белое, белое,
Полное зова и отклика.
Разом и платье венчальное,
И полотно погребальное —
Белое, белое, белое
Дерево это печальное.
Иль, притворившись растением,
Ангел простер оперение
Белое, белое, белое
Между Творцом и творением.
1973
* * *
Ничего не смыло
С памяти больной.
Не ходи, мой милый,
Не ходи за мной.
Нам опасны встречи,
Мы с одной бедой,
Мой с ума сошедший
Ангел молодой.
В беленькой больничке,
Где столкнулись мы,
Голос электрички
Шел поверх зимы.
Бой часов, вороний
Неуемный гам —
Всё потусторонним
Мне казалось там.
А судьбой реальной
Сорок дней подряд
Был мне твой печальный,
Просветлевший взгляд.
1971
* * *
Над санаторным отделеньем,
Над населеньем городка,
Лежали в небе предвесеннем
Пузырчатые облака.
И ежедневно пред обедом,
На табуретке у крыльца,
Больной антисемитским бредом
Писал Иуду без конца.
Его Иуда был курчавый,
Змееобразный, без ребра,
Одна рука была кровавой,
Другая в пятнах серебра.
Помешивал художник краски
В помятой банке жестяной,
И на него не без опаски
Поглядывал другой больной...
Так в марте в городке больничном
Сходила медленно с ума
И жалась к корпусам кирпичным
Изнеможденная зима.
1970
* * *
Предвидено, предсказано,
Цветком не прорасту,
Я к времени привязана,
Как к конскому хвосту.
О плоские булыжники
Крутым затылком бьюсь.
Молчат твои подвижники,
Затоптанная Русь!
Молчат твои утешники,
Лежат в сырой земле,
Кровавые подснежники
Им чудятся во мгле,
Да снится, как расплющило
Их младшую сестру,—
Лишь волосы распущены
И тлеют на ветру.
1972
* * *
Марии Петровых
А вспомним ли мы
Через несколько лет,
Что был у зимы
Мелодический свет,
Что ловит земля
Сквозь метели и льды
Стеклянное “ля”
Вифлеемской звезды.
А вспомнит ли нас
Через несколько лет
В серебряный час
Колокольный рассвет?
1972
* * *
Сколько вольной и нищенской силы
В августовском надгробном саду.
Навещаю чужие могилы,
До своих всё никак не дойду.
Всё никак не найду я развилки,
Где отец мой и сын мой лежат,
И в поросшей землею бутылке
Позапрошлые астры дрожат.
А сегодня сошлюсь и на слякоть...
Не бываю у кровных могил,
Потому что ни думать, ни плакать
Мне они не оставили сил.
1975
* * *
Мой отец — военный врач,
Грудь изранена.
Но играй ему, скрипач,
Плач Израиля!
Он за музыку, как пульс,
Нитевидную,
Отдал пенсию, клянусь,
Инвалидную.
Он, как видишь, не ловкач —
Орден к ордену,
Но играй ему, скрипач,
Не про родину.
Бредит он вторую ночь
Печью газовой,
— Не пишись еврейкой, дочь,-
Мне наказывал.
Ах, играй, скрипач, играй!
За победою
Пусть ему приснится край
Заповеданный!
За него ль он отдал жизнь
Злую, милую?
Доиграй и помолись
Над могилою.
1975
РУФЬ
Следует долг за любовью,
Но сэкономлю слова,—
Твердо идет за свекровью
Руфь, молодая вдова.
Сладко ль идти на чужбину,
Знает лишь Бог да она,
Бьются пожитки о спину,
Ноют плечо и спина,
И образуется ранка,—
Груб сыромятный ремень,
Смуглая моавитянка
Жарит на ужин ячмень.
А за спиною — кумиры
И дорогая родня.
Но милосердием мирры
Пахнет зерно ячменя.
До Вифлеема не близко,
Нет при дороге воды,—
Горсточка зерен да искра —
Искра грядущей звезды...
1977
* * *
Возьми меня, Господи, вместо него,
А его на земле оставь!
Я — легкомысленное существо,
И Ты меня в ад отправь.
Пускай он еще поживет на земле,
Пускай попытает судьбу!
Мне легче купаться в кипящей смоле,
Чем выть на его гробу.
Молю Тебя, Господи, слезно молю!
Останови мою кровь
Хотя бы за то, что его люблю
Сильней, чем Твою любовь.
1978
* * *
Как должно Божьим сиротам,
Не спорю я с судьбой,
Ни с Каином, ни с Иродом
И ни сама с собой,
Но вот — не птичьим пением,
Не пеньем вешних вод,
А бешеным смирением
Всю душу мне трясет.
1978
ПРОВОДЫ
Раисе Орловой и Льву Копелеву
Проводы, проводы в доме, где книжные полки
Нам для застолья оставили тесный квадрат.
Русские люди, а значит — и водка, и толки...
Люди прощаются, русские книги молчат.
Люди прощаются — родственники и собратья.
Время, придвинься и с нами стакан осуши!
Это прощанье — как будто из жизни изъятье,
Это — под вирши и водку скоблежка души!
Что-то и я бормочу, и поет Окуджава,
И соловьиная Белла звенит о зиме,—
Трель замерзает... Какое имею я право
Думать о том, что не встретимся мы на земле?
С лесоповальных времен разве нам не известно:
Корни удержит душа, как её ни скобли!
До самолета семь дней, но воздушная бездна —
Это еще, слава Богу, не бездна земли.
Мы еще встретимся, встретимся... От повторенья
Трель примерзает цветком ядовитым к стеклу.
Водка сладка, как рябина и ложь во спасенье.
Книги молчат и вплотную подходят к столу.
1980
ПАЛАЧ
Люби меня, палач!
Я для тебя подарок:
Нежнее воска плащ
И шея как огарок,—
Не толще свечки той,
Что мать твоя держала,
Склоняясь над тобой
Поправить одеяло.
Ты ей на радость рос.
Как дети всей округи,
Ты спал, держа вразброс
Младенческие руки.
Ну кто бы думать мог,
Что сей сосуд скудельный
Забыл заполнить Бог
Хотя бы колыбельной.
Ты пел бы мне её
Перед моей кончиной,
Прикрыв лицо свое
Рукою, как личиной.
Ты пел бы мне: не плачь,
Уснуть навеки сладко,
Я для тебя палач,
Ты для меня — загадка.
1981
* * *
В мире людном — в дому одиноком
Раскрываются окна весны,
День сплошным протекает потоком,
Ночь дробится на звезды и сны.
И никто никогда не узнает,
Не узнает никто никогда,
Чья звезда, как свеча, оплывает,
Чью звезду заливает беда.
А с моей ничего не случится,
И никто никогда не поймет,
Что чужая страна мне не снится,
А родная заснуть не дает.
1980
* * *
Нет безлюдных домов, есть бездомные люди...
Как сказать! Погляди хоть на это село,
Толстый иней на ставнях лежит, словно студень,
И сугробы на каждый забор намело.
Не зальется петух, не залает собака,
Даже тени покинули эти места.
Только память глядит, существуя двояко —
Сверху в виде звезды, снизу в виде креста.
1979
* * *
Влажный слог, намагниченный лад -
Льется дождь приворотный,
Льется дождь, и загадочен сад,
Словно грех первородный.
Плод запретный червив, и ни с кем
Дележа не устрою,
Я одна это яблоко съем,
И сознанье раздвою,
И отвечу одна. Да и нет
Ни Адама, ни Змия,—
Лишь дождя пузырящийся след.
И Россия... Россия...
1980
* * *
Я в зеркало гляну, бывало,—
По горлу прокатится дрожь,—
Там черная совесть зияла
Моими глазами, и всё ж
Покамест опалы и смерти
Страшилась я пуще зеркал,
Глагол, как младенец в конверте,
Дремал и пустышку сосал.
Баюкало снежное поле,
Укачивал южный камыш:
Дремли, да не думай о воле,
Дремли, а не то — угодишь...
И вдруг я забыла о страхе
И ведаю, что меня ждет,
И горло, готовое к плахе,
Открыто и вольно поет.
1980
* * *
Умереть, уснуть без покаянья,
Надоели и позор и стыд...
За окном пятнистое сиянье,
И в пушистом кресле кот сидит.
Ты, взращенный на домашней пище
И не знающий, как пахнет мышь,
Ты о чем задумался, котище,
Почему спиной ко мне сидишь?
Но, позволь, мне попадалось чтиво,
Я прочла в статеечке одной,
Что по вашим правилам — учтиво
К собеседнику сидеть спиной.
Да и мне твоя учтивость кстати,
Не хочу, чтоб видел даже ты,
Как роняю пепел я на платье
И рисую на стекле кресты.
1980
* * *
1.
И для тупицы нет секрета,
Что не найти одной тропы
Инакомыслию поэта
С единовластием толпы.
Но нам ли страха устрашиться?
Со мною всё мое добро —
Три пальца, чтоб перекреститься,
Три пальца, чтоб держать перо.
2.
И вот мне больше нечего сказать.
Какой позор, какая благодать
Не чувствовать души, не ведать боли!
Последнее, что помнила вчера,—
Три пальца для креста и для пера,
Три пальца, чтобы взять щепотку соли.
1979
* * *
Что делать? — спросила у Жизни,— сказала: умри!
Что делать? — спросила у Смерти,— сказала: живи!
Чтоб что-нибудь делать, в духовке сушу сухари,
А дождь за окном, как томительный трепет в крови.
То ангел меня посещает, а то — сатана,
И каждый выходит из зеркала против окна,
И только себя я не вижу в стекле никогда,
А время течет, как течет дождевая вода.
Я ангелу плачусь, но тут же приходит другой,
Меж нами я воздух крещу обожженной рукой.
Мне кажется, ночь — это уголь сгоревшей зари,
А это сгорели в духовке мои сухари.
1981
* * *
Видишь, сама я себе западня:
Людям кричу среди белого дня,—
Вот она я — унижайте меня!
Вот она я — распинайте меня!
Черного крику мне хватит на три
Не петушиных — вороньих зари.
Будут не в колокола звонари
Бить, а в сияющие фонари.
Я, заклейменная жгучей виной,
Я, в ожиданьи расправы со мной,
Буду толочь под кирпичной стеной
Стекла фонарные голой ступней.
Боже, о чем я Тебе говорю?
Это в бреду я три ночи горю,
Колокола раскачали зарю...
Боже, о чем я Тебе говорю?
1983
* * *
В эфире — глушилка, в квартире — бедлам.
К чему нам усталость делить пополам?
Не слишком ли поздно пришел ты ко мне? -
Полмира обуглилось в черном окне.
И только глушилка, как сердце мое,
Еще заглушает себя самое.
К чему нам известья из тьмы мировой?
Транзистор разбей, а гитару настрой,
Гитару настрой и по струнам ударь,
Да так, чтобы числа забыл календарь
1982
* * *
Слыть отщепенкой в любимой стране
Видно, железное сердце во мне,
Видно, железное сердце мое
Выдержит и не такое еще,
Только всё чаще его колотье
В левое мне ударяет плечо.
Нет, это бабочка в красной пыли
Всё еще бьется о сетку сачка...
Матерь, печали мои утоли!
Время уперлось в стенные часы,
Сузился мир до размера зрачка,
Лес — до ресницы, река — до слезы.
1982
СЛУЧАЙ
В ближайшую церковь ходить мне негоже
И стыдно и не хочу.
Я свечку поставила Матери Божьей —
Задули мою свечу.
Задули за то, что черна глазами,
За то, что лицом смугла,
Задули свечу, а меж тем во храме
Престольная служба шла.
То мимо пройду, то помнусь у порога —
А вдруг опять кто-нибудь,
Жестоко печаля родившую Бога,
Нагнется свечу задуть?
1981
* * *
Да, такое времечко,
Да, такие птички!
Что ж, пора, евреечка,
Складывать вещички.
А в какую сторону
Кривая поведет,—
Знать не надо ворону,
Он пепла не клюет.
1973
НА ОПУШКЕ СНА
Вольфгангу Казаку
Из мелких облаков
На небе набран пояс —
Серебряно-прочна
Длина и прямизна.
Иль это на лету
Застыл гусиный поезд
Над устьем забытья
И над опушкой сна?
Тень на опушке сна
Продолжила ресницы,
Как чашечку цветка
Сосет мне ухо шмель,
Щекочет ноздри мне
Дыхание душицы,—
Какая у меня
Прекрасная постель!
Все мысли улеглись,
И только мысль о небе
Всё тянется сквозь сон
К гусиному перу.
Кто пишет им теперь?
Что может быть нелепей?
Всю жизнь я проспала,
Проснусь, когда умру.
1983
ШМЕЛЬ
По правую руку — березы,
По левую руку — овес.
И что мне дурные прогнозы
И датского принца вопрос?
Сегодня мне всё в утешенье,—
И речки зеленая цвель,
И скользкой тропинки круженье,
И чудом зажившийся шмель.
Дай в склянке тебя заспиртую,
Иначе всосет тебя грязь.
Бунтуешь? Я тоже бунтую —
Как видно, и я зажилась.
1983
* * *
На излете лет,
На изломе дня
Мой закатный бред
Вытолкнул меня
К плоским берегам,
К перистой волне,
К солнечным пескам
При большой луне.
Там лоза вилась
По всему двору,
Там я родилась,
Там я не умру.
1983
СОРОКОВИНЫ
Светлане Кузнецовой
Провод заменил лучину,
Повод подменил причину,
А для повода — всё любо,
Ты права, моя голуба.
Повод был пить самогонку,
Повод был вопить вдогонку:
Нежен терн, а лавры грубы!
Ты права, моя голуба.
Голос — вымогатель эха,
Слезы — попрошайки смеха,
Горе слепо, счастье глупо...
Ты права, моя голуба.
1989
* * *
Развалилось то, что долго длилось,
Но столпилось в тьму.
Помолилась я, перекрестилась,
Но с груди сниму
Крест, поскольку из зимы метельной
Катит черный ком,
Рассекут, боюсь, и крест нательный
Алым топором.
Прежде люди разнились по вере,
А теперь, теперь,
Спрячу крест, раскрою настежь двери,
Двух Заветов дщерь.
Ярославны плач и плач Рахили
Смешаны во мне,
Спрячу крест, пойду по снежной пыли
Да к своей стене.
Спрячу крест и подымусь на кровлю,
И под град камней
Я заплачу в голос всею кровью,
Солью двух кровей.
1988
* * *
Я пишу никому, потому что сама я никто,
Я пишу никуда, потому что сама я нигде,
А как вспомню про страх и про совесть, про это и то,-
Пузыри на воде, пузыри, пузыри на воде...
И в смятенье терзаю видавшую виды тетрадь:
Неужели опять кто-то трубку закурит в Кремле,
Ну а мы в табачок да и в дым превратимся опять,—
И пойдут пузыри по земле, пузыри по земле...
Что ответит бумага на этот вопрос непростой?
Ничего. Ей неведом ответчик, неведом истец,
Не поймет, почему как невесту под белой фатой
И сегодня старуху-идею ведем под венец,
А как станет вникать — удивительно, черт побери! —
Пузыри в небесах, пузыри в небесах, пузыри...
1989
ЕЛЕНЕ МАКАРОВОЙ
Что за время удалое?
Алый бант в косе алоэ
Там, где ты, мое дитя.
Здесь, где я, твое былое
Машет, по небу летя,
Машет крылышком березы
Сквозь невидимые слезы,
Но сквозь видимый туман.
Красный цвет, вплетенный в косы.
Моря Мертвого стакан...
А на дне того стакана,
Как ни глупо, как ни странно,
Косу времени плетя,
Нахожусь я постоянно
Там, где ты, мое дитя.
1993
* * *
И если даже умру,
Не верь, что я умерла,
Живущая на юру,
Я стану тенью орла.
Двуглавый, он на гербе
И в жизнь и в гибель глядит,
Доверься моей мольбе,
Приди, когда повелит.
Приди и встретишь меня,
Два разных глаза поймешь,
Один — это правда дня,
Другой — это ночи ложь.
Пусть — тень я, но подопру
Надломленные крыла,
И если даже умру,
Не думай, что умерла.
1993
* * *
А как он был любим
От гор до парапета,—
Над Каспием седым,
Под синью минарета!
Теперь лишь дальний гром
Напоминает грохот
На берегу, где ртом
Открытым дышит город.
Теперь там — Боже мой! —
Теперь там — Боже правый!
След нефти за кормой,
А на песке — кровавый.
Теперь там больше нет
Ни родичей, ни крова,—
А только ржавый след
Армянского погрома.
Армянской церкви медь —
Как вырванное нёбо...
И мне б окаменеть,
Как некогда — Ниоба.
1991